Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

М. Я. Дымарский (Санкт-Петербург). Коннективный vs. иннективный синтаксис[51]51
  Работа построена на материале, который был положен в основу дипломного сочинения студентки V курса РГПУ им. А. И. Герцена О. Н. Мироновой, выполненного под руководством автора в 2004 г.


[Закрыть] (Из наблюдений над языком романа Л. Н. Толстого «Война и мир»)

1. Введение. Литература о языке и стиле Л. Н. Толстого огромна. Не ставя себе целью ее обзор, ограничим наше внимание отклонениями от синтаксической нормы в романе «Война и мир». Об этих отклонениях писали в разное время и с разных позиций: см. работы [Чернышевский 1989; Чехов 1954; Шкловский 1928; Виноградов 1939; Чичерин 1968; Еремина 1983; Бочаров 1987; Платонова 1984; Степанов 1998] и мн. др. К наиболее устойчивым объяснениям элементов синтаксического аграмматизма[52]52
  Под аграмматизмом здесь и далее подразумеваются, конечно, не клинические проявления, а случаи отклонения от грамматических норм, снижающие меру «грамматичности» данной синтаксической конструкции.


[Закрыть] у Толстого принадлежат следующие:

а) двуязычие романа и вытекающее из него влияние французского синтаксиса (В. Б. Шкловский, отчасти В. В. Виноградов);

б) синтаксические пережитки XVIII в. (В. В. Виноградов);

в) влияние разговорной речи (почти все исследователи);

г) особенности повествовательной структуры романа: «стремление в формах речи передать динамику чувств в зарождении, становлении, изменениях» [Еремина 1983: 177]; «сложная система взаимодействия и смешения литературного повествовательного стиля со сферами военного и официально-делового языков (в их диалектическом разнообразии) и со сферой научно-философской и журнально-публицистической речи» [Виноградов 1939: 123]; «Слова и мысли в „уединенном монологе“ у Толстого движутся в стремительном и беспорядочном порыве, как бы освобожденные наполовину от логико-синтаксических и предметно-смысловых форм литературного выражения» [Там же: 184].

Однако указанные объяснения и даже наиболее развернутые интерпретации, как, например, у В. В. Виноградова, все же не вполне проясняют причину возникновения явлений аграмматизма на фоне несравненно более обширного корпуса абсолютно нормативных синтаксических конструкций в тех же самых текстах Толстого. Вопрос заключается в том, чем можно объяснить появление аграмматизмов в письменной речи безусловно владеющего литературной нормой профессионального писателя, а не крестьянина, владеющего исключительно просторечием, или аристократа начала XIX в., для которого французский язык являлся едва ли не первым родным языком.

Например, помимо многочисленных не мотивированных контекстом повторов (их анализ в данном случае опустим) в романе нередко наблюдается некорректное построение конструкций с деепричастными оборотами:

1) Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой (Т. II, ч. 3, гл. XVIII);

2) Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты (Т. III, ч. 1, гл. VIII);

3) Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов(Т. IV, ч. 1, гл. XIV).

Многие исследователи, в том числе В. В. Виноградов (см.: [Виноградов 1939: 117–220]), относят это явление к «синтаксическим пережиткам» конца XVIII – начала XIX в. О недопустимости подобных построений писал в «Российской грамматике» еще М. В. Ломоносов: «Весьма погрешают те, которые по свойству чужих языков деепричастия от глаголов личных лицами разделяют, ибо деепричастие должно в лице согласоваться с главным глаголом личным, на котором всей речи состоит сила: идучи в школу, встретился я с приятелем; написав я грамотку, посылаю за море. Но многие в противность сему пишут: идучи я в школу, встретился со мной приятель; написав я грамотку, он приехал с моря; будучи я удостоверен о вашем к себе дружестве, вы можете уповать на мое к вам усердие, что весьма неправильно и досадно слуху, чувствующему правое российское сочинение».[53]53
  Цит. по: [Ицкович 1982: 130].


[Закрыть] Однако и сегодня, в начале XXI в., некорректное построение конструкции с деепричастным оборотом является одной из самых распространенных грамматических ошибок. По-видимому, здесь мы имеем дело не с пережитком прошлого, но и не с результатом влияния иностранных языков (вопреки М. В. Ломоносову): подобным образом часто строят предложения люди, не знающие ни одного иностранного языка.

