Текст книги "Люди возле лошадей"

– Ладно, седлайте Ромашку, Пехоту и Зайца. Седлайте – и шагом! Чтобы без команды моей ни одного темпа галопа!

Увидев меня, тренер сразу спохватился, спешился, отдал свою лошадь какому-то карапузу-счастливцу, а сам подошел ко мне. Он мне представился. Я об этом тренере даже кое-что слышал. Он окончил Ветакадемию, имеет первый разряд, троеборец: выездка, кросс и преодоление препятствий. Аспирант-заочник. Пишет диссертацию «Организм спортивного коня». Сюда приехал недавно. Назначен тренером секции. Есть у него еще в штате двое разрядников. Сели мы с ним на препятствие-шлагбаум. Тем временем из дверей конюшни появилась довольно пестрая кавалькада. Преобразившиеся ребята преважно разбирали поводья и подгоняли себе стремена.

– Пока трудновато приходится, – сказал тренер.

Да это и без слов было видно хотя бы по тому, как здесь еще неуютно, не обжито, в особенности если сравнить это с картинкой, а не с конюшней производителей. Даже клички лошадей, которых велел он седлать, говорили о том же: что это за клички! Уж во всяком случае, не говорили они о классе, о породе. Недоразумения, а не клички, одры, а не лошади.

– Вот если бы вы помогли нам лошадей достать, – сказал тренер.

Знаю, что это за вопрос. На конном-то заводе лошадей ведь нет. И это вовсе не парадокс. Откуда же там, на конном заводе, лошади? Там есть племенной состав, организм, механизм, в котором каждая единица на счету.

– Нет лошадей! – так и сказал мне директор завода, что я и сам ожидал от него услышать.

Когда я взялся новому делу помочь и пошел говорить с начальством, директор сказал даже больше того.

– У меня десятки тысяч голов мелкого рогатого скота, – загибал он пальцы, – коровы, свиньи, у меня птицы, шестнадцать тысяч кур и… тысяча лошадей. Могу я этими лошадьми заниматься, скажи ты мне? Доложу я тебе прямо: не за лошадей у меня на первом месте голова болит. На первом месте у меня голова болит за овцу. Мне говорят: дай шерсть! Яйцо! А за лошадей меня уже который год никто и не спрашивает. Так что о твоих конях, знаешь, у меня на каком месте лошадиная боль, и сказал:

– На двадцать пятом.

Он собрал складки на лбу и поморщился, так что в самом деле стало видно, как во многих местах и о многих вещах сразу болит у него голова. Потом пришло ему на ум что-то веселое, он улыбнулся:

– Садись на мое место, Коля, если охота тебе об лошадях говорить, а я пойду… Присказку свою не забыл?

– Куда бы ни приезжали наши конники… – хотел было ответить ему, однако директор не дал мне договорить.

– Вы там, – рубанул он рукой, – на Центральном ипподроме играете себе в лошадки! Сотня-другая лошадей у вас в парниковых условиях, а что в массе с этой лошадью творится, у вас об этом и понятия нет!

– Я жокей международной…

– Знаю, кто ты такой, – опять не дал мне говорит директор, а только махнул рукой на стену. За его спиной, как у Драгоманова, стояли кубки, выигранные большей частью мной. Как у Драгоманова, только не под стеклом и потому слегка запыленные.

– Я сам, – продолжал директор, – за рубеж ездил и видал все это… Тогда из Голландии вернулся и в министерстве докладываю: «Разрешите мне сделать то-то и то-то, и будут у нас цыплята-бройлеры не хуже голландских». Нет, отвечают, это не…

Раздался телефонный звонок. Директор взял трубку, послушал и произнес:

– Еду.

На прощание он сказал мне спокойно и добродушно:

– Видишь, Коля, какие дела? Была бы у меня возможность, уж я бы этого тренера как-нибудь не обидел бы, нашел бы ему лошадей. Было бы и ему хорошо, и мне лишняя забота долой. А так разбазаривать конский состав я не могу. И дешевле десяти тысяч у меня в заводе и калеки не найдешь, исключительно не найдешь. Есть у него такие деньги?

«Денег таких у меня нет». – тренер мне это еще раньше ответил, как бы зная заранее, что скажет директор.

