Текст книги "Люди возле лошадей"

В том-то и была моя идея, чтобы исправить его судьбу и перевести в… Одним словом, считая пропажу моих книг и всех прочих вещей, – очередная неожиданность, преподнесенная мне заводом, а персонально Сергеем Васильевичем Кольцовым, заключалась в этом

– на ладони «Без двадцать»… что бы оно там ни означало!

– Как идет жизнь? – спросил Кольцов, когда мы с ним двинулись на конюшню, ведя коня с двух сторон за поводья.

– Обокрали меня…

– Где? Дома?

– Нет, здесь. Трофимычеву комнату обчистили.

– Много взяли?

– Все унесли. Оставили Васькину табуретку и Трофимычев портрет.

Кольцов сразу вспомнил фотографию и заулыбался:

– Как живой Трофимыч, только все время молчит, ничего не расскажет.

Потом он, напротив, нахмурился и сказал:

– Это Самурай.

– И книги иностранные он взял?

– Зачем же ему иностранные? Он по-русски всего три слова знает.

– Вот я и удивляюсь.

– А ты Крутоярову докладывал?

– Он тоже думает, что Самурай.

– Кто же еще? А книги он, может, из озорства утащил.

Мы завели Залетного в конюшню. В полутьму и прохладу. Первым, кто нас встретил, был Николай Скороходов, отец Самурая. Он плохо видел на один глаз, поэтому держал голову боком, как птица. Увидев меня, он просиял: «Сколько лет, сколько зим!» Но это – на мгновение. Тут же он, как и Кольцов, прильнул к лошади. После резвой прикидки самое главное – рысака освежить, растереть ему ноги, плечи, вовремя выпоить и накормить. А может дорожка была жесткая и плечи натружены, требуется поставить теплые компрессы или горчичники.

Скороходов был столь же органическим конюхом, каким Кольцов

– наездником. Они составляли удивительный тандем, и сейчас оба, с разных сторон, быстро, не сговариваясь, освобождали коня от экипажа и сбруи. Кольцов шепнул Скороходову через холку Залетного: «Без двадцать». Впечатление, произведенное этими словами на конюха, можно было понять по тому, как еще быстрее задвигались его руки. От «без двадцать» зависит судьба. Всю жизнь каждый день с утра до вечера заняты они только одним: чтобы получилось в итоге – в руках, один и никого, музыка – туш. Весь этот труд в полутьме конюшни и на сияющем беговом кругу творится, как таинство, ради секунд. Секунда – сегодня, секунда – завтра, и вот: «О, маленький, не отдай!» И так годами, десятилетиями, поколениями…

Николай Скороходов ползал по полу у ног Залетного, снимая «обувь» и бинты, которыми защищают ноги рысака. Неужели сын этого человека сядет в тюрьму из-за украденной у меня электроплитки и словаря цитат? А главное – сказать ему? Спросить? Ведь мы давние друзья! «Сколько лет, сколько зим!»

Под одним из снятых бинтов Скороходов обнаружил ссадину и сокрушенно вздохнул:

– Опять задел!

– А доктор был? – тут же спросил Кольцов.

– Вторую неделю его никто не видал, – ответил Николай.

– Ты наружным смажь.

– Вышло все, а новый рецепт выписать-то некому.

– Так ты глинки положи, – посоветовал Кольцов. – Пройдет.

Скороходов, наконец, снял все бинты, поднялся и повел Залетного в денник, тот самый, где висит табличка с обозначением его породы, его достоинств, его резвости. Теперь, наверное, резвость можно будет переписать, повысить! И это будет ударом по моим планам, по замыслу, который я должен осуществлять…

– Пойдем пройдемся, – сказал мне Кольцов, вывозя из конюшни беговую «качалку». – Со встречей ведь можно чего-нибудь взять. А Николай с конем управится и подойдет к нам.

И крикнул в полумрак конюшни:

– Глинки положи! Мы возле круга будем – найдешь!

Перед тем как покинуть конюшню, Кольцов запер в сундук со сбруей старенькое ружьишко. Замечательный мастер рысистой езды был охотником-неудачником. Он только мечтал, по-моему всю жизнь, отдаться охоте, а пока держал при себе ружьецо. Он каждый раз его вешал, как талисман, на стенку в амуничнике, где хранится рысистое снаряжение, и каждый раз оттуда снимал, убирая в сундук.

