Текст книги "Обрученные Венецией"

– Натерпелась? – изумился герцог. – Вас стегали палками, словно рабыню? Или отправляли ночевать в хлев?

Вопросы звучали из уст Леонардо вполне серьезно, однако Изольда, посчитав их ироничными, раскатисто и нелепо рассмеялась.

– Нет, ну что вы, герцог? Такой участи достойна была лишь моя несносная младшая сестра… Надеюсь, что она горит сейчас в преисподней…

Леонардо казалось странным такое отношение Изольды к покойной родне, но именно благодаря этому ей удалось отвоевать наследство в полной мере у тех, кто имел на него не меньше прав: тети Матильды Гумаччо и дяди Франсуа Буасье.

– Это ваше личное дело, какими оставлять в своей памяти воспоминания о родне, – сухо промолвил Леонардо. – Только вот теперь мне нужен наследник, дорогая, чтобы окончательно закрепить себя в правах герцога. Если бы не отсутствие этой мелочи, кстати, в семье вашего отца и матери, судьба этих владений могла бы сложиться совершенно иначе!

Изольда лишь сглотнула подошедший к горлу ком и едва заметно отодвинула тарелку с едой, чувствуя, словно ее огрели хлыстом по щеке. За несколько месяцев в браке ей так и не удалось забеременеть, отчего несчастная слышала частые порицания от родственников мужа и от него самого. Объяснить это себе она никак не могла, но к лекарю обращаться не осмеливалась, поскольку это означало признать свою неспособность зачать, что есть позорным для женщины, ибо считалось наказанием за великие грехи.

– Я уверена, дорогой супруг, что отныне все пойдет по-иному, – пролепетала она, нервно потирая пальцы рук.

– Очень надеюсь, герцогиня, – деловито продолжал Леонардо. – Очень надеюсь. В этом случае вы окончательно и бесповоротно сможете завоевать мое расположение.

С этими словами герцог поднялся с кресла и отправился восвояси, оставив жену наедине со своими мыслями. Удушающие слезы едва не вырвались наружу, однако умение держать себя во что бы то ни стало взяло верх над нахлынувшими чувствами обиды. С тех пор, как она вышла замуж, ее не покидает ощущение одиночества, которое скрашивается лишь редкими посещениями супруга ее постели. И то лишь для того, чтобы зачать ребенка, но не во имя цели ощутить ее близость.

– Морс с медом? – услышала Изольда и устремила свой взор на смазливую подданную, которую они притащили с собой из Милана в Геную.

И сама герцогиня давно знала, что та, как и несколько других бедных дворянок, подчинявшихся им, делят постель с ее мужем. В ответ на вопрос служанки Изольда лишь безмолвно покинула трапезную.

Покачивая полными бедрами, вальсирующими под тяжелой юбкой, Палома направлялась в комнату Каролины с подносом, на котором стоял свежеприготовленный обед с супом из креветок и запеченным осетром, аромат которого уже давно искушал строптивую синьорину отведать кусочек вкуснейшего блюда. Однако синьорина, желая продемонстрировать крутой нрав, настаивала на голодовке, и Палома надеялась уговорить ее поесть хотя бы с помощью дразнящего аромата блюд.

После того как Каролина узнала о судьбе своих родителей, она не желала видеть сенатора и, сославшись на мигрень, провела несколько дней исключительно в своей комнате. Ей решительно не хотелось видеть его и ощущать его присутствие. Но что в ней говорило больше: неудобство за свою бестактность, горделивость или обида – ей не хотелось понимать. А более всего ее душила зависимость от этого человека! И в глубине души она надеялась на скорый отъезд Адриано.

Однако сенатор и не думал покидать палаццо на Большом канале. Прислушавшись к совету Витторио, он выкупил Палому у сицилийского пополана, который занимался торговлей людьми. Как выяснилось, людей из имения да Верона Брандини продали на миланском рынке, затем некоторых из них сбыли в Сицилию и лишь оттуда, для более выгодной продажи, их направили в Венецию. Для того, чтобы «покупка» не привлекла внимание других патрициев, Адриано пришлось купить еще одного раба и отправить его на свою фабрику.

