Текст книги "Вернуться никуда нельзя. Разговоры о кино, фотографии, о живописи и театре"

13 июля 1999 года у входа в московскую синагогу директор Еврейского центра искусств Леопольд Калимовский получил 11 ножевых ранений.

20 апреля 2004 года, в день рождения Гитлера, какие-то энтузиасты подложили взрывчатку под стену другой московской синагоги.

Ну представим себе, что ничего этого Иов Шамир не знал. Газетам он не верит, все примеры антисемитизма, полагает он, высасывает из пальца под руководством Фоксмана пресловутая Антидиффамационная лига.

Не знал и не знал. Но про нападение на синагогу в январе 2006 года он знал. И как же он рассказал об этом в своем фильме? Мелко, на втором плане, Шамир показывает экран телевизора, который прокручивает кадры, снятые внутренней камерой синагоги. Какая-то еле различимая возня: человека скручивают, видимо, около двери. Шамир мог бы взять интервью у кого-нибудь из раненых, мог бы показать нож, которым размахивал двадцатилетний Александр Копцов, мог бы попросить охранников синагоги рассказать о случившемся. Но он не только этого не делает, он даже не сообщает зрителям, что Копцов ранил здесь восемь человек.

Что вы, в Москве совершенно безопасно! Антисемитизма нет. А если что случается, евреи сами виноваты. Да, в кадре это говорит не Шамир, а «главный технолог», но, монтируя его монолог вслед за информацией о происшедшем, режиссер именно так дает оценку событию.

Как это назвать: Манипуляция? Фальсификация? Одурачивание зрителей?

(Кстати, когда я спросил режиссера, посетившего Сан-Франциско, почему он не называет количество пострадавших, он ответил мне, что там на втором плане это звучит по-русски. Странный ответ. Если бы он хотел донести до зрителя такую информацию, он бы сказал об этом по-английски – тем более, что Иов Шамир сам читает английский авторский текст. Еще более странным показался мне ответ режиссера, когда я взял «скринер» – диск, который выдают журналистам, – и посмотрел весь эпизод на медленной скорости: ни одного слова о восьми раненых там нет и по-русски.)

Это о ситуации в России. А вот Украина.

Демонстрируя монумент в Бабьем Яру, Шамир сообщает зрителям: «За два дня, 29 и 30 сентября 1941 года, здесь расстреляны 33 771 человек». Правда. Но далеко не вся правда. 1-го, 2-го, 8-го, 11-го октября здесь расстреляно еще 17 тысяч евреев. А всего, по подсчетам украинских историков и демографов, с 1941 по 1943 год в Бабьем Яру уничтожено 200 тысяч человек, из них 150 тысяч – евреи. Все это можно прочитать в любой современной книжке.

Говоря о Польше, Шамир показывает нам курьезный эпизод, как израильская девочка, не поняв, о чем говорят два старых поляка, принимается кричать об антисемитизме. Это и все, что мы узнаем о ситуации в Польше. Типа, детей накачали, вот они и ищут – по словам Ури Авнери – антисемитизм с лупой, как Шерлоки Холмсы.

Антисемитизм? Ничего подобного, говорит Шамир, просто людей запугивают.

Но Иов Шамир не может не знать, что до войны в Польша было три миллиона триста тысяч евреев, после войны осталось 380 тысяч. Прокатившаяся в 1967–1968 годах волна государственного антисемитизма смыла еврейское население почти под корень. Сегодня в Польше проживают 3–5 тысяч евреев. Но и это кое-кого не очень устраивает. В 1990 году во время предвыборной кампании премьер-министра Польши Тадеуша Мазовецкого обвиняли в том, что он возглавляет не польское, а проеврейское правительство, что ближайшее его окружение – ветераны Солидарности Адам Михник и Бронислав Гермек – евреи, да и сам он, надо полагать, скрытый еврей. А Лех Валенса, выступая на съезде Солидарности заявил, что в борьбе с коммунистами он вынужден был сотрудничать «с интеллектуалами и евреями».

