Текст книги "Круги от камушка"

***

– Слушай, она у тебя всегда такая… эмоциональная? – Мишка в очередной раз изумленно потряс башкой, отгоняя роящиеся перед глазами картины.

– Да нет, в том-то и дело. Я сама в шоке, – Верба приподняла кружку с чаем, вызвав на поверхности небольшое цунами; торопливо поставила обратно. – Слушай, если не трудно – отлей мне в другую чашку, а? Руки трясутся, ужас… Ага, спасибо. Просто, видишь… мы четыре года в этой комнате вдвоем, и много чего было за это время. Одних парней я из за-нее сколько потеряла… прощала ее потом, но вот – накопилось, видимо. И у нее, и у меня. Но на самом деле… я ее очень люблю. Она мне уже как старшая сестра стала. Не всегда справедливая, не всегда добрая – но сестру ведь не выбирают, правда?

– Мда. Сестренка, блин… – Мишка с намеком почесал расцарапанную руку. – И что, на этот раз тоже простишь?

Верба улыбнулась, пожимая плечами:

– Да конечно, прощу, куда ж я денусь. Я всех всегда прощаю, характер такой. Ну, кроме некоторых, – она вдруг жестко прищурилась, улыбка застыла оскалом. Мишка вспомнил утренний шепот, перед тем как они заснули: «…Ты научишь меня нож бросать? И драться. Заплатить надо кое-кому…»

Впрочем, почти сразу эта жестокость и растаяла – потому что стукнула дверь ванной, и в дверях кухни воздвиглась в полный рост сама «сестра»: свежая, умытая, сияющая, одетая только в трусики и полотенце сверху. Мишка незаметно втянул воздух сквозь зубы: «Вот блин…»

А Люська оглядела их с торжествующим видом, и провозгласила:

– Ребята, у меня идея!..

(…Верба с облегчением ощутила: мир… тьфу-тьфу-тьфу… встал в колею еще одним колесом. У ее соседки была уникальная черта: никогда не выходить из душа без как минимум одной свежерожденной идеи, причем диапазон этих идей простирался от теорий мироздания до способа починки сломанной ручки у плиты. Этому совершенно не мешал тот факт, что в обыденной жизни Люська широтой фантазии не отличалась, решительно предпочитая размышлениям и творчеству – менеджмент и трезвый расчет. Заинтересовавшись странным явлением, Верба осторожно поспрашивала друзей-подруг, и собрала за короткое время целую коллекцию теорий. Кто-то предположил, что подружка видит в особом спектре, как пчела, и ей доступна тайная переписка потусторонних существ на кафеле ванной; кто-то объявил, что это воздействие многократно очищаемой и потому «информационно заряженной» московской воды; один из однокашников вспомнил пратчеттовские «частицы вдохновения» и создал версию, что их с Люськой ванная – нечто вроде линзы-концентратора для таких частиц… предложил даже серию экспериментов, но все они включали почему-то длительное нахождение всех троих в ванне в раздетом виде, почему и были вежливо отвергнуты. Короче, причину так и не выяснили, но факт оставался фактом: из душа Кивина каждый раз выходила чуточку повернутой. Градусов этак на пять c половиной.)

– …Сейчас мы – будем – делать – фотосессию! – выкинув кулак над головой, Люська крутнулась на пятке и унеслась в комнату. Верба с Мишкой успели только переглянуться и хрюкнуть, как она влетела обратно с фотиком в руках:

– Сначала – вы двое! Пушонок, ты просто очаровашка! Медведик, возьми ее на колени. Не стесняйтесь! Это же нам всем на память! Ну!

Хитрый «Медведик», почуяв веселье, с готовностью распахнул объятия; хихикая и краснея, Вербочка заняла предписанное место. Сначала Люська командовала – «обнимитесь! Вербик, кокетливей!» – но очень быстро это стало ненужным: когда полуодетая девочка сидит на коленях у парня, да еще и любимого… ну право же, какие тут команды? Наоборот, останавливать приходится, чтобы не увлекались… «хотя… может, и не надо… ой, какая красота… ой… нет, все-таки надо… я тоже так хочу…»

– Так! – вместо голоса получилось мяуканье. – А теперь… Медведик, давай ты – нас с ней. Лови фотик… ап! Иди ко мне, котеночек?