Решив, что он и так порядком сделал для Каролины, сенатор не считал нужным унижаться и просить прощения. По сути, он простил ей довольно много, при этом не отрицая и своей частичной вины. И вина его была в сокрытии правды, которую он поначалу избегал из-за нежелания приносить синьорине боль лживыми сведениями, а затем, скорее, по причине своей трусости. Но все же он не считал себя заслуживающим такого вычурного поведения Каролины. На забастовку девчонки он смотрел спокойно, совершенно не беспокоясь о том, чтобы показать свою заинтересованность ее детскими играми. Правда, теперь Адриано всерьез задумался о том, нужно ли ему связываться вообще с этой неуправляемой особой.

Адриано услышал из гостиной шуршание юбок служанки и окликнул ее.

– Палома, подойди ко мне!

Та обернулась к сенатору и направилась к нему с подносом.

– Это что? – спросил он.

– О, сенатор Фоскарини, простите, если самовольничаю в вашем доме, – склонила голову Палома. – Но синьорина Каролина со вчерашнего дня упорно отказывается от еды, я хотела уговорить ее поесть.

– Быть может, она в трауре или переживает из-за утраты? – наигранно предположил он.

Палома с сожалением сомкнула губы.

– Нет, сенатор, ею, скорее, движет желание противиться вам, – честно призналась она.

– То есть она объявила голодовку мне назло?

– Полагаю, что да.

– Палома, – с поразительным спокойствием произнес сенатор, – отнеси это обратно в кухню. Синьорина Каролина – довольно взрослая дама и сама вольна выбирать, что ей делать, не так ли? – лукавый взгляд Адриано заставил Палому расплыться в догадливой улыбке. – Если она не желает есть, к чему пичкать ее едой? Пусть голод разыграется в ее утробе до поглощающих масштабов, тогда она изволит сама спуститься к столу, а тебе не придется попусту таскать эти подносы.

Палома едва сдерживала в себе хохот. Ай-да сенатор! Ай-да молодец! Вот это воспитание крутого нрава этой бессовестной девчонки! Безусловно, Палома безмерно радовалась, что снова оказалась рядом со своей воспитанницей. Но заставить ту изменить свой взбалмошный характер кормилице никак не удавалось, поэтому методы сенатора она приветствовала всей душой.

– Как изволите, – промолвила она с улыбкой и отправилась с подносом на кухню.

Увидев входящую кормилицу, Каролина надеялась увидеть в ее руках хотя бы кусок хлеба, которому она была бы сейчас безумно рада. Но та пришла абсолютно без ничего, и синьорина капризно нахмурила тоненькие брови. Палома невозмутимо подошла к комоду и принялась стирать с него пыль. Сомкнув в негодовании уста, Каролина следила за каждым движением кормилицы.

– Я полагала, ты принесешь мне обед, – произнесла она, едва сдерживая в себе разочарование.

– Так вы же объявили эту вашу… голодовку… Чего же мне попусту таскаться с подносами, спрашивается? Или вы передумали? – спросила Палома и обернулась.

Каролина насупилась и отвернулась к окну. Кормилица прекрасно знала нетерпеливость, присущую ее хозяйке, поэтому решила немного обождать, пока та проголодается сильнее.

Первое, в чем Палома упорно не поддерживала Каролину, – это в ее презрительном отношении к сенатору. И, как всегда, она пыталась вразумить ее сумасбродное поведение, которое порой синьорину немыслимо портило. Палома прекрасно понимала, что слухи, которыми здесь обросли мятежи в Генуе и Милане, могли быть беспочвенными. А благородный поступок сенатора по отношению к ее госпоже в любом случае заслуживает, как минимум, уважения, и Палома старалась настроить хозяйку на более благосклонное отношение к нему.

