Текст книги "Круги от камушка"

***

Какой там, в общем, «отказаться»! Мы даже обсуждать не стали с Лиской. Переглянулись – и все решилось. Шу пыталась нас убедить подумать, но мы уже только отмахивались: мол, еще одно слово – и обидимся! Хотя оба сразу поняли, чего нам будет стоить это согласие.

Несколько дней она прожила у нас: готовила вкусноту по привезенным из забугорья рецептам, гуляла и болтала без конца с Бориской, пела по вечерам под гитару (голос еще только начал садиться) – в общем, была почти прежней Ёжкой времен «Ихштербештрассе». Сходили мы, кстати, туда, полюбовались на наши окна, прошлись сотни раз топтанными маршрутами. На крышу вылезли – как тогда, пожелать солнцу удачной посадки. Будто время остановилось, а память милосердно опрокинулась в прошлое, бросив карябать нам стеклорезом по нервам…

Потом немазанная ось заскрипела снова: Шу вернулась домой, а мы поскакали по врачам и по инстанциям. За месяц собрали нужные бумажки (ухнув все с трудом отложенные деньги на взятки – той же Бэллочке, например, чтобы закрыла глаза на отсутствие у нас собственной квартиры); сделали и отослали ДНК-тест; нашли адвоката, написали заявление на удочерение, приложив к нему еще одну круглую сумму – уже заемную – чтоб веселей катилось; получив дату заседания, свистнули Шумко-Пинскерам; они приехали всей семьей, и на несколько дней наш дом превратился в филиал «Скворечника»: олдовая четырехлетка Элли немедленно взяла шефство над неразумным шкетом Борькой, вместе они оборудовали тайную пещеру под кроватью и принялись воспитывать десятимесячную Ирку, учить ее ходить и говорить, охранять от посягательств взрослых – все это в в двух наших невеликих «петроградских» комнатах! Хохот стоял беспрерывный, хотя Шу уже становилось больно смеяться. Очень быстро у нее все пошло в ту весну.

Серым утром, скрестив пальцы и стуча по всему попадающемуся на пути дереву, отправились в районный суд. Ожидали худшего – однако, вопреки мрачным прогнозам адвоката, судья не стала докапываться. У нее и без нас хватало работы, случай был неконфликтный, да и печальная Ленкина ситуация сыграла свою роль, наверное. Так что все было коротко: «Родители согласны? – Согласны! – Усыновители… извините, удочерители… согласны? – Согласны! – Жилищные условия удочерителей? – Хорошие!! – Точно хорошие? – Точно, вот справки!!! – Ну, поздравляю тогда. Счастья вашей девочке, любите ее, как родную. Встать, суд окончен! Подождите в коридоре, за решением вас вызовут.»

Иришка только глазками хлопнула, когда папа ее пересадил на руки незнакомой большой тете. Хотела заплакать – но передумала: тетя вблизи оказалась нестрашная и очень смешная. Где-то она ее даже видела, кажется. Вот это вот, яркое, как апельсины – точно где-то видела. Только апельсинами не пахнет, а чем-то другим пахнет, тоже интересным. Тетя, дай я понюхаю? И потрогаю? Тетя, а ты кто? А что у тебя такое тут блестит? У моей мамы такого нет! И апельсинов на голове нет! Мама, смотри, какая смешная тетя! Мама, а ты где? Мама?.. Тетя, где моя мама?!.

В первый раз она назовет Лиску «мамой» в день моего возвращения из Хибин.

***

2 мая 2014 года.

Елена Евгеньевна Шумко, собственноручно.

В трех (3-х) копиях.

Это – не завещание. Завещать мне нечего, кроме долгов. Но я оставляю под ударом невиновных людей, и попытаюсь объяснить свои поступки и снять с них вину.

1. Заявляю, что: Баранов Константин Юрьевич, Баранова Нелли Наумовна, Горелова Софья Анатольевна – не виновны в моей смерти. А равно не виновны в ней и все прочие, кто (возможно) станет помогать мне в осуществлении задуманного мной.

