Текст книги "Люди возле лошадей"

И она, дочь бывшего советского сановника, утверждает, будто её полукровок… «Ах, ты не только чувства лошади лишён» – с той же жёсткостью, как и тогда, сказал мне её голос. «Мы вам пришлём все материалы, – с преумноженной настойчивостью зазвучал телефон, уловив моё смятение чувств, – и пригласим вас на собрание нашей Ассоциации, с шампанским, когда будет обсуждаться вопрос о сборе пожертвований во имя спасения гибнущей российской породы. Дорога и гостиница вам будут оплачены. Договорились?»

В горле встал комок воспоминаний. Не в силах был я поверить, что Клера способна выдумывать «патриотическую» родословную тракена. Не поверю, пока не услышу от неё самой! Пленка моей памяти приняла в резвую. Запело прошлое, былые дни, а дни бывали весёлые, куда как веселые, и горькие случались. До чего горькие! В душе ожило: «Слы-шен звон бубенцов изда-лёка…»

– Ладно, – дал ответ в телефон, – присылайте.

«Вновь сели они на коней и отправились дальше в дорогу. Вы спросите, куда они держат путь, а я спрошу: что вам за дело?»

«Жак-фаталист».

– Не против проехаться до карантина? – услышал я от Самосилова после того, как он в очередной раз завладел моим картузом, а затем увидел у меня в руках перевод книги «Конь ковбоя», первое издание я просматривал для переиздания. В тот же день, после вечерней уборки, Самосилов, так и не вернувший мне картуза, объяснил: «Лишние руки понадобятся».

Карантин – конюшня под Москвой на берегу реки для купания рысаков, у которых от жесткой беговой дорожки устали плечи. Ехали фургоном. Вёл Паша, директорский шофёр. Мы уместились в кабине, а позади, в крытом кузове, ехала Купавна, рыжая, от Виновника и Калабрии, двоюродная сестра Петуху.

– Люблю приключения пополам с фантастикой, – дорогой рассуждал Паша.

Он, ожидая Тиграна, читал романы Иван-Антоныча про наступление последних времен. Романы запрещали, но директора книжных магазинов, не лишенные азарта, непрочь были «зарядить» – поставить сотню-другую на верняка, поэтому Паша читал книги, которых невозможно достать. Скажем, «Новый Апокалипсис» исчез из продажи, запрещен – негласно, ведь книг у нас не запрещали, но и не продавали.

На карантин прибыли мы затемно. Виден был забор. Белела конюшня. Шумела листва. Где-то неподалеку струилась река. Появился Пахомыч, друг душегуба. Последний из кучеров вид имел сусанин-ский, будто жить ему оставалось до утра, ибо враги, что были обмануты, уже догадались.

Купавна послушно сошла с грузовика по трапу следом за Самосиловым. Пусть у меня не хватает ни рук, ни головы, но конскую символику я понимаю, а у кобылы был забинтован хвост под самую репицу. Самосилов шел на подлог, шишкинские штучки.

Вольноотпущенный Шишкин по ночам подводил графских жеребцов к своим кобылам. Жеребят от Холстомера, который считался лишенным способности иметь потомство, Шишкин приписывал различным производителям, выдавая им поддельные аттестаты. Так называемые шишкинские аттестаты повели к тому, что мы не знаем истинного происхождения нашей национальной породы рысаков.

– Кликнешь жеребца по-ихнему, – прошептал Самосилов. – По нашему он не понимает.

– А на каком языке он понимает?

– Сказано тебе – на иностранном.

– Как же с ним тут обходятся?

– Зверски.

Самосилов повёл кобылу. Сторож отворил двери конюшни. Вошли в тамбур. Мы с Пашей замыкали шествие. Приблизились к деннику, где стоял гнедой иностранец, а я к своему ужасу осознал, что не помню, как по-английски «Но-оё!» Странным образом жеребец, неведомо откуда в карантине взявшийся, чуть ли ни сам вышел к нам навстречу, будто только того и ждал. При виде Купавны взревел и рванулся.

Бывший кучер с читателем-шофером повисли у него на поводьях. Самосилов с Купавной ждал нас в тамбуре. С трубным гласом, от которого затряслись конюшенные стены, жеребец, коснувшись кобылы, взвился на дыбы.

«Заправляй! Заправляй! – не своим голосом надрывался Самосилов. – Чего зенки вылупил, безрукий хрен!»