– Сенатор Фоскарини сегодня беспокоился о вашем состоянии, – сказала Палома, с любопытством поглядывая на Каролину, но та сделала вид, что не слышит кормилицу. – Синьорина, вы должны быть благодарной ему за его великодушие, – с мольбой в голосе промолвила Палома, но та по-прежнему игнорировала ее слова. – Не каждый осмелился бы на подвиг, спасая жизнь такой строптивой девчонке, как вы. Совершенно незнакомой, кстати.

Каролина с негодованием посмотрела на старуху.

– Палома, ты не забыла, что он может быть виновным в том, что сейчас я – сирота, и меня лишили права владения имением в Генуе? – спросила она.

– Нужно быть благоразумней, синьорина. Вы ведь всегда отличались тонким умом, не свойственным женской голове. Посудите сами, Изольда не скрывала своего торжества на похоронах всех своих родных. К моему великому сожалению, я имела возможность наблюдать этот ужас и ее пренебрежение, с которым она смотрела на покойных, точнее, на то, что от них осталось… – в глазах Паломы застыли слезы. – И поверьте, если бы вы о своем спасении сообщили в Геную, Изольда со своим мужем сделали бы все, чтобы избавиться от вас! Поэтому я и полагаю, что, для кого была выгодной ваша смерть, так это для них, но никак не для сенатора Фоскарини. Вы несправедливы!

– Он мне лгал, – настаивала на своем Каролина, – поэтому я не собираюсь падать ему в колени.

– А никто и не просит вас падать в колени! И он также не нуж дается в подобных жестах. Просто будьте благодарной.

– Ох, Палома, как же мне не хватало твоих нравоучений, – сказала Каролина и прижала к себе кормилицу.

Она подошла к окну и задумчиво посмотрела сквозь него. Она и сама знает, что война есть война, и что сенатор совсем не обязан спасать каждую синьорину, раненную в битве против врага. Но не может она, не может переступить через себя и простить Адриано его ложь, когда перед ее глазами появлялось лицо отца или матери. Признаться, уже давно синьорина смирилась с тем, что может услышать подобные неутешительные сведения. И прежде нередко бывало, что она проводила ночи в слезах, осознавая, что самых близких ей людей, вероятнее всего, нет в живых. К тому же в последнее время они приходили к ней в сновидениях довольно странным образом.

Не менее страшным являлось и то, что Каролина ясно понимала, что сейчас она в заточении здесь, в чужой стране, в чужом городе, среди чужих людей. Она безразлично смотрела на сверкающую красоту Венеции, не желая теперь даже шага ступить из палаццо Адриано, а тем более представляться всем вокруг кузиной сенатора Фоскарини. Ей просто нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о своем заточении в Венеции, чтобы забыть о том, что она сама считает себя пленницей в этой стране.

Однако настырное решение Каролины просидеть в заточении несколько дней и вызвать этим реакцию у сенатора пало под его воспитательными мерами. Вытерпеть в своей комнате столько времени, не выходя при этом даже на балкончик, – это, по сути, было для Каролины подвигом.

За все время у нее появилась возможность посмотреть на свое поведение со стороны и покраснеть даже в одиночестве. Да, голодовка – это, пожалуй, перебор. Да и сам бойкот выглядел, по меньшей мере, смешно. Это заставило синьорину несколько сожалеть о наделанных своими руками глупостях.

Да и после рассудительных слов Паломы Каролина нашла некоторые оправдания сенатору и решила, что завтра утром с оизволит позавтракать в его обществе. Только прежде ей надобно вкинуть в свой изголодавшийся желудок хотя бы кусок хлеба, чтобы не показаться Адриано голодным зверем, гневно забрасывающим пищу в свою утробу.

В свете одинокой свечи, освещающей угрюмую кухню, Каролина едва могла что-либо различить, но времени на перебор продуктов у нее особенно не было. Все, что она сумела схватить, – это кусок курицы, обжаренный на сковороде, и огурец, лежавший в общем лотке с овощами. Да, голодовка – это явление не для дамы c таким аппетитом, как у нее. Каролине порой было стыдно за свое неуемное желание вкусно поесть, но с ним она частенько не могла совладать. Нетерпеливо жуя курицу, синьорина присела за небольшой столик, предназначаемый для прислуги.