2. Я намерена покончить с жизнью, прыгнув в трещину ледника в горном массиве Ловозерские тундры, на Кольском полуострове. Дойти мне поможет К.Ю.Баранов, или, в случае невозможности, Н.Н.Баранова. Их согласие полностью добровольное, подписи ниже. Участвовать в моем самоубийстве они не будут никаким образом, только доведут меня до места и уйдут обратно. Я все сделаю сама.

3. Причина моего решения: я смертельно больна, положение безнадежно, а я боюсь умирать долго. Не хочу сойти с ума, от боли или лекарств. Лучше самой и быстро.

4. Убедительно прошу не вытаскивать и не перезахоранивать мое тело. Это моя последняя воля, если вас это может остановить. Я хочу лежать в месте, которое сама выбрала.

5. Еще раз подтверждаю, что полностью добровольно передала родительские права на свою дочь, Шумко Ирину Константиновну, вышеуказанным К.Ю.Баранову и Н.Н.Барановой, в связи с тем, что К.Ю.Баранов является отцом Ирины.

***

[последний Ленкин пост на Diary]

11 мая 2014

Ребята, простите, что ухожу не прощаясь. Один удар вам легче будет перенести, чем мучиться за меня день за днем.

Мама, папа, Валюшка – вы самые лучшие на свете. Простите меня, что была такой неблагодарной дурой. Поддержите Нелечку с Костей, пожалуйста, им будет очень трудно из-за Иры.

Феюшка, родная, не сердись, что я так. У нас с тобой почти получилось, если бы не случайность…

Витюшка, прости меня. Ты знаешь, за что.

И дай вам всем Небо хотя бы капельку от счастья, которое досталось мне в этой жизни!

3. «Ветки в огне пляшут, пишут твое имя…»

Из дневника Ёжки.

2 августа 2012, вечер.

Коська побежал в поселок за едой, а я тороплюсь записать впечатления от встречи, пока свежие.

Умом понимаю, что мы почти год не виделись. Принять это – не могу. Ощущение такое, что мы не то что «вчера расстались» – мы как будто вообще не расставались. Даже не обнимались при встрече, просто увидели друг друга на вокзале, сошлись, «здравствуй-здравствуй», улыбнулись друг другу, он взял мой рюкзак – и мы отправились искать автобус до Юдкранте. Всю дорогу болтали, делились новостями, и это единственное, из-за чего я еще верю в этот год.

Приехали, дошли пешком до турплощадки (тут у них очень строго, дикарем не встанешь). Бросили вещи, одновременно сказали: «Ой, блин!», посмотрели друг на друга – и свалились от хохота. Это надо же, два телепата-идиота: он из Берлина ехал, я из Риги – и оба напрочь забыли про еду! Шоколадка и полбутылки воды на двоих, вот все, что нашлось. Так что сейчас Коська должен подбегать к магазину, и хорошо, если он еще не закрылся – иначе придется идти аскать по соседним стоянкам. Давно с нами такого позорища не случалось. Хотя с другой стороны – мы же за романтикой сюда приехали? Ну вот и хлебнем романтики, большой ложкой, вместо ужина.

Пойду палатку ставить.

***

У Костика, надо сказать, остались несколько иные впечатления о встрече. Кому другому, может, Ленкина маска и сошла бы за лицо – но не ему же!

Где летящая походка, по которой ее раньше можно было узнать за квартал? Где легкость и безошибочность в каждом движении? Да в конце концов – где улыбка, от которой у них с Лиской крылья вырастали? Вот это аккуратное подтягивание губ кверху – это теперь называется «Шу улыбнулась»??

Естественно, напрямую он ничего спрашивать не стал: еще не хватало! Пока ехали, приглядывался, пытался понять: вроде веселая, никакого напряга не чувствуется, болтает, шутит… ну, непривычно многословно, но это ж не показатель. Спросил о семье – разлилась соловьем про Эличку, какая она умница-очаровашка, и рисует, и танцует, и по-английски с воспиталкой в садике разговаривает!.. Ромик? Идеальный муж, все девки в заводе по нему сохнут, а он только отшучивается, и заработки – до копейки – в дом несет, жене и дочке… Сама как? Не поверишь – продохнуть некогда, на части рвут! Две студии, театр, фестивали, весной и осенью домой только ночевать забегаю. Летом, слава Джа, потише, зимой вообще лафа…

– В общем, жизнь прекрасна и удивительна?