Держа Купавну на аркане, он другой рукой вынужден был оттягивать ей забинтованный хвост. А шофёр и кучер боролись с жеребцом, который, топтался вдыбки на задних ногах, рычал и дергался, но всё не попадал, куда надо. У всех руки оказались заняты. Призыв был обращён ко мне.

– Заправляй, человеческим языком тебе говорят!

Мысленно повторяя последнюю строку из «Сентиментального путешествия» Стерна, я потянулся к…

Кобыла поддала задом. От неожиданности, как бы не угодить под копыта, я прянул назад, толкнул спиной штабелями сложенные кипы сена. Колючая гора качнулась, тюки посыпались, раздался визг, кто-то падал сверху, а кто-то включил свет, и среди сена открылся вид женских телес. Тут же поднявшийся на ноги стоял Кирилл Владимирович, музыковед.

Жеребец не растерялся, даром что чужеземец. Ради чего это было затеяно совершилось без постороннего участия, а Самосилов уже и не смотрел на лошадей, его глаза метали огненные стрелы в музыканта, оказавшегося непрошенным свидетелем тайной случки.

– Убить? – сверкало в глазах Самосилова.

– Баллантре! – крикнул мой внутренний голос.

Кирилл Владимирович, кроме музыки и поклонения женской плоти, был ещё и знатоком истории бегов. Много ли он смыслил в музыке, не мне судить, но что касается рысистых испытаний, то даже те, чьё мнение в таких делах было (говоря по-гамлетовски) повыше моего, признавали: музыковед, зная лошадей, стоял за полную правду. За это самое его и не любили. Неистового разоблачителя даже Башилов уговаривал забыть о поддельности шишкинских аттестатов: иначе нельзя считать нашу национальную породу чистой! А к Самому начальство лично обратилось с просьбой подтвердить чистоту, намекая, что не будут удалять его на пенсию. Музыковед же при всяком случае, и чаще всего невпопад, не к месту, напоминал, что мы из-за поддельных племенных аттестатов Шишкина даже не знаем истинного происхождения нашей отечественной гордости. «Истина существует!» – заявлял женолюб, свидетель секретной случки. Зверем глядел на него душевный человек Самосилов.

«Если это применимо к лошадям, то применимо ли к женщинам?»

«Апология Сократа».

Активисты денежного фонда для спасения страдающих лошадей оплатили мне проезд, точнее, перелёт через океан. «Вас ждут! Вас ждут!» – услышал я по радио вместе с моим именем ещё в самолёте сквозь гул моторов, едва мы только приземлились и даже двигатели ещё не выключили. Стоило из салона выйти, дожидавшиеся меня сообщили номер машины и название гостиницы. Как могла Клера принять их прожект? Принять и поддержать авторитетом чемпионки!

В номере зазвенел телефон, словно только и ждал ответить на мой вопрос. Бывает ведь так, что слово, застрявшее в сознании, вдруг слышишь со стороны, а телефон, казалось, голосил: «Спрашиваешь? Ответим!».

– Спуститесь в холл, – произнес голос вроде бы знакомый, но чей же все-таки, я не распознал. Увидав, вспомнил: журналистка, американский аналог музыковеда, знатока истории бегов. Приезжала в Москву, а я Багратионычу переводил их разговоры и её статьи в журнале «Коникрови». Багратионычу за сказанное в тех статьях вынесли партийное взыскание – постарался Пастухов, обнаруживший клевету на советский строй. А журналистку выжили из американского авторитетного иппического издания за разоблачение главного редактора, бравшего взятки. Перебивалась она работой в газетке «Последние новости турфа» – бесплатное приложение к беговой программе.

– Вы ничего не подозреваете, – без предисловий заявила разоблачительница, оглянувшись через плечо. – Это их очередная афёра.

На мой вопросительный взгляд продолжала:

– Некогда вам всего изложить, здесь мне нельзя задерживаться.

Опять оглянулась и едва слышно зашептала скороговоркой:

– Хотят вывезти из вашей развалившейся страны дармовых лошадей и под предлогом спасения российской породы сбыть их здесь за большие деньги.

– Породы такой не существует, – вырвалось у меня, а в голове вертелось «Дик Френсис, Дик Френсис, Дик Френсис»».

Правдоискательца Джюди (всплыло в памяти её имя) смерила меня испепеляющим взглядом и, едва шевеля губами, произнесла:

– Хотела бы услышать от вас то, что вы знаете о борьбе вокруг российской породы, особенно о роли Пастухова и, главное, про участь Самосилова. Всё придам гласности, на вас сошлюсь как анонимный источник. Но поговорить нам хорошо бы в другом месте.