– Ну, пойдем, – окончательно сказал наездник.

В квадрате отворенных дверей конюшни, когда мы выходили, тенью промелькнула фигура. Достаточно было и секунды, чтобы узнать этого человека. Здесь, на заводе, он ходил в обычном костюме: пиджак, брюки, ботинки. Все равно что голый среди одетых, ибо все заводские были в сапогах. Да его, этого зоотехника по имени Сергей Петрович, заводским и не считали. Мне бы, при моих планах, все же надо было сказать с ним два слова, но в присутствии Сергея Васильевича я этого сделать не мог. И не только потому, что Кольцов тут же презрительно аттестовал его: «С аукциона!»[40]40
  Старинное конюшенное выражение, означает «беспокойный»: на выводном аукционном круге некоторые лошади нервничают, не стоят спокойно на месте.


[Закрыть] В моих планах Кольцов и Сергей Петрович – это были две разнодействующие силы.

Старинной аллеей мы с Кольцовым прошли к продуктовой палатке. Торговала в ней жена Николая Скороходова, мать Самурая. Если глядеть на витрину, то в палатке продавался главным образом овсяный кофе. Но Кольцов подождал, пока небольшая очередь рассеется, затем сунулся в окно, словно в таинственное дупло, и, ни слова не произнеся, многозначительно повертел головой. После этого мы пошли все туда же, на круг. Тень от финишного столба сделалась немного длиннее. И мы устроились возле небольшой трибунки, продолжив разговор о жизни, о пропаже…

– А если, – спросил я Кольцова, – в самом деле он, Самурай, то ведь для Николая…

– Ты это, – отвечал сразу все прикинувший тренер, – Крутоярову сказал и порядок. Заявления не пиши. А Крутояров мигом все вернет. Самурай, верно, не учел, что ты свой, что тебя тут каждая собака знает.

Не успели мы распорядиться всем добытым из палаточного «дупла», как в конце финишной прямой, на пороге милиции, появился Крутояров. Он сразу нас увидел и крикнул:

– Студент, на выход! Хватит отдыхать!

Я поспешил к нему, напутствуемый шепотом Кольцова: «Заявления не пиши»…

– Где ж ты ходишь? – уже совсем по-свойски обратился ко мне Крутояров. – Зина звонила. Директор завода тебя разыскивает. В Америку ехать пора!

– В Америку?!

– А ты как думал! Директор спрашивает, не видел ли кто переводчика, давно что-то его не было, немедленно надо его найти…

Меня здесь, как выражался Крутояров и как я уже говорил, не было довольно давно. А Крутояров продолжал:

– Я говорю: «Только что ко мне заглядывал». Вели, говорит директор, пусть в резвую, без двадцать, ко мне чешет. Вовремя ты объявился, а то ведь не найдешь. У Трофимыча адрес твой или телефон, верно, был, но у него уже не спросишь. Давай, жми, ноги не меняя!

– А… а вещи мои?

– Вернем!

– Хотя бы книги… английские.

– Вернем и английские. Что английские, что французские, все вернем.

Помню, как я встретился с директором конного завода впервые. Как попал в эти края. Увидел корабельную сосну у дороги. Вдали табун. Почему я мечтал приобщиться к лошадям? Какие-то токи наследственной памяти от отца, что ли, у которого было крестьянское детство? Впечатления моего собственного детства, когда мой дед, старый авиатор, хотел пристрастить меня к авиации и возил на аэродром? Летное поле еще по старинке граничило с ипподромом: ведь первые полеты часто проходили прямо на бегах. И вот я приехал на конный завод. В руках у меня была записка:

«Ст. Ив.!

Позволь сему юноше по мере возможности быть при лошадях. Охотно предоставил бы ему такую возможность сам, но, как тебе известно, по милости ряда лиц и в силу некоторых обстоятельств, я давно лишен возможности это сделать. А ходить по канату – у него, к сожалению, нет ног. Жму руку. Ант. М.».

Нет рук – так впоследствии, как вам уже известно, сложилось мое положение среди наездников, а это, в том числе именно это, – «нет ног», писал Антон Мартыныч, заведующий цирковой школой. Что за «лица» и «обстоятельства», усиленно в письме подчеркнутые, я тогда и не интересовался, а только сжимал магическую записку в руке и шел по конюшенному коридору, вступая в зачарованный мир.

