Текст книги "Круги от камушка"

***

– Я ж знал, что ты взбесишься. Видел. Что от меня ты не потерпишь. Тебя переломить надо было. Вернее, ты сама себя должна была переломить.

– Ты ж мой врач… – я ласково-ласково прикусываю Гарьку за щеку. – А я тебя чуть не загрызла, еще бы немножко… Представляешь, если бы я на тебя бросилась?

– Отбился бы, – он улыбается, не скрывая довольства собой.

– Не факт, не факт… – отзываюсь я, но мой многозначительный прищур вызывает только новую улыбку до ушей и кивок:

– Факт. Я сильный. Но добрый.

– Добрый… самый добрый. И умный. Я вообще не думала, что меня можно… исправить.

– Всех можно, только надо любить для этого. И очень хотеть. Ты же хочешь, да?

Я только зажмуриваюсь и изо всех сил прижимаюсь к нему – пацану, недорослю, понявшему меня, как никто в мире. Увидевшему, как выгрызает меня изнутри та «вторая» Нелька, психованная мазохистка, когда-то выпущенная на волю глупой маленькой Ларкой и взращенная не по возрасту умненьким Ринатиком. Теперь, прислушиваясь к себе, я почти физически ощущаю внутри липкие струйки: это изорванная сучка истекает тем, что для нее заменяет кровь. Она еще не добита, я ее слишком долго кормила и тренировала – но теперь это всего лишь вопрос времени. Мне есть ради кого с ней драться.

– Иди ко мне. Нежная… какая ты нежная… не устала?

– Нет. Гарюшка. Любимый. Неугомонный ты мой. Мальчик мой хороший. С пальчиком. Уй, какой пальчик… оойй… какой…

Зверюга внутри хрипит и раздирает с трудом зализанные раны, когда я – нежно, ошеломляюще нежно – зависаю над Гарькой и целуюсь набухающими губками своей девочки с его раздутым до зеркального блеска «пальчиком». Приподнимаюсь – и снова скольжу, дразню, глажу. А потом, слившись в один взгляд с любимым, безошибочно опускаюсь на острие – сразу до самой глубины, чмякнув щедро заготовленной смазкой… и замираю так…

…потому что времени больше нет.

Вернее, оно есть. Все, какое есть в мире.

И всё – наше.

9. «…me and Bobby and Bobby’s brother…»

Между мной и октябрем – всего лишь двойной слой стекла, но до чего же разные миры оно разделяет! У октября там – холод, тьма, бухой ветер-панк валяется в лужах, швыряет ворон об стены и трясет деревья, как майор из анекдота; а у меня здесь – тишина, голубые язычки под кастрюлями, тиканье часов и бежевый абажур над столом. Обожаю, как звучит: «бежевыйабажур». До невозможности уютное слово.

Вот еще бы уксус найти – и вообще будет полный рай и ништяк. Где ж он у них может быть? Ну не в хлебнице же?! Нет, и не в хлебнице…

У меня сегодня экзамен: Гарькина мама впервые доверила будущей невестке готовить семейный ужин. Все показала, все объяснила, ободрила как смогла; еще пять минут назад мне и в голову не приходило нервничать. Подумаешь, тоже: куриный суп сварить да овощи потушить! Всех делов на час…

…А теперь оба процесса срочно требуют по чайной ложке уксуса, все шкафы и ящики перерыты без малейшего результата, и мне остается остужать вспотевший лоб о стеклопакет, придумывая путь к спасению. Уксус – моя «фишка», без него вообще неизвестно что выйдет.

…Гарьке звонить? Стыдно, да и откуда ему знать: сам честно предупредил, что для него залить вермишель яйцом на сковородке – уже подвиг. Это сестру его с кухни за уши не вытащишь.

…Наде? Страшно! К тому же она сейчас наверняка в метро.

Ну где? Он? Может? Быть??

Словно сжалившись наконец надо мной, мироздание рождает в глубинах квартиры стук двери и неторопливое тапочное шарканье. «А что это за шаги на лестнице?» – «А это нас спасать идут…»

– Яков Алексеич! Подскажите, где у вас уксус живет?

Гарькин «папонт», вывернувший из-за угла в аккурат навстречу моему жалобному воплю, задумчиво скребет себя по загривку:

– Так это… в шкафчике возле раковины, нет разве?