– Точно так!

Вот иногда бывает: жалуется человек на тридцать три несчастья, а приглядишься – и позавидуешь ему. Только чаще почему-то наоборот: на словах – хоть обзавидуйся, а в глаза глянешь…

Но мы ведь не дети уже, в чужом чердаке проводку чинить. Самому бы кто лампочку вкрутил и денег не взял. Говоришь, что все прекрасно? Вот и чудненько: погуляем денек вдоль моря, попоём у костра песенок, да и разбежимся еще на полгода. Или на год. Или на два. Зачем нам встречаться, собственно, если у каждого своя замечательная жизнь?

Так и разбежались бы, наверное.

Если бы костер не потух.

***

– Ччерт, совсем разучилась… – Леночка с убитым выражением пошевелила едва тлеющие поленья. – Все горелка и горелка, костры уже сколько лет не жгла…

– Ладно, не тронь, – Костик пофигистично махнул рукой. – Жар есть, дрова сухие, разгорится. Ну, через полчаса попьем, проблем-то!

Еще раз задумчиво шевельнув полено, горе-туристка отложила «ковырялку»:

– Да, полчаса – это минимум. Слушай… а давай, пока оно?.. Мне в Риге подогнали кораблик, как раз осталось на раз. А?

Костик от такого неожиданного поворота темы слегка опешил. Леночка же, истолковав его молчание как согласие, с неожиданной резвостью вскочила и исчезла в направлении палатки. Не успел он толком прийти в себя, как она снова возникла из темноты, плюхнулась на прежнее место и принялась, щурясь, рассматривать сигареты в принесенной пачке. В конце концов, пробормотав: «ага, вот она…» – вытащила одну и продемонстрировала с торжествующим видом:

– Уже думала, что сама добила. Память совсем дырявая стала. Будешь?

И, не уловив радости в его лице, добавила слегка оправдывающимся тоном:

– Не то чтобы сильно супер, но и не так чтоб беспонтовка. Мне одного косого даже многовато… чего ты так смотришь?

Костик, спохватившись, торопливо сменил вывеску с «нихренассе» на «ачетакого», и протянул руку:

– Не ожидал просто. Давай, раскурю.

Принял косяк, наклонился – типа, головешку вытащить – и аккуратно воткнул его в оранжево-алую щель под крайним поленом.

Леночка с отстраненным интересом проследила за тем, как косяк пыхнул собственным крошечным костерком, истаяв в несколько секунд. Неопределенно пошевелив бровями, спросила негромко:

– Нафига?

Костик промолчал: он и сам не знал, нафига. Импульс какой-то дурацкий. Она, не дождавшись ответа, вздохнула:

– Ладно. Только учти, меня завтра будет ломать, я недели три не попускалась. Уже сейчас потряхивает.

– Оппаньки… – спутник ее положительно не успевал приходить в себя от новостей. – И давно ты так… отрываешься?

На этот раз Ленка не ответила: сидела молча, зябко ссутулившись и глядя в огонь. Только минут через десять вдруг подала голос:

– Разгорелось вроде. Чай ставим?

– Ставь, – равнодушно отозвался Костик. – Мне не хочется. Я вообще, наверное, спать пойду сейчас.

– Ладно, – она встала. – Где у нас вода?

– У рюкзака бутыль стоит.

– Угу, – шагнув за круг света.

***

К костру она не вернулась. Посидев некоторое время в одиночестве, Костик раздраженно цыкнул, сплюнул, подобрал с земли фонарик и пошел к палатке.

Ленка сидела у откинутого входа в обнимку с бутылью-пятилитровкой; в дохлом синеватом свете неподвижная черная фигура напоминала замысловатой формы пень. Бледное лицо казалось подвешенным в воздухе отдельно: cмотреть было неприятно, и он отвел луч чуть в сторону.

– Лен? Чего ты опять?

Помолчав, она разлепила губы:

– Ничего. Иди спать.

