Текст книги "Круги от камушка"

***

Время к полуночи. Едва уловимый запах подгоревшего супа в воздухе. Открытое нараспашку окно смотрит на пустырь, фонари далеко, и странный двухголовый силуэт на подоконнике почти неразличим.

– Кот, а почему ты ее так странно зовешь? Магвай – это же из фильма, да?

– Ну да, из «Гремлинов»… – одна из голов слегка покачивается. – Давняя история. Я к ней в седьмом классе на днюху пришел, и свернул какие-то часы с полки. Фамильные какие-то. Стекло разбил, чего-то там откололось. А у нас как раз тогда этот фильм в кино показывали, помнишь?

Вторая голова чуть заметно кивает.

– Ну, и Леська мне такая, в злобе – «Ну ты грремлин!», говорит. А я действительно был такой – мелкий, зубастый, ушастый… только что не зеленый. А она же – блондинка, с прической, еще в платье праздничном… ну, и я ей – «А ты че сама, Гизмо?», говорю. «Магвай, типа?» Ну, и весь вечер друг друга стебали. Потом как-то вроде забыли, а когда мы с ней… сошлись… уже в девятом – чего-то вспомнили, так и стали друг друга звать. Я – Грем, она – Маг. А сейчас, прикинь – ее друзья так зовут. Она когда сказала, я офигел.

– Да ты вообще умеешь клички придумывать, – в голосе слышится улыбка. – Про «Шу» мне очень понравилось, жалко, что вы это скрывали. Я, тоже – всю жизнь для всех парней была Рыжая, никто до Лиски не додумался.

– Хе. Я сегодня еще Катюху переименовал.

– Во что? В кого, всмысле?

– В Кэт… хыхы… радистку… Она меня чуть словарем не убила. Потом, правда, помирились. А ты поняла, кстати, почему «Лис»? Я потом уже понял.

Тишина. Потом еле слышно:

– «Мы в ответе за тех, кого приручили»… Я твой Лис?

– Ты мой Лис. Только я не принц.

– Костик… ты меня не бросишь? Я так боюсь, что ты уйдешь.

– Лап… куда я уйду? Что ты?

– Ты же всех любишь, тебя на всех хватает. Пока. А когда надо будет выбирать одну… кого ты выберешь? Леночку? Катьку? Или вообще Саньку? Точно же не меня. Я же – Лис.

– Дурочка ты, – долгий вздох.

– Да?

– Да. Правильно Шу сказала: девчонка девчонкой.

– Ленка умничка… а мне через пять лет будет тридцать. А тебе только двадцать три. Представляешь? Как мы с тобой будем?

– Представляю, – тихий смех. – Ты будешь самая красивая женщина в городе, а я на тебя буду смотреть, как подросток на старшеклассницу. Буду с тобой целоваться на улице и бить морды банкирам, которые тебе цветы присылают. А сами цветы на рынке продавать. Тем и будем жить. Как тебе перспектива?

– Тиик, не смеши меня, я сейчас свалюсь…

– А ты держись за меня. Свалимся – так вместе, хоть поцеловаться успеем.

…Снова тихо, только сосны шелестят иголками под ветром.

– Кот… а как же Леночка? Ты ведь ее тоже любишь? Не хочешь к ней вернуться?

Часть угловатой глыбы на подоконнике вдруг шевелится: Тик убирает руку, которой обнимал подругу, и слегка отодвигается.

– Лис. Ну нафига, а? Так хорошо сидели!

– Кот, не обижайся. – Нелли зябко ежится, обхватив себя руками за колени. – Я хочу расставить… точки над «ё». Потому что если есть вероятность… хоть какая-то… что ты хочешь – или захочешь когда-нибудь – вернуть то, что у вас было… то нам лучше сразу разойтись. Сейчас я, может быть, переживу. Через год или пять лет – точно нет. А я уже один раз умирала, больше не хочу. Так что – давай решим сейчас? Катьки я не боюсь, Саньки не боюсь – а вот Леночки…

– Нельк, да что тут думать!..

– Есть что. Помнишь, тогда? Если бы не она, ты бы ко мне не пришел, хотя я просила. А к ней – побежал, по первому слову.

– Ну да… блин… но ты меня тоже пойми. Нафига было такое говорить?

– Я тогда себя не контролировала. Пьяная была. А если снова так получится? Опять надо будет выбирать, кого спасать? Кого ты выберешь?

