Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

*Хотя жители Москвы бежали в дальние губернии, нам представляется, что все русские люди… были заняты только тем, чтобы жертвовать собой…

Но придаточные «Россия была до половины завоевана» и «ополчение за ополчением поднималось на защиту отечества» своей семантикой погашают уступительное значение союза и акцентируют собственно временное значение. Ср.:

*Невольно представляется нам, что, когда Россия была до половины завоевана и ополчение за ополчением поднималось на защиту отечества, все русские люди… были заняты только тем, чтобы жертвовать собой…

Таким образом, однородность первого ряда придаточных оказывается сомнительной; более того, интерпретация союза в собственно временном значении изменяет подчиненность первого и третьего придаточных: вместо уступительных придаточных первой степени они превращаются во временные придаточные второй степени, подчиненные изъяснительному «что все русские люди…» Контекст показывает, что для Толстого актуальнее уступительное значение: «5 действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени» (Т. IV, ч. 1, гл. IV).

Однако собственно временное значение союза и вводимых им придаточных контекстом не уничтожается, напротив, это значение дополнительно подчеркивается омонимичным оборотом в то время, включенным в главную часть рассматриваемого предложения. Непротиворечивая интерпретация этого предложения, по-видимому, вряд ли достижима. Возможно, Толстому было важно создать именно нагромождение смыслов, заставляющее читателя испытать сомнения и позволяющее автору затем вывести из этого нагромождения главную мысль, переводя повествование в иной ракурс или, точнее, проясняя ракурс повествования. В таком случае можно говорить о том, что элемент аграмматизма превращается Толстым в средство моделирования мыслительного процесса, и пользуется он этим средством в таком случае виртуозно.

4.2. Элементы коннективного синтаксиса, в той или иной мере деформирующие нормативные и иннективные по замыслу конструкции, можно видеть в многообразных явлениях грамматического или коммуникативно-грамматического удвоения, широко встречающихся в тексте романа.

11) Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взглядбыл потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска (Т. II, ч. 2, гл. XI).

Перед нами сложноподчиненное предложение с присубстантивным придаточным повествовательно-распространительной разновидности. Незначительное отступление от нормы заключается в том, что придаточное «оторвано» от контактного существительного: тем самым, во-первых, разорвана контактная рамка взгляд, которого; во-вторых, придаточное в плане грамматической семантики выглядит излишним, так как, выполняя характеризующую функцию, оно следует за двумя предикатами, которые выполняют ту же функцию. Может сложиться впечатление, что писатель допускает недочет, хорошо знакомый каждому учителю-словеснику.

По всей видимости, модификация стандартного порядка компонентов вызвана здесь особой коммуникативной перспективой. Если привести предложение к стандартному виду, то есть восстановить контактную позицию придаточного при слове взгляд, в высказывании останется одна рема – потухший, мертвый. Именно она будет занимать главенствующее положение в результирующем смысле. Изменение, предпринятое Толстым, удваивает рему: высказывание оказывается более нагруженным с точки зрения актуального смысла. Толстой рематически подчеркивает не только следствие, но и его причину (придаточное несет причинный оттенок), наиболее прямо связанную с внутренним состоянием героя. Яркая примета коннективного начала в этой конструкции – противоречие между грамматическим статусом рематических компонентов и их линейным расположением в коммуникативной перспективе. В соответствии со своим грамматическим статусом компоненты должны выстраиваться иерархически: статус сказуемого главной части СПП выше статуса придаточного; соблюдение этого правила как раз и привело бы к перемещению придаточного в контактную позицию, и иннективный характер конструкции не был бы нарушен. Действительное же расположение компонентов искусственно повышает статус придаточного (точнее говоря, дистантная и финальная позиция как бы компенсирует подчиненный грамматический статус придаточного увеличением его коммуникативного веса) и приравнивает его в коммуникативном отношении к сказуемым главной части; в итоге мы имеем не иерархию компонентов, а их линейное соположение, то есть консинтаксическую конструкцию.

Эффект удвоения, но совершенно иной природы находим и в следующем предложении:

12) Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его (Т. II, ч. 3, гл. XXIV).

Перед нами пример «вторжения» персонажного плана в авторский. Союз а в данном предложении – это отзвук Наташиной речи. Если попытаться реконструировать ее, получится весьма правдоподобное:

*Он только кажется таким особенным, а он такой же, как все.