В доме все спали, поэтому никаких звуков, кроме интенсивного чавканья, по комнатам не раздавалось. Но неожиданно для синьорины кухня осветилась куда более ярким светом, и синьорина замерла с обглоданной ножкой в руке. Вопреки ее догадкам увидеть Урсулу, в дверях кухни появился Адриано, засидевшийся в кабинете со своими бумагами. При свете трех свечей на подсвечнике его лицо казалось еще более измученным, чем было на самом деле. Каролина виновато склонила голову, но тут же продолжила обкусывать оставшееся куриное мясо.

– Приятного аппетита, – с улыбкой произнес Адриано и поставил подсвечник прямо в центре стола.

Она кивнула.

– Доброй ночи, сенатор. Вы не спите в столь поздний час? – спросила удивленно Каролина, не глядя в глаза сенатору и продолжая увлекательно заниматься своим делом.

Ему была безразлична ее бестактность. Скорее, хотелось рассмеяться, чем разгневаться.

– Ну что вы, синьорина, я же не мог позволить, чтобы вы в потемках пронесли мимо рта эту чудную ножку, – в его голосе чувствовалась ирония, и Каролина улыбнулась, прекрасно понимая нелепость своего поведения.

– Да, сенатор, моя голодовка потерпела крах, – с улыбкой ответила она, нескромно посмеиваясь над собою.

Увидев, как она улыбается, Адриано ощутил в своем сердце вздох облегчения.

– Синьорина, очень хотелось бы сказать вам пару слов… – промолвил он и присел напротив нее.

Каролина вытерла рот салфеткой, которую она схватила вместе со всем остальным со стола кухаря, и посмотрела на него с напускным равнодушием.

– Вы будете меня отчитывать? – в ее голосе чувствовалось поразительное спокойствие.

– Ну что вы, синьорина? Мне это ни к чему!

Адриано невероятно радовался тому, что наконец-то Каролина вышла из своего убежища и попала в его поле зрения. В себе он находил, что конфликт, произошедший между ними не так давно, совершенно не повлиял на его чувства к ней. Хотя поначалу разбушевавшиеся в его душе эмоции впускали в его сознание разные мысли, вплоть до того, чтобы отвезти Каролину на ее родину и оставить на произвол судьбы, вычеркнув из своей головы мысли о ней. Однако сенатор ясно осознавал, что это будет не так уж и просто. Очевидно, все слишком далеко зашло.

Он посмотрел на нее прищуренными карими глазами и вздохнул с каким-то сожалением.

– Я хотел бы поведать вам обо всех произошедших событиях, которые связывают нас с вами, синьорина, – начал он. – Но последний момент, когда вы имели неосторожность проявить агрессию в мою сторону, вынуждает меня к осторожности рядом с вами. Именно поэтому, хотите вы этого или нет, я смогу вам поведать не все…

– Снова, сенатор, – разочарованно произнесла Каролина. – Мы снова возвращаемся к бессмысленной беседе. Зачем ее вообще начинать?

Адриано лишь одарил ее взглядом, в котором таились властность и сожаление.

– Скажи я вам истинную правду, меня незамедлительно возьмут под стражу! Ибо мои действия тогда разнились с моими обязанностями…

– Неужто ваши деяния столь противозаконны? – резко отрезала она.

– Для моей республики – да, но перед вами моя совесть чиста, – ответил спокойно он.

Каролина растерялась.

– Даже не знаю, что и думать…

– Мне понятно, синьорина, ваше стремление знать все, что открыло бы перед вами все карты, – продолжал Адриано. – Но порой нам лучше играть вслепую…

– Извольте, сенатор, – она отрицательно закачала головой, – но я слишком часто в последнее время сталкивалась с предательством. Поэтому прошу вас… – в ее глазах вместе с игрой пламени свечей отражалась мольба… – заклинаю вас быть откровенным в нашем общении.

