Текст книги "Люди возле лошадей"

Гибель «Крепыша»

«Сейчас в России гремят трое: Крепыш, Шаляпин и Треф».

Из журнала «Русский спорт» (1912).

Треф – ищейка, полицейский пес, обладавший безошибочным нюхом. 1912-й год – время расцвета рысистого дела. В 1917-м году Бутович себя винил за то, что не принял участия в спасении Крепыша, короля орловских рысаков. Объяснял и оправдывал опасением: случись что – засудят.

Действительно, случилось. История гибели Крепыша, некогда слышанная мной от Попова, сходится с версией, в свое время изложенной Бутовичем и теперь опубликованной: Крепыш погиб при погрузке. С окончанием призовой карьеры король орловских рысаков стал половинной собственностью предприимчивой дамы, сумевшей женить на себе старика графа Толстого (в отдаленном родстве с писателем) и вместе с титулом овладеть его недвижимой собственностью, в том числе, конным заводом под Симбирском. Туда король рысаков поступил производителем, но долго продуцировать ему не пришлось: началась Гражданская война. Под натиском армии генерала Гайды Крепыша ради безопасности было решено перевести в Симбирскую Госконюшню, а оттуда обратно в Москву. Толком отправить ценнейшую лошадь не смогли – делалось это в суматохе, в панике, как попало. Не оказалось рядом с Крепышом и его постоянного спутника-поддужного, с которым он путешествовал повсюду, и за которым беспрекословно следовал, а сам по себе, один, ни за что в вагон не шел[16]16
  Эта дружба в переиначенном виде отражена в художественном фильме о Крепыше (1981).


[Закрыть]. Разлучили неразлучную пару, не взяли поддужного в Симбирск, полагая, что Крепышу странствовать уже не придется. Однако пришлось, и по ходу авральной погрузки Крепыш, как следовало ожидать, у вагона уперся, его стали понукать, упал он с платформы. Сведения о самых последних минутах разноречивы…

О чём ещё поведал Попов, так это об участии в спасательной операции Ленина и Троцкого. Помню, с каким нажимом Александр Ильич подчеркивал: Ленину первым делом сказали не Крепыш, а – Симбирск! Сыграли на «любви к отеческим гробам», на чувстве привязанности к «родному пепелищу», такая любовь и такое чувство у вождя мировой революции, видно, все-таки теплились. Троцкого же обрабатывали с двух сторон, из ленинского секретариата и от Главмузея, супруги Троцкого, той, что выдала охранную грамоту Бутовичу как коллекционеру иппической живописи. Через «товарища Троцкую» весть о бедственном положении Крепыша и дошла до Кремля.

Зачем же тревожили вождей об одной единственной лошади, пусть даже то была лошадь столетия? Не то, чтобы я Александру Ильичу не верил, но, сознаюсь, эта часть поповской версии вызывала у меня сомнения. Сомнения рассеялись, когда в альманахе «Минувшее» были опубликованы мемуары инженера-путейца, настолько незаменимого, что он надзирал над железными дорогами и при царе, и при Троцком, отвечавшем за транспорт. О Крепыше в этих мемуарах, конечно, не содержалось ни слова, но была воссоздана картина жесточайшей централизации перевозок. Путеец как бы отвечал на мой вопрос: без санкции Кремля нельзя было ни загрузить, ни прицепить к составу, ни тронуть с места ни одного вагона. За своеволие отвечали головой. Обойтись без Ленина с Троцким было немыслимо. Почему же Бутович, любивший щегольнуть связями, сам о том не рассказал? Кое-кого из вождей, ему благоволивших, уже не было в живых, кое-кто власти лишился, иной оказался далеко. Опосредованно Ленин и Троцкий все же присутствуют в тексте у Бутовича. Ни того, ни другого вождя он не винит в гибели Крепыша. Основным виновником Яков-Иваныч считал… сапожника. Причем же здесь сапожник? Опираясь на местных корреспондентов, Бутович провел целое исследование и выяснил: спасать Крепыша решил симбирский сапожник по фамилии Буреев. Зачем же сапожнику понадобилось «печь пироги», занимаясь не своим делом? Объяснение Бутовича: назначенному заведующим ГПК, Государственной племенной конюшней, «мерещилась Москва, Красная площадь. Он с Крепышом, которого спас от чехословаков, ждет Ленина. Вот выходит Ильич, жмет ему руку, благодарит. За ним ему чудится сочувствующая улыбка Троцкого…» Злополучного сапожника Бутович не встречал, только предполагал, что мерещилось головотяпу, понаделавшему глупостей, а что вожди революции решали, стоит ли спасать короля русских рысаков, Яков-Иванычу было известно через «товарища Троцкую». Вагон получили, но погрузить бесценного рысака не сумели. То ли его, упавшего с платформы, сапожник хватил поленом по голове, то ли солдат пристрелил.