Рассматриваемую погрешность в построении конструкции с деепричастным оборотом нередко пытаются объяснить иначе: влиянием разговорного синтаксиса. Однако это объяснение парадоксально: ведь для разговорной речи, как хорошо известно, употребление конструкций с причастными и деепричастными оборотами нехарактерно.[54]54
  В разговорной речи «причастия действительного залога и страдательные причастия наст. вр… отсутствуют. Деепричастия, по-видимому, также чужды РР» [Земская 1968: 41, со ссылкой на раб.: Вишнякова Т. А. Некоторые количественные характеристики русской разговорной речи: Автореф. дисс… канд. филол. наук. М., 1967].


[Закрыть] Откуда же в таком случае устойчивое ощущение разговорности подобных конструкций?

Позволим себе в связи с этим высказать следующую гипотезу.

2. Коннективный vs. иннективный синтаксис. В многообразии синтаксических построений и связей, то есть, иначе говоря, явлений, составляющих объект синтаксиса, можно ясно видеть оппозицию, пронизывающую все это многообразие. Обозначим ее – в рабочем порядке – как оппозицию коннексии и иннексии. Под первой подразумевается синтаксическая связь, основанная на простом соположении компонентов; под второй – связь, предполагающая элемент проникновения одного компонента в другой или их взаимного проникновения.

В обоих случаях результатом коннексии или иннексии оказывается интеграция элементов, которым тем самым придается статус компонентов интегрированного целого; но принципиально различны сами пути.

Коннексия (< лат. con 'с, со' и necto, пехит 'вязать, связывать') – это в известном смысле механическое совмещение элементов: придание им статуса компонентов интегрированного целого никак не сказывается на их форме, структуре, семантике, а само интегрированное целое в структурном отношении представляет собой, грубо говоря, сумму компонентов, и если подвергнуть его «обратному» расчленению, то получим исходные элементы без какого бы то ни было остатка. Конструкции такого вида будем называть коннективными, или консинтаксическими, в противоположность конструкциям с иннексией – иннективным, или инсинтаксическим. Примерами консинтаксических конструкций могут служить словосочетание с примыкающим приложением в И. п. (гостиница «Астория»), конструкция с прямой речью, бессоюзный однородный ряд, бессоюзные сложные предложения открытой структуры с отношениями «чистой» одновременности или последовательности (так называемые «явления текста» в концепции С. Г. Ильенко[55]55
  См.: [Ильенко 2003].


[Закрыть]). Можно предположить, что соображения именно такого рода (то есть сознание глубокой отличности консинтаксических конструкций от инсинтаксических, лишь без введения подобных понятий) заставили авторов «Русской грамматики» 1980 г. – в первую очередь, конечно, ее главного редактора Н. Ю. Шведову – вывести бессоюзные предложения из раздела «Сложное предложение» и дать им название «Бессоюзные сочетания предложений».

Если подойти к характеристике коннексии с иных позиций, то на первый план выйдет не механистичность, а свобода соединения компонентов. Коннективные конструкции опираются именно на принцип свободного соположения компонентов; при этом статус компонента и, соответственно, его завершенносгь определяются не его грамматической оформленностью, а смысловой достаточностью, хотя последняя иногда оценивается говорящим / пишущим довольно субъективно. Несколько огрубляя, можно сказать, что в коннективном синтаксисе статус компонента конструкции может примысливаться к любому элементу, если он, по мнению говорящего, выражает необходимый смысл. Принцип свободного соположения компонентов – ведущий принцип коннективного синтаксиса.

Иннексия (< лат. in 'в') – это такое соединение элементов конструкции, при котором в их форме, структуре, семантике происходят известные изменения с целью приспособить, «приладить» один элемент к другому, «состыковать» их, если прибегнуть к столярной метафоре, по принципу «паз + шип» или «паз + скрепа + паз». В иннективных конструкциях происходит (взаимное) проникновение одного элемента в другой (ср. взаимное воздействие подлежащего и сказуемого в прототипическом глагольном предложении) и/или возникает специализированное средство связи, самим фактом своего существования уже оказывающее воздействие на оба соединяемых компонента (ср. предложные и союзные конструкции). При попытке «обратного» расчленения иннективной конструкции неизбежен отрицательный эффект: возникает «остаток», или деформируются компоненты, или утрачивается некоторый элемент смысла. Примерами инсинтаксических конструкций могут служить словосочетания с управлением и согласованием, конструкции с причастными и деепричастными оборотами, союзные сложные предложения (в том числе и конструкция с косвенной речью).