Заведенная до полной потери стыда Вербочка вдруг опустилась на четвереньки и двинулась, виляя задом и облизываясь, к присевшей на корточки у двери Люське. Мишка, кое-как успокоив руки, вскочил и защелкал фотоаппаратом. «Укатают они меня сегодня, блин. Но какой кайф! Ну девчонки… ой, ну дают!!»

…Шаг, шаг, шаааг… бросок! – миниатюрная Пушиська «свалила» ахнувшую Людочку на пол, неторопливо переступила через нее и принялась, угрожающе рыча, обследовать испуганно замершую добычу: покусала шейку, провела языком по дрожащим губкам и зажмуренным глазкам, понюхала волосы, хрипло застонав от лизнувшей нос пушистой сладости; вернулась ниже, содрала зубами полотенце с одной из грудок; удовлетворенно взрыкнув, улеглась сверху и принялась трепать и грызть сочную игрушку – терзая одновременно передними лапами заостренные Людочкины ушки, а задними ритмично сжимая предмет своей вечной зависти – длинные, загорелые, идеальной формы ноги с удлиненными узкими ступнями. Властно раздвинула их коленкой, плотно обхватила одно бедро, намереваясь как следует об него потереться…

Жертва, однако, только притворялась побежденной: улучив момент неравновесия, она рванулась, перекатив маленькую хищницу набок и подминая под себя. Не обращая внимания на возмущенный визг и рычание, перевернула отбивающееся тело на живот, скрутила ногами – и, сладко выдохнув, запустила ладони снизу под маечку.

…Вербочку разогнуло, как монгольский лук под тетивой. Сплав ужаса и удовольствия, расплескавшийся у нее в душе месяц назад, оказывается, и не думал остывать. Высший, ни с чем на сравнимый кайф – властные руки, рвущие одежду, тискаюшие самое интимное и запретное, безжалостные, жадные…

Люська этого не знала, просто услышала яростный вопль тела под руками: «Да! Сильнее!» Мгновенно согласившись – «обожаю насиловать эту малышку!» – вцепилась в соски под тканью, клацнув, поймала зубами метнувшееся перед глазами ушко – чтобы немедленно ощутить, как бешено вминается в нее подружкина попка, трется, умоляя задрать подол, схватить, смять…

…стон – Люсенькины руки, кажется, везде одновременно – терзают готовые лопнуть грудки, сучащие бедра, напряженные ягодички…

…вскрик – ладонь ныряет в трусики, мнет с силой, щиплет, трет…

…цветные всполохи под веками – зубки ритмично прикусывают там, между складочек…

…визг – умелые пальцы танцуют внутри, скользя подушечками и покалывая ногтями, пока язык снаружи отбивает ритм…

…медленное возвращение из темного сияния… и, мгновенно, новая кипящая волна сотрясает бедра: прямо перед глазами, посреди кухни, здоровый волосатый самец подмял и сношает самочку-длинноножку, юного горячего олененка: оба урчат от наслаждения, ее голова опущена, роскошный золотисто-белый «хвост» метется по полу, задранная попка штормовым прибоем колотится в мужской пах, а его ладони ритмично сжимают гладкие, смуглые, будто прозрачным солнцем налитые вымечки…

…а можно и так – тоже сзади, но медленно и ласково, вперед… назад… впереед… назааад… таинственным образом проникая всей ужасной длиной в дырочку глубиной с палец – и это совершенно не больно, потому что когда любишь – жизнь состоит из чудес…

…теплый кобальт Люськиных глаз, случайные столкновения губ и языков, пробегающих то вверх, то вниз навстречу друг другу, неуклюжая попытка повторить то, что подружка делает так легко и изящно…

…ой, как смешно раздувается… и как вздрагивает… глубже? я не могу! я маленькая!.. так? вот так? я? я могу?! ой, мама!..

…отпустить? но я хочу… ты тоже?.. любимая! возьми!.. да!.. да, сейчас… ой!.. ой, какой!.. ай!.. ой, сколько!.. ой!..