– Будете статью писать? – спросил я.

– Книгу, – и в который раз оглянувшись, выговорила сквозь стиснутые зубы, – Разоблачу всех, снизу доверху.

Я подумал: «Селин. Смерть в кредит».

– Вам самому, – сказала правдоискательница напоследок, – не надо в это дело вмешиваться.

А ко мне с объятиями шёл Президент Общества по спасению лошадей. Хотел я спросить у Джюди, когда и где нам лучше встретиться, но правдоискательница исчезла.

– Госпожа Кулакова уже давно ждёт-не дождётся вас, – услышал я от рослого, седовласого, представительного, в блиставших ботинках, джентльмена, который приветствовал меня как своего. Сквозь улыбку у него просвечивала стальная холодность глаз, этим он мне напомнил Самосилова, по душе благожелателя, однако стервеневшего в приступе кипучего гнева – слеп от злости, что случилось тогда в момент тайной случки.

«И лошадь была пьяна».

«Зимние заметки о летних впечатлениях».

Душевный человек глядел на музыковеда глазами головореза. Любитель пошутить по мере принятия наружного преобразился в убийцу. Стивенсон! «Странный случай доктора Джекиля и мистера Хайда». Кирилл Владимирович, разумеется, был опасен. Если он столетней давности подлог с аттестатами готов разоблачать, что же он натреплет, увидевши своими глазами тайную случку? Музыковеду угрожала участь похуже той, что постигла Джюди. Её всего лишь выжили из журнала за разоблачение главного редактора, а про Кирилла Владимировича в Конеглавке пойманные им на подтасовке рекордов говорили: «Убить его мало, пидараса!» Положим, Кирилл Владимирович страдал, наоборот, приапизмом. Той ночью как бы в доказательство ошибочности атрибуции сено зашевелилось, и появилась пассия музыковеда. Это была баба Пастухова – бухгалтерша из тотализатора. Заискивая расположения у нежданных ночных посетителей, Кирилл Владимирович обратился ко мне:

– Вы же со знанием иностранных языков…

– Человек учёный, – подхватил Паша, подразумевая умение держать язык за зубами.

На пассию и не взглянули. Не раздалось ни одной шутки. Люди, жившие мыслями об идеальной конской породе, воспринимали все функции плоти в единой цепи бытия. Только Самосилов, набычившись из-под козырька моего картуза, обратился ко мне:

– Чего вылупился? Шпрехен зи дойч, и заводи жеребца.

После рискованного предприятия мы собрались отдохнуть в подсобке: Пахомыч, Паша, Самосилов и баба Пастухова с музыковедом. Допустили его, чтобы не донес. Когда усидели сообща одну-другую-третью смертельную дозу, Самосилов распорядился: «Гуди, Пахомыч, а мы подвоем».

Лошади по денникам шарахнулись – среди ночи взорвалось: «Рррраз-битая гро-о-омом со-сна-а-ааа…» На конюшне Башилова едва затягивали песню, пушистый Барсик, желая участвовать в коллективном благодушии, укладывался прямо под ногами у лошадей и людей, засыпая так крепко, что можно подумать – котяра откинул копыта, не докричишься, если его пытались разбудить. А местный кот, о котором никто не знал, как его зовут, ободранный в битвах, вскочил, испугавшись и словно спрашивая: «Чего орете?!» Резали слух его наши голоса, благодушие с остервенением пополам.

«– Вы же получили обещание, что ваша пропавшая лошадь примет участие в скачке.

– Я предпочёл бы получить саму лошадь! – вспылил полковник».

«Приключения Шерлока Холмса».

Чистота поражала меня в людях Запада. Вымыты, казалось, даже изнутри. Так выглядели лидеры Общества по спасению лошадей, но что я от них услышал, звучало повторением совещания у Тиграна.

В директорский кабинет перед Призом СССР попал я в силу совпадения – на тот же час был назначен международный разговор по телефону. Сидел и ждал, когда дадут связь. Вызванным к директору наездникам было отдано распоряжение, чтобы своих лошадей попридержали и дали выиграть фавориту, которому угрожала опасность быть битым – на прикидке хромал. До этого выступал без поражений и надо, чтобы остался непобежденным, – собирается приехать большое начальство.

Договорной заезд я видел: начальство приехало, наездники попридержали, хромой фаворит остался непобежденным, что поделаешь: надо! «Что начальство укажет, то финишный столб и покажет», – мудрость мастеров.

Джентльмены из ОСЯ не требовали, чтобы несуществующую породу я признал существующей, они не дали мне договорить. «Не станем углубляться в историю», – прервали, едва начал я рассказывать, как в советские времена называемый теперь профессором и фигурирующий защитником российской породы был парторгом и обличал пытавшихся заговорить о россий… Тут и прервали: «Послушаем Первую Леди выездки».

– Перевернем страницу, – произнесла по-английски Клера, начиная свою речь.

Где приказывают, а где покупают, и вся разница.

 
«Кони ржут».
 

«Слово о Полку Игореве».

Самосилов мечтал о воскрешении загубленной породы. Сто лет тому назад наши лошади той же породы на всемирных выставках Парижа и Чикаго оказывались признаны идеалом. За те сто лет породу всеми силами, сознательно и по небрежности, добивали. Войны, революции, зависть и злость, соперничество, просто глупость – всё сказывалось. Вторая Мировая, у нас Великая Отечественная, их прикончила. Порода погибла под ударами со всех сторон. Наносившие удары приписывали вину своим предшественникам и противникам. Самосилов, энтузиаст воскрешения загубленного, безудержностью в своих привычках и поступках давал легкий повод к преследованиям. За непрерывное пьянство и безудержное донжуанство, не отрицая его способностей в понимании породы, его гнали со всех постов, перемещая директором (!) из одного конзавода в другой, он везде новую жизнь начинал и сам же распутством заканчивал, пока не очутился на сундуке в конюшне Башилова.

Лошади и женщины льнули к нему. У Пастухова отбил женщину непомерной красоты, медсестру. Она должна было проверять наездников на трезвость по запаху. Когда я её впервые увидел в паддоке, перед призом, то не мог понять, почему же ненавидят «такую бабу». А вот за это: пришла их обнюхивать! «Пусть нюхает с другого конца», – требовали мастера призовой езды. Первым это провозгласил Самосилов, которому на время простили пьянство и определили в помощники на конюшню Гайворонского, но за дерзкие слова разжаловали. В поисках пристанища он приспособил себе женщину невероятной красоты, не желая знать, что ею интересовался Парторг. Самосилов и тут тряхнул кудрями, повел плечами, надел мой картуз, который удивительно шел к нему, и зоотехник (начальство!) остался ни с чем.

«Пир жизни краток, а потому начинайте со сладкого».

«Лошадиная логика».

Если наш разговор с разоблачительницей и не прослушивали, то всё-таки успели заметить, что мы с ней беседовали. О чем беседовали, догадаться столь же нетрудно, как без слов стало понятно, что думал музыкальный свидетель инбридинга – тайной родственной случки зарубежного жеребца с двоюродной сестрой Потомка Петра Великого. Сами за себя говорили и взгляды Самосилова, бросаемые им на музыканта глазами Спарафучиле «Жизнь оставить иль отправить?» (из «Риголетто»).

Тем временем Джюди слегка, как бы намеком, задела автомашина. Узнать об этом стоило большого труда. Звонил я, звонил в редакцию, пока не услышал: «Она не может говорить с вами». – «Почему?» – «Ей нехорошо», – и трубку повесили. Не может говорить? Моя настойчивость замечена? Потолок в номере снизился и навис. С чемоданом я поспешно спустился в холл, торопясь, выписался и, не задерживаясь, вышел на улицу.

Под шелест автомобильных шин, кажется, зазвучало: «Ехали на тройке с бубенцами». И отлегло…

На этом изложение обрывается. Уцелевшие фрагменты позволяют судить о дальнейшем.

«Все мы, с улыбкой произнес Гленвиль, дети одного корня, Сначала забавляемся нашей любимой игрушкой, любовью, потом занимаемся лошадьми…»

«Пелам. История джентльмена».[61]61
  Забытый английский роман, настойчиво занимавший мысли позднего Пушкина


[Закрыть]

Встреча с Клерой с глазу на глаз. Сразу спрашивает, есть ли у меня деньги. Думая, что речь о плате за такси, достаю 20 долларов. Усмешка: «У тебя нищенские, типично совковские, понятия! Я имею в виду деее-нь-ги».

Меня ошпарило: сговор с ОСЯ?! Голос Джюди: «Суть их аферы, получить даром и дорого продать. Она же спрашивала: «Вы представляете себе, сколько дадут, если словом, одним словом вы подтвердите то, что они хотят услышать?»

В глазах у меня, вероятно, светило такое советское недомыслие, что Джюди не устояла перед искушением поразить несмысленыша и назвала вероятную сумму награждения. Цифры с теми же нолями я видел в зарубежной прессе, где сообщалось о подготовке к первому полету на Луну частного космическогой корабля и о продаже пассажирских билетов желающим. Если верить Джюди, то «одно слово», ожидаемое от меня, равнялось стоимости билета на Луну.

* * *

Тигран застрелился ещё при старой власти. Разоблачительница после того, как побывала у нас, написала про отсутствие в уборной на ипподроме туалетной бумаги. Тиграна вызвали в Главк и поставили ему в укор как политическую ошибку: дал повод оклеветать крупное советское учреждение. Ему угрожало снятие с директорского поста и он совершил самосуд.

Башилов в страхе, что на пенсию погонят, на выводке не признал пороков у кобылы, которую начальство хотело считать элитной. При этой жуткой сцене я присутствовал. Знавший название всякого лошадиного волоска миниатюрный волшебник вожжей скукожился, сделавшись совсем лилипутом. К лошади протянул руку дрожавшую, будто просил прощения у неё. Едва шевельнул губами: «В порядке». В тот же момент среди присутствующих членов приемной комиссии раздался истошный вопль: «Продался!!!» Закричал Одуев, он пробрался на выводку, хотя его пытались не пустить. Весь Конеглавк бросился к нему, он упал в судорогах. Вызвали скорую, до больницы не довезли: инсульт.

Башилову дали отсрочку от пенсии, но не в силах совесть заглушить он не исполнил пожелания Сидора Гаврилыча признать выведенного им жеребца прямым потомком Крепыша. Выперли на пенсию. Старик пошел к Мишталю..

Колю убили «братки» с трибун, из ипподромной играющей публики. Коля обещал проиграть, взял деньги у Шурика («авторитет»), а сам выиграл.

* * *

На конюшне Гайворонского, его прокламация: «Мы всё видали. Видали, как у новой власти проявились старые привычки. Тотошку сперва прикрыли, а потом советские вожди стали на ипподром заглядывать – время провести. Тотошка, деньги, бабы, пользовались, пользовались…. Бочкарь, пока вожди не сменились, находился в фаворе как за каменной стеной. Своим чередом его за решетку упрятали, но это позднее, когда Бланк с круга съехал и Бронштейн остался за флагом. А у меня лошадь, отбойная, ломала качалки и неслась с ипподрома по Тверской на Красную площадь и каждый раз вставала в обрез перед гранитным «тортом», где Бланк лежал. На ипподроме мы в страхе жили, думали, припишут заговор, однако – пронесло. Из наездников кое-кого поубирали, но это чтобы конюхов для пролетарского набора в бригадиры продвинуть. А сейчас Пастухов хочет остаться на плаву. Никто ничего о нем не помнит? Ему просто наплевать. Он из некраснеющих. В Бога уверовал, эвкалипты выращивает. И Сидор Гаврилыч перекрасился, у себя в усадьбе горных арденов завел, дочери липициана подарил. Ты с ней как?»

«Имевшая успех подделка, как любая ложь, несла в себе источник своего сокрушения».

Из «Конингсби», романа Дизраели о «новом поколении» (1844).

С Гайворонским меня конюхом послали за рубеж. Сидор Гаврилыч оплатил. Из своего кармана или добился государственного контракта, но едут его лошади. Перед розыгрышем приза у букмекера делаем с Гайворонским крупную ставку на себя. В день приза Гайворонский удивляет: не слышно стенаний о том, что он болен и стар. Стоило мне удалиться по малой надобности, уединяется в боксе с руководством ипподрома, очевидно, не нуждаясь в моей помощи как переводчика. В призу до последнего поворота всё совершается вроде как обычно, но при выходе на прямую Гайворонский, который взял голову бега, вместо финишного броска дает ключ: отклоняется от бровки и пропускает соперника. Продал приз! Потому и уединялся с дирекцией в боксе.

В паддоке, пока я снимаю чек и отпускаю подпругу, наши глаза встречаются. «Чтобы я новым господам служил?! – вместо оправданий стервенится наездник. – Фальшивые люди! Про себя всё знают, однако надеются сойти за неподдельных» Напоминаю ему, что мы же с букмекером условились, а братки из публики, вокруг букмекера сплотившиеся, следили за нами злыми глазами. В ответ Гайворонский и головы не повернул. Так молчал Башилов, когда принял конское копыто фаворита пронзенное гвоздем за сигнал неотвратимости поражения.

К ночи ожидаю зова судьбы. Услышу ли умиротворяющее: «До-ро-гой-длин-ною»? А песни не слышно. Петлей вытягивась, сжимается беговой круг…