Адриано прекрасно понимал, что ее излишняя импульсивность может сыграть с ним злую шутку. Но если посмотреть на это все ее глазами… признаться, она ведь имеет право знать правду. Тем более в этой истории он сыграл отнюдь не последнюю роль. Еще и этот несносный старик Витторио все время твердит о доверии, на котором у них есть шанс построить общение.

– Хорошо, синьорина. Я постараюсь быть крайне честным, но с одним условием, – он с требовательностью посмотрел в ее глаза, – вы должны пообещать мне, что все сказанное мной останется строго между нами, ибо любой, кто проболтается, будет обвинен в предательстве против республики и…

– …Закончит свою жизнь на виселице, – закончила фразу Каролина.

– Верно, – произнес Адриано и как-то горько улыбнулся. – Вы усвоили урок. Итак, синьорина Диакометти… вы являетесь наследницей огромного поместья и земель в Генуе…

– На которые, очевидно, вы и претендуете? – с лукавой ноткой предположила она, бесцеремонно прервав речь Адриано.

Он посмотрел на нее с той улыбкой, которой смотрят родители на шкодливого ребенка.

– Прошу прощения за беспардонное замечание, но в данный момент вы узко мыслите, синьорина, – спокойно, но строго произнес он. – Мои владения имеют масштабы более чем достаточные для моего имени. А ежели вы желаете услышать от меня правду, то не смейте меня перебивать!

Строгость в его голосе заставила ее кротко склонить голову.

– Простите, сенатор.

– Так вот… Заверяю вас, синьорина, никого из венецианцев ваши земли не интересуют, хотя предложения ими овладеть действительно поступали.

Каролина посмотрела на него с некоторой тревогой. Сенатор снизил голос до полушепота, чтобы их никто не услышал, хотя он прекрасно понимал, что слуги спали в своих комнатах под самой крышей его палаццо.

– И эти предложения поступали от нашего общего знакомого… – с этими словами Адриано недовольно скривился: – Луко Брандини…

Глаза синьорины изобразили удивление и страх.

– Я понимаю ваше замешательство, но это действительно так. Луко Брандини предложил Венеции заговор против Генуи, в котором мы должны были поддержать оружием и припасами армию мятежников. Но я отказался от этой затеи, поскольку интересы моей державы оказались последними в череде притязаний миланцев…

Этот момент был самым тяжелым, и Адриано ожидал от Каролины бурной реакции. Но она покорно молчала, лишь глазами выдавая свое изумление.

– Луко, как и всей аристократии Милана, необходимы были генуэзские земли для того, чтобы установить в республике свое политическое господство.

Каролина сглотнула подошедший к горлу ком, ком разочарования и обиды.

– Поэтому он предложил мне уничтожить семью да Верона…

Она со страхом закрыла глаза, чувствуя, как душу распирает желание разреветься.

– При вашей гибели и смерти ваших родителей единственной наследницей осталась бы ваша сестра, чему сейчас она наверняка несказанно рада. А тем, что принадлежит супруге, сами понимаете, распоряжается муж.

– И что же ответили вы? – едва слышно спросила Каролина.

– Я ответил, что Венеция не будет участвовать в этой грязной игре, – с гордостью ответил Адриано.

– Но тогда у меня к вам только один вопрос: каким образом ваши корабли оказались у берегов Генуи?

– Мне прислал письмо ваш так называемый друг Маттео с ложными сведениями, – Адриано снова перекручивал действительность, но не мог остановиться, ибо понимал, что к этой правде она совершенно не готова… – Мы встречались с ним ранее. В вечер мятежа мы с ним столкнулись на берегу моря, у него на руках были вы в бессознательном состоянии. При этом он буквально настаивал, чтобы я помог вам обоим сбежать…

– Но отчего же тогда его нет со мной? – спросила ошеломленно она.

– Об этом вы можете спросить только у него, если, разумеется, он еще пребывает в этом мире! Хочу отметить, что юноша оказался весьма храбрым и предпочел остаться погибать со своей армией, чем трусливо спасаться в побеге.