В июле 1989 года группу американских евреев избили на территории Освенцима, рядом с монастырем кармелиток, построенным здесь при поддержке примаса Польши кардинала Глемпа. Отвечая на требования евреев убрать монастырь с территории лагеря, Глемп заявил (выступление в Ченстохове 26 августа 1989 года): «Ваша власть покоится на средствах массовой информации, которые всегда в вашем распоряжении во всех странах. Не используйте их для распространения антипольских чувств».

А история евреев города Едвабне? Неужели Иов Шамир не знал об этом?

10 июля 1941 года две тысячи евреев, практически все еврейское население городка, расположенного в 150-и километрах от Варшавы, было истреблено. Сначала евреев убивали по одному, палками и камнями, затем вилами и топорами согнали полторы тысячи человек в овин и сожгли живьем.

В 1963 году здесь был установлен памятник: погибшим от рук немецких захватчиков.

В 2000 году историк Ян Томаш Гросс опубликовал книгу «Соседи», которая раскрыла секрет, известный и местным полякам, и немногим выжившим евреям, – ни один немец не принимал участия в этом истреблении. Евреев убили поляки – приятели, товарищи и соседи. А имущество их и дома поделили между собой.

Вот реакция на книгу Гросса кардинала Юзефа Глемпа: «Мне остается непонятным, почему поляков постоянно оскорбляют, особенно в американской печати, и продолжают приписывать нам антисемитизм, якобы не такой, как в других странах. Еврейская сторона все время выдвигает на первый план свою неприязнь к полякам. Не очень понимаю, каковы ее истоки. В сравнении с Европой, у нас в Польше евреи жили сравнительно неплохо и чувствовали себя как дома. Мы задумываемся: не должны ли евреи признать свою вину перед поляками, особенно за сотрудничество с большевиками, за соучастие в депортациях, за отправку поляков в тюрьмы, за унижение многих своих сограждан… Я думаю, что президент Квасьневский не имеет формальных оснований просить прощения от имени народа…»² Думаете, Шамир, снимая фильм об антисемитизме, не знал всего этого? Не читал книгу Гросса? Не смотрел фильм Агнешки Арнольд «Соседи»? Трудно поверить.

И, кстати, обратите внимание – кардинал Глемп говорит в точности то же самое, что пытается внушить своим зрителям Иов Шамир. Во-первых, никакого антисемитизма нет. Во-вторых, евреи сами виноваты.

В Америке очень похожие вещи проповедует пастор Райт, многолетний духовный наставник нашего нынешнего президента. Президент, правда, от этого пастора теперь открестился, но Иеремия Райт уверен, что они еще встретятся. Встретятся после того, как Обаму изберут на второй срок и ему нечего будет опасаться. Потому что сейчас «они, евреи, не дают Бараку встретиться со мной», – заявил недавно пастор Райт.

Но этого ничего, надо полагать, Иов Шамир не читал. Тем более, что средства массовой информации, как сказал кардинал Глемп, контролируются евреями, – значит, газетам верить нельзя.

Кто же поверит, что какой-то Джеймс Ван Брун ворвался в Вашингтоне в Музей Холокоста и застрелил охранника. Во-первых, никакого антисемитизма нет. Во-вторых, евреи сами виноваты. А в-третьих, охранник был даже не еврей. Где же тут антисемитизм?

И вообще, все это придумал Эйб Фоксман.

* * *

Говоря серьезно, я не думаю что Иов Шамир наивен. И я не думаю, что он сознательно вводит своих зрителей в заблуждение (то есть сознательно лжет).

По-моему, тут дело в другом.

Он настолько ослеплен своей леворадикальной идеологией, что просто перестал отличать вымысел от правды.

Вот он и воюет. С врагами. С теми, которые не с ним, с теми, кто думает иначе. С теми, кто, с точки зрения Шамира, не хочет мира, кому для каких-то таинственных целей необходима война. Короче, с правыми. Они циники, злодеи, пособники американского империализма. Они враги.

Мы это проходили в школе: кто не с нами, тот против нас.

А в борьбе с врагами, как известно, все средства хороши.