Растерянно бормоча: «…четыре раза там смотрела…", я все-таки делаю шаг и еще раз открываю дверцу с облупленным переводным цветочком. Ну разумеется: пластиковая бутылка стоит прямо на виду, даже этикеткой развернута наружу. Дожили: когда-нибудь собственный подъезд так потеряю…

– Нашла? – глухо доносится из ванной.

– Нашла, спасибо! – схватив бутылку, я плескаю по ложке в обе кастрюли и принимаюсь размешивать «по-македонски», обеими руками.

К моменту, когда в ванной смолкает вода, ужин спасен и практически готов к употреблению – о чем я и объявляю входящему в кухню главе семейства. Он с одобрением потягивает носом, что-то себе прикидывает, и в свою очередь заявляет:

– Тогда давай мы с тобой сейчас поедим. А то потом все соберутся, точно кому-то стоя придется есть.

Уже открыв рот, чтобы сказать «ну неудобно как-то…», я мысленно вписываю в объем кухни четверых голодных Сазоновых и одну нервную Баранову – и без лишних слов тянусь за тарелками. Яков Алексеевич, пока я накладываю, роется в холодильнике и комментирует:

– Ты если на себя думаешь, что ты невнимательная – так это зря… Кинзу достать? Ага, я тоже люблю, а Торька на дух не выносит. Побалуемся, пока ее нет. Так это… Ты тут ни при чем, с этим уксусом. Это домовой наш тебя испытывает. Да-да, домовой. Никогда не видела его? Нет? Ну, увидишь, когда он к тебе привыкнет. Только не обижай его, и не пугайся.

– Вы что, серьезно?

– А как же! Гарьку вон спроси, если не веришь, или Надюшу. Мы его со старой квартиры привезли, с Лермонтовского, а туда – еще моя мама из деревни. Все как положено, в старом валенке. Он там и живет, кажется.

– Где? В валенке?!

– А пошли, покажу. Заодно представлю тебя как следует.

Совершенно обалдевшая, я послушно кладу половник и иду за хозяином в коридор. Остановившись у двери в кладовку, он делает мне знак «тссс!», осторожно открывает дверь, заглядывает внутрь и манит пальцем.

Заглядываю тоже, почему-то с опаской. Да, валенок. Один. В дальнем, самом темном углу. Пялюсь на него, не зная даже, как реагировать – а Яков Алексеевич, сорокалетний мужик, отец двоих детей и незаменимый специалист по обслуживанию эскалаторов метро, негромко и степенно объясняет «уважаемому», что это вот – Неля, она теперь с нами, будет здесь хозяйкой вместе с Наденькой, испытывать ее можно, а обижать не надо. А потом так же невозмутимо и аккуратно закрывает дверь, и мы в почтительном молчании шествуем ужинать. В самом деле, что тут скажешь?

***

– А, так папонт тебя Гришке представил уже… – в Гарькином голосе сквозит легкое разочарование. Мне требуется секунд пять, чтобы сообразить.

– Гришка – это он? Домовой? А почему именно?..

– А бабушка его так звала. Это же она его привезла с деревни, после войны еще. И нас научила: если между собой – то можно Гришкой, а если к самому – то только Григорий, или «уважаемый», или «хозяин». Иначе обидится.

– И что тогда? Бойкот вам объявит?

Но Гарька не принимает шутки:

– Зря улыбаешься. Года два тому назад было, Торька на него взбесилась – он ей плеер не отдавал. Я ей говорю: не злись, послушает – отдаст. А она пошла в кладовку, когда никого не было – и матом его. Это она потом рассказала.

– И что? Отдал?

Он вдруг кривится:

– Ай, да… Плеер-то отдал, сразу под стол кинул. А потом она стала комп включать – а у него блок питания на корпус закорочен…

– Йоо!

– Да это еще ладно – ну, тряхнуло, не смертельно. Но Торька же не дура, она поняла. Сидела, ничего не трогала, даже свет не включала. Отец пришел с работы – она сразу к нему, он пошел в ее комнате все проверять. Провода все осмотрел – нормально. А потом стал включать все по очереди, и лампа настольная взорвалась. Видела у нее – черная такая, конусом? Лампочка лопнула, и все это в стол, как из пушки. Если б она там сидела – прямо по башке бы, по глазам.