– Палома сказала, что он все-таки бежал…

– Это лучший для него выход.

– И все же, сенатор… Неужто вы спасли мне жизнь, рискуя собственной репутацией и чином? – с нескрываемым удивлением спросила она.

Он молчал, но в его безмолвии она словно услышала утвердительный ответ.

– Почему же вы делаете это все для меня? – в ее голосе слышался едва сдерживаемый крик изумления.

Решив, что на сегодня довольно, Адриано поднялся, взял в руки подсвечник и на прощанье произнес:

– Существуют вещи, которые не поддаются объяснению.

– Но не в вашей жизни, сенатор, – тихо произнесла она, словно обращалась к столу и, немного погодя взяв свою свечу, направилась в свою комнату.

Как всегда, умные мысли теребили ее лишь глубокой ночью, назойливо мешая ей уснуть. Каролине вспоминались все события, предшествующие ее прибытию в Венецию. Нередко перед ней вставал образ строгого Лоренцо и его взгляд: такой беспощадный и сожалеющий, который он бросил ей на прощанье в мгновенье их последней встречи. Порой она себе задавала вопрос: какие чувства возникают у нее при воспоминании о жестком герцоге? Некоторое ощущение сострадания, сожаления от невозможности помочь и вернуть все на свои места. Смогла ли она быть другой, вернувшись на несколько лет назад, зная о том, что их ждет в будущем? Вряд ли! Ее крутому нраву не свойственно подчинение, и строгость отца тому не исключение.

Всплывали в памяти слова матушки, которыми она часто утешала дочь. Порой Каролина словно ощущала присутствие ее теплоты, мудрости, любви и великодушия. В такие моменты ее сердце трепетало, желая ощутить прикосновения и материнскую ласку Патрисии. Но теперь это невозможно! От этих мыслей Каролина заходилась тихим и безмолвным плачем. Но она быстро успокаивала себя, твердя себе мысль, что все в этой жизни происходит по воле Божьей и уже ничего невозможно изменить.

Попытавшись успокоиться, она отогнала от себя воспоминанья о родителях, не желая вновь впадать в депрессию и тоску по дому. Но вопреки своим попыткам успокоиться, у нее возникли мысли о предательстве Луко Брандини. Можно ли верить сенатору? А разве он до сих пор не доказал ей свою преданность? Вот во что ей точно не стоит слепо верить, так это в благоразумие родной сестры.

Каролине вспомнилась их последняя встреча с Изольдой, когда да Верона отправились в Милан на бал-маскарад. Синьора Брандини была до тошноты обходительна со своими родственниками. И такой она не была никогда ни с кем – ни с отцом, сходство с которым поражало всех знакомых семьи, ни с матушкой, которая прощала дочери ее нежелание быть мягкой и любящей… Да, тогда, на балу, ни у кого не закрадывалась даже тень предположений, что все гостеприимство и дружелюбность миланцев – всего лишь фарс, который они разыгрывали для того, чтобы одержать победу над своими врагами, пригревшими их на своей груди, словно ядовитых гадов. И когда Каролина вспоминала каждый момент их пребывания в доме Брандини, ей с омерзением приходилось убеждаться в истинности слов Адриано.

Воспоминания о карнавале нарисовали перед ее глазами облик мужчины, так восхищающего ее сердце. Она томно вздохнула и вновь окунулась в переживания тех сладких моментов, когда они касались друг друга и смотрели в глаза, отдавая волю своим чувствам и такому искушающему желанию утонуть в бездне желаний… Пылкий взор ее кавалера буквально пронизывал ее, будто она вернулась в тот вечер всем своим существом…

«Иллюзия», – словно эхо произносили ее мысли. Что-то еще говорилось недавно об этом… И тут Каролине вспомнился Витторио с его рассказом об иллюзиях и видениях. Дескать, отрицание разумом очевидных образов и событий не говорит о том, что их не существует в реальности. Ну что же он имел тогда в виду? Действительность и видения…

Как-то сама по себе в ее разуме увязалась цепочка фактов, связывающая ее фантазии и эти слова с тем самым кавалером. Каролина резко поднялась с кровати. Озаренная догадками, она готова была броситься к Адриано Фоскарини в опочивальню, дабы засыпать его расспросами. Но нет… Она тут же прилегла… Не стоит попусту тратить время… Нужно искать доказательства.

