Текст книги "Люди возле лошадей"

– ответил старик, и тут автобус сильно тряхнуло, как бы в подтверждение немыслимости подобного факта.

– Не может быть!

– Да кто поверил бы, что это возможно? – подхватил Охотников.

– Призрак в пиджачной паре. Пародия на коневода. Инородное тело в нашей среде. И вдруг – матки, жеребята, по мастям, с почерком! Я же говорю вам: не представлял! Не представлял!

И тут автобус уже так вознесло на ухабе и опустило, что если бы Охотников не выразил своих восторгов вовремя, то, пожалуй, остался бы без языка.

– Мы с ним, с Петровичем, – выждав паузу, вновь заговорил Игорь Константиныч, – после, правда, не сколько поца… поспорили. Я ему говорю: «Поздравляю! Вам удалось воскресить то, что некогда у нас под Тулой показывал Григорий Ильич Опасов, великий выводчик». А он мне стал говорить, о чем бы вы думали? О тибетских ритуалах! Я ему про Тулу, а он мне про Тибет! Позвольте, говорю, молодой человек, у вас приемы опасовской выводки, в этом у меня не имеется ни малейшего сомнения: поставил лошадь против света, подул ей тихонько между ноздрей – уши стрелками, все это мы видали. Неотразимо! Эффектно! Ничего не скажешь. Меня только интересует, каким путем все дошло до вас, как вы это сумели узнать? А он мне заладил про каких-то яков, далай-ламу и прочую ч-чепуху! Это, говорит, все оттуда. Как же оттуда, когда из-под Тулы. Да, немножко схватились мы с ним. Но все равно как-то охотнее приближаешься к могиле, когда видишь такой энтузиазм, каковы бы ни были его источники.

Автобус спустился под гору, пошел на подъем, выворачивая на последнюю прямую, конечный отрезок нашего пути.

– Вы говорите – Кузькин, – подводил итоги Охотников. – Он, со всей откровенностью доложу, просто растерялся, когда дело до выводки дошло. Идея была его, а как стали ранжир (порядок показа лошадей) составлять, так и сделалось видно, что отвык он от стиля, от настоящего почерка. Ведь уж сколько лет у нас никаких выводок не назначалось. Кинулся Кузькин со старта и сразу стал в обрез! Тут его Петрович и объехал. Один и – рядом никого. В руках!

Автобус встряхнул нас всех разом напоследок и остановился. «Приехали», – произнес Охотников. И, в самом деле, все начали взаимно распутываться, распрямляться, вытаскивать вещи, понемногу выбираясь на улицу. Мы с Охотниковым вошли первыми – выходили последними.

Прямо от остановки был виден директорский домик, а возле него обошедший нас грузовик с высокими бортами.

– Еще кто-то пожаловал, – произнес Охотников, и не заметивший в дороге Казбека.

– А… а скажите, – спросил я, – больше с Антон Мартынычем никто не приезжал?

– Я же вам доложил, – удивился Охотников, – унтермены. Во! Два настоящих буйвола. Одного из них, который постарше, я еще по прежним временам помню: платформу с духовым оркестром поднимал. А лошадь, представьте, удержать не мог. Как-то его привязали к лошади и…

– Только унтермены были с Мартынычем?

– Говорю же вам, да! – уж и раздражился Охотников. – Вы сейчас сами всех увидите.

Мы двигались по направлению к домику. В самом деле, даже отсюда на крыльце были видны Кузькин, Мартыныч, Казбек… Разве что «буйволы» находились где-то за сценой.

– А я вам вот что хотел сказать, – вдруг встрепенулся Охотников, – еще на станции, однако увлекся. Знаете, кого я здесь видел?

И в ответ на мой вопросительный взгляд Охотников продолжил:

– Выхожу, знаете, в луга прогулять свою собачку и неожиданно слышу: «Здрасьте!» Очень мило… Молодая особа. Правда, я не сразу ее узнал. Думаю, где это мы встречались? Потом вспомнил: вы же меня ей однажды и представили!

Мой ошалелый взгляд Охотников, видимо, истолковал по-своему и воскликнул:

– Ах, молодой человек, нехорошо менять увлечения так быстро, чтобы не успевать каждое из них запомнить. Ладно, пошли!