Иов Шамир думает, что, прикинувшись Иванушкой дурачком, он врагов перехитрил и всех их разоблачил. Он даже не замечает, что вжился в роль до такой степени, когда маска слилась с лицом. Он не замечает, что перехитрил и разоблачил он только одного человека. Самого себя.

Это очевидно каждому, у кого имеется собственная память. Вроде таких милых воспоминаний: «Это вы его отравили», – соседка тетя Клава мне, четырехлетнему 5 марта 1953 года. «Только евреи так могут думать», – профессор Ленинградского Государственного Университета, наставлявший нас по самому важному для журналистов предмету «Теория и практика партийной советской печати» (имя профессора уже не помню). «Не люблю я вас, евреев», – командир 4-й роты 557 Военностроительного отряда капитан Дьячук мне, рядовому того же отряда. И так далее, и так далее.

Это очевидно нам, но боюсь, что здешние молодые люди примут агитку Иова Шамира за чистую монету. От имени этой бойкой компании Шамира похвалил главный политический киноспекулянт Америки. Как царь хвалил смекалистого дурака:

Вот люблю дружка Ванюшу!

Взвеселил мою ты душу.

Или прозой: «Поразительно дерзкий и отважный фильм», – сказал Майкл Мур.

2009 год

¹ «Известия», 29 мая 2002.

² «Наш дзенник», 15 мая 2001.

Разговор с Валентиной Полухиной[13]13
  Интервью, взятое профессором Полухиной у Михаила Лемхина. С разрешения автора перепечатано из книги Валентины Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников». Т. 3. СПб., Изд-во Звезда, 2010 г.


[Закрыть]

– Как и Бродский, вы родились в Ленинграде. Судя по фотографиям Бродского, сделанным вами в 1968 году, вы были с ним знакомы еще тогда. Пожалуйста, расскажите о ваших встречах. Когда вы начали его фотографировать?

– Вы знаете, мне несколько раз попадалась на глаза фраза одной журналистки (напечатанная в солидном издании), что-то вроде: Лемхин дружил с Бродским всю жизнь – с ленинградских времен до смерти поэта. Журналистку эту я в глаза не видел, но, наверное, она решила, что так писать красивее. С Иосифом Александровичем мы никогда не были друзьями – просто были знакомы. Мне даже на допросе в КГБ, когда спрашивали про Бродского, не нужно было врать. Я отвечал: «Очень мало с ним знаком». Я младше Иосифа на девять лет, но с Володей Уфляндом я был на «ты», или вот с Женей Рейном мы на «ты» – оба они старше Иосифа, – а с Иосифом мы были на «вы».

Хотите, расскажу смешную историю? Я жил много лет подряд на даче в Комарово. В те времена, не знаю как сейчас, улица, которая вела к Щучьему озеру, была с какого-то момента – говорили: «после поворота» – не застроена. Вы шли по пустой лесной дороге, потом по левую руку возникали подряд три домика, затем, метров через сто пятьдесят, просека, высоковольтная линия и за ней, тоже по левую руку, кладбище. И дальше опять безлюдная дорога до самого озера. Я жил в одном из этих домиков, принадлежавших смотрительнице кладбища.

Так вот, когда запустили Титова, второго советского космонавта, я был на даче, слушал радио и, переполненный мальчишеским энтузиазмом – мне было 12 лет, – рвался поделиться замечательной новостью с теми, кто был еще не в курсе. Короче говоря, я сделал плакат в советском стиле: «Слава Герману Титову!» или что-то в этом духе. Плакат этот я вывесил на тропинке, которая шла рядом с дорогой. Никто не обращал на него внимания, пока некая парочка приятелей не остановилась. И один, солидный, спросил: «А кто этот Герман Титов?», а второй отозвался иронически: «Да хозяин дачи, наверное». Мои чувства были неприятно задеты, и я принялся излагать этим двоим про великое событие. Что я говорил и как они реагировали, я, разумеется, не помню. Но как-то парочка эта застряла в памяти – смутным пятном – видимо, потому что они были единственными, кто проявил интерес. И вот когда в одной из ваших, Валентина, книг я прочитал слова Жени Рейна, как они с Иосифом в день полета Титова ходили купаться на Щучье озеро, этот эпизод неожиданно вспыхнул в моей памяти яркой картинкой и с лицами. Я практически уверен, что эти двое были Женя с Иосифом. Я даже помню, что один из них навел на меня и мой плакатик свой фотоаппарат, какую-то дальномерку: «ФЭД» или старую «лейку». Так что начал фотографировать Иосиф меня, а не я его.