Для языков флективного (синтетического) типа существенность оппозиции коннексии – иннексии несомненна; но она имеет место и в языках аналитического строя – во всяком случае, в тех из них, где имеются союзы, частицы и другие специализированные средства организации сложного предложения или диалогического единства. Можно даже предположить, основываясь на элементарных логических допущениях, что в глоттогенезе коннексия была первична и что, хотя довольно раннее развитие иннективных конструкций с нексусом местоименного подлежащего и глагольного сказуемого (я иду… – ты идешь) несомненно,[56]56
  Впрочем, сколько десятков тысячелетий отделяет первые человеческие коннективные предложения, протосинтаксис которых был чисто «идеографическим» и состоял, как можно думать, в простом соположении бесфлективных основ, от «элементарных» иннективных я иду – ты идешь, не знает, по-видимому, никто.


[Закрыть] подлинное развитие иннективного синтаксиса и последующее становление оппозиции коннексии – иннексии было тесно связано с развитием письменности.

Оппозиция коннексии – иннексии хорошо прослеживается на материале конструкций, передающих чужую речь. Конструкция с прямой речью (КПР) по своей природе является консинтаксической (и это, кстати, один из случаев наиболее яркого проявления коннексии): вводящий компонент и чужая речь в КПР никак не пересекаются, они просто сополагаются – и только; синтаксическую связь между ними идентифицировать и охарактеризовать невозможно. Зато сохраняются неприкосновенными не только синтаксическая конструкция чужого высказывания и его базовый лексический состав, но также его субъектно-объектная перспектива и все модусные средства, ср.:

Тогда новый знакомый спросил меня: «И в каком же году, интересно, вы окончили университет?»

В конструкции же с косвенной речью (ККР) – инсинтаксической – происходит проникновение одного элемента в другой: это заключается не только в использовании специализированного подчинительного средства связи, но и в подчинении субъектно-объектной перспективы и модусной рамки (если она есть) чужого высказывания соответствующей перспективе и рамке «основного» высказывания; сохраняется лишь тип синтаксической конструкции чужого высказывания и его базовый лексический состав:

Тогда новый знакомый спросил меня (поинтересовался), в каком (лее) году я окончил университет.

Наконец,[57]57
  Несобственно-авторскую речь здесь не рассматриваем, так как она является не синтаксической конструкцией, а художественным приемом.


[Закрыть] в так называемой конструкции с тематической речью (КТР) иннексия достигает максимального проявления: чужая речь как таковая в КТР не передается, выражается только ее смысл – как правило, предложно-падежной конструкцией, которая полностью лишена автономности (ср. прямую и косвенную речь) и включена в структуру «основного» высказывания на правах присловного распространителя:

Тогда новый знакомый спросил меня о времени окончания мною университета.

Любопытно отметить, что не только единая синтаксическая конструкция, но и диалог могут строиться по разным принципам (что – правда, в другой связи – было отмечено еще С. О. Карцевским): известно, что степень синтаксической связанности контактных реплик диалога может быть весьма различной – от фактической парцелляции до полного отсутствия синтаксической связи. То есть и здесь мы можем наблюдать как коннексию, так и иннексию, и, кстати, речевые манеры разных говорящих могут различаться по признаку склонности либо к первой, либо ко второй.

Коннексия и иннексия соседствуют и переплетаются друг с другом в организации простого предложения. Не подлежит сомнению иннективный характер связи между подлежащим и сказуемым, главными членами и непримыкающими присловными распространителями; но вот последние, а в еще большей степени детерминанты, в особенности те из них, которые реализуют семантические элементы, не представленные ни на уровне пропозиционального отношения, ни, соответственно, в семантической структуре предложения, вводятся в предложение посредством связей коннективного типа. (Неслучайно, кстати, ни к чему не привели в свое время попытки интерпретировать грамматическую связь между детерминантом и предикативным центром в терминах подчинения, а Г. С. Коляденко и В. П. Малащенко одновременно и независимо друг от друга предложили видеть в этой связи совершенно особый тип: Г. С. Коляденко именовала ее «прислонением» [Коляденко 1972], а В. П. Малащенко – «свободным присоединением предложно-падежных форм» [Малащенко 1972].)