– Нет, куда же идти? Надо… надо бежать! Удостовериться раз и навсегда… Но не успел я сделать и шага в сторону, как с крыльца нас заметили и стали требовательно сигналить: «Сюда давай!» И как только мы с Охотниковым приблизились, Кузькин велел:

– Читай! – И сунул мне в руки брошюрку на пяти языках, считая сиамский.

Это было руководство по использованию чудодейственного аппарата. Синклит прослушал все до деталей, включая адреса разбросанных по всему земному шару контор гарантийного ремонта. Некоторые особенно существенные места просили переводить даже дважды. А в конце концов Кузькин переспросил:

– И в Париже, говоришь, можно… того… починить?

– Да, Рю де ля Пэ, дом двенадцать.

– Понял ты, наконец, Степан Иваныч, какие перед тобой открываются горизонты? – провозгласил Мартыныч, а мне шепнул: – Вовремя, брат ты мой, подоспел, а то нас Казбек чуть было у самого столба финишем не обыграл. Страшенную бумагу привез и прямо транспорт приготовил. Джигит!

Поскольку моя миссия пока была закончена, я сказал, что должен повидать Крутоярова, насчет книг, а сам рванулся в луга…

Артистка! Вот тебе и флик-фляк. Мало того, что с Витей, – в те же луга! До чего просто. В памяти будто прокручивалась пленка, и в каждом кадре мелькала Ю. Идет по проволоке, отставив в сторону правую руку… Говорит мне, что будущее цирка это… Лежит на стогу, прижавшись щекой к старому колючему сену и вслушивается в мышиный писк… И вдруг я увидел очень ясно, что лицо не меняется. Без перемен. Без переходов. Поистине просто. Идет над бездной, рискуя жизнью. А потом взяла и уехала, в те же луга. Может, в ней заключена какая-то тайна, которую я даже разгадывать недостоин?

Деревья, окаймлявшие аллею, которая от директорского домика вела в луга, теперь, вроде поезда, вторили моим мыслям, гудя под ветром. И равнодушная природа… О чем ты в горести напрасной… О чем, в самом деле, говорить, если я их действительно встречу? Удостовериться важно. Удостовериться и – с достоинством удалиться. Я тоже совершенно ясно себе представил: дорогой, которая мной же для нее была открыта, я удаляюсь, удаляюсь, удаляюсь…

А между тем снизу, с лугов, в перспективе аллеи возникла фигура. Лиза шла мне навстречу. Это была женщина-конюх с отделения производителей. У нее была характерная походка. Она по-солдатски размахивала руками в стороны. Размахивала на этот раз сильнее обычного, поэтому можно было понять, что женщина возбуждена или расстроена. Лизу знал я очень давно, когда она была еще совсем молодой девушкой. И она меня, конечно, знала, но, поравнявшись, мы друг другу не сказали даже «Здрасьте!». Лиза остановилась и в упор меня рассматривала, словно проверяя, стоит со мной говорить или пройти мимо. Ей, видимо, нужно было что-то сказать. Кому? И вдруг она выпалила:

– Залетного с конюшни свели!

Меня обижало, когда конюхи или наездники, подлаживаясь к моему конному невежеству или насмехаясь над ним, говорили со мной на неспециальном языке. Верный способ обидеть – это спросить: «Кататься пришел?» Вместо того, чтобы сказать просто: «Будешь ездить?» или еще лучше: «Отработай лошадь». Нет, обязательно «кататься»! Как будто я ребенок и пришел в зоопарк. Особенно этим отличался дядя Гриша, от которого за все годы нашего знакомства ничего, кроме «кататься», я ни разу не слышал. Но, с другой стороны, некоторые говорили со мной заправски (например, Кольцов), и тогда уж я сам не всегда верил собственным ушам. Не ослышался ли и правильно ли понял? Если перевести на обычный язык слова Лизы, то получится: «Украли лошадь». Украли? Свели? Постойте, что же это получается? Вместо группы знатоков и… и энтузиастов кто-то еще, и безо всяких тонкостей, без уникальных аппаратов и могущественных бумаг, среди бела дня просто…

Тут появился дядя Гриша, шедший с обеда на ту же производительскую конюшню. Лиза ему крикнула:

– Зайца свели!

– А Матвей где? – сразу спросил Городулин, останавливаясь как вкопанный.

– Прямо при нем и свели, – отвечала Лиза.

– Что за чертовщина?

Кокетка пала – это уже не укладывалось в местных головах. Но пропажа лошади равносильна дырке в небе. Как это возможно? А мы… мы с Мартынычем и – Казбек, благородные конкуренты, все мы разом оставлены в дураках, а я так, простите, что называется, второй раз на дню: приехал разузнать насчет лошади – вещи пропали, приехал сделать решительный шаг – и лошадь увели. «…Сам жестоко обманулся».

– Матвей говорит, – толковала Лиза, – пришли, говорят, давай коня на съемки. Матвей уши-то и развесил.

Киносъемки на конном заводе были делом привычным и – прибыльным. Снимали «Станционного смотрителя». Снимали «Капитанскую дочку». Один раз даже снимали зиму среди яркого лета, и никто не роптал, таща сани по песку, усыпанному ватой. Сам дед Матвей был заправским пугачевским пособником, и он, прекрасно усвоив всю субординацию внутри киногруппы, подходил после «натуры» к администратору и спрашивал: «Где расписаться-то?» Подходил прямо в гриме, при окладистой бороде, с топором за поясом, и выглядел таким натуральным разбойником, что даже бывалые киношники, которых ничем не удивишь, улыбались. Администратор обязательно подыгрывал: «Все возьми, милый человек, только душу на покаяние оставь!»

– Что он, ума решился? – загудел Городулин. – Кто же классного производителя в кино снимает! Разве они способны такую лошадь оплатить?

– Да какие такие съемки? – продолжала Лиза. – Я сама в луга посмотреть побежала, вот только его встретила.

И она махнула рукой в мою сторону.

– А ты что, кататься приехал? – спросил дядя Гриша.

О, знал бы ты, дорогой старый друг, зачем я сюда приехал и – вот теперь вместе со всеми обманулся. Ответить я хотел: «Меня Кузькин вызвал». Но тут в ретроспективе, в глубине аллеи, у начала которой мы стояли, появился сам директор в сопровождении синклита. Возвышался Охотников, который, судя по движению его рук и головы, витийствовал – пользовался присутствием авторитетной аудитории ради того, чтобы сказать, что – их надо бить… беспощадно… до тех пор…

Все мы сошлись в старинной аллее, и Кузькин, взглянув на наши оторопелые лица, спросил:

– Какие пироги?

– С пылу с жару, Степан Иваныч, – отвечал Городулин дьяконским своим басом.

А Лиза выпалила:

– Зайца свели.

Кажется, даже директор конного завода не вполне поверил собственным ушам. Правильно ли он понял конюшенный жаргон?

– Как это… того… свели? – отозвался Кузькин словно эхо.

– Прямо при Матвее, на глазах.

– За такие дела, – прогремел Охотников, – конокрадов раньше в землю живьем зарывали, к стенке ставили без лишних разговоров.

– Теперь другие порядки, – заметил Кузькин.

– А жаль, – сказал Охотников, – очень и очень жаль во многих отношениях,

– Нет, как же это свели? – будто стараясь очнуться от наваждения, произнес Кузькин.

– Вот это аттракцион! – воскликнул Мартыныч. – Спешите видеть! Только один раз и – больше не надо! Сам Ренард[50]50
  Эмиль Федорович Ренард, в цирке – Кио, известный иллюзионист.


[Закрыть] позавидовал бы…

Мы поспешили на конюшню.

На конном заводе работает беспроволочный телефон. Все знают обо всем. Даже курица захромает, и то каждый встречный спрашивает: «Слыхал? Курица у Шурки приболела». Всем ведомо, и какая курица, и какая Шурка.

У входа в производительскую конюшню, похожую на Пантеон в упрощенной миниатюре, уже толпился народ. Первым нас встретил Николай Скороходов, который, отвечая, видимо, на всеобщие упреки и подозрения, говорил:

– Мой Володька за лошадь кому другому голову отвертит, а сам пальцем не тронет.

Нет, тут не Самурай, это было ясно. Из полумрака конюшни приковылял дед Матвей и, увидав среди прочих меня, вдруг просиял:

– Да его же барышня и была!

Все разом повернулись ко мне, и у всех в глазах был общий возглас: «Вот тебе и кататься приехал!»

– Какая… того… барышня? – слегка поперхнувшись, переспросил Кузькин.

– Жеребята у меня убегли, – докладывал, чувствуя себя героем дня, бывший табунщик, – а они (он указал на меня) с барышней на стогу отдыхают. И вот ихняя же барышня, только в брючках, в обед приходит. Дед, говорит, лошадь дай. Зачем тебе? А на съемки. Ну, я думаю, для дела ничего не жаль…

– Какого дела? – прервал его директор. – Она тебе что, распоряжение письменное предъявила?

– Зачем же распоряжение? – даже обиделся старик. – Я думаю, барышня знакомая. Ихняя барышня (опять он указал на меня). А их тут каждая собака знает…

Если учесть, что тут в лицо знают каждую курицу, то быть известным первой попавшейся собаке это, понятно, высокая рекомендация, но в ту минуту мне было не до комплиментов. И в общих глазах это указание на популярность возымело обратное воздействие.

– Это что еще за номера из провинциального шапито, молодой человек? – прошипел, подойдя ко мне, Мартыныч.

– Пойдем в кабинет, – велел Кузькин.

Крутояров крикнул:

– Я мигом за вами, только следы осмотрю.

Различимые на земле и на грунтовой дороге следы копыт упирались в шоссе, проведенное в тех самых местах, где когда-то отступал Наполеон. В заводе лошадей не куют, на асфальте роговина не оставляет почти никаких знаков: опилки и земля с нее осыпались – дальше шоссе как новенькое, а потом через речку, ищи свищи! Посланные в разные стороны верховые вернулись без результата. Правда, один слыхал от местных жителей, что вроде бы видели какую-то лошадь возле соседних дач за рекой. Но помещались в дачах такие люди, которые двигали вперед науку и искусство. Никому в голову не могло прийти взглянуть с какими-то подозрениями в ту сторону. Конь как сквозь землю провалился! Так доложил Крутояров, когда пришел в кабинет Кузькина.

Впрочем, когда он вошел в кабинет, он прежде всего устремил на директора долгий, пристальный, только не испытующий, а сострадательный взгляд. «Что же с вами-то теперь будет?» – говорили его глаза. А Кузькин, в свою очередь, смотрел на него так, будто уже давал ответ высокому суду, словно он стоял по стойке смирно перед генералами, маршалами, строгими начальниками, которые, наконец-то, спросят с него за все. Шутка ли! Бесценного жеребца прохлопать! На племенной конюшне, где сотни тысяч сосредоточены, разве это охрана? Теперь ему все припомнится. А Худякова им и так недовольна. То запустил, это не успел, того недодал…

– Я, – сказал Крутояров, – сделаю, Степан Иваныч, что в силах человеческих. Народ подниму… Может, и обойдется. Раньше прокурора приговор себе не пишите.

И стал докладывать про потерянные следы. Я же рассказал о том, как мы были здесь с Ю. Кузькин даже улыбнулся слегка, но потом опять помрачнел.

– Нависает? – спросил Мартыныч.

– Да… того… есть маленько.

Следы их странного праздника виднелись вокруг. Стояли две открытые, но недопитые бутылки. Еще не убрана была закуска. Вписываясь по колориту в натюрморт, тут же на столе между редиской и капустой лежал красносиний документ Казбека. Меня они посадили на свободный стул неподалеку, и я из-под тарелки мог прочесть: «…редать в распоряжение конного аттракциона». Что передать? Сам Казбек, совершенно потухший, сидел возле своей потерявшей смысл бумаги, которая, он думал, даст ему возможность повторить неподражаемый трюк – пролаз между передних ног коня на полном скаку.

А у стены, на главном месте, стоял столик поменьше, и на нем возвышался чудодейственный аппарат, так и накрытый голубым покрывалом в золотых звездах.

Стало совсем тихо. Праздник сам собой переходил в поминки.

Вдруг Кузькин сказал:

– Жаль, резины у меня нет.

Связь резины с общей ситуацией я не уловил, но для Крутоярова то была открытая книга, и он согласно кивнул головой:

– А мой «козел» без карбюратора стоит.

– Незадача, – подтвердил директор. – А то бы маханули сейчас в город и девчушку эту расспросили бы, что к чему.

– Да, – подтвердил Крутояров, – и протокола составлять бы не надо.

– Давай, поездом добирайся, а я тебя жду, – обращаясь ко мне, принял решение Кузькин.

– Но позвольте, – наконец, сказал свое слово Охотников, – ведь я тоже ее здесь видел, и если коня увели сравнительно недавно, то зачем же искать ее где-то в городе…

– Нет, – подключился Мартыныч, – у нее завтра репетиция воздушного полета. Задерживаться здесь она не станет. Степан Иваныч верно говорит: в Москву! в Москву! в Москву!

Степан Иваныч говорил не только это. Все время он подчеркивал «я жду», «у меня нет», давая понять, что ему сейчас не нужны ни сочувствующие, ни, тем более, свидетели. Однако Мартыныч, улучив удобную минуту, с гримасой сценического заговорщика прошептал:

– Мне сейчас отсюда ни шагу нельзя сделать. Если коня, дай бог, найдут, тогда и начнется битва…

– Какая же еще битва?

– Ну, вот, возвращайся скорей и, если коня найдут, увидишь! Этот джигит нам даром не уступит. А Степан, того гляди, дрогнуть может. Так что уж я здесь на подсадке останусь, а ты там гастролируй, узнай у нее… Спроси, что же она…

– А сами вы что считаете, Антон Мартыныч?

Седой гигант помрачнел.

– Со стороны пришла, – ответил он после паузы, – а пробиться к самой рампе хочется. Тут, я вижу, вокруг нее разные типы роиться начали…

– Витя?

– Ах, что Витя? – раздосадованно отозвался Мартыныч. – Витя – профессиональный друг. Я же тебе говорил, не ревнуй!

«Не ревнуй!» Попробуй на моем месте не ревновать.

– Нет, – продолжал Мартыныч, – другого калибра типы. Как-нибудь я тебе их покажу. С артистками, брат ты мой, дело иметь нелегко! Уж если она из своих собственных нервов веревки вьет, то и другим не поздоровится. Ну, да ладно, этим мы еще займемся. А ты, главное, поезжай.

Печать озабоченности, однако, не сходила с его лица, и он сказал:

– И мне бы надо ехать. Не бывало еще такого, чтобы я на воздушных полетах не присутствовал.

– Так ведь там же весь худсовет и педагоги…

– Ах, что худсовет! Все на мне! Все на мне! Если что случится, худсовет шляпу снял, раскланялся и – ушел. А кто должен отвечать?

Он взглянул на меня даже, я бы сказал, совещательно, просительно и добавил:

– Конная реприза нам ведь тоже позарез нужна. Хоть на две половинки, как у Эмиля Федоровича, распиливайся.

И он сказал еще более доверительно:

– Мне сейчас любой ценой необходимо начать в школе новую жизнь. Если я новую жизнь начну, мне и на ремонт деньги отпустят, и самого меня в покое…

Нашу задушевную беседу прервал Кузькин.

– Ты… того… учти, – проговорил он, – доктор тебя уже на чемоданах дожидается. Не сегодня-завтра вам в дорогу пора.

Еще и типы какие-то… Какие же? Ю. мне всегда казалась не одинокой, а как бы отдельной, отдаленной ото всех, притом, что она прекрасно входила в цирковую семью. Но ведь Мартыныч говорил уже не о цирке. Мне вспомнились расспросы Ю. про дома. «Хорошие дома!» Это для нее было что-то невиданное и, чувствовалось, притягательное, желанное. Слыша эти вздохи про «хорошие дома», я решал: тоже дилемма! Женщина, просто женщина, домашнее существо борется в ней с артисткой. Так это я про себя решал, не сомневаясь в исходе схватки в пользу артистки. Но при чем же здесь дома, если… если вдруг в самом деле это она лошадь увела? Зачем? Ведь это я, идя на риск, должен был доставать для нее белоснежный живой реквизит для конной репризы. И что же? Одно из двух. Либо ей надоело ждать, и она показала – знай наших! Либо, что еще хуже, она и не думала обо мне, а просто, как по проволоке, прошла той дорогой, которую я ей указал, прошла… вместе с Витей, и поступила так, как ей было удобно. А я… я могу хоть в Америку катиться, ей все равно. Да, об этом варианте думать было тягостно.

…Колеса поезда сменили ритм – начались светофоры, стрелки, разъезды большого города. Красивые, особенно красивые на фоне моей внутренней тоски, синие, красные, желтые огоньки подмигивали мне с черных путей.

* * *

С самого утра я отправился в цирковую школу. Я уже знал, что про Пашу не услышу и встретит меня тишина. Готов я был и к сообщению Клары Петровны:

– Ваша пассия проводит репетицию.

Я пошел на манеж.

Первым, кого я увидел в зале, прямо возле дверей, был мой счастливый соперник, клоун-философ Витя. Он был для меня сфинксом современности, и я, куда бы ни спешил, чем бы ни был занят, всякий раз, если видел его, останавливался. Не то чтобы замедлял шаг, но останавливался внутренне, спрашивая себя: что в нем? Что?!

Сидел Витя с тем же видом, как выходил он на арену, вызывая неизменного Пашу. Смотрел прямо перед собой. «Когда, наконец, прекратят отвлекаться к вещам посторонним и займутся будущим нашего цирка?» – говорил его вид.

У противоположного входа, как обычно, пристроилась с блокнотом моя мать, делая наброски с циркачей.

В зале стояла такая тишина, что стоило мне появиться на пороге, как все, разбросанные по разным местам почти пустого зала, обернулись. Чтобы исчезнуть с горизонта, я опустился на первое же свободное кресло и оказался рядом с Витей. Он, пожалуй, единственный не обернулся на мой приход, но зато, когда я очутился возле него, обратил ко мне свой взгляд и произнес: «После этого мой показ». Я в ответ кивнул и тут же справа прямо у себя под боком увидал торчащим из Витиного кармана словарь английских цитат. «Ты думаешь, у тебя одного… того… такой словарь имеется?» – как бы издалека прозвучал голос Кузькина. Нет, но корешок был мне слишком хорошо знаком. Почти весь оторван. От названия осталось «tions», одно «шенз», или, в переводе на русский, только «тат». Мой словарь, уж поверьте.

А все устремились глазами опять туда, под купол, где на свободном конце узкой доски, называемой «шлейдер-брет», стояла Ю.

– Пойдешь прямо вверх, – говорил ей снизу толстяк, бывший воздушный вольтижер. – В себе не замыкайся. Старайся чувствовать себя как можно свободнее.

Наша встреча состоялась на той доске, на этом самом шлейдер-брете. Да, да! Уже после того, как Мартыныч нас познакомил, Ю. прошла однажды по коридору мимо меня, не повернув головы. И я решил, что необходимо действовать. Через рабочего-униформиста, который устанавливал на арене реквизит и с которым у нас был свой разговор, я с ключом пробрался на чердак. Подкидные доски и трапеции на куполе надо ведь крепить. И я нашел верхний люк, который вел прямо на шлейдербрет. Приоткрыл. Подождал. Когда Ю. откуда-то снизу взмыла на канате и встала на помост, я распахнул люк. Взгляды наши встретились… На другой день поехали мы в луга. Но все-таки Ю. оставалась от меня далеко, как под куполом, на шлейдербрете. А из кармана справа подмигивало: «…тат!…тат!»

– Ощущай воздух, – наставлял учитель. – Спиной работай!

Артистка! Увела лошадь? Помогла украсть книги? Ю. стояла наверху с тем выражением лица, какое бывало у нее… бывало у нее почти всегда. С тем же выражением она говорила: «Увидимся!» Говорила: «Витя – это будущее современного цирка». Артистка? «Тат-тат!» – стучало справа.

– Когда пойдешь на пируэт, – продолжал наставник, – думай о голове. Важно, чтобы голова тебе не мешала!

Шлейдербрет. Тат-тат. Они клоунствуют. Кувыркаются. Полностью собой заняты. Тат-тат. Ю. нужна лошадь. Вите понадобился словарь. Тат-тат! А я зачем им понадобился?

– Ну, вроде все, – произнес человек, стоявший на арене.

Обращался он уже в зал. Ему не ответили. Молчание он принял за согласие. И направился к барьеру, где у столба отмотал конец тонкого, длинного, уходившего под купол, каната. Иначе говоря, кор-де-волан: предохранительное устройство. Толстяк перемотал этот кор на руку. Вернулся на середину. Теперь все смотрели только вверх.

– Алле! – прозвучал возглас.

Тат-тат!

Ю. взмахнула обеими руками. Ноги сделали флик-фляк, тот самый, что помог мне поднять мою спутницу на скирду сена. Шлейдербрет сработал, доска прогнулась н выбросила вверх синюю стрелу – тело. Тат-тат! Тут же стрела свилась в круг, и у нас на глазах совершился воздушный оборот. Снова руки взметнулись вверх, и как бы сама собой прильнула к ним трапеция. Тат-тат. Руки подняли тело вверх. Синяя живая стрела балансировала на плавно колеблющейся перекладине. В зале зашевелились. Первое напряжение схлынуло. Но человек в центре еще раз прокричал:

– Алле!

Тат-тат. Ю. скользнула головой вниз, будто ныряя в воду. Подвесной обруч неуклонно двигался к ней навстречу, как намагниченный. Еще одно сальто. Суплес. Такие слова раздавались на обычных уроках. После них Ю. сразу же бросалась с трапеции. Или кувыркалась на доске. Сейчас она летела впереди слов. Слова, я знал, вращаются в голове у каждого, кто следил за полетом: суплес, швунг, рондад. Разомкнулся круг над ареной. Руки взметнулись навстречу плавно парившему обручу, Тат-тат!

Блестящее кольцо взмыло вверх.

Над руками.

Минуя устремленные к ней ладони.

Руки как бы взмолили о помощи.

Толстяк на арене тут же всей тяжестью налег на канат. Соединенный с кор-де-воланом предохранительный трос отозвался. Лонж сработал. Тело дернулось на тросе. В зале все шевельнулись как один человек. Тат-тат!

Трос вдруг зазвенел.

И, разорвавшись, с треском ударил по куполу.

Тело, скорчившись, будто уже испытывая боль, перелетело арену.

Толстяк, потеряв опору, вместе с оторванным канатом повалился, как клоун, на опилки. А тело тяжелым мешком было брошено в пустые кресла.

Шатнуло. Изнутри ударило, и я, качнувшись, Витю толкнул плечом. Он вскочил, а я не мог подняться, ноги не слушались, в груди и в голове вместе с дрожью пробежал кипяток. Моя мать, тут же прорвавшись ко мне сквозь толпу, прошептала, кажется, боясь своих собственных слов:

– Спасут! Ее обязательно спасут! Возьми себя в руки.

…Дверь с нарисованным клоуном, две ступеньки, вход в зал, и кто-то висит вниз головой… И вот не висит! Нет, не спасут. Смерть сюда пришла.

Кто-то выдохнул, будто эхо:

– Мартыныч теперь сядет. Ся-ядет!

Свет потускнел – в зале или у меня в сознании? Большие тени метались по куполу.

– Шлюсс[51]51
  Шлюсс – конец циркового номера.


[Закрыть] полнейший, – еще кто-то пробасил, словно желая обозначить вне всяких сомнений, что же случилось.

Циркачи они, циркачи! Куда я за ними потянулся, если даже встать не могу? При мне здесь однажды упал вместе с першем парень, потерял сознание, а когда очнулся, то сразу стал спрашивать, не сломался ли перш: за реквизит отвечать надо! И его мать, бывшая гимнастка, когда-то работавшая на дупель-траппе (двойной трапеции), узнав, что сын сильно ударился, первым делом крепко обругала Мартыныча («Из ума выжил, седой козел! Только о кресле своем заботится, а предохранительные сетки все прогнили»), но к сыну не бросилась, не билась в слезах. Куря папиросу, она продолжала смотреть прямо перед собой сухими глазами, всю жизнь смотревшими в смертную бездну, видевшими, как звери подминали укротителя, как лопались вены, жилы, мышцы от чрезмерного напряжения, как летели под копыта коней гротеск-жокеи и вольтижеры, как технические аттракционы, всякие волшебные самоуправляемые мотоциклы, стратопланы, катапульты становились ужасной ловушкой для своих же создателей. Она, наверное, больше бы испугалась, узнавши, что сын завел девушку со стороны, не из труппы, а смерть, страшно сказать, входила в репертуар.

В зале среди смотревших прогон были и такие профессионалы. Они тотчас стали действовать как бы ритуально, начали делать то, что в таких случаях было положено делать всегда, веками. Слышались короткие, как команды, замечания: «Носилки!», «Попробуй еще в рот подышать»… Но даже среди этих людей постоянного риска чувствовалось смятение. Ведь все-таки недосмотрели! Лопнул трос – кого-то, в самом деле, надо просто судить за несоблюдение правил безопасности. Наспех все делали, торопились успеть к публичному просмотру, и делали так не раз и не два, но вот, наконец, получили… Когда-то бывало, у многих из них на глазах бывало, что тигр или лев рвал хозяина, а в помпе не было воды, чтобы отогнать животное, в котором проснулся голос крови. Бывало и так, что на белого медведя шли с пожарной кишкой, а что этому полуморскому чудищу даже очень сильная струя? Вроде легкого душа. И белый великан, артистически способный, но злой и коварный, раздражительный, особенно в период сезонных возбуждений, преспокойно скальпировал дрессировщика. Все, все в свое время бывало! Но бывало, бывало, а потом переставало бывать. Кто же теперь выйдет работать с голодными, некормлеными зверями, чтобы они смотрели на укротителя, как на лакомый кусок? А реквизит! Трапеции и тросы! Можно теперь простить старый, проржавевший, подточенный временем металл?

Не погибла – погубили – мнение, вроде шаровой молнии, тут же образовалось в воздухе. Нет, не подстроили катастрофу (это было бы еще страшнее, но как-то серьезнее), а именно просмотрели, прошляпили. Сам Мартыныч уехал и не приехал, дежурный униформист куда-то, может быть, отлучился – то да се, и вот: «Носилки!»

Носилки пришлось тоже довольно долго искать или, вернее, вызволять. Находились они на складе, а кладовщица уж точно ушла. Уходила она всегда как бы демонстративно, давая понять, что доверенный ей инвентарь должен быть под замком. «И не тревожьте меня зря!» Пришлось-таки потревожить.

…Несли только что стремительной стрелой летевшее тело. Несли старики. Никто помоложе не мог решиться. А я? «Это какой-то поступок», – разрывала голову одна мысль. «Вот тебе! Книжки твои уволокли? Лошадь у тебя перехватили? Да сиди ты, червь безрукий, со своими книжками! Что мне лошадь, когда я жизнь свою, когда захочу, ставлю на кон… Алле! Вот тебе!» Артистка! Жила, как артистка. И погибла артистически, оставив нас… меня в сознании своей прозаической приземленности.

 
Мы странно встретились и странно разойдемся…
 

Тоненький голосок… Простенький, провинциальный романс. У меня было физическое ощущение, будто голос звучит прямо сейчас, во время суеты с носилками.

Золото солнца. Свет того дня в лугах. Нашего с тобой единственного дня!

На похоронах гроб несла уже одна молодежь. Все училище. И я хотел подойти, чтобы коснуться желтоватых, крашеных досок. Мое место оказалось следом за Витей. Из кармана у него по-прежнему торчал мой словарь. Меня словно отбросило назад. Тат-тат.

«Да о чем ты теперь думаешь?» – будто сказал кто-то. В растерянности я даже оглянулся. Нет, молча смотрели на гроб, в землю.

Прости, поверь, не думаю ни о чем, кроме неба, которое распахнулось тогда над нами. Помню только теплый ветер. Наше с тобой тепло. Запах реки и травы. Аромат сена, конюшни, цирка и еще чего-то, вроде духов, сладковатого и, кажется, грустного, как все тот же мотив: «Мы странно встретились…» Сладкая то была грусть.

Тат-тат. Лезет, как злое искушение, в глаза! Но я, поверь, сейчас же раз и навсегда отгоню все это от себя. «Если бы я тебе флик-фляк не сделала…» – вот это, только это и буду помнить. Поверь и прости!

Потом собрались в общежитии. Так много было народа, что занимали разные комнаты.

– Поклонников куда провести? – вдруг прозвучал вопрос, который можно было принять за издевательство.

Нет, спросили просто, по-деловому, профессионально. И со скорбной приветливостью нас, несколько человек, провели и усадили на толстой доске, положенной на три стула. «Правильно, ребята, сделали, что пришли», – это хотя и не говорили, но сразу дали понять. Нас приняли, включили в плотную тесноту, где, оказывается, у нас было свое, всеми признаваемое и уважаемое место, особое антре, вроде униформы, стоящей в одинаковых костюмах по обеим сторонам при выходе на арену. Кто-то главный, проверявший по комнатам, все ли сделано, даже еще спросил спокойно и серьезно: «Поклонников устроили?»