…мм, дай я тебя оближу… и ты меня теперь… уммм, вкусно… да, вкусно, а ты думала! я же у тебя маленькая извращенка, забыла?.. муррочка моя… лапочка… Людочка…

***

http://verba-pushinka.livejournal.com

Вербочка (verba-pushinka) wrote,

2009—08—27 5:00:01

current music: Barbra Streisand – Gotta move

current mood: thankful

Моя тень навсегда останется в этом доме. Будет щелкать чайником на кухне, мурлыкать песенки у окна, сидеть у изголовья спящей сестренки и нашептывать ей добрые сны.

Мне их обеих будет не хватать.

Ведь я уже не вернусь, даже когда приеду назад. Когда мы – вдвоем – приедем. Дорога не изменит нам – но она изменит нас.

Помните?

The Road goes ever on and on,

Down from the door where it began.

Now far ahead the Road has gone,

And I must follow, if I can,

Pursuing it with eager feet,

Until it joins some larger way

Where many paths and errands meet.

And wither then? I cannot say.

Прощайте, любимые.

И до встречи.

***

– Лис, привет! Ты читала?

– Пуха? Да, мне только что Тохины звонили, они как раз утром увидели. Когдаа… аауэыф… ауйу… тока появилось. Никто ничего не понимает. Телефоны отключены, что у нее, что у Люськи. Что будет, когда до родителей дойдеа… уаот…

– Да уже дошло, мне Шу эсэмэску прислала. Ментов поднимают. Только…

– А?

– Это отложенный пост. Сто процентов.

– Всмыс… ааа! То есть ты хочешь скаа… скавать…

– …Что они уже давно уехали, скорее всего. Пушиська не дура.

– Кто?

– Пушиська. Ну, Пух. Верба!

– Тьфу, не соображаю с утра ни фига. Оххййоу… Ну, и что будем делать?

– А что тут сделаешь. Я бы в Москву съездил, Киву допросить – только не знаю, смысл есть? Пока доеду… да ее еще там не будет…

– Ха. Будет, куда она денется. Небось лежит на Пуховой кровати и рыдает. Так, слушай сюды: я тебе на самолет билет возьму по инету, дуй в аэропорт пряы… прям щас, номер рейса я тебе эсэмэской пришлю. И обратно на вечер.

– Ты что, богатая, что ли?

– Не твое котское дело. Давай собирайся и мотай. Са… ам напросился. Прилетишь обратно – сразу ко мне, расскажешь. И там… это… без мер физического воздействия, понял? Люська не виновата, я уверена. Оххй… уой…

– Кхх. Ну, это уж как получится. Ладно, я побежал тогда, давай шли мне данные. Номер паспорта у тебя есть?

– А як же. Муж ты мне… аауыыилинемужшш?

– Да хрен знает. Ну все, бай. Хорошего дня.

– Тебе тоже. Пока. Люське привет.

***

Поздним вечером Нелли запостила в «Одноклассниках»:

По поводу Вербы, по праву старшей в нашей песочнице.;)

Народ, не подпрыгивайте. Она взяла академ и уехала куда-то в Среднюю Азию со своим парнем (тем самым Мишкой, про которого недавно писала), обещала вернуться максимум через полгода, а скорее всего через два-три месяца. Люся говорит, что решение обдуманное, они еще и втроем все обсудили, она им дала денег из своей заначки. Верба будет с ней поддерживать связь, но так, чтобы никто ее не вычислил. По мнению Люси, Миша – «мужик надежный» (ему за 30 где-то). Она за них, по крайней мере, спокойна.

Мое мнение таково: каждый взрослеет по-своему, и Верба имеет такое же право выбирать, как и мы все. И ошибки делать – тоже. Давайте не будем ей мешать, тем более, что все равно уже ничего не сделать (они уехали еще позавчера утром, пост был отложенный). Если она вдруг с кем-то из вас свяжется – немедленно это публикуйте (если она не попросит об обратном). Но: не выдумывайте, не паникуйте, и ге пытайтесь искать своими силами. Мы не знаем, насколько это может быть для нее опасно.