На этот раз молчание затягивается минут на пять. Потом:

– Хрен знает, если честно. Не знаю.

– А я знаю. Ленку.

– Лис!

– Подожди. – Нелькина рука вдруг успокаивающе ложится на Костино плечо. – Подожди, кот. Не кипятись. Я ж не досказала. Дело в том, что я не против. Я сама уйду в сторону, чтоб ты ее спасал. И если ты захочешь к ней уйти – тоже ни слова не скажу. Не знаю, почему. Женская дурь… прими как факт. С любой другой – я б тебя зубами выгрызла, а с Ленкой… как будто ты ей принадлежишь, а я так – сбоку-припеку. Поэтому я и боюсь. Скажи мне, ну как ты думаешь – вернешься ты к ней, или нет? Хочешь ты этого? С Ромкой-то у них – карточный домик, дунь – развалится… она, мне кажется, и не против была бы, тоже о тебе мечтает…

Костик внезапно фыркает. Разворачивается в комнату и спускает ноги на пол, нашаривая тапки:

– Ой, бабы, звездец просто. Лис, ненормальная ты моя! Какой нахрен «вернуться»? Куда вернуться? На чердак? В десятый класс? Ну чего бред нести, а? Да, я Ленку люблю, и она меня любит! Я за нее сдохну, если надо! А за тебя я – жить буду, понимаешь? А она – для Ромки жить будет, хотя тоже за меня сдохнет, если что! А за него и для него – она будет жить и детей рожать! Сравнила, блин?! А все эти твои, блядь, «кто кого будет спасать первым»… да я вас обеих буду спасать! За волосы буду тащить, бля! Мне одного раза на всю жизнь хватило, понимаешь ты, не? Языка твоего синего! И нехуй пиздеть, если не понимаешь… извини уж за грубость! Все, короче. Хватит. Нечего тут обсуждать, я с тобой, и никуда не уйду, ни к Ленке, ни к кому. Успокойся. Давай уже умываться, и в койку. Ну… ну не реви, не реви… ну… тихо… Лис… тихо… Нель… давай, иди сюда, я тебя отнесу в ванну… Осторожно… осторожно, держись. Оп. Уй, плакса. Дитёнок. Распустила нюни, ууу! Сопливенькая.

– Тик, ты… ты сам… са… саамый… самый… ыыыыии…

***

Рыжая давно успокоилась и дрыхнет, а я лежал-лежал… не спится, и все. Вылез снова на окно, закурил из заначки. Сижу, свесив ноги с четвертого этажа, смотрю на небо. Думаю.

Хочу ли я… окей, назовем это «вернуться»… к Шу? Можно ведь, правда. Поймать момент, когда они с Ромиком поссорятся, уговорить ее послать его нахрен – и начать все заново. Ну? Хочу?

…Да естественно, хочу! Как представлю, что она меня вечером дома встречает – аж внутри все дыбом встает. Впервые в жизни заботиться о ком-то по-настоящему. Говорить абсолютно на равных – не как с Лиской, не в обиду ей будь сказано. Все открытия в жизни делать вместе, шишки набивать – вместе, голод, удачи – все на двоих. Потом – дети. Вот не представляю пока наших с Нелькой детей, слишком уж велика разница. И насколько ее сгладят три или даже пять лет… хрен его знает. А с Шу – я их прямо вижу. Девчонок, почему-то. Двух. Одна на нее похожа, прямо копия, а другая на нас обоих. Аж горло сжимает.

А она? Согласилась бы? Гм. Если в нужный момент… и нужными словами… да почти сто процентов, что да. Все эти рассуждения, что «лучше невозможно и не нужно» – забыла бы нафиг.

Может, и вправду что-то не так пошло тогда, в девятом? У нее не хватило решимости, у меня – внимания? И нам дали еще один шанс, через год – который мы тоже благополучно проебали? Надо было в ответ на те ее слова – взять за плечи и никуда не отпускать, а я обиженного из себя корчил… идиот…

Хочу, короче, с ней, чего там яйца чесать. Она – моя, по жизни, по справедливости, по характеру, по всему.

А буду – с другой. Потому что мы таки в ответе за тех, кого. Сука вы, месье Антуан.

…Так что я – не люблю Нельку, что ли??

Вот уж хер вам во всю спину! Меня от нее трясет, колбасит и плющит, мне ни с кем никогда не было так страшно и так охуительно сразу. Как будто во сне идешь по воздуху над пропастью, вот ближе всего по ощущениям, наверное. Удержаться рядом с ней, при нашей разнице, прожить вместе жизнь, да еще чтобы она была счастлива… это как взлететь без крыльев. Это, блин, задача для Реального Пацана. Мне, конечно, Реальное Пацанство похуй, но задачка сама по себе – пиздец какая. И раз уж мне ее предложили, так теперь не отвяжетесь. Буду решать, и все! Поняли? Эй, там, наверху! Идите в жопу со своими отменами! Ошибка, не ошибка – мне насрать!

…Разошелся-то. Размахался. Пепел с «элэмины» – по всему подоконнику. Если Рыжая проснулась и только притворяется спящей – то-то сейчас прикалывается!

Ладно, надо успокоиться. Почитаем-ка мы что-нибудь, про себя. Что у нас спокойного есть? Гандлевский пойдет? А давай! Ээээ… «Когда я жил на этом свете, и этим воздухом дышал, и совершал поступки эти – другие, нет, не совершал…»

Могуч, собака. Кто меня на него навел? Верба, кажется. Как раз прошлой весной. То есть Шу тоже его знает, само собой, но читает вслух очень редко, так что я имя слышал, а самих стихов – считай, что и нет. А это прошлой весной было, да, точно…

16. «Ветер – твое наречие…»

– Так ты что, по паспорту Верба?!

– Ну да. Петрова Верба Даниловна. А ты что думал?

– Блин. Я был уверен, что это кличка, а на самом деле ты Вера… или Вероника. Во глюк!

– А учителя меня тоже по кличке зовут, да? – Петрова издевательски смотрит на меня поверх очков. Шикарно она училок пародирует, завучиху в особенности. Однажды чуть не вляпалась из-за этого: «на автомате» изобразила Валерьевну перед ней самой, та приняла вызов, Верба вдруг уперлась… стояли в коридоре, как две козы, и пялились друг на друга, не мигая. Вся школа сбежалась смотреть, включая некоторых училок. Потом испугались, растащили их. Честно говоря, Владлене досталось изрядно, она еще дня три ходила опухшая и никого не узнавала, даже в очках. Возраст! Петрова ей глазные капли носила, извинялась, плакала даже. Ничего, помирились: завучиха у нас вообще на редкость адекватная.

– Да откуда я знаю, как они тебя зовут! Но красиво, реально. Верба… Это родители придумали?

– Ага. Хотели, чтобы просто и необычно.

– Ыы. Мне б такую фантазию, блин!

– Ц-ц-ц, раскатал губу-то! – она мотает башкой, разгоняя русые волны по плечам, а я на пару секунд забываю дышать. Смотреть на Вербочку – вообще невыразимый кайф: не девчонка, а сорок пять кило чистой грации. Неважно, идет она или бежит, стоит на ногах или на руках, улыбается, хмурится, расчесывает волосы – все одно балдёж.

…На зачете по физре, в девятом, осенью, гранаты метали. Оба класса сразу, парни и девки вперемешку. Когда дошла очередь до Петровой, Мартын меня пихнул в бок: смотри, типа. На что там смотреть, Лёх?? Не сам ли когда-то отчеканил из строя: «Метание гранаты есть унылый идиотизм, сопровождающийся растяжением запястных связок»? (Кидал потом эту грёбаную гранату недели две ежедневно, пока Ритка не почувствовала себя достаточно отмщенной.)

Но он же не зря с Вербой в друзьях с самого седьмого класса. Знал, что будет, и поделился кайфом. Все стояли трепались, а мы с ним смотрели, как в замедленной съемке: прищур-вдох-разбег-замах-раскрутка-выдох… бросок, всем телом, нарастающей волной… снова вдох, и ладонь отбрасывает челку со лба. Маленький шедевр.

Вторая граната. Охренительно.

Третья. Убиться веником.

Правильный кореш Леха Мартынов: не забыл меня после третьей по ребрам садануть, возвращая в реальность. А то я от такого сеанса слегка утратил сцепление.

Сколько впоследствии ни глядел на Вербочку, так и не привык. На волейболе однажды оказался против нее у сетки: меня так и не убедили потом, что прошло меньше пяти минут. Какие нафиг пять, когда она к мячу взлетала секунд по тридцать!

И не в красоте дело. Внешностью Петрова… ну, симпатичная, очень, но до красавицы не дотягивает. Ростику в ней – полтора метра с поросячьим хвостиком, лицо обыкновенное, косметикой не пользуется, украшений почти не носит, одевается красиво, но без шика; по «женской части» – тоже не хохлушка. Даже волосы свои прекрасные она только в десятом начала отращивать, до того стриглась коротко. На фотках класса Вербу и найдешь не сразу: Ёжка – и та заметнее.

…Но отчего-то на школьных вечеринках очередь из пацанов выстраивается не к Ёжке, а к Вербе. Хотя танцует Ёжка лучше.

…Но почему-то в любимчиках у училок всегда ходила не отличница Шумко, а «твердая хорошистка» Петрова.

…Но… тут уже, впрочем, понятно, почему… у Леночки за все годы в нашей школе было три ухажера (включая меня), а за Вербочкой успел так или иначе поухаживать весь мужской состав обоих классов.

Не сразу, правда. И с разным успехом.

Их семья в наш город попала в двухтысячном, до того они жили где-то в лесу в районе Томска. Хорошо жили, по слухам. Потом очередной таежный пожар выбрал траекторию в аккурат через их поселок, а у единственной в районе пожарной машины бензин кончился аж в прошлом веке. Короче, поселок исчез с карт в полчаса: обычная история в наших краях, даже в новостях не всегда упоминают. Их и не упомянули. Бывшие жители расползлись кто куда: кто-то подался к родственникам, кто-то потравился с отчаяния. Петровы травиться не стали, получив в качестве «временного жилья» комнату у нас в городе. Одну на четверых, в бараке послевоенной постройки, без водопровода и с угольной печкой. Верба, когда появилась в нашей школе, ходила «теплую» треть года в застиранных секондхэндовских платьях и стоптанных напрочь туфлях, две «холодных» трети – в ушанке, валенках, латаном свитере и и такой же латаной тощей пуховке. О сапогах или пальто даже речи не шло – обновки если и покупались, то исключительно младшему брату-дошкольнику. Глава семейства по полгода мотался по области с шабашниками, мать вкалывала на заводе уборщицей в две смены, а Верба смотрела за Лешкой, готовила, убиралась, стирала, топила печку, таскала воду от колонки ведрами – хозяйствовала, как взрослая. Светлая душа, общительная и веселая – осталась почти в полном одиночестве: на друзей не было ни времени, ни сил, да и своего беспризорного вида стыдилась. Мартын рассказывал, как бегал к ней тайком, приносил карамельки и помогал уголь таскать, и как она стеснялась к нему спиной повернуться: ватник сзади был краской заляпан. Девчонка всегда остается девчонкой.

Пыталась зарабатывать: выпросила где-то ржавый «зингер», с материной помощью его освоила, стала обшивать себя и семью, «за бутылку» чинила одежду соседям по бараку. Но всерьез не получилось, у нас в городе и так избыток умелых швей. И в мастерскую ученицей пойти – тоже не вышло, все из-за того же брата.

Книг дома почти не было, естественно; в читальном зале сидеть было некогда. Упросила библиотекаршу, та ей стала давать тайком «невыносные» книги на несколько дней. Читала по ночам, при крошечной лампочке, чтобы не мешать семье спать; делала выписки. Стихи переписывала целыми сборниками. Глаза, разумеется, посадила за год. Какой, к свиньям, «интернет» – у них не то что компьютера, телефона отдельного не было!

И – не сломалась, не впала в депрессию, не озлобилась на мир. Учила стихи и читала брату, рисовала с ним вместе «комиксы», ремонтировала игрушки и мебель, осваивала доставшуюся по случаю губную гармошку… Через три года семья расплатилась с долгами и перебралась в крошечный, но собственный домик в частном секторе, а в десятый «бэ» пришла новенькая: симпатичная сероглазка в очках с тонкой оправой – дружелюбная, умная, смешливая, красиво и оригинально одетая. Знающая откуда-то поименно всех своих «новых» одноклассников, и ребят из параллельного тоже. Никто сначала не мог поверить, что бывают такие преображения. Пацаны в нее все одновременно влюбились без памяти, за неделю случилось несколько серьезных драк между «кабальерос»: это у них в Гишпаниях на гитаре играют под балконом, а у нас она, как известно – ударный инструмент, второй после головы. Олежка Банный, кореш мой и бывший одноклассник, так с тех пор и чалится за тяжкие телесные (впрочем, он бы все равно нарвался, не в тот раз – так позже: очень уж любил перышком поиграть).

Я бы тоже, без сомнения, принял самое горячее участие в гоне – но как раз тогда в моей жизни возникла Шу, потом она ушла, а когда меня достаточно отпустило, к началу ноября – все уже утихло. Петрова недолго гуляла с Коляном Быстриным, потом они разошлись… дальше я как-то не следил: отрывался на всю катушку, девчонки менялись раз в две-три недели – Олька, Зойка, другая Олька, Дилька, Танька… безумная была зима, чего уж там. То ли муха укусила, то ли с цепи сорвался. На учебу времени не оставалось, естественно: нахватался трояков в четвертях (по истории в том числе, к немалому злорадству Наумовны). Ладно еще, не двоек.

К весне, однако, обозначился кризис. С Анечкой Черновой, подцепленной спьяну на восьмом марте, я выдержал даже меньше, чем с Киреевой по осени. «Ебу и плачу», натурально. Киря хотя бы как девка ого-го, а Чернышка вообще нуль полный. После нее оставалось только связаться с Примой или Сосулькой – и падение, считай, завершено. Пацаны бы уважать перестали, без шуток.

(Это сейчас я вижу, что проглядел по инерции Светку – симпатичную умничку, хоть и «доску» еще в сравнении с прочими; что можно было плюнуть на все и закрутить с Вилкой – она как раз тогда слегка подустала от Васи и делала мне намеки… Все мы задним умом крепки.)

Подкатываться к девчонкам из параллельного – без предварительной разведки – было стремновато. Да и с разведкой тоже, если честно: «бэшники» своих «бэшниц» ценили и охраняли, в отличие от нас, «ашников». Это мы щедрые, а Тоха Мейс пару раз «их» Надьку Богатееву домой из школы проводил – так подстерегли и рыло начистили.

Короче, пора было радикально решать насчет дальше.

…Но вот честное слово: ни единой мысли о девках у меня не было, когда я записывался на тот факультатив по экономике. Ни единой! Правда же, интересно было послушать, что это за зверь такой – экономика. Тем более что с историей они смыкаются местами так, что не расплести. Надо ж хотя бы основы понимать.

Сидим вечером на первом занятии, слушаем училку – не нашу, из «стошисятшестой». Хорошо рассказывает, увлекательно. «Микро-макро», чем отличается, откуда вообще оно взялось, как бывает в разных странах… конспектируем, высунув языки. Вдруг сзади открывается дверь, смутно знакомый голос выпаливает скороговоркой: «…простите за опоздание, можно? время перепутала!..» И на соседний со мной стул, не глядя, плюхается запыхавшаяся, красная от мороза и бега Вербочка. «Привет!» – «Привет…»

Конечно, я ей подвинул свою тетрадку, переписать пропущенное. А дальше за все непривычно длинное занятие (с «парой» мы столкнулись впервые в жизни) – друг на друга почти не смотрели. Так, переглянулись пару раз, пока училка дыхание переводила. Мы и знакомы-то не были толком до этого.

Но в следующий раз почему-то снова сели вместе. А после третьего занятия я ее впервые проводил до дома. Не собирался, в принципе – но зацепились еще в классе языками и не заметили, как дошли. Хотя идти не так уж близко, по нашим меркам: аж в Чесноковку. В общем, как-то само собой и без усилий все закрутилось.

Неделю спустя обеспокоенные «бэшники» забили мне стрелку. Я не Тошка все-таки, меня уважают… я, если что, могу и внешность подкорректировать сгоряча. Были пре-цен-ден-ты. Короче, встретились вечером с пацанами в беседке у детсада, перетолковали. Обошлась мне Вербочка в ящик «Клинского» и – с отвычки – в умеренный бодун на следующее утро: нельзя ж такое дело не обмыть! Самой «выкупленной» я уже потом про это рассказал, когда все давно кончилось: она так смеялась, что я чуть обратно не влюбился.

…оппа, Рыжая проснулась…

***

– Держиплед. Завернись. Холдноже.

– Ппасиб, солнышк. Правда ззадубел, оказывается… уйо. И не заметил. Иди тоже, погреешь меня?

– Ага. Уйхолодныйкакой, уйуйуйуйй!

– Зато ты горячая… ооо, кайф! Я щас об тебя быстро согреюсь, не боись.

– Аяинебоюсь. Греейсь, котяра. Неспитсате, да?

– Не спится. Вспоминаю.

– Вербу?