Была, как теперь, середина дня. Солнце. Лучи плясали между денниками, по коридору – никого. Лошади хрустели овсом. Шуршали сеном.

ЛЕТУЧИЙ-ТАНЕЦ

от Тирана Заморского и Легковерной.

Всесоюзный рекордист, чемпион породы.

Клички как заклинания. И вдруг в совершенной тишине прозвучал голос. Громкий и отчетливый. Я даже подумал, уж не радио ли обычно заглушаемое?

– За гибель этих породных линий вас, большевиков, надо бить! Бить беспощадно. Бить до тех пор, пока…

Дверь в противоположном конце конюшни, куда я направлялся, была открыта настежь. Голос несся оттуда. Когда же я приблизился, то увидел высокого бородатого старика. Почти каждый старик с бородой немножко похож на Толстого. И говорливый дед напоминал Толстого, тем более, что был он в рубахе вроде толстовской блузы. Я подумал: «Сумасшедший!» Разглагольствовал старик, казалось, в полном одиночестве. В конюшенном тамбуре. Под портретом Крепыша, «короля русских рысаков» дореволюционных времен. Когда я встал на пороге тамбура, стало видно, что здесь есть и слушатель. Низенький, серенький. Стоял молча в углу и, слегка склонив голову, внимал громоносной проповеди.

– Надо бить!

Появился я в точности, когда прозвучало «большевиков бить до тех пор, пока»… Что стало с громовержцем, когда он меня увидел!

– А мы тут шутим, – буквально заюлил он, стараясь спрятаться и даже стать меньше ростом. – Это я вспоминаю, как говорил мой дядя. Некогда говорил… Какая чепуха! Ха-ха-ха!

А коротышка не проявил никаких чувств. Он так и продолжал стоять, чуть склонив голову и будто все еще вслушиваясь в громовое: «Бить беспощадно!» Меня он спокойно спросил:

– Того… чего тебе?

Он был очень спокоен, ему только слово сказать было трудно.

– Можно ли видеть Степана Ивановича Кузькина?

– Кузькин… я, – был ответ, тоже, кажется, данный не без труда. Словно Кузькин, хотя и знал, как его зовут, однако не сразу сообразил, как ответить. Протянутую ему записку он положил в карман, но только для того, чтобы отыскать в другом кармане очки, надеть их, после чего записка опять была извлечена, и начал он читать, слегка шевеля губами. Высокий старик тем временем просил:

– Поймите правильно, молодой человек, это была шутка. Я понимаю, в семнадцатом году за такие шутки… Ха-ха! Вы ведь родились при Советской власти? Мой дядя… Ха-ха!

Тут Кузькин, дочитавший, видно, послание до конца, произнес:

– Антон Мартыныч пишет.

– Отыскался след Тарасов! – провозгласил старик, охотно переключаясь на другую тему.

– А ты, – обратился ко мне Кузькин, – поищи Голенищева-Кутузова и скажи ему, чтобы он тебе на вечерней проездке лошадь дал. Из молодых. Не упадешь?

– Кутузова? – вместо ответа невольно переспросил я.

Кузькину спокойствие не изменило.

– Кутузова… А можно и Сумарокова-Эльстона. Они с одной конюшни. Скажи, что Кузькин разрешил. Ну, как, Антон Мартыныч здоров? На левую заднюю не жалуется?

Пошел я опять по конюшенному коридору. Сумароков-Эльстон. Тиран Заморский. Каждое имя звучало, как победная фанфара. И когда я был уже в другом конце конюшни, издалека, из тамбура до слуха моего снова донеслось:

– Бить!.. Беспощадно… До тех пор…

– Книги… того… взяли? Да еще английские! – так при нынешней нашей встрече отозвался Степан Иванович Кузькин на известие о моей пропаже. Мы с ним в свое время сошлись именно на английских книжках. Однажды, когда я еще был студентом, я оставил на мешках с овсом свои книги, которые читал к экзамену. Кузькин, делая обход конюшни, заметил их и стал внимательно со всех сторон осматривать. Увидев меня, спросил только:

– Твои?

И удалился. В обед прибежал на конюшню Лобанов-Ростовский, который был при директорской конторе одновременно курьером и дворником, объявил:

– Студент, на выход!

Кабинет Кузькина помещался во флигеле, уцелевшем от усадьбы, принадлежавшей прежним владельцам того же конного завода. Домик был с крыльцом, и кино постоянно являлось к директору с просьбой отснять натуру то для «Капитанской дочки», то для «Станционного смотрителя». Кузькин сидел под большим портретом Буденного. Портрет занимал все пространство. Фигура на полотне, при орденах и с саблей, превосходила размерами человека за столом. Кузькин велел:

– Садись.

Потом положил перо, которое было у него в руках, снял очки, как бы освобождаясь ото всего лишнего, что не нужно было ему для проведения важной операции. Достал из кармана маленький ключ, отпер ящик стола, достал из ящика ключ побольше и подошел к сейфу, накрытому красным бархатом. Бархат аккуратно снял и сложил. Открылась золотая надпись «Миллер и сыновья». Сейф, видимо, так и стоял в этом доме с незапамятных времен. Кузькин отстранил крышку с львиной мордой, прикрывавшей замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул и – раздался мелодичный звук. Кузькин прислушался к сигналу и только потом повернул ключ вторично. Сейф открылся. Внутри виднелись новые блестящие удила с трензельной цепочкой. Кузькин достал из сейфа конверт. После чего он все так же осторожно повернул ключ, прислушавшись к нежному сигналу, и вновь сел у стола. На время он положил конверт перед собой. Убрал ключ сейфа. Запер ящик стола. Надел очки. Взял в руки конверт, посмотрел на него сам и потом протянул мне:

– Прочесть можешь?

Марка с конверта была сорвана, но по штемпелю сразу было видно – письмо из Англии.

«Сэр, имею честь пригласить Вас на завтрак по случаю розыгрыша Приза Цесаревича. Учитывая, что Ньюмаркет в этот день будет переполнен публикой, советую прибыть с ранним поездом. Жду Вас, сэр, в надежде хотя бы частично вознаградить Ваше незабываемое гостеприимство. С чем и остаюсь, весь абсолютно Ваш, Дж. С. Форбс, конеторговец».

Даже фигура на полотне приняла торжественный вид, когда прозвучали слова «Приз» и «Ньюмаркет»[41]41
  Центр скаковой жизни, расположен неподалеку от Кембриджского университета.


[Закрыть]… Кузькин слушал письмо, как музыку, как мелодичный сигнал в замке сейфа. Он слегка покрутил головой и произнес:

– В Ньюмаркет меня приглашают.

Судя по конверту и по письму, это было получено десять лет тому назад.

– А вы раньше читали письмо?

– Нет, мне из министерства звонили.

– А… вы ездили?

– Не пришлось. Из министерства сказали, как же так, красный ты конник, а на Приз Цесаревича тебя приглашают…

Англичанин, который, чувствовалось по письму, от души восхищен был Кузькиным, хотел, как лучше, и ради русского друга изо всех скаковых событий он выбрал, так сказать, «российскую» скачку. Приз цесаревича англичане учредили сто пятьдесят лет назад, чуть ли не в пушкинские времена, когда приезжал в Англию очередной будущий русский император. С тех пор и говорят «цесаревич», но почему говорят, тоже никто толком не помнит, а это один из главных, что называется, классических призов сезона.

– Жеребят он у меня покупал, – пояснил тогда Кузькин про англичанина. – Хороший человек. Понимающий. Проверил я его. Мы заранее отобрали ему лучших, а на выводке стали подсовывать всякую дрянь. Н-нет, угадал! Тех самых, что мы ему назначили, сам же и выбрал. Подружились мы с ним. Н-нда-а…

Вздохнул и попросил:

– Прочти-ка еще разок, что он пишет.

После второго чтения спросил:

– И ты вот прямо в бумагу смотришь и по-ихнему понимаешь?

Так это было когда-то, у истоков нашего знакомства с директором, а теперь, повздыхав о пропавших книжках, Кузькин сразу велел:

– Читай!

Это была пространная бумага конторы «Биг Спорт» (Большой спорт), из которой следовало, что по сходной цене мы сможем приобрести племенных лошадей интересующих нас породных линий на аукционе в Чикаго.

– Ну вот, – сказал Кузькин, – поедешь покупать.

– Как… я?

– Ничего, справишься. Мне нужен человек, которому я доверяю. А другого кого пошлешь (и было понятно, что имеется в виду промелькнувший Сергей Петрович), возьмет по собственному вкусу. Мне же нужно таких маток подобрать, чтобы через Зайца к линии Заморского подошли.

Конская кровь циркулирует по планете. Коннозаводчики гадают. Охотятся за предками, за потомками, за свойственниками, дальними и близкими родственниками – а вдруг?! Американцы помешались на Петре Великом, англичане ищут Святого Симеона (в сочетании с линией Ирода). А Кузькин верит в Тирана Заморского, у которого за океаном резвая родня. Но как угадать и выбрать?

– Смогу ли я…

– С тобой доктор будет, – предупредил все мои сомнения директор, – верный мой ветврач.

Положим, верного ветврача, как я уже успел услышать, вторую неделю не могли отыскать во всей округе, но это уже не моя забота.

– А министерство?

Молча Кузькин показал мне еще одну бумагу на родном нашем языке, где мелькало мое имя и, кроме того, от руки в углу было начертано: «Под личную ответственность Кузькина».

– А книжки твои найдем, – добавил директор, хотя, откровенно говоря, под напором новых обстоятельств, при виде внушительных бумаг и решительного росчерка, я уж и не знал, о чем мне теперь думать: о книжках? о коне? об Америке? Положим, моя пустая комнатка с дверью на волоске и портретом Трофимыча на стене как-то отодвинулась на второй план, будто случилось все это очень давно и потеряло свой смысл. Но – белый конь и взгляд, который должен послужить мне наградой за исполнение дерзкого замысла?

В тот момент зазвонил телефон. Кузькин взял трубку:

– Привет, Пинкертон! – звонил Крутояров.

Кузькин выговаривал «Пинкертон» не без труда, однако очень четко.

– У меня он, у меня, – подтвердил Кузькин. – Будет сделано, начальник.

И обратился ко мне:

– Составь список книг.

– Книги английские. Чего ж составлять?

– А чтобы не спутать, где твои и где чужие. Ты думаешь, у тебя одного тут английские книги водятся? Садись и пиши, а Сумароков или Воронцов-Дашков отвезут.

– Да я сам отнесу.

– Нет уж, ты все это из головы немедленно выбрось. Думай только об Америке.

Он отворил дверь в коридор и крикнул:

– Сумароков!

Ответа никакого не последовало.

Кузькин притворил дверь и высунулся в окно:

– Воронец!

– Тута! – прогремело из кустов напротив.

– Заложи Чижика, в милицию помчишься. А ты, пока он запрягает, пиши!

Я сел у стола.

1. Карманный словарь английских цитат…

Как только я от Кузькина вышел, то начал мысленно составлять еще один список:

1. Белый конь – как же быть?

2. Затевать или не затевать дело с пропажей вещей, и особенно книг?

Меняя порядок вопросов в обратном отношении к их сложности, я решил тотчас направиться к финишному столбу и, благо наездник с конюхом должны меня там дожидаться, выспросить все напрямую: мог Самурай такое сотворить? Если – он, то пусть отец с матерью… Но передо мной тут же встало лицо Николая Скороходова, который – отчасти от косины, отчасти от неловкости – глядя по-птичьи вбок, бормочет: «Сладу нет с парнем». Ведь это же он и прозвал собственного сына Самураем. У него все дети носили прозвища, им самим данные и отражавшие семейные неурядицы и мировые конфликты. Старший у него был Черчилль, родившийся еще в пору «холодной войны», а теперь уже служивший где-то на Севере. Вырос не признававший никаких внушений Володька и стал – Самураем. С каждым новым отпрыском Николай, как бы изумляясь совершенно неожиданному для него результату, хотел испытать судьбу в очередной раз и в очередной раз получал какого-нибудь «полпотовца». Некоторые находили, что он излишне резок в прозвищах: «Своя же плоть!», но прозвища – всего лишь прозвища, а дети, как сказал бы Крутояров, есть дети, и Николай, называя потомков по-всякому, ради них же ползал у конских копыт и не разгибал спины. Он что, счастлив будет и «спасибо» мне скажет, если с его Самураем, наконец, сладит милиция?

Смятый окурок – все, что я нашел у столба. Кольцов со Скороходовым ушли, как бы предоставляя мне решать своим умом. А ведь еще надо вернуться к первому вопросу. «Простите, но, вместо того чтобы ради вас идти на риск, я отправляюсь торго…» О, как в таких случаях смотрят! И не посмотрят, не учтут, что – океан, Америка… Тем хуже, что Америка! Америка! «Ах, Аме-ри-ка? Что ж, счастливого пути!» Да, для того, кто изъявил готовность идти на риск во имя единственной в мире награды, не должно быть никаких ценных породных линий за океаном. Кто проходил подобный искус, тот подтвердит. Спорить нечего… А как быть? Стоял возле финишного столба, будто на распутье. На противоположной прямой, возле рощи, возник и стал приближаться тот самый высокий старик, немного напоминавший своей бородой и блузой Толстого. Звали его Охотников Игорь Константиныч.

– Нах Вестен![42]42
  «На запад!» (нем.).


[Закрыть] Прямая дорога, – приветствовал он меня, видимо, уже зная о заокеанских планах директора.

Охотников числился на конном заводе сторожем. «Охраняю то, что мне когда-то принадлежало», – так отрекомендовался он вскоре после самой первой памятной мне встречи в конюшенном тамбуре.

– За гибель этой породы большевиков надо бить, – разъяснял он мне в который раз свою позицию. – Бить беспощадно. Бить до тех пор, пока…

Однажды, когда он разъяснял мне все это в очередной раз, пришел председатель месткома и попросил принять роды у борзой собаки. Председатель, как известно, был страстный охотник, Игорь Константиныч – специалист-собачник. «Меня выручают мои увлечения, – так говорил он о своей судьбе. – Занятия прежнего моего досуга стали для меня спасительной профессией».

– А что же ветврач? – саркастически спросил старик у председателя. – Ваш доктор…

– Где его найдешь! – вздохнул местком. – Уж вы помогите, Игорь Константиныч! А то как бы не абортировала. Сучка совсем молодая…

– Ах, это очень серьезно, – всполошился старик.

И мы поспешили все втроем, причем по дороге Охотников расширил свой тезис, имея в виду возмездие и за лошадей, и за собак:

– Н-нет, надо бить. Бить беспощадно. Надо…

Тут раздался истошный собачий визг, и мы пустились бегом.

Жил Охотников на конном заводе совершенно один. Конечно, была у него самого собака, а кроме того, был друг, или, вернее, корреспондент, с которым он переписывался, называя в письмах «Валентин Михайлович, друг мой», а в разговорах со мной «змеем»! Валентин Михайлович Одуев, этот друг-змей, был не просто знатоком лошадей. О лошадях он знал все. Где и чем он жил, это было никому не известно, но всем было известно, что ему все известно, если дело сколько-нибудь касалось лошадей. Он знал результат каждого бега и каждой скачки, где бы ни происходили конные соревнования, – в Париже или Воронеже. Он знал родословную каждой классной лошади. Он составил летопись всех конских состязаний, начиная с римских ристаний, установив, кажется, происхождение даже того коня, которого Калигула приводил заседать в сенат. А уж начиная с нашего века Валентин Михайлович Одуев был личным свидетелем всей иппической истории эпохи. С Охотниковым они переписывались, посылая друг другу длиннейшие письма с изложением мельчайших подробностей конституции (сложения) какой-нибудь прославленной лошади или выдающегося бега. При этом они подправляли друг друга, и если один называл данную лошадь, допустим, «пегой», то другой писал: «Я бы скорее назвал эту лошадь отметистой, ибо пежины по левую сторону шеи у нее были слишком малы, чтобы лошадь в целом могла считаться пегой»…

Когда же Валентин Михайлович Одуев однажды приехал на завод и Игорь Константиныч Охотников уже непосредственно представил его как своего друга, то вскоре стало ясно, что им лучше всего переписываться на дистанции. Они тут же сцепились в смертельной схватке. Вам не видать таких сражений…

– Если мне предложат указать истинных виновников несчастья, – в исступлении кричал Охотников, – я прямо скажу – вы! Вы и вам подобные!

– Да вы – изменник! – выкрикивал в ответ Одуев. – Вы еще ответите перед историей за свое предательство!

…Друзья вели между собой борьбу за породу. И породы той давно не было. Все это были вообще дела давно минувших дней. Но они как-то вдруг вспыхнули и – занялось. Они понимали породу по-разному.

– Ваш путь ведет к вырождению! – метал громы и молнии один.

– Вы выдаете отсталость за самобытность! – кипятился другой.

В иппическом (эпическом?) споре промелькнуло имя американского наездника Китона, который когда-то, в незапамятные времена, выступал на Московском ипподроме, считался «королем езды».

– Вот, вот, – злобно обрадовался Одуев, увидев, наконец, центральный объект для атаки, – деляга от спорта… мелкая продажная душа…

– Артист! – хрипел, почти задыхаясь, Охотников. – Несравненный волшебник вожжей!

– Разрушитель нашей породы! – дрожал, будто в лихорадке, Одуев.

– Трофимыч! Трофимыч! – как к свидетелю воззвал в бессильном гневе Охотников.

– Китон… Джон Вильямыч… Как сейчас помню, – эпически (иппически?) запел Трофимыч. – Имел обыкновение держать хлыст торчком вверх. Надевал на лошадей порядочно всякой амуниции. Особенно любил высокие ногавки[43]43
  Ногавки, кабуры, наколенники – приспособления, защищающие ноги рысака на быстром ходу, когда копыто одной ноги может ударить по другой.


[Закрыть]. Один раз у него перед самым стартом порвались, я ему свои одолжил. Он мне тогда сказал: «Я тебе этого, папан, не забуду». Так он меня называл – «папан», хотя старше меня был. По-русски выражался довольно чисто.

Сила подробностей (которые сами по себе были для обоих спорщиков, понятно, одинаково бесценны) подействовала. Схватка приостановилась, стороны поостыли,

– А какой у него был хлыст? – все еще сердито, но с крайней заинтересованностью спросил Одуев.

– Хлыст был китового уса, – рапортовал Трофимыч, словно стоя в строю. – Полтора аршина длины. Рукоятка обшита кожей. После проездки сразу убирался в сафьяновый футляр.

– Артист… Художник… – прошептал Охотников.

– Любитель дешевых внешних эффектов, – прошипел Одуев.

Все-таки битва пошла на убыль. Одуев вскоре уехал. И они продолжали переписываться, уточняя подробности бегов и скачек. Изредка Охотников показывал мне какой-нибудь фрагмент из одуевского письма, прибавляя: «Взгляните, что этот змей пишет! «Выдающееся потомство Кролика»… Все равно что сказать: «сложное устройство самовара!»

Охотников же многое разъяснил мне про Кузькина. Прежде всего рассказал, откуда на конном заводе чуть ли не весь двор: Воронцов-Дашков, Голенищев-Кутузов, Разумовский и Нарышкин…

– Это все байстрюки, – сказал Игорь Константинович. – Незаконные или очень отдаленные отпрыски славных фамилий.

– Что же он их собрал? Для унижения? Из чувства торжества?

– Чтобы описать те чувства, которые им руководили, друг мой, – ответил Охотников, – необходим Толстой. А факт остается фактом: они тут, да и я с ними, мы сохранились, как в кунсткамере, иначе бы… Ведь ничего, кроме лошадей, не знали и не умели.

И Охотников махнул рукой.

– Как же на это посмотрели из министерства?

– А что Кузькину сделаешь? Он под красным знаменем в сабельные атаки на всех фронтах ходил. С маршалом рядом (тут старик сделал жест головой, как бы указывая на портрет, который занимал целую стену в директорском кабинете) за одним пулеметом лежал.

– Что же это он с нашим маршалом и… и с Нарышкиным?

– Тут тоже нужен Толстой, – сказал Охотников, – чтобы объяснить.

И вот Охотников уверяет:

– Нах Вестен!

– Ну, что еще скажут в министерстве…

– Кузькину никто ничего не скажет, – усмехнулся Игорь Константиныч и запел голосом старческим, однако, в отличие от Трофимыча, вполне верно:

 
Ты лети с дороги, птица,
Зверь с дороги уходи!
 

– Я же вам говорил, возьмите мой случай, – продолжал старик. – Ведь что ему тогда твердили: «Бывшего помещика в собственное имение сторожем?!» И вот он я, жив-здоров. Так что сушите сухари на дорогу, молодой человек, если Кузькин сказал вам: «По коням!» – Caira![44]44
  «Так и будет!» (франц.) – припев революционной песни XVIII века.


[Закрыть]

Хорошо, допустим, Кузькин сказал: «По коням!» – а что скажет взгляд, тот требовательный взгляд, который, кажется, следит за каждым моим шагом, проверяя: пойду я или нет на риск? А Мартыныч, тот самый Антон Мартыныч, – он что скажет? Ведь если когда-то явился я на завод с его запиской, то и теперь прибыл по его инструкции.

– Тебя там теперь каждая собака знает, – втолковывал заведующий Цирковой школой, – и ты должен для нас вырвать из рук Кузькина лошадь!

Вот зачем совершал я сентиментальное путешествие на конный завод, найдя комнату свою разграбленной и получив поручение ехать в Чикаго покупать лошадей линии Тирана Заморского! Ехал я для того, чтобы добиться любой ценой Зайца, он же Залетный 3-й, сын Летучего Танца, внук все того же Тирана.

– У этой лошади, – разъяснял Антон Мартыныч, – идеальный постанов крупа для циркового номера. Конечно, не для какой-нибудь джигитовки в стиле «дикой дивизии», а – гротеск, арабеск, пируэт! Конные номера, молодой человек, – разъяснил он попутно, – разделяются на вольтижировку, дрессуру…

Мы выходили с ним из его кабинета, который сплошь был увешан афишами всего мира. На афишах рычали львы и разевали пасть носороги. А у дверей дежурили, как всегда, два гиганта-унтермена. Один из них в былые дни подпирал пирамиду из шестнадцати человек, другой некогда поднимал на своих плечах помост с духовым оркестром. Но грознее и неприступнее унтерменов была личный секретарь заведующего. «Тигрица», – аттестовал ее сам Мартыныч, в прошлом укротитель.

– Антон Мартыныч занят подбором породистых лошадей! – кидалась «тигрица», она же Клара Петровна, на целую толпу возбужденных людей, пытавшихся проникнуть к заведующему. Это были родители, просившие о приеме их детей в цирковую школу.

– У меня лилипут! Мне обещали! – выкрикнул тонкий голос.

И проговорил с порога сам Мартыныч:

– Лилипута посмотрю. Остальных с конюшни убрать!

По-старинному он называл цирк и школу «конюшней», на которой, впрочем, лошадьми давно уже и не пахло.

– В том-то и дело, – сокрушенно говорил мне по этому поводу Мартыныч. – И такова вина Кузькина. Я ему этого никогда не прощу. «Советский цирк – демонстрация передовых технических достижений!» А цирк был и останется царством тырсы и шамберьера[45]45
  Тырса – песок с опилками, которым посыпается арена; шамберьер – длинный бич.


[Закрыть].

Так рассуждал он однажды, а сейчас под напором толпы доверительным тоном сказал мне:

– Получим лошадь, и некая особа, небезразличная для вас, молодой человек, будет иметь колоссальный успех. Желаю удачи и жду с победой!

Затем, держа миниатюрного человечка за руку, Мартыныч скрылся в дверях своего ослепительного кабинета. Унтермены сомкнули плечи, воздвигнув живую стену на пути у напористых родителей, а голос Клары Петровны провозгласил:

– Приема больше не будет! Антон Мартыныч занят просмотром лилипутов.

Мартыныча знал я давно. Он провозглашал:

– Чем усыпан путь на манеж? Многие полагают, опилками. А он усыпан колючками, терниями и гвоздями!

У него работала моя мать, художница. Рисовала декорации для представлений и эскизы костюмов для циркачей. Как-то приболела. А эскизы нужны было срочно – публичные прогоны на носу, и я должен был отнести рисунки в училище.

– Помолчи, не твоего ума дело!

Это я услышал еще из-за двери, прикрытой могучими фигурами унтерменов, но Клара Петровна была предупреждена матерью. Когда я открыл дверь, то увидел за столом стареющего гиганта, а рядом человека того же возраста, но только сухого и подтянутого. «Неужели он так разговаривает с подчиненными?» И я начал уже припоминать, как говорила мне мать, что у А. М. конюшенные замашки, что он… Тут раздался нечеловеческий вопль, и гигант крикнул вверх: