Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

С. А. Полковникова (Москва). Об уточнении формулировки «фонетический принцип русской орфографии»

Изложение как основ теории, так и определение некоторых частных ее вопросов требует большого внимания к используемой терминологии. Точность и однозначность – это важнейшие требования к термину. Использование терминов в разных значениях, иногда скрытое, не явное, подразумеваемое, приводит не только к нечеткости формулировок, но и в известной степени к их искажению.

В этих заметках мы обратимся к частному вопросу теории орфографии: определению фонетического принципа орфографии, а т. к. орфография, с точки зрения МФШ, фонемная, то придется затронуть и некоторые фонологические вопросы, в частности определение фонемы, но аспект рассмотрения чисто терминологический.

Общепризнанным в настоящее время, несмотря на различие терминов и понимания характера фонемы, является положение о том, что фонема (абстрактная единица или конкретная и абстрактная одновременно) реализуется в звуках, что она представлена всем рядом позиционно чередующихся звуков, т. е. их множеством. Из этого следует невозможность разделения, разграничения фонемы и ее реализаций, невозможность рассмотрения звука вне его соотнесенности с фонемой. Это общефонологическое положение, и для его подтверждения приведем одну цитату из известной работы Р. И. Аванесова и В. И. Сидорова, стоящих у истоков формирования теории фонем, когда само понятие «фонема» было определено еще неточно, но связь звука и фонемы уже являлась неоспоримой: «Звук лишь постольку можно считать фактором языка как явления социального, поскольку он соотнесен фонеме, поскольку он является реализованным в данном фонетическом контексте вариантом фонемы. И без соотношения с фонемой, дифференциально-значимым элементом речи, звук есть чисто природное внеязыковое явление» [Аванесов, Сидоров 1970: 150]. Здесь важно указание и на то, что делает звук социальным явлением, и на то, что звук – это вариант, шире – разновидность, реализация фонемы.

В дальнейшем ведущие представители МФШ (М. В. Панов, Л. Л. Касаткин и др.) определяют фонему как фонетическую единицу, служащую для различения и отождествления значимых единиц языка (морфем и слов), функциональную единицу, представленную рядом позиционно чередующихся звуков [Панов 1979: 94, 106], как абстрактную единицу фонетического яруса языка, воплощающуюся в речи в множествах позиционно чередующихся звуков [Касаткин 2003: 93]. Но термин «фонема» неоднозначный; он используется также и для обозначения основной разновидности фонемы [Полковникова 1987: 80–81]. Нельзя, однако, не обратить внимание на различие в определении фонемы как обобщенной единицы и как ее основной разновидности; фактически эти разные значения прямо не отмечаются и не разграничиваются; основное внимание в подходе к фонеме уделяется обоснованию ее как абстрактной единицы языка; определение фонемы как позиционно самостоятельного звука вытекает из контекста или анализа конкретного языкового материала; встречаются разные значения термина и в работах одного автора [Степанов 1975: 72, 77], но это может оцениваться не как терминологическая неточность, но как известного рода противоречие.

Двоякое использование термина, длительная практика употребления термина «фонема» в разных значениях нередко приводят к противопоставлению звука фонеме как неосновной разновидности основной разновидности фонемы. В частности, это проявляется в определении фонетического принципа орфографии. В целом существует единство в его определении, проявляющееся в подчеркивании того, что фонетическое письмо «основано на соответствии между обозначающим – буквой и обозначаемым – звуком… В идеале – это фонетическая транскрипция» [Аванесов, Сидоров 1970: 150]; «фонетический принцип состоит в том, что буквами изображаются реально произносимые звуки» [Реформатский 1967: 373]; при использовании фонетического принципа обозначается не фонема, а звук; в этом случае орфографическое написание отличается от фонетической транскрипции меньшей точностью в передаче звуков [Бунина и др. 1982: 92]. Определение фонетического принципа Л. Л. Касаткиным варьируется общим положением, присутствующим во всех учебниках, где главы по фонетике написаны Л. Л. Касаткиным, а также в «Фонетике современного русского литературного языка» является такое: «фонетический принцип орфографии заключается в том, что буква обозначает не фонему, а звук, выступающий в перцептивно слабой позиции»; т. е. данное определение характеризуется двумя признаками: буква соответствует звуку; звук находится в перцептивно слабой позиции [Касаткин 2003: 215].