– Гыы. Откуда ты всегда все знаешь, Кузьмич?

– А вы когда еще на «губе» прохлаждались – мне был приказ ероплан к полету готовить… Я просто сквозь сон слышала, ты Гандлевского читал. Понятно же.

– Э. Это ж полчаса назад было, как минимум? Ты что, не спала все это время?

– Почему, спалаа… аа… ауаайой. Проснулась – вот… когдатыэту… про змею читал.

– Какую змею??

– Ну… какую… которая про поезд еще.

– «Опасен майский укус гюрзы»?

– Да.

– Иди нафиг! Тебе приснилось. Лис, я его не читал, ты что, смеешься? Я эту… «Когда я жил», прочитал – и все! Потом молча сидел!

– Не, не приснилось. Читал-читал. И еще «Устроиться на автобазу», это я уже точно не спала. А дальше встала и тебя сбила. Извини…

– Да ладно. Слушай… ты серьезно, что ли? Я что, вслух читал – и сам не заметил? Блин, вообще уже шизик. Надо со стихами завязывать.

– Ну чего ты, бывает. Ладно тебе расстраиваться. Я вот песенки пою, когда задумаюсь, а ты стихи. Молодец, на самом деле. Надо тебя догонять в этом плане.

– Хе, обломайся. Не догонишь. С моими-то учительницами!

– Ой, ой… «не догонишь»… горяччий эстоонский паарень… ты вот Бунина много знаешь? Или Набокова? Обэриутов, а? Ну, чего смотришь? У нас с тобой одни училки, дурик… только ты от них набрался Уфлянда с Бродским, а я – Бунина с Заболоцким. Начала бы в твои годы – тоже, наверное, по современным пошла бы. Впрочем, еще не все потеряно, Лосев вот меня впечатлил. Я тебе книжку, правда, не показывала… чтоб ты у меня ее не отобрал…

– Не по… Шу тебе сборник подарила? Лосева? Свой личный?! Ниффигассеблиншутки! И молчит, главное!

– Не мне. Нам. Извини, кот. Я дочитаю уже, ладно? Очень хочу закончить, поздние у него вообще класс. Посвящение коту, помнишь?

– О, да. «Мяумуары»… «мемурра»… а ты наизусть его не?

– Хм. Ну, могу попробовать. Щас. «Научи…» Эм… «Научи меня жить напоследок… я сам научиться не мог…»

– Лис, а мы с тобой кота заведем?

(Это уже обратно на матрасах, три Лосева спустя. Кровать мы разобрали за ненадобностью: невозможно в теплую погоду спать, плотно обнявшись. Липко.)

Рыжая сонно фыркает.

– …Натурального, всмысле, – уточняю, сообразив. – С хвостом.

Не открывая глаз, она наугад несильно шлепает меня по носу:

– Нашел время, а? Спроси еще, как пройти в библиотеку! Переедем – там посмотрим. Пока мне одного хватает… с хвостом…

– «Это не хвост, сказал Волк, и густо покраснел»!

– Ой, ну тебя… спать давай, котяра.

– Прости, солныш. Все, засыпаем. Мр!

– Мрр!

На чем я остановился, то бишь?

…и был март, и был апрель: день хрен знает какой. Помню, что прохладный и солнечный. И шли мы после школы, болтая по обыкновению обо всем на свете, и врезало мне вдруг в башку мыслью: «Ёлки зеленые, мы ж даже не целовались ни разу!!»

Замолк на полуфразе, смотрю на Вербу. И она на меня. Сначала удивленно, потом… тоже как будто заново увидела. Наверное, в этот момент мы друг в друга и начали влюбляться, а до того просто дружили.

И я, главное, не знаю, что делать! Никогда с таким не сталкивался, всегда все понятно было. Все этапы отработаны: заговорить, навешать лапши на уши, проводить, напроситься в гости, попросить показать фотки, сесть рядом, обнять слегка… дальше по ситуации, но направление-то всегда одно – «вперед и вверх, а там!» Если девчонка внутренне готова («ежели у ней внутре неонка», как Тохин шутит) – так она сама все нужные движения делает. А тут… не понимаю. Месяц встречаемся, и даже за руку страшно взять – вдруг выдернет и уйдет?

Пересилил страх, протянул руку – она свою протянула, улыбнулась так здорово. И пошли дальше, так же болтая – только уже держась за руки. Как семиклассники прямо.

В школе назавтра только и разговоров было: «Хай с Недотрогой на улице целовались!» Спасибо, что не «на площади трахались». Фантастическая вещь эти слухи: реально-то до поцелуев еще чуть не две недели прошло. И без свидетелей, потому что за калиткой в неосвещенном саду. Вечером. За углом сарая, чтобы из окон не углядели. Мы, конечно, люди взрослые и все такое… но родителей стремались одинаково, что она, что я.

И не в том дело, что меня побьют, а ее запрут под замок: ровно же наоборот! Предки ее, что называется, «ощущали смутную вину» за то, что дочка – к одиннадцатому почти классу – так и гуляет одна, никого к себе всерьез не подпускает. Не потому, что «до свадьбы ни с кем», не дура же она, нормальная современная девчонка. Просто когда сверстницы прокалывали уши и на вечеринках учились целоваться с пацанами – Верба таскала воду в ведрах и училась солить капусту. А потом оказалось, что в шестнадцать уже страшновато начинать, да и пацаны стали… здоровенные, опытные, никакой уже романтики, сразу к делу переходят. То есть лапать лезут. А получив по рукам, обижаются: че, мол, выпендриваешься? Попробовала с одним, с другим, третьим, пятым – и отчаялась, стала объявлять всем новым ухажерам: гулять гуляем, но лезть не моги! Ну и кому такое счастье сдалось? Неудивительно, что ее «Недотрогой» прозвали. Не отвернулись, конечно, дружить с ней никто не перестал; но пацаны на ней поставили жирный крест.

Конечно, это все я потом понял. Тогда мне было просто интересно решать непривычную задачу: в конечном итоге, разумеется – затащить девчонку в постель, но впервые – так, чтобы она потом со мной захотела остаться. Впервые – потому что с Маг или Шу ничего «решать» не приходилось, там все само собой складывалось (ну, или не складывалось), а с другими и условия такого не было: на кой ляд мне было, скажем, оставлять возле себя Кирю?? Поебался – передай товарищу!

В общем, приходилось импровизировать на ходу.

– Слушай, Пух, а ты не хочешь завтра в Барник съездить? На Оби ледоход обещают… вернее, сегодня обещали, но его не было, а завтра скорее всего будет. Наши собираются поехать, Вилка всех агитирует. Давай?

На ее лице – мучительная борьба долга со свободой. Глаза горят, а губы сжаты беспомощно. Но я ж не зря все утро репу чесал…

– И Лешку с собой возьмем. А то когда он еще посмотрит!

Ага, в точку! Она и сама-то ни разу ледохода не видела, хотя уже почти четыре года здесь: Обь хоть и рядом, но все равно полчаса на электричке. А уж братцу показать…

– Змей ты. Искусатель! Я родителям завтра обещала с теплицей помочь, ее накрывать пора. Чтобы земля быстрее оттаяла.

Ну, волков бояться…

– А давай я в воскресенье приду, и вдвоем поможем? Один день туда-сюда, ничего страшного ведь? Заодно и познакомишь.

…Не верит своим ушам. Вот просто в каждом глазу ооот такенные иероглифы: «Не! Ве! Рю!»

– Костик… ты серьезно?

Дебильная у меня, наверное, лыба. Как у всех счастливых влюбленных.

– Абсолютно. Ну, едем?

Мог бы и не спрашивать. Светится так, что солнце сейчас обидится и отвернется. Но все равно, кодекс требует обставить сдачу церемониально:

– Я еще у родителей спрошу все-таки.

– Ага, спроси. Я тогда Вилке скажу, что ты скорее всего с нами. И Лешка тоже.

Бросив взгляд мне за спину, она вдруг делает шаг вперед и обхватывает меня за плечи:

– Чебурашкин…

– Пушистик…

Две тетки вплывают сзади в мое поле зрения, когда процесс принятия Вербы на грудь уже необратим. Понимаю только, что головы у обеих повернуты в нашу сторону, а лица наверняка перекошены. Вот оно что: решилась, значит, моя ласковая на публикацию новостей своей личной жизни. Что ж – ее выбор. Мне-то не привыкать.

Вербочка… моя красавица…

Целоваться при нашей разнице в росте – это особая техника. Со стороны наверняка выглядит преизрядно: она меня за шею обнимает, а я ее придерживаю на весу… ну, понятно за что. Иначе у нее руки устают, и она съезжает. В первый раз очень стеснялась, а сейчас привыкла, только хихикает тихонечко вначале. Мне, кстати, очень нравится так ее держать: вроде и руки не распускаю, и в то же время… хехе… Можно даже чуть-чуть потискать, она разрешает уже.