Комменты закрываю, умные мысли пишите в личку. Ланка, успокой Вербиных родителей, пожалуйста. Лена, если ты это читаешь – та же просьба.

***

Из дневника Ёжки.

25 августа 2009

Пушинка, доброй трассы тебе и твоему избраннику!

7. «По реке плывет топор с города Кукуева…»

Наша Ихштербештрассе… нет, теперь опять – канал Грибоедова… в общем, у нас всегда на удивление безветренно, даже когда в двух шагах на Садовой летают шляпы и выворачиваются зонтики. Но сейчас мы приближаемся к площади – и я машинально поправляю шаль, закутываясь поплотнее. Надя, заметив мое движение, согласно кивает и вытягивает из сумочки берет. Готовые к встрече с холодными объятиями осени, мы решительно преодолеваем последние сто метров до моста…

…и впереди разворачивается ставшая уже родной панорама: справа, торжественным тортом – розовый корпус с торчащим над ним золотым Никольским пятиглавием; слева – рифленый плоский пирог бесконечно ремонтируемого рынка; посредине между ними – зеленые и желтые зефирины стоящих над каналом лип; и венцом всей этой кулинарии – вечная пухлая слоенка громоздящихся над заливом облаков, пропитанная тусклым солнцем.

Вот что значит не позавтракать!

Проводив сочувственным взглядом уходящий под мост катер (туристов в нем всего трое, замерзших до невменяемости, несчастная гидесса скрючилась на корме и даже не пытается им ничего рассказывать), я прокашливаюсь и слегка смущенно объявляю Наде:

– А вот это, собственно, мой дом.

Она смотрит через канал туда, куда я указываю, и вдруг радостно поднимает брови:

– Так вот где живет дочь профессора Тихомирова! А подъезд? Не первый от площади, случайно?

Я удивленно трясу головой:

– Нет… Первый, но с другой стороны. А что?

– А у меня здесь одноклассник жил, – она мечтательно улыбается. – В этом самом первом подъезде, на третьем этаже. Окна у них выходили как раз на рынок. Сашка такой, Синявин. Так что знакомый дом, знакомый…

До меня, наконец, доходит.

– Так вы питерская? Вы здесь родились?

Надя смотрит с веселым недоумением:

– Ну конечно! Тебе разве Гарька не рассказывал?

Черт его знает – может, и рассказывал… даже наверняка. Но я настолько боялась встречи с будущей свекровью, что думала только о том, как бы это не показать – и все пропустила мимо ушей. Наверное, поэтому Надежда Афанасьевна мне представлялась кем-то вроде Валентинсанны: женщиной в летах, доброй в целом, но потрепанной жизнью и оттого серьезной-суровой-неулыбчивой.

А Надя оказалась разбитной теткой, всего на десять лет старше меня, острой на язык и стремительной в движениях: помню, как она с поразительной ловкостью крутилась вокруг нас по крохотной кухоньке, как бы одновременно ставя чай, накладывая в розетки тут же исчезающие обратно в холодильник бесчисленные варенья, непостижимым образом нарубая батон на уже готовые бутерброды и параллельно шутливо отчитывая Гарьку за «неуважение к гостье» – он-то по моей настойчивой просьбе ограничился в угощениях пачкой крекеров и сыром. Вызвав этим, между прочим, у мамы комментарий вроде «Она ж тебе не Громит, чтоб ее сыром кормить!» Многие ли могут похвастать мамой, любящей Ника Парка?

Короче говоря, очаровала она меня с первой же минуты. И на предложение погулять по городу в выходной – я ответила мгновенным и радостным «Конечно!» Гарька – тот чуть не лопнул от удовольствия и гордости за родительницу.

А у меня теперь прямо щеки горят от стыда…

– Я не просто питерская, – смеется Надя, – я и выросла, и родилась буквально здесь рядом. Переулок Бойцова знаешь?

– А как же!

– Вот там, почти у самой Фонтанки. Семнадцать лет там прожила, – она счастливо щурится. – Пока замуж не выскочила за Яшку. Да и потом тоже недалеко жили, на Лермонтовском, у самой Садовой. Мимо дома почти каждый день бегала, от родителей в кустах пряталась. Я же в Техноложке училась, тут мимо не пройдешь.

Смеюсь вместе с ней, представив тихо шмыгающий нос и напряженно глядящие сквозь листву зеленые глаза. Семнадцать лет… Гарьке скоро двадцать один… Даа…

Явно угадав ход моих мыслей (так вот от кого мистер Холмс унаследовал свои фокусы!), Надюша подмигивает:

– Ага, Игореша у меня в восемнадцать родился. Из-за него и замуж пришлось. На лекции его таскала, прямо как в «Большой перемене» – помнишь? Ох, время было…

Я только головой кручу в изумлении. А она продолжает с воодушевлением:

– И ведь сил хватало на все! И времени, главное! Вообще не помню, когда мы учились, хотя через одного были отличники. Всю осень и весну – гулянки, летом и зимой – походы, лыжи… Ты трамвай по Садовой уже не застала?

– Нет, мы когда приехали, он уже не ходил. Хотя рельсы еще были.

– О. А мы на этом трамвае ездили – от дома и до самого Крестовского. А утром обратно, на самом первом, в нем и спали. Он доолго шел: через всю Петроградку, по Кировскому мосту, потом всю Садовую… успевали выспаться перед лекциями. Крестовский был тогда – совсем не как сейчас, никакой Старой Деревни еще в помине не было, это был край города. Дикий лес, можно сказать. Дачи какие-то, в землю вросшие, полуразрушенные дома, люди странные – сейчас бы сказали: «бомжи», а тогда и понятия такого не было. «Бичи» были, но это в основном в порту или на баржах. И вот мы портвейну купим со стипендии, приезжаем туда вечером – и до утра гуляем, песни поем, обязательно у нас гитара была… Игорешка в два года уже все наши любимые знал: и «Звезду по имени Солнце», и «Осень», и «Олайне» даже. Кстати, он говорил – ты Певзнера любишь?

– В основном раннего, – честно признаюсь я. – Поздние, типа «Осьминоги» – уже не очень. Перебор в зауми, мне кажется.

Надя кивает:

– Да, я вот тоже нынешние его не очень. А тогда, когда он еще не уехал – была в нем магия, была! Помнишь… «Ты присядешь в Никольском подворье, на пустынной и голой аллее – но как шапка алеет на воре, все внутри у тебя сатанеет…»

Поет она совсем не по-авторски, с другими интонациями, распевно и лирично; но я вдруг понимаю, что – так тоже можно! и песня от этого только приобретает, не теряя ни смысла, ни заряда. Еще никогда и никто при мне не пел Певзнера «по-своему», настолько он, как нынче модно говорить, суггестивен.

А, была не была! Дождавшись, пока растает в воздухе негромкое «…от хибар, хиппарей и сараев…", я вскидываю голову и щелкаю пальцами:

– А. Ты. Сядешь. В Никольском. Подворье. И напишешь. На белой полоске. Нумеруя цифирьями сноски. Все в химически чистом миноре…

На нас оглядываются, показывают пальцами, смеются – но мы, подхватывая строфы друг у друга, допеваем всю огромную балладу до конца. А потом долго шагаем молча, снова и снова переживая ее внутри себя. Действительно, магия!

Наконец Надя вздыхает и говорит негромко:

– Эх, Нелька, Нелька… Чего ж ты не родилась лет на пять позже…

***

– В общем, ты думаешь… не выйдет?

Надя нервно постукивает карточкой по твердой резине поручня, горько сжимает губы и качает головой:

– Не знаю, Нелюшка. Не знаю. Чует мое сердце, что… нет. Слишком вы разные. Слишком мало у тебя времени. Хотя – как бы я хотела, чтобы получилось! Ты себе не представляешь!

Эскалатор изгибается, вывозя нас в коридор, ведущий к «Садовой». Надя молча цокает каблучками, не отрывая взгляда от пола; только уже спустившись на платформу, она наконец снова заговаривает:

– Подумай, Нелечка. Я приму любое твое решение, если «да» – то будем бороться вместе… но все-таки подумай хорошенько… и без эмоций. Хотя это очень трудно. А если захочешь посоветоваться, или просто увидеться, поболтать – тогда звони и приходи, в любой день. Хорошо? Как там ни получится у вас – ты мне теперь подруга.