Этот союз а (с самым широким и недифференцированным из всех противительных союзов значением) в речи Наташи несравненно вероятнее, чем более специализированный и «строгий» союз но. Союз что, в свою очередь, ей принадлежать как раз не может: это союз повествователя, который передает слова Наташи в конструкции с косвенной речью. Получается, что Толстой «впускает» в авторское повествование речь персонажа, нарушая законы передачи чужой речи. Благодаря этому возникает эффект удвоения субъекта речи: повествователь как бы ставит героиню рядом с собой, позволяя ей «вмешиваться» в строй повествования. Весь ряд изъяснительных придаточных, передающих речь Наташи, имеет коннективный характер: Толстой здесь виртуозно имитирует нанизывание коротких простых предложений в пределах одного высказывания, столь характерное для взволнованной спонтанной речи. Но дополнительное проявление коннективного начала заключается в совмещении разных речевых планов в конструкции, которая в норме такого совмещения не допускает.

Однако отнюдь не всегда удвоение конструкции исключительно связано с проявлением коннективного начала – последнее иногда своеобразно компенсируется:

13) «…И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова» (Т. I, ч. 3, гл. XII).

Во внутренней речи князя Андрея происходит удвоение уступительной конструкции с нестандартным расположением факультативного противительного союза. Удвоение уступительной конструкции удваивает и противопоставление, органически входящее в структуру уступительной семантики. Каждое из обобщенно-уступительных придаточных акцентирует разные компоненты в главной части: первое акцентирует объект (всех их), второе – предикат (отдам). Коль скоро это так, логичнее было бы ожидать появления противительного союза (если он используется, чтобы подчеркнуть элемент противопоставления) непосредственно перед главной частью. В таком случае мы имели бы «чистое» удвоение и «чистую» аугментативную структуру высказывания:[63]63
  Под аугментативной структурой высказывания понимаем структуру, в основе которой лежит принцип расширения и усиления сказанного, весьма характерный, в частности, для спонтанной устной речи. Реализация этого принципа основана на вариативном повторе; ср.: Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу (Т. III, ч. 1, гл. VIII). В данном случае вариативный повтор представлен трехкратно: а) он знал, что он не мог… – он знал, что он не мог (не вызвать его); б) при всем том… – сколько бы ни прошло времени… – несмотря на все презрение… – несмотря на все доказательства…; в) встретив Курагина – встретив его. Высказывания аугментативного типа встречаются в тексте романа очень часто.


[Закрыть] отношение обоих придаточных к главной части было бы и семантически, и логически одинаковым, между собой они были бы полностью равноправны, – можно было бы констатировать еще один пример действия консинтаксического начала, причем конструкция полностью сохранила бы нормативность. Однако расположение союза между придаточными нарушает их логическое равноправие. Возникает своеобразная иерархия уступок: второе придаточное распространяет непосредственно главную часть, а первое – сложноподчиненную конструкцию «2-е придаточное + главная часть». Появление дополнительных логических отношений, выражаемых служебными средствами, – признак действия иннективного начала. Таким образом, в (13) усложнение исходной конструкции связано с действием как коннективного, так и иннективного начал, и именно второе, а не первое влечет отступление от синтаксической нормы.

Отметим попутно еще одно проявление коннективного начала в этом примере: удвоение обособленных приложений в первом придаточном. Отец, сестра, жена – приложения к подлежащему люди; самые дорогие мне люди – обобщающее приложение к этому приложению, лишь усиливающее смысл, который уже выражен сказуемым дороги.