– Ни фига себе… И как дальше?

– Да нормально. Торька перед Гришкой извинилась, молоко ему в блюдечке поставила, конфет положила. В общем, помирились. Но она с тех пор его больше всех уважает.

– Ну дак еще бы! Ни фига себе электрик… Слушай, а мне он ничего не сделает?

– Не бойся. Шутить будет, но он над всеми шутит. Ну, может ночью по ногам побегать…

– Эй!

– А чего, я показываю просто. Чтоб ты потом не пугалась. Еще он стельки в ботинках местами меняет, левую в правый, правую в левый. На шнурках узелки завязывает. Вообще он у нас обувь любит.

– Хулиган, – фыркаю я. – А пользу-то он приносит? Или только балуется?

Гарик важно кивает:

– Приносит-приносит. У мамы ящик со специями – ну ты уже знаешь. Так Гришка там специи, которые заканчиваются, на край ставит, чтоб видно было. Еще посуду мы почти не бьем, хотя я, допустим, часто роняю. Он ее ловит у самого пола, папонт даже пытался на видео заснять, чтоб посмотреть, но толком ничего не увидел. Быстро слишком. А камера потом сломалась, кстати. Ну, и всякое другое, по мелочам… А, еще он мух ловит и комаров! Летом увидишь, мы с открытыми окнами спим, без всяких фумигаторов.

– Слушай, Гарька, – наконец не выдерживаю я, – а ну-ка признавайся, что ты все выдумал! Сам узелки завязываешь, а всем башку морочишь!

Он мгновенно раздувается от негодования, как рыба фугу.

– Ага, мне делать больше нечего! Пойди Торьку спроси, она тебе то же самое расскажет! Только наплетет еще сверху с три короба, типа она с ним знакома, разговаривает и все такое. Или ты что думаешь, предки мои такие шизанутые? Тоже лапшу тебе вешают?

Я аж сжимаюсь под таким напором:

– Да не, не, ну… не обижайся, ну просто дико же. Тридцать лет живу, никогда домовых не видела…

– Ха! – он успокаивается так же стремительно, как завелся. – И не увидишь! Говорю же, если тебе Торька начнет лапшу вешать, что она с ним общается – вот этому не верь. Никто его не видел… – он вдруг фыркает, – …а кто видел – тот уже никому не расскажет…

– …Разве что лечащему врачу, в периоды просветления, – заканчиваю я незамысловатую шутку, от которой, тем не менее, нас обоих начинает необъяснимо плющить. Наржавшись и нахлопавшись ладонями по дивану, мы кое-как усаживаемся обратно, всхлипывая и вытирая глаза. Интересно, что Надя подумает, если услышит?

Вспомнив о Наде, я спохватываюсь:

– Слушай, тебе учиться не пора? А то сидим весь вечер, как два обалдуя.

Гарька, конечно, тут же начинает ныть:

– Да тяяпница же, какая учеба! Ну Туучк!

– А вот такая! – я в ответ «включаю училку». – Кто мне жаловался, что металловедение запустил нафиг? Вот садись сейчас и догоняй. Эй… а ну кончай тут… ээ!.. ну Гарька, ну перестань, правда. Ну!.. Дверь не закрыта, зайдет кто-нибудь…

– Не зайдет, предки понятливые.

– А если не предки?.. Э! Ты! Обнаглел?

– А Торька не маленькая уже, ничего нового не увидит, – Игорешка язвительно щурится, но руку из-под моего подола все-таки убирает. Взамен, правда, та же рука немедленно обвивает меня за талию, а прямо возле уха раздается шепот:

– Туч, а ты останешься у меня сегодня?

…Вот это новости. Вот это да. Вот это ни фига себе… Краснея, как говорится, до корней волос, я только и соображаю выдавить из себя:

– Игореш… а ничего, что у нас все дома?

На этот раз мы хохочем так, что снаружи в гостиной скрипит дверь и раздаются торопливые шаги: я едва успеваю оттолкнуть Гарьку и одернуть юбку. И очень вовремя, ибо сестрица наша Виктория Яковлевна стучаться в братову дверь полагает излишним. Как и положено нахалке неполных пятнадцати лет от роду, она просто ее распахивает и встает на пороге, уперев руки в боки.

– Что вы тут смотрите? Что меня не позвали? Люшка, рубашку заправь, а то мамонт увидит – придется замуж выходить. Ну, так что вы ржете, как два жирафа?