Однако на более высоких уровнях синтаксической организации (осложненное предложение, сложное предложение, конструкции с чужой речью, сложное синтаксическое целое) коннексия и иннексия не столько соседствуют, сколько конкурируют. Именно эта конкуренция, вызываемая постоянной необходимостью выбора между союзными и бессоюзными построениями, паратаксисом и гипотаксисом, грамматической полнотой и эллипсисом и т. п., ведет к упомянутой дифференциации речевых манер говорящих. Более того, разные соотношения консинтаксических и инсинтаксических построений ярко характеризуют разговорную и книжно-письменную речь. В разговорной речи явно доминирует коннективный синтаксис,[58]58
  О. А. Лаптева, вслед за В. Барнетом, говорит о действии в разговорном синтаксисе «принципа превалирования семантического плана высказывания над формальным» [Лаптева 1976: 120]; Е. А. Земская еще в 1968 г. подчеркнула «особую роль в РР (разговорной речи. – М.Д.) связи свободного соединения», которая «используется как для соединения отдельных словоформ…, так и для объединения более крупных синтаксических „блоков“», причем способы этой связи характеризуются «отсутствием формального выражения синтаксической зависимости, а также отсутствием ее спецификации» – и более того: роль интонации и порядка слов в РР настолько велика, что «в ряде случаев только они являются синтаксическими средствами связи, так как иные средства связи отсутствуют»; там же отмечена и «повышенная роль паратаксиса» в РР [Земская 1968: 93]. Вообще все дифференциальные (в сравнении с общелитературной нормой) характеристики разговорного синтаксиса как в указанных, так и во многих других работах по РР очень хорошо согласуются с излагаемым здесь представлением о коннективном синтаксисе. Но важно помнить, что именно дифференциальные (еще об этом см. ниже).


[Закрыть] для книжно-письменной речи характерен, наоборот, синтаксис иннективный. Широкое использование образованными людьми инсинтаксических построений в устной беседе всегда воспринимается как признак книжности речи (вспомним испуганную реплику Фамусова: «Что говорит! И говорит, как пишет!»). С другой стороны, неосознанная опора на принципы преимущественно-коннективного синтаксиса, характерная для разговорной речи, часто ведет к ошибкам при использовании конструкций, принадлежащих книжно-письменному языку.

Однако из сказанного не следует, что коннексия есть исключительная принадлежность разговорной речи, а иннексия – книжно-письменной. В этом случае все сказанное означало бы простое удвоение терминологии. Оппозиция коннективного vs. иннективного синтаксиса имеет не стилистический и не стратификационный, а фундаментальный характер, поскольку она сама является следствием фундаментального противоречия между линейной природой речи и нелинейной природой содержания. Вряд ли есть необходимость пояснять, что именно в линейной природе речи коренится коннективное начало синтаксиса. Связь же между нелинейной природой содержания и иннективным началом заключается в том, что именно иннексия позволяет в линейной цепочке передать те многообразные и «многоэтажные» нелинейные отношения, которые столь выразительно отображаются хорошо известными схемами генеративной грамматики.

Оппозиция коннективного vs. иннективного начал пронизывает весь синтаксис, все слои (подъязыки, территориальные и социальные диалекты) национального языка. Весь синтаксический строй языка может быть интерпретирован как результат конкурирующего взаимодействия коннективного и иннективного начал в глоттогенезе, причем ясно, что результаты этого взаимодействия варьируются как от одного национального языка к другому,[59]59
  Ср. замечание Е. А. Земской: «Близость в условиях функционирования РЯ (разговорного языка. – М.Д.) не может нивелировать полностью структурные различия между языками» [Земская 2004: 335].


[Закрыть] так и от одного подъязыка к другому в рамках некоторого данного национального языка.