В старой России прошла беговая карьера Крепыша, его заводская деятельность едва началась и могла бы захватить новую Россию, но если в старой инородцы его алчно эксплуатировали, то в новой сапожник взялся его спасать, – головотяпски угробили.

«Сколько аристократизма, благородства, какой львиный взор, что за постанов ноги, какие лады, что за классическая линия верха, сколько, наконец, мощи, силы, капитальности! В нем я чувствую прирожденное дарование, вижу с поразительной ясностью выраженный тип и преклоняюсь перед теми традициями, в силу которых сохранились подобные лошади, а без уважения к традициям не бывает искусства».

Бутович о Громадном, отце Крепыша.

Отца Крепыша Бутовичу удалось сберечь, по крайней мере на время. Престарелый Громадный, ещё в 1910 году представленный на Всероссийской конной выставке под номером 275, привлекал зрителей, хотя уже одряхлел, окривел на один глаз, у него не было будущего, кроме тихого угасания. Среди знатоков в спорах о Громадном доходило до дуэлей, а дело не двигалось. Довольно долго оставался без отклика клич Бутовича, отзвук которого я слышал в передаче Трофимыча: «Позор, если пропадет Громадный!» В конце концов Яков-Иваныч сам приобрел историческую лошадь. Зевс рысистого Олимпа был переведен в Прилепы и запечатлен на полотне академиком живописи Самокишем. Однако санаторное пребывание в Прилепах продолжалось недолго, политика вытеснила Бутовича из имения. Не власть, старались люди, которые от имени власти действовали в своих интересах. Громадного передвинули в Хреновое. Дальше – перо Бутовича:

«Смерть Громадного была так же необычна, как и вся жизнь этого жеребца. Фронт Гражданской войны быстро приближался к Хреновому, лошади должны были немедленно уйти, чтобы не стать добычей белых. Трудно описать, что творилось в эту ужасную ночь. Царил содом, к которому притерпелись тогда несчастные русские люди. Громадный одиноко стоял в своем деннике и удивленно прислушивался к необычному шуму в коридорах рысистого отделения. Одного за другим, выводят жеребцов. Старик-конюх, который постоянно ходил за Громадным, надевает ему уздечку, прикрепляет аркан и куда-то ведет по широкому коридору рысистого отделения. Утро чуть брезжит, на дворе холодно, моросит мелкий дождь. По сторонам широкого Екатерининского большака тянутся бесконечные табуны. Старик Громадный идет последним. Быстро двигаются лошади. Идут час, другой, третий, и не предвидится конца этому путешествию. Старик Громадный устал и уже с трудом передвигает ноги. Ему 24 года, он немощен, тяжело дышит, сердце его учащенно бьется. Громадный упал. Он окончил свое земное существование. Это было 18 октября 1918 года, в двух верстах от станции Анна, в степи, где когда-то ходили графские табуны. Да хранит судьба потомство великого рысака!»

Эти строки вышли из-под пера бывшего коннозаводчика, ставшего совслужащим и за антисоветсткую деятельность (в разведении лошадей) осужденного и расстрелянного в Медведковском лесу под Курском. Но в резвачах советского времени сказалась кровь Громадного. Внучатым племянником Крепыша, сына Громадного, явился выдающийся орловец Бравый, у которого мне посчастливилось конюшить… Остановлюсь и передохну, не то мои слова совсем поблекнут рядом с выразительными выдержками.