Но если говорить серьезно, совсем серьезно, то вот эта встреча на тропинке вполне характеризует наши с Иосифом отношения. Мы были знакомы, да. Я был приятелем каких-то его друзей. И это все. В Ленинграде у нас никогда не было никаких общих дел. Мы были просто знакомы.

– Опубликованные три фотографии Бродского, сделанные вами 30 января 1968 года на «Вечере встречи творческой молодежи», особенно интересны: вы запечатлели Иосифа в тот момент, когда он, читая свои стихи, забыл строчку – и закрыл лицо руками; жест, столь характерный для него. Другие свои фотографии Бродского вы не комментируете и не датируете. Что за этим кроется?

– Я сказал Вам, что эти три фотографии сняты на вечере в Доме писателей, только потому, что они связаны с заметным событием. Только потому. Они документируют это событие, и я не могу не считаться с тем, что для кого-то они имеют значение в таком качестве. Но меня как автора не интересует документальная фотография. Меня интересует не событие, а образ. Поэтому все мои портреты – а не только портреты Иосифа Александровича – не датированы. Я не имею в виду сообщить зрителям, как выглядели Чеслав Милош, Сюзан Зонтаг, Сережа Довлатов, Вениамин Каверин или Горбачев в таком-то году. Я имею в виду показать человека и мое отношение к нему, мое понимание этого человека.

– Пару слов о жесте Иосифа.

– Жест действительно очень характерный. Я наблюдал его много раз и в Ленинграде, и в Сан-Франциско, и в Нью-Йорке – и дважды фотографировал, – но он не с забытой строчкой связан. Я всегда полагал, что это страусиный жест, что Иосиф – разумеется, неосознанно – прячется таким образом, пытаясь скрыть свое волнение, свои чувства.

– В какой степени Бродский перед вами позировал, или вел он себя всегда естественно?

– Я не помню, чтобы Иосиф когда-нибудь мне позировал. Все мы, понятно, играем, и не только перед камерой, пытаясь показать себя именно такими, какими мы сами себе видимся. Но это не значит, что подглядывая за человеком, можно засечь его настоящее – без маски – лицо. Если бы все было так просто! Иосиф совершенно верно говорил, «что маска в конце концов прирастает к лицу и становится мордочкой» (можете взять эти слова в кавычки, потому что я их помню абсолютно точно). Где лицо, а где Лицо – нужно не только увидеть, но и понять. Разумеется, Иосиф играл что-то, как и все. Вы ведь знаете, что ему очень хотелось выглядеть этаким спокойным, бесстрастным англосаксом. Таким, как он представлен на фотографии в книге «Less Than One». Иосифу очень нравилась эта фотография. Он даже подарил отпечаток Михаилу Барышникову, и выцветший этот отпечаток до сих пор висит у Барышникова на стене. Но на самом-то деле Иосиф Александрович никогда таким не был. Я бы даже сказал, что он был полной противоположностью этому образу.

Как я его снимал? Я никогда не снимал, если я чувствовал, что это будет нарушать сложившуюся атмосферу. Например, я до сих пор помню несколько мгновений – лицо, композиция, свет – во время одного разговора Иосифа с Михаилом Леоновичем Гаспаровым. Передо мной лежали две камеры, но я знал, что снимать сейчас будет неуместно. Так же, кстати, и во время похорон Иосифа была минута на кладбище: Мария с маленькой дочкой около гроба, и композиция совершенно как у Мартоса. Я, признаюсь, даже каким-то бесконтрольным движением вытащил из сумки камеру, но тут же опустил ее обратно.