Сидели мы с ним на «шлагбауме», на полосатом бревне. Мальчишки, взгромоздившиеся верхом, шагали вокруг нас. Тренер стал делать им замечания, поправляя посадку, требуя поправить уздечку или подлиннее отпустить стремя. Мальчишки норовили, конечно, короче сесть, сразу по-жокейски. Наконец, тренер поднялся, нахмурился, как обычно сосредоточивается человек перед делом ответственным, и голосом, сразу изменившимся, произнес:

– Повод!

«Повод» – первая команда в спортивной езде. Это означает: разбери поводья, подтянись, словом, приготовься. Стоит и мне услышать «Повод!», как память возвращает меня назад, к началу, «на старт», к очень уже далеким чувствам юности. Ни один тренер (а сколько тренеров и сколько раз в день!) именно этой команды не отдает безразлично. Готовясь произнести «Повод!», каждый чуть-чуть да изменится в лице: память сработала, вспомнил! Мальчишество свое вспомнил.

Запустив карусель, тренер вновь сел на шлагбаум, и мы вернулись к разговору о покупке лошадей.

– Мне всего-то, – продолжал тренер, – отпущено тысяч пятнадцать. Вот и вертись! Допустим, куплю отскакавшую знаменитость тысяч за десять, а что, если она окажется никуда не годной? Как узнаешь? Происхождение изящное, по себе хороша, скакала удачно, а в прыжках – бездарность. А другой скакун неказист, а прыгает – от души!

– На Ромашке! – тут же закричал тренер, следя краем глаза за своей кавалькадой. – На Ромашке, сядь свободно и прямо. Что ты скорчился, как кот на заборе?

«Свободно и прямо» – непременное и необъяснимое правило верховой езды. Сидеть в седле надо прямо, стройно, подтянуто, как влитому надо сидеть. Но в то же время не так, будто аршин проглотил, а свободно, как бы между прочим. Сидеть себе, и все.

Мы с тренером вернулись, впрочем, к разговору о пороках знаменитых лошадей. На минуту я представил себе, что сказал бы об этом Вильгельм Вильгельмович. Как он бы сказал! Брови, осанка, рука: «Кр-ровь!» Уж вспомнил бы Киншем, «чудо из чудес», опровергавшую все выкладки и подсчеты, все «правильные» представления о породе и классе. Кобыла, а соперников ей не находилось и среди жеребцов. Эксплуатировали ее на скачках нещадно. Скакала и двухлеткой и трехлеткой – до пяти лет. Поступила на завод в матки и дала великолепное потомство. Но главное, за всю историю скачек Киншем была единственной непобедимой лошадью. Бывали крэки, бывали феномены, были и непобедимые бойцы, наводившие страх и ужас на соперников, почти непобедимые, сказать точнее. Потому что, во-первых, многие из них и не встречали на призовой дорожке настоящего сопротивления. Легендарный Рибо, например, был велик – это верно, он остался непобежденным, тоже верно, но ведь выступал он всего семнадцать раз, и с каждым разом соперников у него становилось все меньше, соперники у него оказывались все менее классными. От встреч с Рибо истинные звезды своего времени предпочитали уклониться, зная действительно необычайный класс его и не желая терять своего блеска, своего престижа. Не так было с Киншем. Напротив, никто не верил своим глазам, никто допустить не хотел, что эта венгерская кобылешка (она была родом из Венгрии) в самом деле есть крэк, и крэк невиданный. Все упорнее, все страшнее, все класснее становились ее соперники, и все-таки они все… оставались сзади, в побитом поле. Будапешт, Вена, Париж, Гамбург – всюду те, кто скакал с Киншем, только и видели, что пыль из-под ее копыт. Когда же наконец прибыла она в Англию, Мекку конников, против нее выставили Леди Голайтли. Казалось, Леди Голайтли берет верх и континентальная претендентка будет развенчана. Дело в том, что английские ипподромы особенные. Англичане, хотя они в отношении скачек классики, все же народ с причудами. Англичанин в седле видит перед собой игрушечные поля своей «старой доброй Англии», по которым он должен нестись с улюлюканьем и собаками, преодолевая на своем пути все: подъемы, спуски, ручейки, канавы и прежде всего традиционные английские изгороди, разграничивающие эти поля. Ату его! «Полный гон» – так это у них называется. И на ипподромах у них дорожки имеют соответственно подъемы и спуски. Думали, на горе кончится и Киншем. Но взялся за хлыст жокей, впервые, должно быть, за всю карьеру Киншем прибегнул он к этому средству – и «мадьярское чудо» понеслось так, что хотя Леди Голайтли и не пришлось глотать пыли (английские скаковые дорожки – те же газоны), но горькую чашу поражения пришлось гордой британке выпить сполна. Пятьдесят четыре старта за три года, пятьдесят четыре первых места – такова была карьера Киншем, и такого ни прежде, ни потом не показала ни одна лошадь. Всякий великий когда-нибудь хоть бы раз да проиграл или же захромал до срока, до главных скачек. А Киншем не знала ни хромоты, ни устали, ни поражений. Лишь однажды снизошла она до того, что, придя в Баден-Бадене с другой лошадью голова к голове, разделила первое место. Но не больше того! А ведь тогда, в Большом Баден-Баденском призе, была она жестоко гандикапирована, то есть был ей положен дополнительный вес: на ней, в отличие ото всех остальных, скакал не один человек, а как бы человек с четвертью. И все же взять ее не смогли… Одно можно поставить ей в упрек: рано пала, классные лошади отличаются еще и долголетием…