Паспорт кобылы, или Последний парад

 
«Мы Красная кавалерия, и про нас…»
 

«Марш Буденного».

«Паспорт кобылы» получил я из рук полковника Толокольникова. Сидел ли отставной полковник когда-нибудь в седле, спросить у него я не решался, ведь он прошел Отечественную войну и сверх того состоял в сообществе бойцов Первой Конной. Служить в легендарной кавалерийской армии Толокольников не мог по возрасту, но ходил (и меня приглашал) на заседания с тихими старичками, имена которых, известные нам по книжкам, звенели саблями, строчили пулеметными очередями и, само собой, отдавали цокотом копыт. Трудно было себе представить, что сонные старцы, озабоченные, как бы ненароком не упасть со стула, некогда неслись на полном скаку и рубились с врагами. Им и сидеть-то на стульях, казалось, было как-то неудобно – несвойственно.

Однажды очутился рядом с их командармом… Видел я большие усы и раньше в Большом Театре или на трибуне Мавзолея. Но в обстановке торжеств «наш братишка» выглядел как на одной фотографии, где запечатлен не с шашкой, а… с портфелем в руках. С портфелем, на театральной сцене или на трибуне герой-конник, некогда вступавший в сабельные единоборства, выглядел собственной восковой куклой, чтобы не сказать карикатурой на самого себя. Но вот – манеж ЦСКА, эскадрон, пусть всего лишь спортивный, закончилась езда, мы вышли на манеж, и древний воин, которому уже трудно ходить, с видимым удовольствием ступая по опилкам, прикасаясь к своей почве, вдруг остановился, окинул взглядом ристалище и говорит: «Больше шестидесяти лет… больше шестидесяти лет…»

Прикидывая срок своей воинской службы, маршал в тот момент выражением глаз оказался похож (не сочтите за натяжку) на Шаляпина в роли Дон Кихота. Французский фильм с участием нашего певца считается неудачным: великий театральный актер не успел приспособиться к объективу и экрану, но там проскальзывает момент, по которому можно судить, как это выглядело, когда у него получалось удачно: рыцарь Печального Образа садится в седло, и в глазах у него сверкает молния… Так и восьмидесятипятилетний инвалид в маршальской шинели, которую ему уже тяжеловато носить, вдруг сделался похож на себя самого, каким он вошел в историю. «Буденный – это же наш Мюрат», – так мой приятель-историк откликнулся на манежное преображение.

Хотел бы я, чтобы эти слова услышал писатель Виктор Некрасов. Автор «В окопах Сталинграда» меня спросил, понимает ли что-нибудь Буденный… в чем? Были и среди конников к нему претензии, он, истинный кавалерист, бывало, навязывал свои вкусы, вплоть до мастей. «Ну, что ты с ним поделаешь! – жаловался один начкон. – Любит рыжих!». Другой сокрушался: «Все на Б, все на Б!» Это во времена, когда новорожденных жеребят, по настоянию Буденного, стали на кавалерийский манер называть по отцам, вместо матерей, как принято в племенном коннозаводстве. А тогда по заводам активно продуцировал Бравурный, и начконы истощились в изобретении кличек, начинавшихся с буквы «Б».

Однако кто же еще, как не Буденный, был стойким и подчас единственным заступником нашего конного дела, и если профессор Витт упрекал его за недостаточно строгое ведение породы ахалтекинцев, то без Буденного мы могли бы многих пород лишиться вовсе. Его собственноручную записку я видел на столе у директора Московского ипподрома, в ней содержалось требование снабдить кормами голодающих лошадей. «До чего же горько мне сознавать, – писал Семен Михайлович, – что наши кони стоят некормленые там, где я в свое время наголову разбил беляков». Разбил-таки! Постановщик кинофильма о Первой Конной мне говорил: «Только представь себе: выезжал зачинщиком!» – перед атакой рубился один на один.

Тенью на нем лежала рецензия с критикой «Конармии» Бабеля, та самая, на которую сердито откликнулся Горький, сказавший: «Нельзя о литературе судить с высоты коня». Упрекая Буденного за рецензию, обычно вспоминают горьковские слова, саму же рецензию, как видно, давно не перечитывали. А в ней видна рука Сталина, и дело там вовсе не в лошадях и даже не в литературе. Это через Бабеля отповедь Троцкому – поворот к национальной политике вместо равнения на мировую революцию.

 
«Мы гордо и смело в бой идём!»
 

Та же песня.

Оказываясь благодаря Толокольникову свидетелем чудесных мгновений, я обратился к нему с просьбой о помощи: пишу книжку о лошадях и нет у меня ничего о кавалерии. С малых лет, с довоенных времен, помню конницу, проходящую мимо нашего дома на Красную Площадь, но воспоминаний – мало, нужен сюжет. Толокольников выдвигает ящик письменного стола, за которым сидит, и достает потрепанную книжицу. «Вот тебе сюжет», – говорит (он был хорошим знакомым моего отца и обращался со мной по-свойски). Это был кобылий паспорт, точнее, вроде лошадиного свидетельства о рождении, а также аттестата зрелости с трудовой книжкой в придачу. Кличка, пол, происхождение, год рождения и весь послужной список – из документа следовало, что некая саврасая Картинка повидала на своем веку все, что только можно было повидать, пройдя довоенный трудовой фронт, а потом служила на войне. Как паспорт попал к моему собеседнику, он рассказал…

Восточная Пруссия. Бои. Идет передвижение наших войск. А у дороги опрокинутая повозка-грабарка, с высокими откосыми бортами – в таких подвозили снаряды. Тут же, в упряжи, на боку, тяжело раненная лошадь. Солдат-коновод кричит в голос: «Добейте! Прошу, добейте! Сам не могу!» Человек при оружии взывает к людям вооруженным, но каждый взглянет и тоже – не может.

«А лошадь бьется», – завершил свой рассказ полковник Толокольников.

Когда моя книжка вышла, ветеран, прекративший страдания лошади, спросил: «У тебя лишний экземпляр найдется – Жукову подарить?». При имени, которое произнес Толокольников, повел я себя так, как повел бы себя каждый человек нашего времени – оробел. «Пиши, пиши, – настаивал Толокольников, разумея дарственную надпись, – я передам. Георгию Константиновичу будет интересно почитать о коне, на котором он принимал Парад Победы». «От одного из тех миллионов…», взялся я писать на титуле, а Толокольников, спрятав «По словам лошади» в тот же ящик, из которого извлек «Паспорт кобылы», обещал книжку передать по назначению.

В ту пору считалось, что белоснежным красавцем, на котором был принят Парад Победы, являлся жеребец по кличке Казбек. Книжка моя вышла, а кличка оказалась легендой. Звали исторического коня не Казбек, а Кумир – стало мне известно, хотя и с опозданием, но почти что со слов самой лошади.

Из года в год мы, всадники-спортсмены, тоже принимали участие в парадах, местных, в день Первого Мая или Великого Октября (то есть 7-го ноября), мне выпало ездить, даже под знаменем, в колонне Первого Московского конзавода. До Звенигорода, где проходили парады, шли верхами. Однажды ехал я конь о конь с отставным военным ветфельдшером Павлом Алексеевичем Туркиным. Дорогой Павел Алексеевич начал предаваться воспоминаниям, я задавал ему вопросы, и в нашем с ним разговоре оказался упомянут Парад Победы. Но едва я попробовал спросить о Казбеке, Туркин оборвал меня: «Нет, Кумир». И добавил: «Кумир и Полюс».

Так я впервые услыхал истинные клички вошедших в историю рагабег’ов. По словам ветфельдшера, точили коней под седло Жукову и Рокоссовскому. На то была назначена команда, эскадрон под началом берейтора в чине полковника по фамилии Череда.

Дни шли за днями, решительный день приближался, а Жукова нет как нет. Череда докладывает: «Если командующий не попробует коня в езде, буду вынужден просить всю ответственность с меня снять». И Жуков приехал. Очень торопился. Но собираясь сесть в седло, спрашивает: «Как вы думаете, усижу?» Его напарник Рокосовский, тот держал лошадь при себе, Жуков тоже выпускник кавалерийской школы, но давно не имел практики верховой езды.

В одной иностранной книге я, не веря глазам своим, читаю, будто Сталин сам собирался принимать парад на коне и при попытке сесть в седло упал с «арабского (?) жеребца», ушибся, «повредив себе плечо и голову», не оставалось ему ничего другого, как поручить дело Жукову. Мало того, передоверяя роль, которую он вроде бы собирался играть, Генералиссимус подсунул маршалу все того же «арабского жеребца», вероятно, в силу коварного желания, чтобы и порученец упал – на Параде Победы. К счастью, Жукова о сталинском подвохе предупредил… кто? Василий, сын Сталина, взявший с маршала слово, что не проболтается его отцу. А Жуков, якобы, уточнив, где же старик «тренировался», поблагодарил Сталина-младшего, и с того дня «не упускал ни одной возможности практиковаться в езде верхом».

Книга называлась «Падение Берлина», больше четырехсот страниц. Вот, думаю, ненавистник! Однако в книге было множество сносок и, как ни трудно в это поверить, история с «арабским жеребцом» удостоверялась ссылками на воспоминания самого Жукова. Но я не помнил, чтобы в жуковских мемуарах я читал такую чушь. Рассказывалось, как вызвал маршала Сталин, спросил, усидит ли тот в седле, и, получив утвердительный ответ, поручил ему принимать парад. Правда, воспоминания Жукова я читал, как только они вышли, в одном томе, а сноски в иностранной книге были сделана на издание новое, в двух томах. Но если Жуков успел новую версию добавить, то как же он, по выучке кавалерист, мог сказать «тренироваться»? У конника язык не повернется такое выговорить. Конник бы спросил: «Где же старик ездил?» Кроме того, у Василия Иосифовича с Жуковым отношения были, кажется, не такие, чтобы они могли доверительно говорить друг с другом, а тут еще тайный разговор будто бы о самом Сталине и чуть ли не сговор за его спиной. Кто в сталинскую эпоху жил и не придумывает задним числом, что за времена были, тому в это трудно поверить. Собрался я писать автору гневное письмо, но сначала все же решил проверить по указанному источнику. Достал в библиотеке двухтомник Жукова, нашел во втором томе страницу: слово в слово! Тогда вместо того, чтобы писать иностранному автору, звоню соотечественнику, ветерану войны, человеку осведомленному, широко известному публицисту патриотического направления[17]17
  Имя моего источника не названо в первой публикации. Это был недавно скончавшийся Владимир Бушин.


[Закрыть]. Публицист-патриот мне объяснил: это издание мемуаров посмертное, небывальщину, уже без Жукова, умудрился приписать от себя литзаписчик. История с «арабским жеребцом», который будто бы сбросил Сталина и, согласно коварному сталинскому замыслу, должен был сбросить Жукова, приведена вроде бы со слов Василия… Кому же сын Сталина, это мог говорить, подрывая авторитет отца? Когда и зачем он такое наговорил?

Расспрашивал я конников, близко знавших Василия Иосифовича. Слова их заслуживают доверия, хотя высказывали они мнения противоположные и даже взаимоисключающие. «Я всегда любовалась им», – это я услышал от своего бывшего тренера в «Пищевике» заслуженного мастера спорта, чемпиона СССР, Александры Михайловны Левиной. Имела она в виду прекрасную посадку Василия в седле. А Фаворский, тоже чемпион, свидетельствовал: ездить Василий совсем не мог и едва не падал с седла, потому что у него начиналось головокружение. Как же может быть верным то и другое, ведь речь идет как будто о двух разных всадниках? Нет, всадник один и тот же, однако в разные годы своей жизни. Александра Михайловна помнила Васю Джугашвили в ту пору, когда сама она была Асей, если память не изменяет, Косенко, а он – тоже совсем молодым, подававшим надежды конником. Фаворский же, входивший в команду ВВС, которую учредил генерал-авиатор Василий Сталин, имел с ним дело в ту пору, когда шеф команды, сын вождя являлся на конюшню не для того, чтобы поездить верхом, а пьянствовать. При этом он требовал, настойчиво и властно требовал, чтобы от него не отставали всадники-спортсмены. Из-за этого погиб Мишталь, за Мишталем пошел Коврига. «Я пошел к Мишталю», – стали говорить решившиеся на самоубийство конники. Возможно, сказал, хлопнув дверью, и пустивший себе пулю в сердце директор ипподрома Калантар.

О гибели Василия слышал я от Святослава Михайловича Ушакова. Актер, премьер Нижегородского театра им. Соболыцикова-Самарина, он происходил не из театральной, а коннозаводской семьи в несколько поколений. С мнениями его деда и отца считался Буденный. На гастролях Святослав Михайлович всюду отправлялся на местный ипподром – поездить. Вот его рассказ: «В Казани пошел я на отделение наездника, которого знаю давно…» Говорили мы с Ушаковым в Горьком, вернувшись в Москву, записал я по памяти суть его рассказа, а фамилию наездника запомнил как характерно татарскую, могу и ошибиться, но зная Святослава Михайловича, не сомневаюсь в достоверности его рассказа.

Казанский наездник ему говорит: «Знаешь, кто у меня сейчас ездит?» Оказывается, Василий Сталин. Когда Ушаков приходил на конюшню попылиться (поездить), ездил и Василий Иосифович, а после езды говорил наезднику: «Мы на тебя потрудились, ставь бутылку». Наездник не отказывал. Однажды пришел Ушаков, а Василия нет. Не приходил и в дальнейшем. Потом услышали: нашли его в ванне, с четвертинкой. Василий Иосифович действительно жаловался, что у него болят ноги, каждый день он их парил в горячей ванне.

Если этот Василий в самом деле нечто эдакое плел, то слова свидетеля требуют проверки и сноски. Пока нам предлагают поверить, будто не сидевшему верхом, сухорукому, шестидесятипятилетнему старику, перенесшему инфаркт и инсульт (он же вождь всех времен и народов), дали взобраться на строптивого жеребца и позволили вывалиться из седла. Участники дикой затеи, им что, своих голов было не жаль?

Вот ещё связанная со Сталиным «лошадиная» история. На Первом Московском заводе стоял крупный орловец Первенец, рыжей масти (выбор Буденного). Стоял и всё. В моей памяти он так и запечатлелся уныло уткнувшимся в дальний угол денника, словно чувствовал вину за собой. Он был «ссыльный». Прибыл в завод из Кунцева, с дачи Сталина. Там его держали на тот случай, если вождь, вообще равнодушный к лошадям, вдруг захочет прокатиться. И вот однажды вроде бы захотел. Дело было зимой. Заложили рыжего в сани, помчали в лес. А у вождя ноги возьми да замерзни. Кто не доглядел?! На жеребце отыгрались. Туда ехали резво, а уж обратно гнали во весь дух и тут же по возвращении отправили будто бы виноватого с глаз долой. Увидел я Первенца лет через пять после того, как оказался он в опале. Заводские предложили мне, если я захочу, проминку ему делать. И я бы не прочь подержаться за вожжи, которые побывали в руках, управлявших полмиром. А Дядя Миша Бородулин, конюх опытный в общении с правителями, мне говорит: «Если жизнь тебе дорога, держись от этой лошади подальше». И это уже после смерти Сталина, а что сказали бы при жизни?

Услышав «Кумир» вместо «Казбек», я всполошился. Выходит, дезинформировал читателей, в том числе, совершенно особого читателя. Ему могло быть известно рассказанное мне ветфельдшером! Что, прочитав мои страницы, скажет такой читатель? Прихожу домой, у отца с матерью лица не встревоженные, а по-особенному возбужденные.

«Где тебя носит? – возмущаются. – Дочь Жукова звонила, спасибо велела передать».

 
«И вся-то наша жизнь есть борьба».
 

Та же песня.

Общепризнанно: исторический парад прошел идеально. И кони не подвели. Конники-профессионалы, следившие за каждым движением двух всадников, конечно, не упустили из вида, что в посадке Жукова сказывалось то, о чем он и сам говорил, – нехватка практики верховой езды: чересчур высоко держал руки и несколько висел на поводу. Но в целом получилось зрелище достойное великого события и решено было традицию сохранить, как бы напоминая владевшим чудесами новейшей военной техники откуда все пошло. Однако Жуков оказался в опале. В нашем сознании авторитет вождя и слава полководца друг другу не противоречили. Была и такая легенда: от Белорусского вокзала до Кремля проложат красный ковер, по нему пойдет Жуков и его встретит Сталин. Что между ними произошло, пусть выясняют историки. С задвижением Жукова, которому подверг его Сталин, не стало военачальников, способных, хотя бы по воспоминаниям молодости, усидеть в седле. «Уже не выездкой приходилось заниматься, а дрессировать словно в цирке».

Это я услышал от специалиста, тоже причастного к подготовке коней для парадов на Красной площади, им был хозяин своему слову, профессор Бобылев Игорь Федорович. О необходимости дрессировать коней для праздничных парадов И. Ф. говорил с дрожью в голосе и с ужасом в глазах. Чему же он спустя столько лет ужасался? То было уже не нарушение традиции, а полное падение: выездка и дрессура несовместимы. Выезженной лошадью управляет всадник, а дрессированная, как заводная, сама везет.

Особенно тяжело приходилось Булганину, который, согласно должности Министра Вооруженных Сил, должен был сесть в седло, в котором в жизни не сидел, и выехать на Красную площадь. Мука для него, мучение и тем, кто за горе-всадника отвечал. Вот уж кто перед парадом практиковался и ничего-то у него не получалось. А вдруг упадет? И военный министр дрожал, и за него отвечавшие тряслись от страха.

«Ребята, – как-то, весь в поту, говорит Булганин, сползая с дрессированной лошади, – на сегодня хватит, Сталин вызывает». И шатаясь, бледный, отправляется на доклад. На другой день рассказывает. Увидев его, Сталин задал свой знаменитый вопрос «Почему на тебе лица нет?» «Верховой ездой занимаюсь, – отвечает министр, – к параду готовимся». «Что же это, – насупился вождь, – не осталось маршалов, способных сидеть в седле? Поручил бы кому-нибудь!» «А я, – как рассказывал Бобылев, говорит им Булганин, – и не знаю, кому поручить. Есть у нас такие маршалы или нет?» «Тимошенко!» – в один голос отвечала парадная команда. «Что это вы, сговорились?» – удивился Булганин. Нет, не сговорились, все знали: маршал – ездок, садится даже на жеребцов-людоедов (бросаются на человека).

Итак, Тимошенко. «А где он?», спрашивает у Бобылева Булганин. Тимошенко тогда командовал Белорусским военным округом и находился в Минске, но едва получил он по телефону поручение быть в Москве и готовиться к принятию парада, уже был на месте, все в том же манеже ЦСКА, впрочем, тогда ЦДКА. Прибыл полностью экипированным, со своим берейтором и своим конем, на которого никто, кроме него самого, и не подумал бы сесть. Из глаз пламя пышет, из ноздрей дым валит – люди собирались как на представление посмотреть, когда маршал с берейтором работали огненного жеребца. А мы, продолжал свой рассказ Бобылев, сомневаемся, подойдет ли на параде стиль родео. Пробовали поделиться своими сомнениями и услыхали: «Это вы кого хотите учить, как ездить надо?».

К десяти утра собрались они все у Спасской башни. Молотов подошел, пожелал удачи. Заиграли часы-куранты. Махом, прямо с земли, взлетел маршал в седло, взметнулся конь, кованные копыта выбили сноп искр из булыжной мостовой. Вылетает, как в былые времена, конь-огонь, красный всадник вырывается из ворот на площадь и несется вдоль строго построенных шеренг. Публика поражена. А конь с Тимошенко, облетев войска, уже кипит перед Мавзолеем. Хвост чубуком, глаз горит, ни секунды на месте не стоит. Но всадник, как влитой, браво докладывает, любо посмотреть.

После парада, продолжал свой рассказ Бобылев, собрались хорошо посидеть и немного отдохнуть. Тимошенковский берейтор тоже с ними. Только сели, вызывает его сам Тимошенко к телефону. Ну, думают, наверное, наградят. Но по выражению лица у вернувшегося к столу стало ясно, что торжество придется отложить.

Едва Тимошенко спешился и завершился парад, вызвали его в Кремль. К Сталину. И Молотов подошел. «Что же это, товарищ Тимошенко, – услышал маршал гортанный голос, говоривший по-русски с очень сильным грузинским акцентом, – по-вашему выходит, Гражданская война еще не закончилась?». «Достойно ли сейчас на государственном параде носиться, словно по базарной площади?» – риторический вопрос задал Молотов.

Назидательная беседа на высшем уровне о верховой езде, кроме всего, лишний раз говорит еще и о том, какая же в самом деле чушь эти разговоры о намерении Сталина сесть верхом и выехать на парад. Пусть сам он не ездил и даже, может быть, лошадей недолюбливал, но смысл и значение символа – человек на коне – понимал как современник той эпохи, когда лошади были все: мало удержаться в седле, не всякий даже опытный всадник проедет так, как требуется достойно великого события. Царь держался в седле нетвердо, говорил отставной драгун Трофимыч, видевший Императора на парадах. Разумеется, необходимо учитывать строгость требовательности и с другой стороны уровень мастерства. Даже Брусилов, генерал от кавалерии, говорил мой старший друг, ездил так себе. Всадниками, по его словам, считались Булацель и Химец, о которых и не слыхали заочно восхищающиеся царем, уцепившимся за повод, чтобы не упасть.

Тимошенко исчез вместе с конем и берейтором стремительно, как и появился. С тех пор парадов верхом не принимали. Традиция оборвалась. Местные парады проводились.

Выезжали мы в Звенигород, и, думаю, больше нигде не видели такой колонны коней-эталонов. На устаревшие лозунги, какие мы несли, публика не обращала внимания, и едва мы пошли на рысях на большие дела, ветер рванул алые полотнища у нас над головами. «Стой! Куда?! – закричал директор завода, – У меня партбилет отнимут!» А над нами реяло: «Великому Сталину – слава!» Но тренер Гриднев, изображавший Чапаева, уже тронул серого, бурка у него за спиной распласталась, как в кино, и мы прибавили рыси.

Тогда же поступил на конзавод буденновец Исток, ходил под опальным Жуковым в Свердловске. Оказывается, тоже отправили в ссылку коня: упал-таки с него прославленный полководец, не имевший повседневной практики верховой езды.

К тому времени ко мне перешел Зверобой, он однажды споткнулся и мы с ним упали. Помня важное для наезднического самолюбия мнение Пушкина, упавшего «не с лошади, а с лошадью», я решил умолчать об инциденте и услышал от Гриднева: «Раз ты на Звере усидел, садись на Истока». Исток людоедом не был, но кровь говорила в нем. Полетел я с него не вниз, а вверх – в небо. Конь не сбросил, а вышиб меня из седла, увидев табун. Раздался страстный храп, прозвучал вожделенный зов, жеребец взметнулся и полетел я над лугом, где паслись кобылы с жеребятами. Казалось мне, долго летел над полями да над чистыми, как на замедленной съемке, озирая окрестности. Мой обзор, полагаю, годился для подтверждения без сноски заимствованной у Пуанкаре теории относительности.[18]18
  Осмеливаюсь сказать после телевизионной беседы Сергея Капицы и друга моего детства Димки Арнольда.


[Закрыть] Видел я, как Исток с развевающимися поводьями, с разлетающимися в разные стороны стременами стремится к табуну, голося «По-го-го-ди-те!». Как будто только его там и ждали. Раздались удары копыт – матки, оберегая своих сосунков, отгоняли непрошеного ухажера.

Внезапно, словно желая охладить страсти, хлынул дождь и сквозь водяную пелену видел я жеребца, стоящим на трех ногах, четвертую держал он на весу: досталось ему за несвоевременные домогательства взаимности.