5. Выводы. Глубинная, собственно синтаксическая причина появления аграмматизмов в тексте романа – и, можно думать, не только в текстах Л. Н. Толстого, но и вообще в нормативной речи – заключается в конкуренции двух фундаментальных начал синтаксиса: иннективного и коннективного. В этом смысле от термина «аграмматизм» применительно к рассмотренному материалу следует, по-видимому, отказаться. Перед нами не нарушения грамматических законов (ведь и коннективный, и иннективный синтаксис принадлежат грамматической системе), а лишь отступления от синтаксической нормы, которая, как любая норма, уже системы. Синтаксис романа подвержен колебаниям меры грамматической нормативности, которые, в свою очередь, возникают как следствие колебаний соотношения между смыслом и формой. Результатом же оказывается проникновение коннективного начала в инсинтаксические построения. В итоге мы воспринимаем сложные инсинтаксические конструкции Толстого с ненормативными элементами коннективности как несущие отпечаток разговорности, хотя на самом деле этого отпечатка быть не может, поскольку ориентации на разговорную норму в авторской речи писателя нет. То же касается и мнимого влияния галлицизмов, и «синтаксических пережитков XVIII в.», которые с завидным постоянством возрождаются в речи все новых поколений, слыхом не слыхивавших о позапозапрошлом веке. Конкуренция иннективного и коннективного начал в синтаксисе – подлинная причина отклонений от синтаксической нормы, ее колебаний и изменений.

Литература

Бочаров 1987 – Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». М., 1987.

Виноградов 1939 – Виноградов В. В. О языке Толстого // Лит. наследство. М., 1939. Т. 35–36.

Еремина 1983 – Еремина Л. И. Рождение образа: О языке художественной прозы Льва Толстого. М., 1983.

Земская 1968 – Земская Е. А. Русская разговорная речь: Проспект. М., 1968.

Земская 2004 – Земская Е. А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь. М.: Языки славянской культуры, 2004.

Ильенко 2003 – Ильенко С. Г. Русистика // Ильенко С. Г. Избранные труды. СПб., 2003.

Ицкович 1982 – Ицкович В. А. Очерки синтаксической нормы. М., 1982. С. 130.

Коляденко 1972 – Коляденко Г. С. Детерминирующие предложно-падежные формы с обстоятельственным значением в структуре двусоставного глагольного предложения: Автореф. дисс… канд. филол. наук. М., 1972.

Лаптева 1976 – Лаптева О. А. Русский разговорный синтаксис. М.: Наука, 1976.

Малащенко 1972 – Малащенко В. П. Свободное присоединение предложно-падежных форм имени существительного: Автореф. дисс… канд. филол. наук. Ростов-на-Дону, 1972.

Падучева 1996 – Падучева Е. В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива). М., 1996.

Платонова 1984 – Платонова М. О. О синтаксисе Л. И. Толстого как явлении стиля // Вестн. Ленингр. ун-та. Сер. 8. Вып. 2. 1984.

Степанов 1998 – Степанов А. В. Язык Льва Толстого // Рус. яз. в школе. М., 1998. № 4. С. 58–65.

Чернышевский 1989 – Чернышевский Н. Г. Детство и отрочество: Сочинение графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856; Военные рассказы графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856 //

Чернышевский Н. Г. Избранные сочинения. М., 1989. Чехов 1954 – Чехов в воспоминаниях современников: Сб. ст. [М.], 1954.

Чичерин 1968 – Чичерин А. В. Стиль романов Льва Толстого // Чичерин А. В. Идеи и стиль. М., 1968.

Шкловский 1928 – Шкловский В. Б. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., 1928.

Л. Дюрович (Швеция). У истоков русского литературного языка. – В Швеции?[64]64
  Эта статья была написана доктором филологических наук, профессором славянских языков Королевского университета в Лунде (Швеция) Любомиром Дюровичем в 80-е гг XX в по заказу журнала «Огонек» Однако в «Огоньке» статья не была опубликована
  Как мне сообщил проф Л Дюрович, вероятно, «Огонек» ознакомил с этой статьей профессора Б А Успенского, который помещает ее в библиографию к своей статье 1992 г в «Slavica Suecana», а также в издание своих избранных произведений, снабжая пометой «в печати»
  С того времени загадка листа Экстранеа вызвала оживленную научную дискуссию, прежде всего в Германии (Н Keipert и др) Были высказаны и некоторые другие гипотезы об авторе и месте возникновения Экст (далее будет принято сокращение Экст ) Разрешение поставленных вопросов зависит, однако, от того, будет ли найден новый, не гипотетический материал (Е Земская)
  У истоков русского литературного языка. – В Швеции?


[Закрыть]

Известно, что современный русский литературный язык является синтезом элементов русского и церковнославянского происхождения: говорят Ленинград, но Новгород, бюджет надо сократить, а юбку – укоротить. Как же возник этот синтез? И когда? Одни уверены, что основоположник русского литературного языка Пушкин, другие – Ломоносов. И лишь немногие понимают, как на самом деле обстоит дело со знаменитыми тремя стилями.