Это не значит, что я избегаю снимать в моменты наибольшей открытости. Как раз наоборот, я именно их всегда и жду. Например, одна из моих лучших фотографий Иосифа: в профиль на фоне окна, где он прижал руки к груди и съежился, как воробей, – это момент максимальной открытости. Но иногда в такие минуты можно снимать, а иногда – нет. Трудно объяснить (то есть долго объяснять), почему. Но мне кажется, я вижу эту границу, и я не готов ни ради искусства, ни ради чего-то другого ее переступить.

У Иосифа никогда не было претензий к тому, что и как я снимаю. То есть ему нравились мои портреты других: Уфлянда, Рейна, Милоша, Дерека Уолкотта. Но ему, я уверен, никогда не нравились моей работы его портреты. Он ни разу мне ничего такого не сказал, но я знал, что они ему не нравятся, потому что образ, который видел и показывал я, был совершенно не похож на им придуманного «Иосифа Бродского».

Я уже рассказывал где-то, как я подарил Иосифу – это было то ли в 69-м, то ли в 70-м году – большой, тридцать на сорок сантиметров, его портрет, портрет, который мне самому тогда очень нравился (нравится и до сих пор). Иосиф посмотрел на фотографию и сказал: «Какой смешной человек». И, как я узнал позже, пару часов спустя он утопил эту фотографию в Фонтанке.

Однажды, правда, он запретил мне фотографировать, но это к фотографии никакого отношения не имело.

– Как это так?

– Просто у него было плохое настроение, а под рукой никого не было, чтобы сорвать злость. Я был единственным знакомым человеком, перед которым он мог разрешить себе не сдерживаться. Он должен был читать лекцию – это было в 1992 году, то ли на третий, то ли на четвертый день его пребывания в Стэнфорде стипендиатом какой-то программы. На всякие такие выступления Иосиф приходил вовремя, то есть заранее. А тут его нету и нету. Чарли Янкерман, координатор этой программы, три раза подбегал ко мне с вопросом: «Где Бродский?» А я ему честно отвечал, что понятия не имею. Во время этого визита Чарли приставил к Иосифу симпатичного молодого человека, аспиранта Андрея Устинова, чем-то похожего на молодого Бродского. Но оказалось, что Иосиф и не с Андреем. Он взял напрокат машину и куда-то уехал. Где он был – я не знаю. Появился он в самый последний момент – раздраженный, накрученный и даже весь в красных пятнах. Оглядел зал и, ни с кем не здороваясь, прямиком подошел ко мне. А я сидел на левом краю первого ряда, обвешанный своими камерами. Подошел и говорит сквозь зубы: «Сегодня снимать не будем». Я говорю: «Да пожалуйста», скидываю с плеча камеры и на его глазах кладу их на пол. Так же, ни на кого не глядя, он направился к кафедре, вытащил из кармана пачку листков и отбарабанил всю лекцию, читая по бумажке. А после лекции, как только Чарли объявил программу следующего дня, Иосиф сразу устремился ко мне и со своей птичьей смущенной улыбкой спрашивает: «Ну как, интересно было?» Я говорю: «Мне было интересно». Он еще потоптался, что-то спросил и оттаял. Понятно было, что он не за моим мнением подошел, оно ему было без надобности, а с извинением, и я это извинение принял.

– Увы, Иосиф не всегда извинялся, когда обижал людей.

– Иосиф мог быть несдержанным, ему случалось обижать людей – я сам это наблюдал, общие друзья рассказывали, в том числе и Сюзан Зонтаг, и было несколько случаев, когда я чувствовал себя неловко оттого, что Иосиф говорил мне вещи, явно не предназначенные для моих ушей, например, разные разности про человека, гораздо более близкого ему, чем я. Не то что он обсуждал этого человека со мной, я был пассивный слушатель на другом конце телефонного провода, он просто отпускал едкие и обидные замечания, которые срывались у него с языка. А однажды Сережа Довлатов, рассказал мне, что, сочиняя подписи для фотографий Марианны Волковой, не мог ничего придумать про одну поэтессу и позвонил Бродскому за каким-нибудь анекдотом. «Записывайте, – сказал по словам Сережи Бродский, хихикая: – Я не знаю большего противника воды и мыла, чем такая-то».