– Хорошо, Надюш. Ты тоже звони и заходи, что бы ни вышло, – я вдруг делаю шаг вперед и обнимаю ее. – Ты… волшебная!

Поезд уносит мою Надежду в сторону «Чкаловской», а я шагаю обратно к эскалатору, напевая вполголоса: «А над Олайне – воздушный ко-ри-до-о-ор…» И под сводами подземелья негромкая флейта подхватывает: «А над Олайне – ночные самолёё-оо-ты…»

8. «Только, берясь за хлыст, ты себя проверь…»

Фотография во весь экран: красивая, шикарно одетая женщина прижалась спиной к прутьям покосившейся садовой ограды; голова закинута, глаза прижмурены, на губах улыбка; одна рука лежит на плече, другая приподнимает подол узкого платья ровно до границы между черным отблескивающим чулком и матовой, светло-ореховой кожей.

Следующее фото: та же красавица, на фоне ярких осенних кустов, обжимает ладонями мягкие холмы под блузкой – обозначая форму и размер их невидимого содержимого.

Еще одно: верхние пуговицы расстегнуты, руки оттягивают освободившийся ворот вниз и вбок, демонстрируя кружева на чуть тронутом загаром полушарии.

Еще: средний план, смущенно повернутая головка, пунцовые щечки; острый розовый сосок уставился в камеру поверх приспущенных кружев.

Еще: опять в полный рост, но теперь в профиль: одна рука застенчиво прикрывает обнаженные «верхние» округлости, зато вторая подтягивает платье почти до пояса, полувысвободив еще более выдающиеся «нижние».

…Уверенная и ласковая рука ложится на них же, но «здесь и сейчас» – поверх халатика, в номере маленькой гостиницы на окраине Пскова.

Час назад я спустилась на ресепшен, если это можно так назвать, и принялась жалобить уже знакомую тетечку-портье отчаянным рассказом: как мой друг из Питера, приехав в гости, засиделся, забыл про время, и вот – автобусы давно кончились, последняя электричка через пятнадцать минут, и ночевать ему негде… в общем, буквально через минуту добрая и все понимающая тетечка буркнула беззлобно: «Паспорт у него есть?», я, как заправский Д'Артаньян, выхватила из одного кармана Игорешкин паспорт, из другого – шоколадку…

И теперь мы, никуда не торопясь, валяемся рядом на кровати, разглядываем отснятое днем на прогулке, а его ладонь неторопливо изучает мои булочки. Я прямо чувствую, как он мысленно выставляет оценки: «мягкость…», «упругость…», «объем…», «чувствительность…» – и едва заметно повиливаю задиком, подставляя ему самые вкусные места, напрягаю ножки и снова расслабляю до предела, чтобы он все ощутил и оценил.

Непроизвольно облизнувшсь от очередной фотки (крупный план снизу под платьем – широкие бедра в чулочках, налитая попка и сбитые набок трусики с хорошо заметным влажным следом), Гарька вдруг склоняется к моему уху:

– Тучка… давай выложим это в интернет? Ты такая самочка…

Меня от неожиданности просто скручивает: судорожно вдохнув, не могу выдохнуть обратно, настолько свело живот. А он вкрадчиво шепчет:

– Представляешь, мальчики будут смотреть на твои грудки, на твою кисочку… на твое личико… будут дрочить и мечтать, как бы они тебя… Хочешь?

Я даже ответить не могу, все мои мысли – там, где он ласкает рукой уже под халатиком, без стеснения сжимает мои ножки, пробирается на спину… а вторая рука у меня на глазах открывает браузер, вбивает незнакомый адрес – экран заполняется бесчисленными картинками раздвинутых ног и обнаженных грудей – а он идет дальше, что-то вводит, нажимает, выбирает «нашу» папку… а потом берет мою безвольную руку и властно кладет на тачпад:

– Сделай это, солнышко. Сама.

Его пальцы обнимают мою девочку – ровно в тот момент, когда я своей рукой нажимаю «отправить». Отдавая незнакомым мальчикам все свои интимные местечки, дрожь набухших сосков на сентябрьском ветру, капельки смазки на рыжей шерстке, похотливый язычок на острых зубках… да, я хотела этого! Хотела!

С ума сойду, просто с ума сойду сейчас…

Ой! А он как же?!?

– Мой бедный…

Хриплый шепот – это все, на что я сейчас способна. Впрочем, это только возбуждает.

– Ты же целый день мучился… как я могла… Ты же меня хочешь с самого утра, мой жеребенок… ляг сейчас, ляг, я тебя освобожу!

Оттолкнув ноут и завалив своего любимку на спину, торопливо и жадно сдираю с него плавки, а потом медленно опускаюсь щекой ему на бедро – так, чтобы средоточие его силы оказалось у меня перед глазами. Сначала нужно попросить прощения.

– Какой он у тебя красивый… большой… какие сладкие яички… твердые, надутые… ты их наполнил, чтобы залить в мои дырочки… а я тебе не давала, глупая… зато теперь у тебя столько… нам с тобой хватит на много раз, правда? Я заберу у тебя немножко… в ротик? Чтобы тебе не было больно, чтобы нам было только сладко, вылей в мой ротик вкусненькое? Вот так я тебя… потрогаю… подрочу мальчика… крепкого мальчика… поглажу яички… давай, покорми меня, малыш, любимый, сладкий… вот так… вот так…

Торопливо ловлю и глотаю мутные струи, запоминая терпкий вкус и сыроватый, грибной аромат – теперь я их различу среди тысяч. Напившись – подставляю щеки, волосы, размазываю теплую густоту по шее… мой любимый салютует, не жалея снарядов, так что я успеваю даже обрызгать груди. А животику и ножкам достанется в следующий раз.

– Пометил свою девочку… нежным семенем… чтобы пахла только тобой… Не торопись, дай я выпью остаточки.

Вот за что обожаю молодых мальчиков – так это за стойкость. Отстрелялся, как племенной жеребец, и даже не думает падать! Еще и подергивается в нетерпении под языком: «воткните меня! воткните! скорее!»

Но нам торопиться некуда. Сглотнув последнюю добычу, я укладываюсь щекой на мощный ствол, обратив взгляд наверх, на его обладателя. Он глядит на меня сытым победителем; величественно протянув руку, растирает обильные потеки на моих щекам – а я шутливо ловлю и кусаю его пальцы. Потом усаживаюсь у него между ног – и уже обе его руки ложатся мне на груди, массируют и мнут, пропускают соски между сжатыми пальцами, слегка выкручивая: он очень быстро учится, мой юный любовник. Он уже ощутил вкус к подчинению и неплохо чувствует мои желания. Как сейчас, например…

Каждый острый всплеск в сосках отзывается капелькой у меня между ног – перемежаясь длинными судорогами по телу, пока его руки между щипками давят и сминают груди. Почему парни вечно боятся это делать?! Эта плоть ведь специально создана, чтобы ее безжалостно мяли и высасывали! Милый, какой ты умница!

– …Сисеньки твои. Нежные. Тугие.

– Нравятся?

– Ммм! А тебе нравится, когда я их так?

– Очень! Покусай, а?

– Йрраф!

Мгновение – и я уже лежу, опрокинутая на спину, а он навалился сверху и ритмично кусает: правую – левую, правую – левую… Не в силах больше сдерживаться, я протягиваю руку и сжимаю его бешено напряженного «дружка»:

– Возьми меня! Возьми! Засунь мне!

– Ээ, нет! – внезапно вырвавшись, он отталкивает меня с пренебрежением. – Ты не заслужила еще! Хочешь заслужить? Хочешь, чтобы я тебя трахнул?

– Дааа! – от внезапной грубости меня бросает в жар.

– Тогда на пол… кобыла! И покажи мне, как я тебя буду трахать! Все позы мне покажи!

Закусив губу, тяжело дыша, я неотрывно смотрю на него… не двигаясь с места. Я не кобыла! Я гордая и сильная женщина! Я не буду ничего показывать!