– Ыыы… Ты… Тторькаидинаахрен!

Маленькая язва улыбается в тридцать один зуб:

– А, понятненько. Извините, что помешала. Когда налапаетесь – приходите, реально что-нибудь посмотрим.

…Брошенная подушка шмякается об закрытую дверь; Вика немедленно сует башку обратно, выпучивает глаза и делает «БЛАБЛАБЛАБЛА!», изо всех сил растянув пальцами и без того немаленький рот. Все, теперь нас можно брать тепленькими, у меня даже ногами дрыгать сил нет. Но когда появятся – я ей устрою!

***

Четверть часа спустя, чуть ли не силой усадив любимого за конспект по металловедению, я решила действительно принять Викушино приглашение. А то вместо учебы получатся сплошные вздохи и переглядывания, проходили уже кое с кем… Посмотрим что-нибудь недлинное, или просто поболтаем с ней – а там и домой пора. Тяпница тяпницей, а метро все равно до полуночи.

И вот уже почти за дверью меня догнал брошенный через плечо комментарий:

– Только вы там потише целуйтесь, а то мама в гостиную зайдет, услышит…

Остановилась.

Вернулась.

Взяла с дивана тяжелый тупой предмет, тощий от постоянного использования.

Вздохнув, шлепнула его на модно подстриженный и очень напряженный затылок.

Наклонилась и зашептала на ухо:

– Ревнивый обезьян. Думаешь, я не знаю про вас с ней? Хочешь, позовем ее сегодня ночью?

Я же в самом деле ничего не имею против: он взрослый парень, она тоже не семилетка, головы на плечах у обоих есть – так и пусть себе развлекаются потихоньку. Мир не рухнет от того, что один братик одну сестричку между ног погладит. И от того, что сестричка братика язычком ублажит – тоже небо не треснет, что-то мне подсказывает.

Родители, конечно, со мной не согласились бы, если б узнали. Даже расстроились бы, пожалуй. Наверняка даже. Но они же не узнают! В жизни я не встречала ребят более предусмотрительных и осторожных, чем Гарька с Торькой. Вот ведь и сейчас – поразмышлял ровно мгновение, и решительно крутит башкой. Однако произносит вовсе не то, что я ожидала:

– Не, давай без этого. И вообще, надо завязывать с ней, хватит уже. Не маленькие.

Потом через паузу добавляет:

– И ты ее тоже… не это… не сбивай с толку. Мы по-другому воспитаны, не как ты.

– Ой, как интерееесно! – я даже распрямляюсь от изумления. – Как же это я воспитана? В отличие от вас?

– Как, как… – передразнивает этот наглец. – А вот так!

…хилый офисный стул обреченно трещит, когда я «с подсечки» плюхаюсь попой Игореше на колени. Только пискнуть успеваю. Мелькает обрывок мысли: «…а Вику он так же?..» – и сразу теряется в толпе таких же оборванцев, только куда более горластых. Отмечаю из новичков «…дверьнезакрыта!..» и «…айпуговкипуговки!..», а прочая кодла – старые знакомцы, каждый раз прибегают смотреть, как меня лапают, болельщики фиговы!

– …Ты разврратница! – негромко рычит сзади мой юный любовник. – Лесбиянка, педофилка и извращенка! И со мной пошла, потому что молоденьких любишь! Все про тебя знаю, рыжая стервочка!

От таких слов, да от мнущих грудь ладоней, да от зубов на шее – меня должно захлестнуть и унести в облака. Должно. Обязано! Всегда захлестывало!

…Или это была не я?!

Рискуя порвать рубашку и приложиться затылком, съезжаю ногами вперед со стула на пол, выскальзывая из Игорешиных объятий. Успеваю даже подставить руки и не удариться спиной, хотя заднице все равно достается по полной. Одно дело – видеть прием в кино, и совсем другое – самой его повторить. Коротко шипнув от боли, вскакиваю и начинаю отряхиваться; Гарька сидит с открытым ртом, ничего не понимая, потом ошалело спрашивает:

– Туч? Ты чего?

– Ничего, – отвернувшись, я поправляю волосы. – Проводишь меня до метро, хорошо?

– Ты уходишь?.. Туч?.. Нель, я тебя обидел, что ли? Что случилось? Ну Нель?..