«Ведь я бы мог это опубликовать», – рассказывал Сережа с притворным осуждением. Он боготворил Бродского, робел перед ним, так что, конечно, никогда бы он этого не опубликовал. И вообще, он мог всю эту историю придумать. Но если и придумал, то очень похоже – Сережа придумывал всегда в рамках характера.

– Что вас удивляло в Бродском больше всего?

– По-моему, опять же, в какой-то из Ваших книг я прочитал слова Исайи Берлина о том, какие странные испытываешь чувства, находясь в присутствии гения. Может быть, не с первой встречи, но я и в Ленинграде, и здесь, в Америке, ощущал, что нахожусь в присутствии гения. То есть в присутствии человека, избранного быть посредником между нами и чем-то грандиозным и заведомо необъяснимым (если вы извините такой возвышенный слог). Тут дело не в умозаключениях: мол, вот гений. Это чувствуешь всем своим естеством. При этом я одновременно мог думать о нем, как о знакомом: какие он носит галстуки, как отрывает фильтр от сигареты, какой он рассказал вчера анекдот. Думать о его капризности и, случалось, вздорности. Я хочу сказать, что и ощущение чуда, и ощущение повседневности – и то и другое – никогда не исчезали, но смешивались в разные минуты в разных пропорциях. Наверное, так и должно быть. Впрочем, не знаю, мне не с чем сравнить – у меня нет большого опыта общения с гениями. Я переживал то же самое в присутствии Тарковского или Анри Картье-Брессона, но я не общался с ними, это были короткие мимолетные встречи.

– К вашей книге Joseph Brodsky. Leningrad: Fragments (FSG, 1998) предисловие написал Чеслав Милош, а послесловие Сюзан Зонтаг. Как возникла идея книги, и как вы уговорили двух знаменитых друзей Бродского принять в ней участие?

– Я написал когда-то статью под названием «Так сложилась книга»¹ и рассказал там все, что я в состоянии рассказать. Тогда, десять лет назад, это были еще настоящие слова, а теперь я могу только вспоминать, то есть смотреть со стороны. Одну фразу из этой статьи я, однако, хочу повторить обязательно: «Автор книги «Fragments» – читатель и современник, а то, что он был немного знаком с Бродским, не имеет серьезного значения». Коротко скажу вам, что я пытался создать портрет Иосифа Александровича, выложив этот портрет из мозаики, существующей в двух измерениях: в реальности и в его, Иосифа, сознании. Разумеется, в его сознании, каким я его себе представлял. Но и реальность – портреты самого Иосифа – это тоже не больше чем мое представление о нем. Всякая биографическая книга, любое портретное эссе – чей-то взгляд, и глядящий неизбежно рассказывает как о портретируемом, так и о себе.

Когда книга начала складываться, я позвонил Милошу, который жил в наших краях. Я хотел показать ему свой макетик, состоявший тогда из 120, кажется, фотографий. Для чего? Мне хотелось знать, читается ли мой рассказ человеком, любившим Иосифа, но человеком с совершенно иным жизненным опытом. Я выкладывал перед ним разворот за разворотом, Чеслав смотрел очень внимательно, волновался, и когда мы закончили, я довел его до дивана – у него закружилась голова. Я позвал Кэрол, жену Милоша, был отправлен на кухню за стаканом воды, а когда вернулся, Милош, что-то тихо говорил Кэрол, не знаю – что он сказал ей, но обернувшись ко мне, он сказал по-английски: «Не понимаю, как такой антигуманный город может рождать такие гуманистические стихи».

Мне даже обидно стало за наш город. И одновременно, признаюсь, это меня обрадовало: Милош прочитал именно то, что я хотел сказать. Уже уходя, я попросил Милоша написать что-нибудь для книги. Не о моих фотографиях, а о самой идее книги. Милош сразу согласился и буквально через неделю, а может, даже меньше, прислал мне факсом свой текст.