Рука зарывается мне в волосы, с силой тянет в сторону, за край матраса.

– На пол, самка! Давай!

Медленно уступая боли и тихо шипя, я клонюсь за рукой… и вдруг боль резко исчезает, а вторая рука с силой щиплет меня за попку. Инстинктивно рванувшись, я прыжком приземляюсь на жесткий ковролин, обдирая колени – и тут же рядом шлепается одеяло.

– Начинай! Я вижу, как ты течешь! Давай, как ты хочешь, чтоб я тебя трахнул? Пальцами покажи!

Под нарастающий звон в ушах я медленно подтягиваю одеяло к себе… опускаюсь на него спиной…

– На меня смотри!

Да, я смотрю на тебя. Мой господин. Мой самец. Смотрю, не отрываясь. И ты смотри на меня!

Он наблюдает за мной, усевшись на краю кровати: устрашающий половой орган уставился в потолок. Если я буду хорошей кобылкой…

– Что смотришь? Нравится? Если хорошо покажешь – я тебя им трахну. А если нет – будешь сама себя пальцами наяривать. Давай!

Здесь нет зеркала, но я отчетливо вижу себя со стороны: сознание, не желая участвовать в происходящем, болтается вне головы.

Да, я красивая женщина. Очень красивая. Налитая, округлая – и ни одной складки жира, ни на бедрах, ни на животе. В последнее время это требует усилий, но пока мне удается держаться.

Обильные, плотные, почти не обвисшие груди: ежедневные специальные упражнения и холодные обливания, иначе при моем размере они уже давно висели бы «до пупа». Но и результат того стоит.

Гладкая, ровно загорелая кожа без единой морщинки: четверть всех моих доходов каждый месяц. Зато, раз прикоснувшись – руки не оторвать.

Острые ровные зубки, белые, с едва уловимой льдистой голубизной. Память о «папике» одного из моих учеников, самой бы мне и к старости такое не осилить. Что я плела мужу в объяснение – стыдно вспомнить…

И конечно – гордость моя и радость, смертельная ловушка для мужиков, убавляющая любой девке по дню жизни на каждый взгляд – рыжая моя грива, до бедер уже, бешено бьющее пламя на малейшем ветерке… или коса из чистого янтаря толщиной в руку, а весу в ней – килограмма два, не больше. Но сейчас она распущена, разметана по полу: три квадратных метра обжигающего сияния на пыльном ковролине.

…На пол меня бросать?

Такую?!

Волна звездного жара бьет снизу в голову. Оттолкнувшись локтями, я пружиной взлетаю на ноги: рывок отдается болью в позвоночнике, завтра я за это дорого заплачу – но сегодня мне плевать. Стою перед пацаном, натянувшись до предела, метя свалить его в прыжке, чуть только дернется.

…На меня – ногой наступать!!

– На пол! – тон обжигает, как вода подо льдом. Снова «вылетев», я вижу свою по-собачьи вздернутую верхнюю губу и слышу собственное шипение:

– Пашшел ты! Отсасывай сам себе, понял?

– Ах ты ссуука!..

– Я тебе не сука! Нашелся тут, недоносок… дрочи свой писюн, пока не отвалится!

– Заткнулась, шлюха!! А ну, на пол!!!

Отстраненно фиксирую: пригнутую голову, известково-белые костяшки пальцев, тихое сипение в глотке, стоящую дыбом шерсть по всему телу – я и не подозревала, что ее у меня столько! «Раскованная, свободная пластика пантеры перед прыжком…»

Что-то у него в глазах вдруг меняется, и в ответ в моей собственной голове будто кто-то взрывает петарду – все мышцы мгновенно обмякают, держусь одной силой воли и злобой… но злоба улетучивается со страшной силой, вот-вот – и грохнусь.

– Нелюшка…

Он подхватывает меня под мышки ровно в ту секунду, когда мои ноги прощально салютуют и исчезают, предоставив гравитации издеваться над оставшимся телом. Укладывает на кровать с такой легкостью, будто во мне не шестьдесят пять, а двадцать пять кило.

– Нелечка… Тученька… солнышко…