Не оборачиваясь, трясу головой:

– Не обидел. Не знаю. Просто домой пора. Проводишь?

– Туч…

Краем глаза я вижу, как он тем же манером сползает на пол и идет ко мне на четвереньках. Усаживается у ног и жалобно спрашивает снизу вверх:

– Туучк? Ну что я такого сказал? Не обижайся…

Вспышка моя почти прошла, так что я отворачиваюсь и молчу уже больше из упрямства… и еще из злого любопытства: как он себя поведет дальше? встанет ли на колени? станет ли просить прощения ни за что? «Женская сучность», вот как это называется. Жива она там внутри, жива… и новые пути ищет, как бы меня оседлать…

Видимо, сообразив, Гарька вдруг поднимается с решительным видом:

– Ладно. Я тебя до дома провожу, а то поздно уже. Пошли, как раз успею вернуться.

Не хочу никуда уходить. Не хочу, чтобы он меня провожал. Ничего не хочу. Сесть сейчас на пол, и разреветься, как пятилетней.

– Нель… Ну что ты? Что ты? Ну не плачь… А ну чеши отсюда! Тебя не хватало тут!

Это он не мне, конечно, это торопливо хлопнувшей двери за моей спиной. Вика с разлету обнимает меня за шею, отталкивая брата:

– Сам чеши, козел! Люшенька, не плачь, все хорошо… Ты, блин! Какого хрена ты ее доводишь?! Тебя сколько можно учить, придурок? Пойдем, Люш, пойдем ко мне, чайку сделаем, у меня конфеты есть…

– Куда ты ее тащишь? – взвивается Гарька. – Отцепись!! Вали отсюда, это моя комната вообще! Торька, блин!!

– Заткнись, урод! И не трогай ее, понял? Научись сначала! – торопливо и успокаивающе Вика гладит меня по щеке. – Пойдем, солнышко. Не плачь… вот правильно, улыбнись. Что, мы смешные, да?

– Ох, дда не то с… сслово…

…я уже сама не понимаю, плачу или смеюсь сейчас.

– Виик… что ты йй… его так… Брата с… собственного… козлом…

– Да козел и есть! Тебя обидеть!

– Я ее не обижал! Какого хрена ты лезешь!

– Я вижу, как ты ее не обижал! Индюк безмозглый!

…Еще минута – и они меня пополам разорвут. Собравшись с силами и зажмурившись, я наощупь, за что попало, сгребаю обоих и прижимаю к себе, едва не стукая лбами. Слова еле-еле пробиваются сквозь вхлипы и мычание:

– Не р… нер… ры… не ру-гай-тесь, дураки! Я вас об… боих люблюю! Рев-ни-вые-пси-хи! А ну мии… иритесь быстро!

Смотрят друг на друга, одинаково поджав губы: счастливые дети, неразлучные друзья, способные за день раз десять поссориться насмерть из-за невообразимой фигни. «Дуб развесистый» и «Тумбочка реактивная» – это у них ласковые прозвища, а от неласковых даже я краснею, при всем своем школьном опыте. Тон, разумеется, задает Викуша, готовящаяся поступать на режиссера и заранее оттачивающая – как она утверждает – «первейший из необходимых навыков»; Надя уже меня тайком попросила как-нибудь повлиять на дочку, чтобы она хоть при гостях язык подвязывала. Я пообещала – мне тоже поначалу Виктория показалась невоспитанной хамкой, чуть смягченной версией моей Катюхи; но теперь, после месяца прогулок вдвоем, после поцелуев и взаимных откровенностей – смешно даже вспоминать об этом. Отзывчивая, внимательная, чувствительная до ранимости, фантазерка и художница, прячущая за грубостью подростковые комплексы и досаду на свою отнюдь не модельную внешность… не о такой ли сестренке я мечтала всю жизнь? Даже Ленка в сравнении с ней как-то потускнела.

…Увидев, что я и вправду успокаиваюсь, «сестренка» сердито объявляет братцу:

– Окей, на этот раз прощаю, понял? А еще раз ее обидишь – врежу!

Гарька по инерции огрызается:

– Я тебе сам врежу, если еще раз без спросу зайдешь! Ладно, фиг с тобой. Помирились.

– Миру – мир, войне – пиписька! – Торька-вредина трясет протянутую руку так, что пойманный врасплох Гарик лязгает зубами. – А теперь пошлите чай пить! А потом я вам Линча буду показывать, как раз самое то на ночь!

Конечно, никуда я уже не ушла. Надя перед сном заглянула на кухню, где мы втроем взахлеб спорили о кино, молча улыбнулась – и полчаса спустя в ванной обнаружилось чистое полотенце и новая зубная щетка, а на Гарькином диване – вторая подушка, комплект белья и двуспальное одеяло. Последнее, надо сказать, очень кстати: он по комлекции изрядный шкафчик, да и я уже не девочка-тростинка, как ни стараюсь себя блюсти. Под «однушкой» нам двоим точно было бы не уместиться.

В душ мы, естественно, отправились вместе, великодушно пропустив вперед Вику. В самом деле, душ на двоих – дело такое… никогда не скажешь заранее, на сколько оно растянется. Чего зря девочку мучить? Тем более что мы потом все равно спать не собирались… Короче говоря, у маленькой прохиндейки оказалась масса времени, чтобы оборудовать теплое гнездо под Игорешиным столом, в полуметре от наших подушек. Она его даже не маскировала: понимала, паршивка, что за глухой боковиной ее не увидеть, а просторы интернета и конспекты нас по возвращении будут интересовать в последнюю очередь…

***

– Люшка, ты правда не сердишься?

Мы с Гарькой, обнявшись, лежим под одеялом; Торичка сидит у нас в ногах, набросив плед на плечи. Рассеянный городской свет путается в ее кудрях, перепрыгивает с пряди на прядь, скользит по густым ресницам, отблескивая в глазах золотом. Она рыжая, как мама, с такой же, как у нее, удивительной оливковой ноткой в рыжине. И у моего хорошего тоже есть эта нотка – хотя он по-южному черноволосый, в папу. Интересно, какие у нас будут дети?..

Однако вопрос был не риторическим: девчонка и вправду ждет ответа.

Сержусь ли я? Да нет… я просто испугалась до одури, когда Викуша выбралась из-под стола и одним прыжком оказалась рядом со мной на диване. Нам всем очень повезло, что в этот момент Игорешин «дружок» подвергался облизыванию, а не заглатыванию: откусить я его не откусила бы, но поранить могла серьезно. Куриную косточку без особых усилий перекусываю, проверяла…

– Не сержусь. Ты только больше так не делай, ага? – я легонечко толкаю девчонку из-под одеяла носком в коленку. – Лучше честно скажи, что с нами хочешь. Иногда можно. Гарюшк, можно ведь?

Но Вика вперед брата мотает головой:

– Да не, это последний раз. Серьезно. Вы скоро поженитесь, мне тоже надо… по-нормальному парня найти. Я ж не уродка какая-нибудь.

И такой жалобный вопрос вдруг звучит в этой спокойной фразе, что даже полусонного Гарьку приподнимает с подушки. Вдвоем мы смотрим в упор на опустившую голову Вику, и когда она в тишине на секунду вскидывает взгляд —

– …Торичка…

– …Викуш…

– …ты красивая…

– …ты же чудо…

– Ага, – бурчит она непреклонно. – Чудо. В перьях! Кто мне говорил, что я бегемот?

Я еще только пораженно разворачиваюсь к Игорю – а он уже, согнувшись пополам, подхватывает сестру под мышки и тянет-заваливает на себя. Опомнившись, она ворочается, пытаясь вывернуться и уползти – но больше из упрямства, чем всерьез, и сопротивление ее быстро гаснет под руками братишки.

– Ты не бегемот, глупенькая. Ты бегемотик… ласковый бегемотик, толстенький, нежненький… Самый красивый бегемотик на свете. Вот давай у Тучки спросим, правду я говорю?

– Абсолютную правду! – решительно подтверждаю я, присоединяясь к осаде. Мягкие плечики напрягаются и расслабляются у меня под руками, в такт дыханию; вздрагивают, когда ладонь брата ложится на ночнушку чуть пониже спинки – и вновь доверчиво растекаются под неторопливой лаской. Не открывая глаз, она тянется губами в мою сторону… счастливо вздыхает, ощутив встречное прикосновение, и с ответной неспешностью принимается покрывать мои щеки поцелуями.

– Люшенька… милая… заюшка…