Дальше, договорившись с Сюзан, я отправился со своим макетиком в Нью-Йорк. Сюзан была таким человеком, которому ничего не надо было объяснять. Я за четверть века жизни в Америке не встретил ни одного аборигена (если не считать нескольких моих друзей американцев, чьи родители приехали когда-то из России), с которым мы лучше понимали бы друг друга. Сюзан посмотрела. Потребовала сигарету. Я сказал, что бросил курить, как и она. Тогда она позвала своего курящего секретаря, мы все закурили, и Сюзан скомандовала (именно скомандовала) показать теперь макетик секретарю. Потом через дверь балкона со своей половины явилась подруга Сюзан, Эни Лейбовиц, и Сюзан сказала: «Эни, тебе полезно будет это посмотреть». Эни послушно уселась у стола, и я показал макет в третий раз, объясняя что можно, а какие-то объяснения вставляла и Сюзан, но было очевидно, что Лейбовиц ничего в этом не понимает – ни в манере, ни в материале. И не волнует ее это. Она больше обращала внимание на картинки, чем на повествование. Типа: «Вот „рыбий глаз”, это, надо полагать, шестидесятые годы». Я же всем повторял в то время слова Виктора Шкловского, сказавшего об одной книжке: «Хорошая книга – в ней совершенно не чувствуются слова». То есть, хотел я сказать, картинки каждая по отдельности значат не очень много, но вместе они формируют целое, и отражение этого целого наполняет смыслом отдельные фотографии. По-моему, именно гештальтпсихология, предлагающая такой подход, дает адекватный инструментарий для разговора об искусстве.

Короче говоря, просмотрев макет три раза, Сюзан принялась вызванивать Роджера Штрауса. Что она ему говорила, я вам повторять не стану. Дело было в четверг, у меня был обратный билет на утро понедельника, а вся пятница у Роджера была расписана, начиная с девяти утра. В результате Сюзан уговорила Роджера придти в издательство к восьми, а мне строго наказала, чтобы я не опаздывал (а я никогда и не опаздываю). Роджера до того я видел только на похоронах Иосифа Александровича, и сильно сомневаюсь, что он меня помнил. Я появился у него в кабинете ровно в восемь, и первое, что он мне сказал, когда я показался в дверях: «Молодой человек, до того, как вы откроете свой чемодан, я хочу, чтобы вы знали: фотографических книжек мы не издаем». Молодому человеку было тогда сорок семь лет, и слова Роджера могли означать только одно: «Уходи, проситель, прочь!» И если бы передо мной не сидел восьмидесятилетний человек, ставший уже легендой в литературном мире, я бы повернулся и закрыл дверь с другой стороны. Но тут я сказал: «Я понимаю, я пришел за вашим советом».

Когда я показал ему свой макетик, Роджер был тронут. Мы поговорили о том о сем, Роджер попросил меня оставить свой санфранциский телефон. «А где вы остановились в Нью-Йорке»? – спросил он. Я сказал, что, как обычно, у моих друзей Лены и Оси Осташевских, которые, кстати, состоят в родстве с Иосифом Александровичем и чья дочка Люба работала когда-то в издательстве у Роджера. То есть расстались мы очень мило и дружески, и я подумал, что Роджер действительно, может быть, выведет меня на какого-нибудь подходящего издателя. Выйдя из кабинета, я увидел человека, с которого в девять должен был начаться день Роджера: это был Карлос Фуэнтес.

От FSG до дома моих друзей на метро и на автобусе добираться было час десять – час двадцать, и когда я там появился, мне сказали: «Тебе звонил Роджер Штраус. Перезвони ему в издательство». Я перезвонил, и Роджер сказал: «Мы решили вашу книгу издавать». Вот и вся история. На следующей неделе я получил договор и позвонил Роджеру. И тут он меня огорошил: он хотел, чтобы то, что я рассказывал ему, я написал бы в форме эссе, и оно стало бы послесловием к книге. Писать я ничего не собирался. По-моему, было бы глупо рассказывать одну и ту же историю визуально, а потом снова уже словами. Но у меня в этот момент не хватило духу сказать Роджеру – нет. Я решил пойти обходным путем. Я позвонил Сюзан и попросил ее написать что-нибудь – опять же не о фотографиях, но о самой идее, что человек живет разом в двух местах, – для послесловия. А после того, как Сюзан согласилась, я уже со спокойной душой сообщил Роджеру: «Милош написал предисловие, Сюзан хочет написать послесловие, так что для моего эссе в книжке нет места». Роджер все понял, но возражать не стал.