Мы не приводим определение этого принципа исследователями ЛФШ в силу общетеоретических различий между ЛФШ и МФШ.

Как показывают приведенные цитаты из работ ведущих представителей МФШ, формулировки фонетического принципа по существу совпадают, и в них звук противопоставляется фонеме. Думается, что это терминологическое противопоставление, которое можно объяснить следующими причинами: во-первых, одна из первых формулировок принципа относится к тому периоду в развитии фонологии, когда строго понятие основной разновидности фонемы и фонемы как класса звуков не противопоставлялось, когда фонема не только называлась по основной разновидности, но и как бы сводилась к ней; во-вторых, как это нередко бывает, последующие определения исходили из имеющихся данных, тем более что для данного принципа важно было подчеркнуть отличие от фонематического, показать, что русская орфография не является последовательно фонематической, что есть написания, противоречащие ей.

Но следует сказать, что такое определение затемняет отношение между звуком и фонемой, приводит к их пусть и мнимому, но противопоставлению, поэтому является логически противоречивым.

На наш взгляд, можно предложить следующее определение: фонетический принцип – это 1) принцип, при котором на письме передаются позиционные чередования звуков, относящихся к одной фонеме, 2) при этом буква соответствует фонеме в ее неосновной разновидности, которая может быть как в сигнификативно, так и перцептивно слабой позиции; сравним относимые к фонетическим написаниям слова абстракция (наряду с абстрагировать), где [к] – реализация (г), транскрипция (наряду с транскрибировать), где [п] – (б), в этих случаях (г) и (б) находятся в сигнификативно слабой позиции перед следующей глухой фонемой.

Представляется не совсем ясным признак, содержащийся в определении фонетического принципа о соответствии буквы звуку в перцептивно слабой позиции.

По-видимому, в принципе можно говорить о звуке в перцептивно слабой позиции в связи с перцептивной фонетикой, т. е. восприятием звука слушающим (не говорящим) [Касаткин 2003: 20–25]. С этой точки зрения есть звук-эталон, образец и звуки с незначительным отклонением от него (что-то близкое к понятию звукотипа). Но некоторые закономерности, отмеченные Л. Л. Касаткиным в восприятии звуков, разного рода «ослышки» (например, способность свистящих и шипящих заменять друг друга: вместо сдал слышится ждал), случаи замены одного сонорного другим (вместо вынула – вымыла) обнаруживают только то, что термин «перцептивный» получает здесь дополнительный смысл в отличие от уже существующих и принципиально отличается от звука, являющегося вариацией какой-то одной фонемы или фонемы в перцептивно слабой позиции. М. В. Панов пишет о разного рода «ослышках» (ошибках слуха) в восприятии звука, но их анализ дается в пределах перцептивно слабой позиции фонемы («в перцептивно слабой позиции ухудшены условия восприятия фонемы» [Панов 1979: 115–116]).

И последнее: об объеме написаний, включаемых в число фонетических. Нужно сказать, что он определяется по-разному даже в работах одного автора; это различие прежде всего связано с интерпретацией правописания приставок, оканчивающихся на з(с), соответствующих <з>. Существует три подхода к этой орфограмме: 1) написание букв з(с) является фонетическим (хотя и непоследовательным – А. А. Реформатский, М. В. Панов; 2) написание букв з(с) является не фонетическим, а буквенным, т. к. определяется буквенным контекстом, и выбор буквы в конце приставки обусловливается характером начальной буквы корня [Кузьмина 1981: 229–230]; 3) написание конечной буквы в приставке относится к традиционному принципу, именно так определяет это написание Л. Л. Касаткин в последних работах [Касаткин 2003: 215]. В пособиях по орфографии написание буквы з(с) на конце приставок дается также неоднозначно – без прямой связи с произношением или, точнее, подразумеваемой связи с произношением: [Розенталь 1997: 31–32] (приставки без, воз, из, низ, раз, чрез пишутся с буквой з перед гласными и звонкими согласными (б, в, д, г, ж, з, л, м, н, р) и с буквой с перед глухими согласными (к, п, с, т, ф, х, ц, ч, ш, щ) и с опорой на произношение); [Валгина, Светлышева 2002: 23] (приставки без, воз, из, низ, раз, чрез пишутся в соответствии с произношением: перед гласными и звонкими согласными пишется з, а перед глухими – с). Как видно, особые случаи произношения здесь не упоминаются.

По-видимому, при таком разбросе мнений трудно прийти к однозначному выводу, однако нам представляется более логичным все-таки объяснение этого написания как фонетического, несмотря на известную непоследовательность, отмеченную всеми исследователями. Отнесение этих написаний к фонетическим может быть мотивировано двумя условиями: 1) традиционный принцип, «сохраняя любую традицию в написании», не отражает фонетико-фонематический строй данного слова, однако в словах с вышеназванными приставками конечный согласный может быть поставлен в сильную позицию (безыдейный, безрадостный, изыскивать, возрадоваться и подобные), может быть определена фонема; т. е. само написание (в том числе и исключения) находится в соответствии с определенными фонетическими и фонематическими закономерностями; 2) известно, что написание приставок на <з> не оставалось неизменным, так, в частности, орфографическая практика XIX в. в отношении этих написаний испытывала значительные колебания [Обзор 1965: 231], следовательно, отнесение к традиционным написаниям предполагает указание того исторического периода, когда написание было таким, каким оно существует в настоящее время.

Литература

Аванесов, Сидоров 1970 – Аванесов Р. П., Сидоров В. П. Реформа орфографии в связи с проблемой письменного языка // Реформатский А. А. Из истории отечественной фонологии. Очерк. Хрестоматия. М., 1970.

Панов 1979 – Панов М. В. Современный русский язык. Фонетика. М., 1979.

Касаткин 2003 – Касаткин Л. Л. Фонетика современного русского литературного языка. М., 2003.

Полковникова 1987 – Полковникова С. А. О терминологическом уточнении основной разновидности фонемы// Исследования по русской фонологии. Тамбов, 1987.

Степанов 1975 – Степанов Ю. С. Основы общего языкознания. М., 1975.

Реформатский 1967 – Реформатский А. А. Введение в языкознание. М., 1967.

Бунина и др. 1982 – Бунина М. С, Василенко И. А., Кудрявцева И. А., Панов М. В. Современный русский язык: Сб. упражнений. М., 1982.

Кузьмина 1981 – Кузьмина С. М. Теория русской орфографии. М., 1981.

Розенталь 1997 – Розенталь Д. 9. Справочник по правописанию и литературной правке. М., 1997.

Валгина, Светлышева 2002 – Валгина П. С, Светлышева В. П. Орфография и пунктуация. М., 2002.

Обзор 1965 – Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии. М., 1965.

А. П. Романенко (Саратов). Панов о русском литературном языке xx века

Синхрония и диахрония в языке. История языка у лингвиста стала течь сквозь ячеи, сквозь сеть синхронных отношений. Через динамическое сито. Тесто стало потоком, ленивое месиво – водопадом, вращающим тихие турбины синхронии.

М. В. Панов

Для творчества М. В. Панова тема специфики литературного языка XX в. (советского периода) очень значима, и то, что сделано им в этом направлении, нуждается в осмыслении и интерпретации.

Научное мышление (и не только научное) М. В. Панова было в высшей степени системно. Не только в смысле упорядоченности, но главным образом в смысле зависимости элементов друг от друга. Он сам не раз подчеркивал, что элемент системы существует только в отношении к другим элементам, понять систему элементов можно только через структуру, через отношения, а не наоборот. И отношения между элементами нужно не навязывать языку извне, а выявлять в нем самом, что является одним из принципов Московской лингвистической школы, считавшей «для себя наиболее важной задачей изучение сущности языка как уникальной человеческой ценности» [Панов 1990а: 3]. Л. П. Крысин назвал это свойство М. В. Панова «его „синхронической“ натурой»: «он любит рассматривать факты языка не в их эволюции, а в их отношениях друг с другом. <…> он предложил эволюцию русского языка анализировать по определенным синхронным срезам, что дает возможность сравнивать разные этапы развития языка» [Крысин 1990: 214]. Диахрония, по М. В. Панову, изучается «сквозь сеть синхронных отношений». «Поэтому система терминов для современного языка выступает как метаязык для описания прошлого» [Панов 1990а: 5]. Через синхронные срезы М. В. Панов воспринимал и свою собственную жизнь, которую, вспоминая, представлял как чередование «полос»: «Вся жизнь моя была полосатая: светлая полоса, темная полоса» [Беседы 2001: 498].

Системное рассмотрение синхронных срезов осуществлялось с помощью теории антиномий. «Важнейшие из антиномий следующие: антиномия говорящего и слушающего, системы и нормы, кода и текста, регулярности и экспрессивности. На каждом конкретном этапе развития языка антиномии разрешаются в пользу то одного, то другого из противоборствующих начал, что ведет к возникновению новых противоречий, и т. д. – окончательное разрешение антиномий невозможно (это означало бы, что язык остановился в своем развитии)» [Крысин 1990: 208]. Перечень антиномий можно продолжить (например, излюбленной М. В. Пановым антиномией парадигматики и синтагматики), перечисленные Л. П. Крысиным антиномии составляют аппарат описания именно литературного языка в синхронии и диахронии. Еще раз подчеркнем, что члены антиномий не существуют друг без друга, так как они системны.

Литературный язык XX в. М. В. Пановым понимался не как монолитная система, а как система антиномий, позволяющих говорить о «полосах» в его развитии. Среди выделенных М. В. Пановым антиномий последняя (регулярность – экспрессивность) характеризует не столько сам язык, сколько речевую культуру в целом, позволяя выделить в ней два начала – «разговорное» и «канцелярски-конторское»: «Следующая эпоха, до конца (или до середины?) 30-х гг. XX в. – экспрессивность („язык революционной эпохи“, по А. М. Селищеву. – А. Р.). Регламент, норма, закон – с 30-х гг. до настоящего времени (новая эпоха запаздывает). Речь очень часто является мероприятием («канцелярит», по К. И. Чуковскому. – А. Р.). Канцелярское произношение по бумажке вторгается в быт (уже, конечно, без бумажки). Так, в выступлениях общественных деятелей появляется буквенное (не диалектное) оканье. В противовес канцелярски-конторскому говорению в это же время распространилась, упрочилась, привлекла внимание лингвистов разговорная речь, стали проясняться ее нормы» [Панов 19906: 206]. Здесь говорится об истории произношения, но, во-первых, орфоэпия – это непосредственная, первичная, «опознавательная» реализация речевой культуры, во-вторых, эти тенденции проявлялись во всех областях речевой культуры. М. В. Панов говорит о запаздывании новой эпохи экспрессивности, что не совсем точно: некоторое преобладание экспрессивности над регулярностью наблюдалось в 60-е гг., но из-за кратковременности этого явления и отсутствия полной картины развития языка в XX в. современнику оно не казалось существенным. Однако М. В. Панов его все же разглядел: во-первых, в приведенной цитате он сам говорит о «противовесе» канцеляриту – разговорной речи, замеченной лингвистами в 60-е гг. Во-вторых, он отметил возрождение и приращение экспрессивности в поэзии: «В 60-е гг. выступило новое поколение поэтов, и с ними вернулось в наше искусство внимание к слову как к звуковой и смысловой эстетической целостности: именно внимание к звуку, к его выразительным возможностям неприятно поразило старших современников новой плеяды поэтов. При этом важно было не только возрождение традиций, сильно заявленных в 20-е гг., но и приращение этих традиций… <…> Воскресла и культура принародного чтения стихов поэтами. Поэтому шло в ход название этой поэзии – „эстрадная“» [Панов 1990а: 58].

Русский литературный язык XX в. М. В. Панов понимал широко: и как систему знаков, и как речевую культуру. Поэтому он постоянно говорил о зависимости литературного языка не только от внутренних, но и главным образом от внешних, социальных факторов, говорил о новых условиях существования русского языка, новом составе носителей.

М. В. Панов постоянно обращал внимание на два начала, две культурно-речевые стихии, на две тенденции развития языка, на два периода в истории языка и т. п. Это косвенно проявилось в характеристике антиномии «регулярность – экспрессивность». Но не только в ней.

С одной стороны, в истории русского литературного языка XX в. М. В. Панов отмечает следующие факты (первое начало). Литературный язык, несмотря на последствия социальной революции, сохраняет традиции прошлой культуры: «Но уже к концу 20-х гг. стало ясно: революции в языке не произошло. Язык русской культуры, литературный русский язык отстоял себя в новых социальных условиях» [Панов 1990а: 15]. Сохранилась в целом и орфоэпическая система: «Заупокойные службы московскому произношению пелись напрасно. Алая система в произношении (речь младшего поколения. – А. Р.) отличается от оранжевой (речь старшего поколения. – А. Р.) в деталях, но преемственность произношения сохранилась» [Панов 1990а: 16]. В литературном языке продолжает действовать объективный закон его развития – постепенное замедление в темпах языковых изменений. «Одна из больших заслуг советской общественности состоит в том, что она сумела отстоять литературный язык от разрушений, которыми грозили диалектные и просторечные вторжения» [Панов 1962: 3]. «Советская общественность» – это, разумеется, интеллигенция, самая малочисленная социальная группа СССР. Все эти явления характерны не для всех сфер литературной речи, а для традиционно интеллигентских: книжность, театр, семья, школа (не во всем и не всегда). Для сферы же массовой коммуникации эти явления необязательны и нехарактерны. Нужно заметить, что указанные факты не соответствуют тенденции к регулярности, экспрессивность для литературного языка не помеха.

С другой стороны, М. В. Пановым рассматриваются иные факты (второе начало). «Демократизация литературного языка, распространение его среди широких народных масс сопровождались временным (но часто длительным) ослаблением, расшатанностью его норм» [Панов 1990а: 16]. Впрочем, «временность» этого явления трактовалась М. В. Пановым и иначе, без оптимизма: «Да, литературный язык уже не озеро, он – море… Не стал бы он Сивашским морем. Опасность „осивашивания“ до сих пор велика» [Панов 1990а: 17]. Появляются учителя с диалектной (в наше время – просторечной. – А. Р.) речью, цокающий Чацкий и пр. Закон постепенного замедления языковых изменений в иных сферах не действовал, и «понятие литературности часто сужалось до понятия нейтрального стиля» [Панов 1962: 5]. «Литературность речи пошла вширь, но не вглубь. Повселюдно распространился среднекультурный, сероватый уровень литературной речи. Таким оказалось в конце 30-х гг. и произношение, на этом уровне оно и застыло. Были прекрасные артисты, с изумительной речью, были хорошие радиодикторы… И, конечно, есть немало людей, владеющих выразительной бытовой речью (это факты первого начала. – А. Р.). Но мы говорим о другом: о массовом, распространенном, повседневно-бытовом говорении. Не об исключениях.

Господствует сравнительно упорядоченная, однообразно-невыразительная речь, со многими непоследовательностями в произношении, с безразличием к стилистическим различиям, к выразительным возможностям выговора. Так в быту, так и на трибуне, во время бесчисленных собраний-совещаний, с их стандартным словопроизводством» [Панов 1990а: 16]. Эти явления носят, в отличие от ранее упомянутых, массовый характер, они присущи большинству сфер публичного общения, они присущи и средствам массовой информации: «Массовым зрелищем стало кино, с 30-х гг. – звуковое. Но никогда не было безоговорочно авторитетным учителем культурной речи – не потому ли, что оно было для нас самое главное искусство? Культурное влияние всегда связано с независимостью и достоинством…

Не стали таким учителем ни радио, ни телевидение» [Панов 1990а: 17]. Добавим, что данные явления прямо не связаны с регулярностью, в наше время «среднекультурный, сероватый уровень литературной речи» СМИ сочетается с экспрессивностью, не оказывая культурного влияния на массовую аудиторию.

Эти начала, что очевидно, связаны с противопоставлением элитарной и массовой культуры. Народной культуры как живой и активной части культуры национальной уже не существует, она в XX в. была заменена культурой массовой. Последняя заняла ведущее место в обществе (благодаря средствам массовой информации) и оттеснила культуру элитарную на периферию социальной жизни. Поэтому в языке, как и в других областях культуры, наблюдается данное противостояние.

Другой формой этого противостояния явилась оппозиция «разговорный язык (РЯ) – кодифицированный литературный язык (КЛЯ)».

М. В. Панов характеризует понятие разговорной речи в социокультурном аспекте и придает ей статус особого языка, противопоставленного литературному письменному по признаку неофициальность / официальность отношений между говорящими [Русская разговорная речь 1973: 22]. Официальный литературный язык характеризуется безразличием к стилистике и наделяется эпитетами «среднекультурный», «сероватый», «однообразно-невыразительный» (см. выше). Это «нейтральный стиль», на фоне которого выделяется «разговорный язык»: «Последние десятилетия – время оказенивания языка, перегрузки его штампами, понижения его стилистической гибкости и отзывчивости. Мы говорим не о языке писателей – среди них никогда не исчезали талантливые мастера (но к языку литературы классического социалистического реализма эта характеристика приложима вполне. – А. Р.). Имеется в виду повседневная речь, официальная и полуофициальная. Она заполнила наш быт и полностью господствует в служебных, деловых, общественных и производственных, тем более – официально учрежденческих отношениях.

И вполне естественно, что появился противовес этой казенной речи. Возникла особая коммуникативная система: разговорный язык (РЯ). Он противопоставлен кодифицированному литературному языку (КЛЯ), тому языку, который является героем всех учебников, описаний и руководств» [Панов 1990а: 19]. «Герой учебников» (КЛЯ) – это не только канцелярит, о котором здесь идет речь и в «противовес» которому возникает РЯ. КЛЯ шире и используется не только в официальной сфере, однако негативные оценки нужны для прояснения противопоставления РЯ – КЛЯ.

Существенно, что разграничение проводится в сфере «отношений» носителей, а не только в сфере структуры: «Всякое разграничение в языке имеет смысл, наделено значением. Значимо и разграничение КЛЯ – РЯ. На РЯ говорят в тех случаях, когда нужно показать, что отношения между говорящими дружеские, приятельские, добрососедские, отношения хороших знакомых или незнакомых, но расположенных друг к другу людей. Таким образом, РЯ говорит о самом говорящем и о его собеседнике (или собеседниках), об их отношениях» [Панов 1990а: 19]. Такой критерий различения свидетельствует о том, что имеется в виду не только язык как система знаков, но и речевая культура общества. Знаменательно, что К. И. Чуковский видел корни бюрократизации языка тоже в сфере отношений между говорящими: «Когда нам удастся уничтожить вконец бюрократические отношения людей, канцелярит сам собою исчезнет» [Чуковский 1990: 651].

РЯ, по М. В. Панову, реализуется прежде всего в устной речи и проявляется лишь при условии отхода от официальности общения. «Именно из-за этой скрытности РЯ (появляется только в определенных условиях, не способен точно и всесторонне фиксироваться на письме) он долго оставался незамеченным исследователями. Подлинное его открытие произошло в 60-х гг. нашего века» [Панов 1990а: 19–20].

Далее М. В. Панов ставит вопрос: когда возникает РЯ? Анализируя факты отражения живой речи в письменной словесности, он приходит к выводу: «Не говорит ли это о том, что РЯ возник в XX в.? „Накапливался“, может быть, долго, но как целостная система он, скорее всего, дитя XX в. Возник в качестве отпора слишком строгой официальщине жизни» [Панов 1990а: 21]. Таким образом, РЯ как реакция на официальный языковой стандарт (канцелярит) возникает либо одновременно с ним, либо позже. Хотя, конечно, разговорная речь, не имеющая такого социокультурного противопоставления, существовала и раньше. Существует она и сейчас и часто называется разговорным стилем. По этому поводу М. В. Панов делает специальное примечание: «Следует различать: а. Разговорный стиль. Он существует в пределах КЛЯ. Это о нем помета в словарях – „разг.“ Язык „Горе от ума“ – разговорный – это тоже о нем, о стиле, б. Разговорный язык. Существует вне пределов КЛЯ. Вместе с ним образует современный русский язык. О нем мы здесь и говорим» [Панов 1990а: 21]. Если не руководствоваться охарактеризованным пафосом противопоставления, то подобный же материал можно интерпретировать иначе – не как язык, а как речь. Такой подход реализован в саратовской школе изучения разговорной речи, возникшей также в 60-х гг.

Итак, выделение М. В. Пановым разговорного языка вызвано антиканцелярским пафосом и проведено по критериям не только лингвистическим, но и общефилологическим, поскольку имелся в виду не только язык как имманентная структура, но и речевая культура общества в целом.

Разговорный язык, таким образом, явился манифестацией элитарной культуры, вытесняемой из официальной сферы культурой массовой. Носители разговорного языка – это говорящие, владеющие нормами литературного языка (не канцелярита), то есть интеллигенция.

Исследовательская концепция М. В. Панова противостояла позиции массовой культуры в лингвистике, идущей от Н. Я. Марра [Романенко 2001], и, естественно, не могла встретить понимания со стороны представителей этой позиции. Это хорошо иллюстрирует оценка концепции РЯ Ф. П. Филиным, использовавшим характерную лексику своего времени – лексику политизированного канцелярита (слова в цитате выделены нами. – А. Р.): «Некоторые лингвисты склонны считать неподготовленную разговорно-бытовую речь особым «разговорным языком», имеющим свою самостоятельную систему. Это явное преувеличение, которое доказать невозможно. Письменно-литературная и разговорно-бытовая разновидности литературного языка органически переплетаются друг с другом, постоянно взаимодействуют, питая и обогащая друг друга, причем ведущая роль остается за письменно-литературной разновидностью. Говорим и пишем мы при всех жизненных обстоятельствах на одном, а не на двух литературных языках. Утверждать обратное – значит превратно толковать понятия «язык» и «языковая система».

Попутно следует заметить, что вообще не следует злоупотреблять термином «язык»» [Русский язык 1974: 118].

Итак, русский литературный язык XX в., понимаемый М. В. Пановым широко (и как знаковая система, и как культурно-исторический феномен), в своем развитии характеризовался «полосами», являвшимися манифестациями элитарной и массовой культуры. Это проявлялось в антиномии экспрессивность – регулярность; в традиционности, неизменности норм – их расшатанности и текучести; в составе носителей: интеллигенция – широкие массы; в сферах социальной жизни: традиционно литературных – массовой коммуникации; в стилистическом разнообразии – однообразии языка (нейтральный стиль); в противостоянии разговорного литературного языка и кодифицированного оканцеляренного литературного языка. И если воспользоваться любимым М. В. Пановым понятием языковой антиномии, то по отношению к истории русского литературного языка XX в., на наш взгляд, можно говорить об антиномии «элитарная речевая культура – массовая речевая культура».

Динамика этой антиномии в развитии литературного языка XX в. может быть представлена, на наш взгляд, такими «полосами» [Романенко 2002].

20-е гг. Антиномия разрешалась в пользу элитарной речевой культуры. В качестве языкового стандарта выступал «язык революционной эпохи» (А. М. Селищев), условия реализации которого – ораторика: дискуссии, обсуждения, споры, полемика. Эти речевые условия дополнялись и канцелярскими – делопроизводством (так как это время созидания и рационализации системы управления). Носители языка революционной эпохи – интеллигенция, вернее, большевистская часть русской социал-демократической интеллигенции. В силу специфики интеллигентской языковой личности (дву– или многоязычие) в данном языке было сравнительно много заимствований. В языке и литературе этого времени допускается определенное стилистическое разнообразие. Широким неграмотным массам этот язык и словесность были непонятны и малодоступны.

30 – 50-е гг. Активизировался и доминировал другой член антиномии. Языковой стандарт – новояз или канцелярит, условия реализации которого – канцелярское делопроизводство – заменили ораторику, сделав ее ритуалом. Носители этого языка – грамотные выходцы из широких масс, бывшие одноязычными и относившиеся критически к старым революционерам-интеллигентам. В языке этого времени заимствования очень ограниченны. Язык и литература стремятся к унификации, культивируется нейтральный стиль, стремящийся стать единственным.

60-е гг. Это время активизации элитарной речевой культуры: начинает критиковаться канцелярит, «открывается» разговорная речь, осуществляющаяся в неофициальных сферах жизни, возрождается ораторика (даже в поэзии: выступления поэтов перед массовой аудиторией). Носители этих тенденций – новая советская интеллигенция, шестидесятники, у которых налицо интерес к другим языкам и культурам. Литература этого времени стремится к стилистическому разнообразию, к отходу от единого нейтрального стиля.

70 – 80-е гг. Активизируется массовая культура, ораторика свертывается, канцелярит все более культивируется и десемантизируется, носители его – партийная номенклатура – наследуют не интеллигентские традиции, а скорее традиции функционеров 30-х гг. Литература становится стилистически более единообразна (с помощью цензуры).