– Ну, ребята, – произнес тренер, вставая, – теперь мы с вами сделаем галоп.

Опять сделался он торжественным: галоп труднейший из аллюров.

– Главное, – разъяснял тренер, – следить за тем, чтобы лошадь на галопе шла все время с одной и той же ноги – с правой или с левой.

– А я что-то встал сегодня, кажется, с левой ноги, – вырвалось у того, кто сидел на Зайце.

– Попрошу без шуток! – возвысил и без того приподнятый голос тренер.

Трудно было в самом деле найти более неподходящий момент для посторонних замечаний: галоп! Он и сам, чересчур бойкий, на Зайце, едва усидел в седле, растерявшись от собственной дерзости.

– Крайне важно сохранять на галопе правильную посадку. Сидеть можно по-манежному и по-жокейски.

– Можно как на скачках? – вырвалось у паренька на Пехоте.

– Ты научись сначала повод держать, а потом о скачках будем говорить!

До конца прошлого века в седле только сидели. Скакали, прыгали, ездили манежной ездой, все так же сидя в седле. Потом заметили, что стоит в седле приподняться, привстать на стременах, как лошадь идет быстрее. Это понятно: у лошади облегчается задняя часть корпуса, и толчок задними ногами делается мощнее. Тогда и сели жокеи так, как сидят они и по сей день: пристав на стременах и скорчившись. Такая посадка нужна, когда нужна предельная резвость, а во всех остальных случаях удобнее оставаться на «глубокой» посадке, в седле. Но у ребят в голове шумел, конечно, «вихорь шумный»: каждый мечтал нестись перед трибунами, как бы перед трибунами… Однако прежде чем приподняться над седлом, надо научиться как следует держаться в седле. Так что тренер выбрал тех, кто покрепче, и сказал:

– На Ромашке и на Прибое, поедете по-жокейски. На Пехоте и на Зайце – по-манежному. А ты, – обратился он к тому карапузу, которому он отдал свою лошадь и про которого я совсем забыл, – становись в голову. Поведешь группу.

Действительно, я как-то упустил из поля зрения этого паренька, но стоило мне услышать, что его ставят в голову, и стоило бросить мне на него один взгляд, как я все увидел, все понял. Парень этот сидел на лошади! Всадник! А был вроде бы меньше всех. Но ведь не случайно же именно ему доверил тренер своего коня. Как же я всего этого сразу не приметил! Мы обменялись с тренером взглядами.

– Да, – отвечал он, – моя надежда. Есть у него чувство лошади.

Карапуз на сером встал в общий круг. Пехота и Заяц нервно теребили поводья, оглядываясь каждую минуту на тренера. Прибой и Ромашка, ни на кого не глядя, уже воображали себя мастерами. А все-таки в самом деле сидел в седле один карапуз! Как это сразу видно и до чего же неуловимо! Ну какая разница, казалось бы…

– Га-ло-пом… Ма-арш! – протянул тренер.