Исследование последних лет сосредоточивалось на периоде до Ломоносова (его «Российская грамматика» была напечатана в 1755 г.). Откуда взялась его норма? Несомненно, что она так или иначе восходит к петербургской Академической гимназии. За пять лет до Ломоносова в Стокгольме была напечатана «Российская грамматика thet ar Grammauca russica» Михаила Тренинга, шведа, который в течение многих лет был переводчиком и преподавателем Академической гимназии. В предисловии к своей книге он писал, что печатает тут по-шведски свои в России собранные материалы по русскому языку. На двадцать с чем-то лет старше книги Тренинга анонимная грамматика Anfangs-Grunde der russischen Sprache, которая вышла в 1731 г. в Академии наук как приложение к знаменитому Вейсманнову немецко-русскому лексикону. Кроме того, был найден фрагмент еще одной анонимной русской рукописи – грамматики русского языка 1730-х гг. Автором двух последних московский профессор Б. А. Успенский считает В. Е. Адодурова, преподавателя и переводчика той же Академической гимназии. Во всех этих трех доломоносовских грамматиках описывается русский литературный язык. Их морфология очень близка к русской устной речи: они пишут, например, согласно произношению чево, синева, т. е. 'синего', имеют формы типа читаючи и пр. И все эти грамматики очень похожи друг на друга.

Понятно, исследователи должны были поставить перед собой вопрос: откуда эта схожесть? Действительно ли один из этих авторов «слизнул» у другого? Или все эти грамматики – а все они ведь связаны с одной и той же Академической гимназией! – имеют какой-нибудь нам до сих пор не известный общий источник? 1731 г. уже очень близок к петровскому времени, когда церковнославянский шрифт был заменен русским «гражданским», когда царь Петр настаивал на том, что «славянских слов употреблять не надобять» и что надо говорить и писать так, как Посольский приказ. То есть что нужно создать новый литературный язык, которым можно было бы проводить европеизацию России. Для этого ведь и создавались Академия наук и Академическая гимназия, вокруг которой кружатся все наши вопросы.

Поставленный вопрос международная русистика приняла как брошенную перчатку: особенно в архивах Германии, Швеции и Польши – не говоря, конечно, об СССР – стали интенсивно искать.

Я здесь хочу рассказать о том, что мы нашли в Швеции, которая до половины XVIII в. имела очень близкие связи с Россией.

Архивариус Государственного архива в Стокгольме д-р Таркиаинен обратил наше внимание на то, что в отделе Extranea среди материалов из Прибалтики, принадлежащих канцелярии русских переводчиков, хранится печатный лист без даты, места и автора с таблицами русской морфологии, напечатанный кириллическим шрифтом, с латинской грамматической терминологией и немецким комментарием. Всё это – на ветхой бумаге, неумело напечатанное, как будто пробный оттиск. Но грамматическое содержание листа оказалось абсолютно современным. И филологический анализ показал, что с нашего листа списана морфология в Anfangs-Grunde 1731 г. на самом деле дословно; и морфология у Тренинга – почти дословно. (Доказательства подробно описаны в моей с А. Шёбергом статье в журнале Russian Linguistics XI, 1987, 255 и ел.)

Если обратиться к более древним грамматикам, то два пункта также очень ясны: грамматика нашего листа (будем его в дальнейшем сокращенно называть Экст.) есть синтез некоторых элементов авторитетной до сих пор грамматики «славенския» Мелетия Смотрицкого (которая печаталась анонимно несколько раз с 1619 г.) и некоторых элементов латинской Grammatica Russica В. Лудольфа, напечатанной в Оксфорде в 1696 г. В этой последней указывается, что в России следует писать по-славянски, а говорить – по-русски, и Лудольф попытался дать впервые грамматику этого русского языка. Но – и это важнее всего – элементы этих двух источников подобраны и дополнены из живого русского языка так, что возникла стройная система, которой русский язык пользуется до сего дня. Здесь, например, первый раз указано, что следует говорить вижу девушек (а не девушки), будучи (а не сы), с именами, костями (а не имены или именми, костьми), без тебя, без него (а не без тебе, без онаго) и прочая.