– Что наиболее памятно из ваших фотосессий с Бродским?

– Вы знаете, от фотосессий остаются негативы, и они заменяют все другие воспоминания. Когда я снимаю, я абсолютно сосредоточен на своем «объекте», на том, чтобы понять его состояние через его жесты, мимику. Понять – конечно, неправильное слово: оно предполагает обзор и осмысление. А затвор спускаешь до того, как «понял», и до того, как «решил». Здесь работает интуиция. Легче вспомнить что-нибудь забавное без фотографирования, но о фотографии. Например, в какой-то момент я попросил Иосифа Александровича написать предисловие к одному своему проекту (который, кстати, так и не осуществился). Разговор был по телефону: кажется, я звонил ему в Вашингтон. Иосиф сказал, что ему это дело совершенно «против шерсти». «Ну, и ладно», – ответил я, разумеется, расстроенный.

Вскоре после этого разговора Бродский читал в книжном магазине Russian House в Нью-Йорке. Магазин был забит народом. Я, приготовившись снимать, занял удобную позицию на полу. Пробираясь по проходу между стульями, Иосиф не здороваясь, но как бы продолжая разговор, сказал со своим характерным смешком: «Спасибо, что не настаиваете». Переступил через мою сумку, хотя мог обойти ее – часть прохода была свободна, – обернулся и еще раз повторил серьезно: «Миша, спасибо, что не настаиваете».

Разумеется, помню я и историю с другим предисловием. Я написал ему письмо, что готовлю книжку портретов под названием Missing Frames, и было бы здорово, если бы он сочинил страничку-другую для этого альбома. Ответа не было долго, и я решил, что он вообще такую мою просьбу проигнорирует. Но вдруг он позвонил сам, звучал благодушно, сказал, что только вернулся из Европы, что предисловие он напишет; а может, я хочу, чтобы он поговорил со своим издателем (то есть Роджером Штраусом), дочка которого работает в каком-то издательстве, специализирующемся на альбомах?

«Я вам пришлю макет книжки», – сказал я. «Не нужен мне никакой макет, я видел достаточно», – отвечал Иосиф. Но я упрямо – и к явному его неудовольствию – настаивал. Почему? Я знал, что Иосиф обнаружит в макете фотографии некоторых людей, с которыми у него скверные отношения, и я вовсе не хотел, чтобы по выходе книги он говорил, что, мол, хоть он и написал к ней предисловие, но только потому, что был вынужден, а книга эта сама ему даже на полке не нужна (такие случае были). Я полагаю, что поступил правильно. Иосиф Александрович позвонил мне на следующий день, вскоре после того, как FedEx доставил ему чемоданчик с макетом. Позвонил он в явном раздражении: «Я уже придумал фразу, что через эти лица проступает лицо культуры, а вы, Миша, насовали туда какие-то рожи».

Я и до этого звонка знал, что портрет по крайней мере одной, с его точки зрения, «рожи» имеется в самом начале книги. Но что я мог сделать? Я-то не считал это лицо рожей. Так я ему и сказал.

«А что я должен делать? – воскликнул он, еще больше раздражаясь. – Вы что хотите, чтобы я врал?»

После этого он мне прочел лекцию о фотографии («Я вам скажу это, как сын фотографа») – не в первый и не в последний раз. К разговору о предисловии я больше не возвращался. Через пару месяцев я послал Иосифу несколько свежих фотографий Дерека Уолкотта с маленькой записочкой, а потом позвонил. Он фотографии получил, был благодарен, а когда я сказал, что одну из этих фотографий включу в готовящуюся книгу, он тут же заметил: «Но вы понимаете, что эта фотография ничего не меняет». «Предисловие уже готово, – сказал я. – Его написала Ольга Карлайл».