И закачались кони. Они раскланялись, как это вы все, наверное, видели в цирке, по кругу, по плацу, похрапывая.

– Держите дистанцию! – дирижировал тренер. – Не наезжайте друг другу на хвост.

Уж я следил за первым, за серым, за карапузом. Рождение спортсмена! Кем он будет? Новым Кейтоном, вторым Лиловым, затмит Сергея Иваныча?[31]31
  Олимпийский чемпион Филатов.


[Закрыть] Окажется ли способным по выездке, станет ли смело прыгать, откроется ли у него понимание пэйса, достойное истинного жокея, – это все вопросы будущего, а главное – он уже есть, есть настоящий конник, этот складный комочек на спине у лошади.

– Ша-агом, – запел тренер.

И кони прежде своих увлекшихся всадников выполнили его команду.

* * *

Уже завершилась заездка молодняка в заводе, и по конюшням стояли пусть юные, но уже готовые к тренингу лошади. На молодых лошадях вес требуется необычайно легкий. «Штатных» мальчишек нам не хватало, и я попросил у тренера:

– Слушай, дай ты мне своего Пигота! Как ты думаешь, усидит он?

– Малый с будущим, – отозвался тренер.

– Так пришли его завтра с утра на тренерскую.

– Ему ведь в школу нужно.

– Ах ты, черт…

Но с утра все равно бы ничего не получилось: меня вдруг вызвал директор.

– Уж извини, – обратился он ко мне без предисловий, – прости…

Я, конечно, не сразу сообразил, в чем передо мной мог провиниться директор. А он продолжал:

– Прости меня, Николай, за лошадей, что я тебе тогда говорил.

И пока я раздумывал, что же это он так, вдруг, директор сам раскрыл карты.

– К нам гости едут, – сказал он, – завод смотреть. И уж гости!

Он подал мне бумагу со списком. Я прочел имена, какие обычно видим на первых страницах газет.

– Прошу тебя по-человечески помочь. Надо организовать показ…

– Выводку?

– Исключительно выводку, если это так у вас называется.

– По какому ранжиру?

– Чего?

– Я спрашиваю, выводить как будем, по полному ранжиру или…

Но «или» привело директора в ужас.

– По полному! Исключительно по полному! Что ты! Для таких-то гостей! Надо же, лошадей едут смотреть, исключительно лошадей. Я думал, списывать их пора или так, в расход. Нет, говорят: будут ответственные товарищи, приготовьте лошадей. Я думал, ослышался. Свиней, говорю, или, может, отары?.. У вас там, отвечают, разве свиноферма? Овцесовхоз? Нет, говорю, но… Так и показывайте лошадей, говорят. Надо же! Подумать только, называется конный завод, значит, лошади. Мне, я тебе доложу со всей откровенностью, это исключительно никогда в голову не приходило. За лошадей меня уж который год никто и не спрашивает. Спрашивают яйцо, шерсть, молоко… И вдруг спрашивают: «У вас там конный завод?» Да, говорю, конный… Вот времена! Так что давай уж по полному, исключительно по полному… как ты говоришь?., ранжиру покажем.

– По полному ранжиру, – отвечал тогда я, – выводятся лошади все до одной, включая больных и калек. Так лошадей показывают при ветеринарных инспекциях.

– Что же тогда делать, если не по полному? – спросил упавшим голосом директор. – Зачем же калек?

– А при особых посещениях устраивается ранжир малый, на выбор. Выводятся лучшие. Показывают производителей, и то не всех, а наиболее картинных, по себе эффектных, выводятся матки с жеребятами, потом…

– Ладно, ладно, – вздохнул директор, – я теперь на все готов. Сейчас Шкурат подойдет, и вы с ним исключительно договоритесь.