Филологически, таким образом, стало ясно, что этот лист (мы зовем его «лист Экст.» – не очень удачное сокращение названия отдела Extranea) является тем местом, где из более ранних слагаемых была окончательно скомпонована морфология такого русского языка, который соответствовал представлениям Петра и его времени, который вошел в быт и сегодня употребляется всеми.

Но кто, где и когда составил Экст. и таким образом может считаться если не отцом, то, во всяком случае, повивальной бабкой грамматики того языка, на котором я, не русский, теперь пишу, обращаясь к широкому кругу русских читателей?

Я не могу сегодня ответить на все эти вопросы. Но пишу об этом, потому что за возникновением листа Экст. лежит увлекательная глава культурной истории Европы начинающегося просвещенного XVIII в., о которой стоит – я думаю – рассказать.

Сравнивая кириллический шрифт Экст. с существующими библиографиями, я убедился, что это шрифт Ильи Копиевича (Eliasa Kopiewicza).

Элиас Копиевич был «Полонус», мелкий дворянин из Западной Руси, протестант, который, спасаясь от обостренной антиреформации второй половины XVII в. в польско-литовской Речи Посполитой, сложными путями эмигрировал в Голландию; он подписывался «кальвинистский пастор в Амстердаме». Когда царь Петр I со своим Великим посольством попал в Голландию, русские обнаружили Копиевича и использовали его как учителя и переводчика. И когда царь дал голландскому типографу Яну Тессингу привилегию на печатание светских книг для России, Копиевич переводил на русский (собственно, тогдашний церковнославянско-русский) язык то, что Петру было нужно и что тогда в России было неизвестно – введение в общую историю, «руковедение во арифметику», «поверстания кругов небесных», т. е. астрономию, книгу «о деле воинственном» и пр. Эти книги потом через Архангельск попадали в Россию.

В 1699 г. Копиевич сам просит у царя привилегию на печатание русских книг и прилагает довольно длинный список переведенных им произведений, которые уже у Тессинга напечатаны, и других, которые готовы к печати. Среди последних для нас важна «Парадыгмата языков трех» – титул, который в последующие годы появляется по-латински как «Парадигмы склонения и спряжения, по-латински, немецки и русски», что вполне соответствует содержанию и оформлению нашего листа Экст.

Около 1700 г. Копиевич рассорился со своими голландскими партнерами, вывез как-то свой кириллический шрифт из страны и отправился в путь на восток.

В Берлине он безуспешно пытался получить работу у Курфюрстской академии наук (ее президент Лейбниц ждал, что Петр откроет Россию для Европы, и поощрял, между прочим, создание славянско-латинского словаря в Швеции). Он безуспешно проводил переговоры с пиэтистами из германского города Халле (это им Петр разрешил открыть в Москве гимназию в 1703 г., которая позже стала называться Академической); эти же пиэтисты, однако, у него купили пуд (Zentner) русских букв, которыми потом напечатали несколько религиозных книжек. В Копенгагене Копиевич, очевидно, договаривался с русским послом о переходе на службу России. Наконец в 1703 г. он попал в Гданьск – мощный лютеранский торговый город, в принципе немецкий, но все еще принадлежащий польско-литовской Речи Посполитой. И, вероятно, здесь произошли решающие для нашей истории события.

В Гданьске Копиевич встретил Пауля Патера, профессора знаменитой местной гимназии. Патер был лютеранский эмигрант, немец из теперешней Словакии. Сначала он был вместе с группой эмигрировавших словацких земляков в Торуне профессором латыни, потом – математики, а в 1703 г. он переехал в Гданьск, где стал профессором математики, естественных наук и теоретиком типографского дела (тут нельзя не вспомнить Штольца из «Обломова»). Он стал издавать календари на немецком и польском языках и, вопреки объединенным усилиям местных типографов и переплетчиков, старался получить разрешение на открытие собственной типографии.

Патер обратился в 1705 г. с ходатайством к городскому совету Торуня. Он пишет, что в Гданьске оказался типограф Копиевич («мой товарищ Копиовиц») с русской типографией, подобной которой нет в целой Европе, и с привилегией, разрешающей печатать и в России продавать русские календари. Патер предлагает магистрату объединить свою (еще не функционирующую) и копиевичевскую типографии и печатать здесь русские календари для всей России. Однако дело не прошло.