– А ты так и будешь сидеть?

– Не твое дело.

Протянулась мрачная пауза. Потом:

– Лен, я тебя обидел чем-то?

– Сказала: иди спать.

– Хм. То есть «да». Ну, извини, – Костик театрально развел руками, на время погрузив собеседницу во тьму. – Я не люблю, когда ты накуренная, если ты забыла.

– А что ты еще не любишь? – Ленкино спокойствие дало незаметную трещину; Костик, немедленно почуяв, добавил в голос издевки:

– Да дохуя всего. Тебе по алфавиту, или как?

– Иди в жопу!

Он издевательски заржал:

– Я б пошел, только ты все место заняла! Помнишь: «на город опускался мягкий снег, посреди площади стоял старый шарманщик, а из жопы у него торчали белые кроссо…»

– Пошел нахер!! – взвизгнула Ленка, стремительно сходя с резьбы. – Блядь, что ты приебался ко мне? Пошел! Нахуй!! Слышал?!!

– Уу, какие мы… – дурашливо протянул Костик, и вдруг заговорил сквозь зубы: – Ебло завали, ага? А то допосылаешься щас.

– Что?.. – голос девчонки вдруг стал сдавленно-веселым. – Ты чего там вякнул? Да убери свой фонарь ебаный!!

– Че слышала! – вернул Костик тем же сладким тоном. – Пизз-да с ушами! Обкурыш, блядь! Соплячка!

Он был уверен, что она не кинется: фонарик в глаза в темноте – хороший стимул не делать резких движений. Да вот не учел ее подготовки…

Ослепленная, она поступила, как когда-то учили: не уходить от боя, а задействовать резервы. Слух, например. То есть сперва запустила бутылью чуть повыше слепящего пятна, а уж потом, получив отличный звуковой ориентир в наступившей тьме —

***

– Дурак. Ну дурак! Ну ведь убила бы! – Шу, смеясь сквозь всхлипы, лупит меня кулаками по груди. – Ну честное слово, убила бы! Псих безмозглый! Идиот! Идиот!!

Наведя порядок в системе координат, я первым делом перехватываю ее руки. До чего тонкие… это она ими меня так?

– Я думал, ты уже забыла все…

Собственный голос отзывается гулом в затылке. Во рту – неповторимый вкус удачно проведенного хука снизу, или как он там у них называется. Эмм… язык цел, только прикушен… а вубы?.. Угу, минуф один. Не, фтоп… минуф… фломала, фто ли? Не фыбила? Ага. Вато пееедний. Ммать.

– Забудешь тут с вами… – чуть не плачет несостоявшаяся убивица. – Как представлю… если бы не споткнулась…

Та самая бутыль, которой она меня оглушила, ей же и подвернулась под ноги в очередном развороте – отправив в «партер», самбистами презираемый, зато отлично освоенный уличными драчунами вроде меня. Ладонями по ушам и коленом в пах – это только со стороны выглядит танцем лежа: узкоглазенькой моей одного па хватило, чтобы ненадолго стать мечтой анимэшника и забыть, что не додушивать жертву опасно для здоровья. Правда, я все равно потом отрубился – но уже расслабленно, не боясь очнуться на том свете. А то появлялись такие опасения…

– Глупый мой. Хороший. Потерпи немножко… – пока я размышлял, Шу успела добыть из рюкзака влажные салфетки, и теперь обтирает мне разбитую морду. Впрочем, судя по прикосновениям, не такая уж она и разбитая: мы тоже не пальцем деланы, блокировать умеем. Кроме если когда башкой в лицо, вот это было серьезно. Ушшшш…

– Больно?! – Ленка отдергивает руку чуть ли не в панике. – Прости. Прости, а?!

– Слушай, перестань… – морщусь я, усаживаясь. – Все. Было – проехали. Дай еще салфетку. Сама-то нормально? Башка не звенит?

– Звенит, – признается она, прислушавшись.

– Скодо перестадет, – утешаю я, промакивая нос… вернее, то что у меня сейчас вместо носа: грушу цвета спелого баклажана. Прикольно выглядит, если б еще смотреть не мешала…

– А ходош пдиемчик, да? Я им таких ждобов укладывал, ты б видела! Тебя еще пожадел.