Явился Шкурат, и мы принялись составлять ранжир. С кого начинать? Раньше само собой было ясно: выводку открывал Блыскучий. Один, без конюхов, даже без поводьев и уздечки, выбегал он на выводную площадку. Музыка мягко играла «С неба полуденного…». Конь-ветеран вылетал стремительно и останавливался в центре. Он сам знал, как надо встать. Выгибал шею, раздувал ноздри, настраивал уши, глаза горели, – конь как бы прислушивался к музыке. Потом, поймав такт, двигался с места по кругу. Все быстрее, быстрее, словно по заказу играя каждым мускулом, золотистый красавец набирал ход. И вдруг опять вылетал в центр и окончательно замирал монументом. «Смотрите, о, смотрите, что значит чистокровная лошадь!» – своим видом обращался он к зрителям, и все, кто ни смотрел, теряли головы. Будь то хотя бы отдыхающие соседнего санатория и вообще профаны, будь то ни больше и ни меньше буденновцы или даже сам маршал, всех решительно и нестерпимо поражало это зрелище.

Но Блыскучего больше не было. Пришлось нам со Шкуратом покопаться в памяти, выискивая приемы выводчиков-классиков.

– Светло-серые кобылы на бархате хорошо смотрятся, – прохрипел Шкурат. – Поставить на красном ковре гнездо маток от Лукавого.

– Не пойдет, это ампир. Нам энергичнее надо начать, по-современному.

– Да, да, – оживился директор, умолкнувший на то время, пока говорили мы со Шкуратом на своем языке, – исключительно по-современному. Я бы, например, продемонстрировал парочку бычков.

– Ну, нет, – захрипел Шкурат, – на этот раз бычков не будет!

Начальник конной части аж налился кровью.

– Понимал бы ты в бычках! – ответил ему директор, но все же замолчал, вспомнив, видимо, что тут не скотный двор, а конный завод.

Следом за выводкой нужно было устроить конные игры и, конечно, катание.

– Подадим тачанки, – сказал Шкурат.

– И повезем в отары, – подхватил директор.

– Нет, – отрезал Шкурат, – поедем в табуны. Спустим с гор два табуна до первой балки, а сами туда на тачанках подымемся. Вдоль табунов проезд восьмеркой и полуаллюром домой.

Директора просто поражало наше знание наперед, что и как делать.

– А может, козлодрание устроить? – раздумывая вслух, произнес Шкурат.

Тут мы с ним оба глубоко задумались. Да, зрелище… Две команды, впрочем, теперь это команды, а раньше аул на аул выезжали верхами в степь. Между ними туша козла. Схватить добычу и примчать в свой лагерь – вот цель! Клубок коней и всадников, борьба, бьются кони, людям остается приложить все умение и отвагу, чтобы удержать добычу и уйти от преследования. Состязание это освящено веками. Во мне самом кровь отзывается, когда слышу я храп, стук копыт, гортанные голоса, понукающие и без того кипящих коней. И даже аромат пыли, да, особенный, вместе с пылью повисающий над всадниками привкус заставляет говорить кровь.

– А если попросить чабанов коп-кари устроить… – проговорил Шкурат, поневоле обратившись тут к директору, потому что чабаны и кое-кто из табунщиков этот спорт знали.

– Ну, нет, – всполошился директор, – людьми я рисковать не могу!

Он видел один раз коп-кари, тоже на празднике, и остался под впечатлением. Тогда бригадиру чабанов Исмаилбекову, первым схватившему козла, голову между лошадьми стиснули, и на седине его виднелась кровь. «Что ты делаешь! – кричал на него директор. – Куда ты, старый, лезешь?» Но семидесятилетний рыцарь ответил, как и всякий бы на его месте сказал: «Алла-иллях-бисмиллях». Значит, возьмет аллах к себе того, кто падет в коп-кари. «Йок-берды-дурака-алла!» – горячился директор, усвоивший, хотя и со страшным выговором, наречие своих чабанов.

– Нет, уж это мы исключительно отменим, – сказал и нам директор. – Лучше решим, где хлеб-соль подносить будем – у конторы или у конюшен?

Кто подносить будет, вопроса не было – Пантелеевна, старшая сестра Шкурата и вообще старейшая в станице.

– Может, потренировать немного бабку? – осведомился директор. – Не забыла ли она?

– Ты свою бабку тренируй, как бы она чего не забыла, – захрипел Шкурат.

– Ладно, ладно, – отозвался директор, – это я так, я вот к чему: Пантелеевна поднесет, а потом ведь, наверное, мне… Так я… Он осмотрелся, словно боясь лишних свидетелей, и достал из кармана гимнастерки две бумажки. – Вот… подготовился я… так, коротенько… Прошу, прослушайте.