…а губы нежные-нежные…

Если меня попросят назвать самый счастливый день в жизни – я зависну.

А вот если попросят перечислить десять самых счастливых – та апрельская суббота будет среди первых.

…дикий гвалт на платформе, все пытаются друг друга переорать, дурацкие анекдоты, подколки, подошедшая электричка набита доверху, грузиться будем в режиме «дави их всех!», согнутый буквой «зю» Лешка у меня на плечах, иначе затопчут, Верба на буксире, в глазах ужас, «Оторвешься – кричи!», пацаны работают локтями, как паровозы, девчонки визжат, пассажиры матерятся, «закрываюдвериосторожно», пробиваемся в угол тамбура – «Все здесь?» – «Меня нету!» – «Они затоптали Казана!» – «Сволочи!!», непрерывный гогот, подсчет оторванных пуговиц и голов, «Димон, доставай! Давай нашу!» – и хором: «Мы здесь живем и учимся, наш город лучше всех, по площадям, по улицам наш не смолкает смех!», гитара у Конины над головой, как-то он умудряется на ней играть, кто-то из стоящих рядом подхватывает припев, Шу поет и сияет от гордости – это ее песня, вагон мотает на стрелках, нас всех кидает друг об друга, Димона подпирают четверо самых крепких, Верба обнимает меня изо всех сил, плюнув на стеснения, «Держись, Пух!», хохот и поздравления со всех сторон, Лешка под потолком, забывшись, свистит в три пальца – бабка у двери чуть не выскакивает сквозь стекло на ходу, «Вытащите у меня звон из ушей!», «А мне – уши из мозгов!», «Лех, давай мы тебя на пароход устроим, сиреной!», «Контролеров надо было дождаться!», и полчаса спустя – набережная, начавшийся еще с утра ледоход, «Бутылка кефира», мороженое, «Вечная молодость» и «Рыба без трусов» в двенадцать глоток, прыжки по льдинам в исполнении моем и Коляна, девчонки визжат, гуляющие гогочут, Лешка медленно буксирует к реке сестру, пытающуюся его удержать от ухода в полярники, на помощь приходят все наши сразу, «репка» расползается на пол-набережной – а пацан все так же неуклонно движется к воде, от судьбы не уйдешь, но я уже подкрался сзади… горсть ледышек за шиворот творит чудеса, визг «подлееец!!», кажется, слышен на другом краю города, «внучки» и «жучки» мгновенно преврашаются в охотников, «Загоняй его!», «Слева заходи!», «Стреляй, Глеб Егорыч!», в итоге почему-то ловят не Лешку, а меня, и торжественно несут кормить русалок – «они ж изголодались за зиму, бедные!», Верба хохочет, Шу пятится впереди процессии с фотиком, спотыкается и падает с припая спиной в воду, фотик торчит в вытянутой руке, как кепка у Ленина, меня роняют туда же в спасательской суете – теперь я знаю, как это, когда кидают в кипяток, ощущения один в один… у Светки с собой полотенце: «я же знала, что так получится!», Лешка рвется отдать мне всю свою одежду, его урезонивают – «твои штаны ему на трусы сгодятся!», стоим с почти голой Леночкой в обнимку, стуча зубами, сохраняем тепло, пока нас по очереди поят некоей неземного вкуса алкоголью, ей же растирают, «а клево быть спасаемым, да?» – «и спасаемой тоже!», девчонки экспроприируют у народа сочтенные лишними элементы туалета, Ленкин шепот на ухо: «я по тебе так соскучилась», а уж я-то, и не повернуться теперь, заверните меня во что-нибудь, или лучше нас вдвоем, вот в это полотенце хотя бы, плевать, что мокрое, шуточки со всех сторон на грани фола, «уважаемая скульптура, а можно с вами сфотаться?», «уберите их, дети смотрят!», «руки прочь от авангардного искусства!», «бетонируйте, пока не растаяли!»… а глаза у Шу ничуть не изменились… но нас уже одевают, «Пух, не сердись, я больше не буду», «дурак! что Леха родителям расскажет, представь?», «я буду молчать, как рыба об лед!», и снова – хохот, тепло, солнце, бешеное счастье снаружи внутрь и изнутри наружу…