– Ой, не видела, и видеть не хочу, – Шу, не вставая, перетягивается ко мне под бок и прижимается виском к груди. Тихо спрашивает, не поднимая головы:

– Ты меня специально провоцировал?

Бросив салфетку, я обеими руками лохмачу ей беспорядочные вихры на макушке: до чего непривычно… и здорово…

– Угу. Специально. Не сердись. Ты была… как деревянная, знаешь. Невыносимая. Ну, перегнул, конечно, идиот…

Она долго ничего не отвечает, только подставляет башку под ладони и тихо сопит, дрожа и жмурясь. Потом еле слышно начинает шептать:

– Господи, неужели это кончилось? Неужто – всё? Ты не представляешь, Кось… что это было. Как это было. Как умереть заживо. Ходила, думала, смеялась – и все не я, какая-то… А я – как будто внутри, ору и бьюсь там, а воздуха нет. Задохнусь, потеряю сознание, потом письмо от тебя – как будто снова глотнула, и снова живая… снова под землей. С ума сошла почти. По двое суток не сплю, если без таблеток, по трое. Ромка заставляет пить… сейчас уже не заставляет, я сама. Сдалась. Траву дую, как ненормальная, лишь бы в себя не прийти. Страшно знаешь как? Элька боится, шарахается от меня… чувствует. Я к ней стараюсь не подходить. Незачем. Чужая уже давно, с отцом все время. Чужая. Понимаешь? Собственная дочка. Если б я в себя пришла случайно еще раз, без тебя – прыгнула бы с крыши, чем дальше так. Незачем дальше. Смысла нет…

– Есть. Ну теперь-то – есть.

Обнимаю ее, отодвинувшуюся и сгорбившуюся – снова, как четверть часа назад. Только теперь драки не будет: пуст аккумулятор, погас экран, лишь в углу еще мигает яростный огонек, да умирающий динамик тихо шепчет:

– Нету, Кось. Нету. Я для тебя жила… для вас… а вы сами теперь. Справились. Ну и все, чего жаловаться. Было у меня счастье, и хватит. Все. Увиделась с тобой напоследок…

Она взглядывает на меня через плечо, тихо улыбается:

– …морду тебе разукрасила. Жалко, нос не сломала, на память. До утра досижу, да и поеду… крышу искать. И так лишнего себе отхапала. Хватит.

Не шутит. Не выпендривается. Не набивается на утешения. Просто прощается. И полтретьего ночи, а первый автобус – в шесть. Три часа.

«Паника-паника!», как говорит одна моя знакомая.

…Где паника? Я что, не боюсь? Почему мне так спокойно?

А потому что. А потому что. А-потому-что-этот-остров-необитаем! И не смотри на меня так, я не над тобой ржу, и сотрясения у меня нет. Я просто все решил. Я с тобой. С тобой, поняла? До самого асфальта, если надо. Еще посмотрим, надо или нет. И хватит бояться!

– Ты – моя, Шу. Не отпущу тебя никуда. Ты – моя.

Она усмехается в ответ, равнодушно и устало:

– Думаешь, это так просто?

– Мама не думает, мама знает! – вскочив, я тяну ее за руку, преодолевая вялое сопротивление. – Пойдем погуляем. Пошли-пошли, неча сидеть! Времени еще – вагон!

***

Три.

Эй, там, наверху! Угугуу! Да, да, вы! Вы все, сколько вас там. Построились и слушаем сюда. Я в вас не верю, это первое. Чтоб без иллюзий. Второе: этил я вашу лошадь, и вас, на эченой лошади приехавших! Доступно? Ага. Ну, тогда третье. Че, поиграем?

***

Четыре.

– «По побережью, по краю ленты, что тлеет с моря к закату дня…»

– «…Шло непростое, ни к тьме, ни к свету, на север с юга, слегка звеня.» Ты и это помнишь??

– Конечно! Что ты. «Какое чудо, какие силы закабалили в далекий путь? Босые ноги, напев игривый, одна проблема: все не уснуть…»

Босые ноги расшлепывают мелкий ночной прибой: плисьшлепс, плисьшлепс. Ног четыре. Голов две. Рук… не разобрать. Сиамский кентавр-амфибия.

– «…Ни остановки, ни передышки. Что жить мешает? Да кто бы знал!»

– «Глаза закроешь – под веком вышит издевки солнца узор-металл.» Эх, жалко, не закончили.

– И не закончим уже. Никогда. Сейчас совсем другое пишется.

***

Пять.

Если лечь спиной на воду и пустить сон на краешек сознания – можно словить роскошные глюки. Услышать, например, как корабли болтают с самолетами. Огоньками. Или представить себя волной. Длиииинной, как длиннокот. Даже длиннее длиннокота. Длиннивой, ленивой, линявой, линялой волной. Хочешь тоже волной? Будем волноваться вместе. В лад. Как колокола волнуются: бляяаамм… бляяаааммм… Или не волноваться, об чем нам волноваться. Будем волны неволнистые, плоские, шти-ле-вы-е. Штилевые. И штиправые. Хошь? Али не хошь? Аа, ты рыбом хошь! О, рыбом тоже клево, у рыбов швабода. А как же, и у нас. Хочем – тонем, не хочем – не тонем. Знаете, все мы немножко рыберы, каждый из нас – по-своему рыбер… Не сплю я, не сплю, не боись. Я кайфую…

…Рассвет? Где?! Блин, точно! Никогда его так не видел. Дождемся? Ый, мерзлячка… худышка… тфу на тя. Ладно, тогда поскакали быстрей на дюну. Ой, да кто ночью увидит! Давай, поплыли, заодно согреемся.

***

Полшестого.

– …Выдумала, не выдумала – какая разница. Оно есть, и все. Я вот тоже думал: бросим эти глупости, будем жить, как люди, ничего не придумывая. А не выходит. Как там было, помнишь: «и все бы хорошо – да только нехорошо».

– Сам себя не понимаешь?

– «…отчего печаль такая». Ага. Знаешь, просыпаюсь ночью, и думаю: я ее люблю. Просто сил нет, как. А сказать – это такой фальшак будет… все сразу кончится. Потому что на самом деле… я ее ненавижу. Одновременно. И она так же, по-моему. Живем, как на канате: оступишься – и абзац. Устали, как эти. И даже поговорить не можем.

– И ты думаешь, я что-то изменю? Спасу вас опять?

– Не знаю. Скорее, окончательно все развалишь. Да и к лучшему.

– Ну, не хватало еще! А спросят меня потом: «Тебе что было поручено? А ты что творила?» Что я отвечу?

– Слушай… так ты веришь или нет?

– Верю. Но не так.

– А как? А… погоди…

– Ага. Понял?

– Аа… йоо… слышь, как это? Как ты это…

– Не знаю. А ты еще спрашиваешь.

– Хренассе. Слушай, я сплю?

– Спишь. Но скоро проснешься.

– А ты?

– И я с тобой. Дай лапу. Доброе…

– …уутро, соолныфко!

– Шу?.. Шуу. Мое шшасте!

В утреннем безоблачном сиянии – теплые сонные щеки, ласковые губы, невозможный, щемящий взлет ресниц над темными озерами…

– Ты – мой, Коська. Так просто. А спросят… да ответим, как есть. Что любили, вот и все. Правда?

Сон? Явь? Где мы – в Питере? На Куршской косе? Или правда – в родном городе, нежимся спросонок в такой знакомой обоим кровати? Какой сейчас год? Две тысячи третий? Четвертый? Двенадцатый? Двадцатый? Кто мы вообще? Люди? Ангелы? Боги? Если отвечать нам потом по всей строгости – но каждому перед самим собой?

– Да какая разница! Иди ко мне.

– Никакой. Господи, как смешно, столько лет боялись. Самих себяа… ах… айих…

– Ты моя утренняя мякочка. Неженка. Тёплочка.

– Мурьк! Мумумумммурьк!

– …А мама тебе что говорит?

– Мама? Плачет. От радости за нас.

– Самая лучшая мама на свете!

– Самая-самая! Самая… саамая…