Он покраснел. Он побледнел и зачитал чужим голосом:

– «Дорогие товарищи! Уважаемые гости! За истекший период…»

– Нет, – сказал я ему, – говорить надо так: «Движимые передовыми идеями, советские конники…»

– А я хотел показатели привести, – растерялся директор, – надой, мясо…

– Показатели ваши и без того известны. А тут надо слово сказать. Слово о лошади!

– Слово?.. О лошади? – переспросил директор с таким видом, будто дни его сочтены. – Кто же может сказать?

– Я сказал бы, сказал! – вдруг опять налился кровью Шкурат. – Сказал бы все! У меня все записано, каждый шаг…

Тут только заметили мы с директором, что начкон-то пришел груженый, что у него воз тетрадей и каких-то книг, похожих на конторские. Он рассыпал их по столу и начал перед нами раскрывать.

– Каждый шаг, каждый день каждой лошади, – говорил он, и руки у него дрожали, – занесен. День случки, день выжеребки… Когда жеребенок от матери отнят, когда оповожен, когда под седло впервые пошел. Прикидки, призы – все размечено. Учтены породные линии по жеребцам и приплод по маточным семействам. Записана каждая резвая работа и условия все: «Ветер слабый, юго-восточный, дорожка мягкая, влажная, повороты крутые». Это еще на прежнем тренировочном кругу, перед войной…

Трудно передать взгляд, каким смотрел тогда директор на Шкуратовы тетради. Он-то собирался списать этих лошадей, а тут, у него под боком, летопись составлялась и каждое дыханье лошадиное заносилось в какие-то книги судьбы.

– Сказал бы… все сказал, – хрипел Шкурат, – за сорок лет по линиям, по маточным семействам…

Тут вместе с руками у него задрожали щеки, губы. Показал он себе на горло (астма!) и махнул рукой.

– Всего-то никак не прочтешь, – пробовал успокоить его директор.

– Хорошо, – сказал я, – слово возьму на себя.

Облако пыли встало у горизонта, там, где дорога из города исчезала за перевалом. И все же первыми показались не лимузины. Как в кино про «Неуловимых», у грани земли и неба возникли ребята верхами. Одетые казачками, они полетели вниз по обеим сторонам дороги, которая петляла, опускаясь и поднимаясь, и уж следом за кавалькадой, стлавшейся под знаменем, перевалил через гребень первый сверкающий автомобиль. За дорогу машины поседели. Иногда пыль вовсе скрывала их, они, будто подлодки, погружались целиком в бурую пучину.

Ребята летели лихо. На этот случай разрешили им поседлать уж не Пехоту и Зайца. «Только держитесь! Исключительно не упадите, прошу!» – говорил им напутственное слово директор. Но ребята, еще неумелые на манеже, в степи скакали по-свойски, чутье отцов выручало их.

Все пошло по писаному. При въезде гостей встречала шеренга ветеранов в голубых шароварах с красными лампасами и в Георгиевских крестах. У выводной площади ждала с шитым полотенцем Пантелеевна, обрамленная двумя ходячими иконостасами: директор и Шкурат – у каждого на груди почти по пол-Европы.

А потом вышел… пони, шоколадный игрушечный конек. Он шаркнул ножкой, то бишь копытцем, и затряс головой в знак приветствия. На голове у него пылал бант. Пришлось попотеть с этим пузатым дармоедом. Баловень завода, он работы не знал, но «висел на балансе», и списать его было уж никак невозможно. Нашли мы применение ему, только повозиться надо было, прежде чем уразумел он этикет.

Однако не успели растаять улыбки, возникшие при виде конька-горбунка, а на плац уже ломили битюги-тяжеловозы. Мы нарядили их в точности как и пони – так смешнее. После первых реприз, показавших торжество, шутки и силу, явился тренер конноспортивной секции, тоже преобразившийся. Во фраке и цилиндре, он на вороном жеребце заплясал «Барыню», а затем перешел на «испанский шаг».

– Разве это выездка? – раздался возле меня голос одного из ветеранов.

– Что же тебе, отец, не нравится?

– Где у современных выездка? В чем? Мы делали восемнадцать фигур различных, и каких фигур! Галоп на трех ногах, вальс на переду и на заду, крупе, балансе… А теперь и четырех пассажей не наберется! С галопа в рысь перешел – считается фигура. Остановку сделал – еще фигура!…

Разговоры такие я слыхал. Нет, не сравнивать надо, «лучше» или «хуже», а просто знать – «прежде» и «теперь». Мне вот, например, самому было жаль, что парады на Красной площади уже не принимают на лошадях. А почему бы, думал я, не сохранить этого? Пусть бы всякий раз, как прежде, летел командарм перед строем, пусть себе замрут танки, самоходки, ракеты или какие-нибудь еще более современные чудеса перед краснозвездным всадником, – эта минута сделается как бы средоточием времен.

Жаль, не делают этого, – так я думал. Вспомнил коня, того, на котором был принят Парад Победы. Какие чувства тогда были вложены в белоснежного Казбека![32]32
  Легенда тех времен. Кличка коня на Параде Победы – Кумир (см. здесь «Паспорт кобылы, или Последний парад»).


[Закрыть] Наши кудесники выездки, еще той, прежней школы, о которой вздыхал старый казак, создавали из него подвижную картину. Конь был приучен и к шуму, и к грохоту, и к толпе, а выезжен был так, что если бы вместо поводьев прицепить к узде ниточки и посадить в седло ребенка, он выполнил бы всю программу. Командующий, в сущности, кавалерист, специальное училище кончал, а человека, который ездит, то есть знает верховую езду, определить можно, когда он еще только приближается к лошади, не сделал ни одного лишнего движения, хотя чувствовалась некоторая суетливость, что означало, впрочем, всего лишь длительное отсутствие практики езды. Однако он скоро освоился, спешившись, он и погладил коня умело, потому что коня погладить – это не кошку за ухом чесать. Между лошадью и всадником ничего лишнего быть не должно, никаких таких «чувств»: хлопнул пару раз по шее, плотно и определенно, дал понять, что хорошо и на сегодня довольно, – так это всадник и выполнил.

Весь мир следил за движениями того белого коня… Вспоминая, что все мы тогда чувствовали, я думал: почему бы и теперь не принимать парадов на коне? А потому нельзя, что «теперь» – это не «прежде», все равно ничего не получится! Что было, то было, а если нам это и кажется, будто еще есть, то лишь в нашей памяти, а память наша просто нас обманывает: подними по желанию старого вахмистра его однополчан из-под земли, пусть делают они свои восемнадцать фигур, а мы-то увидим не фигуры, не блеск, а массу мелочей, тогда и не замечавшихся, они, эти мелочи, а не фигуры, станут резать нам глаза и вылезать на первый план. Это время. Другое дело, что нынешняя выездка действительно сделалась какой-то вымороченной, и я…

– Николай, – раздался вдруг возле меня голос директора вместе со звоном медалей на груди его, – сейчас дончаки идут, а следом твои, чистокровные…

С крутыми загривками, сбитые и упрямые, норовом под стать хозяевам своим, затопотали по конюшенному коридору жеребцы донской породы.

– Готовьте Сапфира, – сказал я тогда конюхам.

Мы работали на контрасте. «Держите крепче», – велел я ребятам, повисшим у игреневого жеребца на поводьях с обеих сторон, и щелкнул у него за спиной бичом. Он рванул из конюшни, конюхи, едва касаясь земли, летели вместе с ним по воздуху, и весь этот оживший Клодт вызвал общее «О-о!» у публики, что и нужно нам было. А следом, напротив, очень медленно, с достоинством, как бы в контрритме против общего порыва, как учил меня еще Почуев проходить после победы перед трибунами, я вышел в жокейской форме – камзол голубой, лента красная, картуз зеленый.

– Чистокровных лошадей демонстрирует мастер международной категории Николай Насибов, – слышно мне было, как сказали человеку, сидевшему в центре группы.

– Николай Насибович, – обратился ко мне человек в самом центре и, пожалуй, в наиболее скаковых формах, – вы показываете чистокровных, но разве другие лошади, которых мы видели, не чистой крови?

Развеяв это обычное заблуждение относительно слова «чистокровный», я указал, в частности, что чистокровная скаковая порода, называемая для краткости чистокровной и пошедшая по всему миру от англичан, имела трех прародителей, вывезенных с Востока.

Из них один, звавшийся Араб, напоминал сложением, в особенности очертаниями головы и шеи, туркменского ахалтекинца. Таким образом, эта резвейшая порода несет в себе, возможно, и кровь наших лошадей[33]33
  Не пустой «патриотизм». Тогда в это верил узкий круг знатоков, за последнее время та же точка зрения получила признание. См. https: //phys.org/ news/2020-06-genetic-arabian-horses-common-beliefs.html


[Закрыть].

– Возможно? – переспросили меня. – Нельзя ли точнее?

Осветив в общих чертах тип скаковой лошади, я перешел к вопросам управления.

– В чем состоит искусство управления? – говорил я. – Мягкость рук, а вместе с тем твердая воля, передаваемая едва заметно, однако последовательно, чувство равновесия и вообще чутье, позволяющее не просчитаться в решительную минуту и спросить с коня именно столько, на что он способен, – вот идеал человека, прочно сидящего в седле и знающего свое дело.

Тут уж меня выслушали, не проронив ни слова. Тогда я сказал:

– Куда бы ни приезжали советские конники, – и взглянул на министра, который был тут же, во втором ряду, и уж не мог меня остановить, а только при этих моих словах опустил глаза, – они несут передовые идеи. Однако в спорте дело решает финиш. Передовые идеи лучше всего утверждать победой над соперниками. Мы выступали в крупнейших призах мира, выигрывая и занимая почетные места. Но чтобы победить, нужно освежить кровь, нужен жеребец!

– Сколько же такой жеребец стоит? – спросил меня все тот же человек в центре.

Набрав дыхание, я отчеканил:

– Зависит от класса. И десятки, и сотни тысяч… Миллионы.

Среди гостей поднялся ропот.

– Что ж, подход вполне классовый, – улыбнулся между тем человек в центре.

* * *

Меня вскоре опять вызвал директор:

– Ты можешь мне сказать, куда идет жизнь?

– Жизнь идет вперед, товарищ директор.

– Не-ет, раньше я понимал: овца, мясо, молоко. А теперь говорят: лошадей! В спорт лошадей дай! На колбасу – опять лошадей! Я нашел, дал, послали итальянцам и французам состав мясных лошадей. Еще давай, говорят. А те куда ж девались? Уже съели, говорят. Так скоро?! И что же ты думаешь? В самые высшие сорта колбасы идет до семидесяти пяти процентов конины. Вот и давай! Теперь ты эту кашу заварил, с покупкой жеребца… Говорят, действуйте, но изыскивайте собственные ресурсы. Торгуйте лошадьми! На колбасу дай, в спортшколу дай, на экспорт дай – и все лошадей! Что же это происходит, я тебя спрашиваю?

Он прошелся по кабинету, вдоль стены, где висели выцветшие и пыльные фотографии лошадей.

– У меня голова не справляется, – продолжал директор, – исключительно не справляется! Голова, а не что-нибудь! Ты вообрази телегу, запряги в нее реактивный мотор и поезжай, да еще по ухабам, – вот это будет тебе моя голова сейчас.

Он все ходил вдоль стены.

– Да, нам с Драгомановым на покой пора.

– Почему же? Драгоманов каждое утро верхом скачет, в бане парится…

– Бодрится! В теле призовом себя держит. Это понятно. Но колесики, винтики, – он постучал себя по лбу, – другие уже требуются. Ты слышал: «Точнее! Меньше фантазировать! Смотрите на факты!» А мы с ним как привыкли: упросил, нажал… Все ухватки у нас такие, что без фантазии не обойдешься. На фантазии, на мечте мы замешены, а теперь вот, – посучил он большим и указательным пальцами правой руки, – одни цифры подавай.

Он сел за стол и вздохнул.

– Ладно, я тебя что прошу: поднимись в табуны и отбери на продажу молодняк. Шкурат за эти дни так переволновался, что в больницу свезли. А кроме того, ты сам все это начал, и тебе же торговать ими придется. Так что давай! Машина тебе нужна? На чем в горы поедешь?