– Синьорина, вы нескромно долго нежитесь в постели, – строго промолвила Палома, распахивая портьеры на ее окнах. – Так не положено аристократке – вам надобно раньше вставать, чтобы иметь свежий цвет лица.

Каролина сладко зевнула и умылась из кадки, принесенной кормилицей.

– Палома, передай слугам, чтобы ставили приборы в столовой и на меня. Я с удовольствием позавтракаю с сенатором.

Кормилица лишь усмехнулась.

– Синьорина, о чем вы говорите? Господин уехал два часа назад в сенат. Ему некогда ждать, пока ваша светлость отоспится…

Глаза Каролины загорелись озорным блеском, словно два топаза, играющих в солнечных лучах.

– Сенатор покинул дворец? – радостно спросила она.

– Ох, синьорина, негоже вам так радоваться его отсутствию. Не такой уж он и скверный человек, – поучительным тоном произнесла кормилица, но не успела опомниться, как синьорина стояла уже в симаре и, схватив ее за руку, тащила к дверям.

– Ты мне должна помочь, дорогая, – произнесла решительно Каролина.

– Знали бы вы, как мне противны подобные выходки с вашей стороны, синьорина! – недовольно шептала Палома, пока они шли по длинной коридору, устланному коврами. – Как правило, они влекут за собой неприятности!

Коридор упирался в дубовую дверь, которая могуществом своих размеров и тщательной резкой подтверждала, что она является входом в обитель самого хозяина этих владений. Каролина остановилась.

– Я буду находиться за этой дверью, а ты стой здесь, делая вид, что занимаешься уборкой. И вдруг кто-то захочет сюда пройти, останови любыми путями или дай мне знать. Будь-то крик или падающие предметы – мне все равно.

– Что вы задумали, синьорина Каролина? – сердито спросила Палома.

– Палома, выполняй то, что я тебе поручила, – спокойно, но строго ответила та, и кормилица заметила, насколько ее хозяйка изменилась в своем поведении.

– Как изволите, – ответила Палома и подошла к подсвечнику, стоявшему на высоком поставце, делая вид, что вытирает с него пыль.

Каролина открыла тяжелую дубовую дверь, и перед ней открылись просторные покои сенатора, пестрящие роскошью и элегантностью византийского стиля. Комната была по меньшей мере в два раза больше той опочивальни, в которой располагалась синьорина. Ложе сенатора также значительно превосходило по размерам и возвышалось на постаменте. Сверху, с четырех деревянных столбиков, расположенных по углам кровати, свисал балдахин золотистого цвета с зелеными листьями акации, вышитыми на легкой ткани. Он гармонировал занавескам на окнах, выходивших в сад.

Над огромным камином напротив кровати висел портрет сенатора, облаченного в военный мундир. Синьорина отметила талант маэстро, выполняющего картину, – он смог изобразить сенатора в полный рост, точно передавая все его достоинства. Причем невероятное сходство изображения с действительностью изумляло.

Недалеко от камина стояло большое кресло с рельефными вырезами на спинке и подлокотниках, а у окна – круглый столик из венецианского стекла с цветами и фруктами на нем.

Выразив внутренний восторг покоями сенатора, походившими в воображении Каролины на комнату лишь великих правителей, синьорина подхватила юбки и бросилась к одежному шкафу. Ей твердо верилось, что она сможет найти там то, что станет подсказкой для ее подозрений, а быть может, и откроет ей глаза на обстоятельства.

Распахнув дверцу шкафа, она изумилась тому выбору одежды, который имел в своем гардеробе Адриано. Не каждый мужчина отдает дань моде, а ее отец, который слыл при жизни не только консервативными взглядами, но и скупостью, никогда не воображал перед другими патрициями изысканностью своих одежд. Но вот гардероб Адриано Фоскарини свидетельствовал о неизменном желании своего хозяина подчеркивать своими нарядами свою статность, благородство и мужественность.

Аккуратно, чтобы не поменять порядок вещей в шкафу, Каролина перебрала одежду на полках. Нечто подсказывало ей внутри, что она близка к находке, которая станет для нее весьма полезной. Именно поэтому синьорина не желала останавливаться в своих поисках.

Ее взгляд скользнул на касса-панку, стоявшую справа от шкафа… Каролина бросилась к ней и откинула подъемное сиденье, украшенное рельефной резьбой. Ее догадки оправдали себя: очевидно, именно здесь сенатор хранил особенные вещи. Сразу же ей в глаза бросились до боли знакомые бархатный дублет и плащ черного цвета.

Она подняла одежды и, рассмотрев их детальней, удостоверилась, что именно их она лицезрела на таинственном мужчине в самый прекрасный из раутов, на которых ей приходилось бывать. Внезапно что-то выпало из этого вороха одежды, находящейся в ее руках. Каролина бросила взгляд на упавшую вещь и догадливо улыбнулась – это была черная маска из дорогого бархата, которая в ее памяти хранилась, как единственный броский аргумент из образа ее незнакомца, который она не перепутает ни с чем другим. Ее сердце взволнованно ликовало от счастья, а внутренности наполнились немыслимым дрожанием от долгожданного раскрытия тайны.

Каролина бросилась к камину, над которым висел портрет сенатора. Тут же она подставила табурет и, оказавшись на уровне с изображенным обликом Адриано, закрыла его маской так, как сделал бы он, одевая ее на себя. Каролину поразил хохот – одновременно радостный и истеричный, свидетельствующий о том, что его исполнительница растеряна, но безумно счастлива от того, что наконец-то правда открылась ей. У нее не оставалось ни малейшего сомнения, что именно Адриано владел ее сердцем и мыслями до сегодняшнего момента. И как только раньше ей это в голову не приходило? Перед ее глазами все необъяснимые ранее моменты сложились в логическую цепочку событий, словно мозаика, некогда разбитая на мелкие осколки.

Ее душа вновь затрепетала под взглядом этого недвижимого лица в маске, а по телу прошла сладкая дрожь. Вот о чем говорил Витторио! Ее фантазия оказалась ее реальностью… Образ, который она хранила в своем сердце, все это время преследовал ее наяву. Каролина вновь расхохоталась. Она спустилась с табурета и закружилась вокруг себя на одной ноге, словно девчонка, умеющая игриво и беспечно радоваться.

Тут же она, не медля, сложила одежду сенатора обратно в касса-панку и посмотрела на маску, то сжимая, то разглаживая ее в своих руках. Нет, эту вещицу, пожалуй, она оставит себе.

Палома продолжала создавать вид, что вытирает пыль с того же подсвечника, и Каролина поняла, что они остались незамеченными.

– Ты скоро протрешь его до дыр, – весело произнесла она и танцующим шагом направилась в свою комнату.

Палома бросилась за госпожой, едва успевая перебирать полноватыми ногами.

– О-ох, синьорина, погодите чуть. Старуха за вами не поспевает.

Каролина вошла в свои покои и упала навзничь на мягкие перины. Кормилица заметила, что лицо синьорины светилось от счастья.

– Вы ведете себя неприлично, синьорина Диакометти! – недовольно прокомментировала она.

– Дорогая моя, не ворчи! – как-то необычно ласково ответила Каролина, подскочила с кровати и в радостных эмоциях обняла свою кормилицу.

Затем она бросилась к окну и затанцевала возле него, колыхая занавесками. Палома в недоумении смотрела на хозяйку, совершенно не понимая, что происходит с этой обезумевшей девчонкой.

– Ваше поведение мне непонятно, – как-то невнятно промолвила она.

В ответ на это Каролина раскатисто рассмеялась.