В 1706 г. Копиевич напечатал около Гданьска в малой местной типографии своим собственным кириллическим шрифтом краткое «Руковедение в грамматику во славянороссийскую». Это очень несистематическая компиляция, но в ней опять повторяется, что у него подготовлены к печати упомянутые выше «Парадигмы склонения и спряжения». Кириллический шрифт этого «Руковедения» и шрифт Экст. точно совпадают.

В следующем году Копиевич покинул Гданьск и с 1708 г. до конца жизни работал в Москве в Посольском приказе переводчиком – но без типографии. В челобитной царю он жалуется, что шведские войска ее у него по пути отняли. Но в шведских источниках об этом ничего не упоминается. Шрифт Копиевича еще раз появился через двадцать лет у человека, который купил наследство Патера. Из этого можно заключить, что типография Копиевича на самом деле осталась у Патера в Гданьске.

Как же возник лист Экст., который в 1706 г. был всё еще только черновиком и был напечатан шрифтами Копиевича, тогда как сам Копиевич в 1707 г. уехал в Москву и прибыл туда без своей типографии? Однако в 1731 г. Экст. лежит в основе учебных пособий Академической гимназии и, распространясь оттуда, стал основой всей последующей нормы грамматики русского литературного языка.

Можно предположить, что Экст. был напечатан как пробный оттиск в 1707 г. в официально не функционирующей типографии Патера и что Копиевич захватил с собой один экземпляр (или рукопись?) в Москву. Быть может, кто-нибудь его когда-нибудь где-то в русских архивах и найдет.

Но я до сих пор не коснулся центральной загадки: как могла у Копиевича в Экст. возникнуть стройная грамматическая структура русского языка, раз он сам в том же 1706 г. смог написать только несистематическое «Руковедение», с совсем другим грамматическим содержанием и другой грамматической теорией и терминологией?

Решения этой загадки пока нет, я могу предложить только одну гипотезу.

Лист Экст. несет следы работы двух лиц. Параллельное латинское название предложного падежа «Нарративус», которое в Экст. появляется впервые и потом в России систематически употребляется у Адодурова, Тренинга и в других учебниках Академической гимназии (нигде и никогда больше), происходит с большой вероятностью из рукописи славянско-латинского словаря, который в то время готовился в Швеции. Его задумал королевский церемониймейстер И. Г. Спарвенфельд; компилировал и писал этот словарь словацкий лютеранский эмигрант Забани, который до этого был учеником Патера в Торуне; а славянский столбец обрабатывали русские пленные, бывшие дипломаты в Стокгольме, которых Спарвенфельд выручил из заключения и посадил на словарную работу. Общение в рамках этой словарной группы было, очевидно, довольно интенсивным, так как Спарвенфельд получил от двора выговор за то, что пленные свободно гуляют по городу и что он с ними слишком фамильярно обращается.

Вот этот Забани покинул по неизвестной причине в 1705 г. словарную работу в Швеции (не закончив последний том!) и оказался в Гданьске, где его брат был преподавателем в той же гимназии, что и Патер. Можно себе представить, что Патер, планируя массовое издание календарей для России, выписал из Швеции своего бывшего ученика, который за шесть лет словарной работы с группой образованнейших русских вполне вероятно мог овладеть их языком. Какова бы ни была причина приезда Забани в Гданьск, он должен был встретиться со своим бывшим профессором и земляком Патером и у него мог встретить Копиевича. Результатом такой встречи могло быть то, что Забани в задуманные Копиевичем таблицы морфологии внес формы того языка, которому он научился у своих русских сотрудников по словарю: формы русского языка, употреблявшегося в Посольском приказе. Не зная, конечно, о желаниях царя.

Поскольку почтовое сообщение между балтийскими портами и Швецией тогда действовало уже нормально, можно себе представить и то, что Патер прислал черновик листа своему бывшему ученику в Стокгольм, где правку сделали сами пленные дипломаты.

Конечно, всё это догадки, предположения. Возможна и любая другая гипотеза.

Фактом остается то, что лист Экст. так или иначе в Россию попал и что его двадцать с лишним лет спустя использовали в Академической гимназии как норму морфологии рождающегося нового, секулярного русского литературного языка.