3. Интерпретация примеров с деепричастными оборотами. Если принять изложенную гипотезу, то, возвращаясь к примерам некорректного построения конструкций с деепричастными оборотами, можно резюмировать следующее. В этих случаях действительно можно усматривать проявления разговорности, но не в том смысле, что деепричастный оборот используется так же, как в разговорной речи (он в ней практически не используется), а лишь в том, что к построению предложения с деепричастным оборотом применяется принцип коннексии, который, подчеркнем, отнюдь не исключительно принадлежит разговорной речи, но в силу своего доминирующего в ней положения воспринимается I осознается как примета разговорности. Оборот соединяется с базовой конструкцией путем простого соположения, и единственным основанием для признания оборота готовым компонентом конструкции выступает его смысловая завершенность – точно так же, как и для «базового» компонента конструкции. Задача структурно-семантического приспособления компонентов друг к другу при этом упускается из виду – и вследствие этого игнорируется инсинтаксическое по своей природе требование совпадения субъектов основного и сопутствующего действий.

Глубинная же суть заключается не в том, что толстовский текст время от времени вдруг переключается в разговорный регистр, а в том, что синтаксис романа подвержен колебаниям меры грамматической нормативности, которые, в свою очередь, возникают как следствие колебаний соотношения между смыслом и формой. В подавляющем большинстве рассмотренного корпуса примеров[60]60
  Из текста романа было отобрано около 70 предложений с теми или иными отклонениями от нормативного грамматического стандарта.


[Закрыть] действует закономерность: говоря о том, что вызывает меньше эмоций, что менее дорого, писатель достаточно – с точки зрения нормы – строго контролирует соотнесенность смысла и формы; но когда речь заходит о дорогих его сердцу героях, когда Толстой высказывает самые важные и заветные мысли, контроль за соответствием формы смыслу ослабляется, смысл становится доминантой синтаксического конструирования – а это и есть главная предпосылка проникновения коннективного начала в сложные инсинтаксические построения. В том же, что толстовские конструкции – по своему замыслу – имеют именно иннективный и целиком книжный характер, легко убедиться двумя путями. Во-первых – обратив внимание хотя бы на то, что это, как правило, сложноподчиненные предложения (в них иннективное начало проявляется в максимальной для сферы сложного предложения степени: неслучайно и в терминах оппозиции «открытость – закрытость структуры», предложенной В. А. Белошапковой, все СПП оказываются конструкциями закрытой структуры). Во-вторых – обратившись к работам по разговорной речи, в том числе по разговорному синтаксису: в богатейших как по материалу, так и по наблюдениям и обобщениям работах Е. А. Земской, О. А. Лаптевой и мн. др. конструкции, подобные толстовским, встретить невозможно.

В свою очередь следствием частичного перехода на коннективный синтаксис в рамках инсинтаксической конструкции оказывается восприятие таких конструкций как несущих отпечаток разговорности. На самом деле онтологически этого отпечатка в них нет и не может быть, так как у Толстого не могло быть никаких оснований для перехода в разговорный регистр там, где нет речи персонажей, то есть в собственно авторской речи.

4. Дополнительные примеры. Продолжим наблюдения и посмотрим, в какой мере высказанная гипотеза оправдывается на материале других конструкций.

4.1. Весьма характерна для синтаксиса Толстого контаминация конструкций.

4.1.1. Контаминация конструкций однородного ряда и сложносочиненного предложения:

4) Он [Борис Друбецкой] вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Олъмюце неписаную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого (Т. II, ч. 2, гл. VI);

5) Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело, напротив, казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе (Т. II, ч. 5, гл. II).

Как видно из примеров, роль дополнительного фактора, который провоцирует смешение конструкций, играет двухместный градационный союз: не… а… в (4), не только… но (и)… в (5). Погрешности в подобных конструкциях широко распространены и сегодня, причем отнюдь не только в речи малокомпетентных носителей языка: любой редактор хорошо знает, что ошибки этого типа часто встречаются в текстах весьма квалифицированных авторов. Глубинную причину этого явления можно так же, как в предыдущем случае, видеть в действии принципа коннективного синтаксиса: первая часть конструкции в своем написании мыслится как завершенная, о чем как бы дополнительно сигнализирует противительный союз (кстати, то, что он входит в состав градационного союза, образуя с его первой частью единое целое, многими пишущими не всегда осознается), – и вторая часть конструкции организуется не как часть, а как предикативно самостоятельное построение. Неудивительно, что при этом не соблюдается инсинтаксическое, по сути, требование структурной гомогенности обоих присоюзных компонентов. Происходит свободное сополагание компонентов, которые мыслятся как структурно самостоятельные носители смыслов, а не элементы единой конструкции, то есть вместо инсинтаксической конструкции получается консинтаксическая.

4.1.2. Контаминация конструкций однородного ряда и сложноподчиненного предложения:

6) Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно-сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек (Т. III, ч. 3, гл. XXXIII).

Восстановить «грамматическую справедливость» в этом предложении можно только путем его кардинального перестроения:

Из реконструкций (а – б) видно, что в толстовской фразе происходит наложение двух причинных конструкций. Первая причинная конструкция – роста и толщины,…выражения лица и…фигуры – в норме должна быть предложной (из-за чего), вторая – сложноподчиненная. Но Толстой не только соединяет две причинные конструкции разного уровня организации, но еще устанавливает между ними отношения 'в добавление кому-чему'. Выражаются они предлогом кроме, который относится к числу производных и имеет сильное собственное управление. Введение этого предлога всегда существенно сказывается на структуре предложения: происходит переподчинение предложного дополнения, которое с этого момента управляется не глаголом, а кроме. Если исходное управление уже было предложным, то кроме поглощает и этот предлог:

Из этой экспликации ясно, почему в (6) отсутствует причинный предлог. Но эта экспликация показывает также, что в норме предлог кроме должен подчинять себе один из однородных компонентов конструкции. В реконструкции (а) это требование соблюдено, но это влечет, как видим, изменение средства связи и модели СПП (вместо детерминантного придаточного и расчлененной структуры СПП получаем СПП нерасчлененной структуры, местоименно-соотносительное, с акцентом на контактном слове. Сходные изменения происходят и в реконструкции (б).

Сложность использованной Толстым конструкции может служить дополнительным доказательством ее иннективного характера. Очевидно, однако, что при редактировании этой фразы писатель преимущественно руководствовался консинтаксическим, по сути, критерием – критерием смысловой завершенности компонента. Следовательно, и этот случай можно интерпретировать как проникновение коннективного синтаксиса в инсинтаксическую конструкцию.

К этому кругу явлений примыкает и следующий пример, в котором не вполне корректное построение конструкции со сравнительным оборотом приводит к неожиданному – но, по-видимому, запланированному – эффекту:

7) Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему велено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour règner a ma maniére, mais pas a la vôtre», – онвесело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши (Т. III, ч. 1, гл. IV).

Здесь очевидна двойная отнесенность сказуемого заиграл: норма требовала бы формы *как…конь…играет в оглоблях – тогда играет относилось бы только к коню. А у Толстого играет и конь, и… Мюрат. На наших глазах происходит преобразование сравнения в метафору.

4.1.3. Контаминация моделей сложноподчиненного предложения:

8) «Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить» (Т. III, ч. 1, гл. VI).

Элементы аграмматизма в синтаксисе «Войны и мира», как уже отмечалось выше, нередко объясняют влиянием французского языка. Действительно, весьма вероятным кажется предположение, что Толстой, создавая монолог Наполеона по-русски, представлял его себе говорящим по-французски и, таким образом, фактически переводил монолог с французского,[61]61
  Подчеркнем, что в довольно продолжительной беседе с Балашевым, из которой извлечен пример, Наполеон произносит только шесть фраз по-французски с подстрочным переводом автора; все остальное автор дает как бы сразу в переводе на русский.


[Закрыть] а в таких случаях интерференция даже предсказуема. Но и при этих обстоятельствах (8) резко выделяется на фоне остального монолога, занимающего более полутора страниц и изредка перебиваемого короткими репликами Балашева. Не означает ли это, что дело все-таки не во французском влиянии – или не в нем одном?

Перед нами конструкция, в которой соединены две модели: а) СПП с присубстантивным придаточным выделительно-определительного типа (…ту преграду, которую Европа позволила разрушить);

б) местоименно-соотносительное СПП фразеологизированного типа (Европа была [столь] преступна и слепа, что позволила разрушить [эту] преграду).

В результате совмещения моделей присубстантивное придаточное оказывается, мягко говоря, несколько странным: которую Европа была преступна и слепа. Нельзя быть преступным и слепым кого-что-л., нет у этих прилагательных такого управления…

Возникает вопрос: нельзя ли было иначе выразить тот же смысловой комплекс?

Вот некоторые возможные варианты:

8_Х) …ту преграду, которую Европа преступно и слепо позволила разрушить;

8₂) …ту преграду, которую Европа имела преступность и слепоту позволить разрушить (эта неуклюжая, но нормативная[62]62
  Ощутимая шероховатость этой конструкции – предмет не приведения к норме, а нормализации, по В. А. Ицковичу [Ицкович 1982].


[Закрыть] конструкция, кстати, также является типичным галлицизмом);

8₃) …ту преграду, которую Европа – она была преступна и слепа! – позволила разрушить;

8₄) …ту преграду, которую Европа позволила разрушить, что было преступно и слепо.

Безусловно, ряд допустимых нормативных перифраз этим не исчерпывается, но и приведенных достаточно, чтобы продемонстрировать возможность выразить требуемый смысловой комплекс без создания несуществующей конструкции с формально бессмысленным придаточным. Почему же Толстой остановился именно на варианте (8)?

Применительно к вариантам (8₂ – 8₄) ответ очевиден: они имеют слишком книжный характер и явно не соответствуют возбужденному состоянию Наполеона и ситуации устной беседы, в которой император не считает себя обязанным сдерживать эмоции и следить за правильностью речи. Можно утверждать, таким образом, что Толстой сознательно отказывается от грамматически правильных книжных вариантов в пользу неправильного, но более свободного разговорного построения: в данном случае это бесспорно, поскольку речь идет о монологе персонажа.

Но чем, однако, плох для Толстого вариант (8^ – в меру книжный, экономный и вполне представимый в спонтанной речи образованного человека?

По-видимому, писателя не могла удовлетворить именно экономность этого варианта – точнее, ее следствия. Ведь экономность эта достигается тем, что существенный компонент смысла понижается в ранге до присловного распространителя (преступно и слепо), а само придаточное при этом становится более распространенным. Ни то, ни другое Толстого не устраивало. Первое – по причинам идейным: Наполеону, по авторскому замыслу, важно подчеркнуть свою роль благодетеля и «вразумителя» преступной и слепой Европы; для этого требуется не присловный распространитель, а полновесная предикативная структура. Второе – из тех же соображений реалистической стилистики, которые делают неприемлемыми варианты (8₂ – 8₄). В синтаксическом строе романа неукоснительно действует правило: чем больше придаточных, тем они короче, особенно в речи персонажей.

Получается, что грамматически неверный вариант (8) избирается автором потому, что он удовлетворяет как смысловым, так и стилистическим требованиям. Если нормативный синтаксис оказывается неспособен предложить вариант, грамматически правильно уравновешивающий эти два начала, Толстой не задумываясь перешагивает его границы.

Еще одно важное замечание. Если взглянуть на пример (8) и варианты (8j – 8₄) с точки зрения оппозиции коннективного vs. иннективного синтаксиса, становится ясно, что более коннективный характер имеют варианты (8₃ – 8₄). В варианте же (8) доминирует, безусловно, иннективное начало, так как в этой конструкции автор попытался выстроить иерархию компонентов смысла, соединив их нелинейными синтаксическими связями. Следовательно, стремление к имитации разговорности, как и преобладание семантики над формой, не всегда и не автоматически влечет доминирование в синтаксисе коннективного начала. Это еще один аргумент в пользу нашего утверждения о том, что оппозиция коннекции – иннекции имеет онтологический характер и не дублирует оппозицию кодифицированности – некодифици-рованности (разговорности).

9) Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было (Т. I, ч. 3, гл. VII).

Следующий пример являет собой один из наиболее ярких случаев толстовского аграмматизма:

10) В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополчение за ополчением поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди, от мала до велика, были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью (Т. IV, ч. 1, гл. IV).

Сложность интерпретации этого предложения вызвана двусмысленностью союзного речения в то время как. Оно может восприниматься и как уступительное, и как собственно временное. Возможность обеих интерпретаций вызвана разными семантическими оттенками, которые передаются однородными придаточными, введенными общим для них союзом в то время как. Придаточное «жители Москвы бежали в дальние губернии» акцентирует уступительное значение союза. Ср.: