Текст книги "Захват"

– Думаю. Тепло, тишина. Мысли – о родных палестинах. Скудова, корел происходит тяга к зарубежной земле? Ни шланта, ни копья не вложил в то, что называем прародиною, с тем, дуралей – как же проронил вездеход, – к прадедовой заднице пёр! Чо, тебе рогатки, болота – всё преодолел, перемог… Скурвилось, на вашей Огладве чуть ли не одиннадцать лет!.. Мог бы то и ранее выбежати. Деньги искал. Вымудривши клад раскопать, будто бы оставленный прадедом, да вот не нашел. Жаль. Времени. Впустую копал. Жертва родового преданья о горшке серебра… Эх, Настасья… Мнится, от таких размышлений даже и в гробу не уйдешь.

– Брось, не думай: все это, наумное – вздор, – выговорил вахнин, присев.

– Как? Вздор, по-твоему? А нет, не скажи. Перебежничество – некая хворь, так я понимаю вопрос. Как-то занемог – и пошло, бегаю туда и сюда; истинно, сердечный недуг. Али же, что тоже не радостно: природной шатун. Либо же, как все человекечество жажду иметь более того, что дано людям рядового ума – хочется имети не только что-то, но и что-то еще.

Главное, томит неизвестность; именно. А что впереди? Ждет, не ждет? Мало – возвернуться на родину, для полного счастья. Мысли нехорошие лезут… в голову… Ага, по ночам. Думается, коли не ждет, – тихвинец, делясь накипевшею за годы скитаний на сердце душевною скорбью, – али, не дай бог упокоилась, что хуже всего – как тогда? Чем, при таковой оборотке заполнять животу? Как-то не весьма, не совсем правильно идет на успех. Лучше б не пускался к Неве. Подвешенным себе ощущавши… Понятно изрек? Веруется, впрочем: жива. Нойко на душе, не уснуть. Так-то от, корел с палештинами.

– Пройдет, не горюй. Как-нибудь, потом утрясется, – отозвался водырь: – Али то собака умрет, али же хозяин подохнет; мало ли чего впереди… Перемелется.

– Смотря у кого. Может, у мене утрясется – но ить я не один бегатель с Великой Руси. Перебежничество не перемелется; об чем разговор… Перебежчики и были, и будут. Слыхом, кое-кто русаки дуют в немчуру по сей день.

– Оо? Не знал. Сходное в корельской земле. Странно! Это ж как понимай? Репою объелись поди. Чается, бегут с перекорму.

– Смейся!.. Не пришлось бы взрыднуть. Как то встретят? Пришлые, – заметил русак. – Может, понапрасну сошли. Родина – не всякожды: кнут. Мыслимо ли так повестись. Ваше поголовье, корельское имею в виду. Право же, ватаг невдомек: сотворить там, где не ступала нога столькое количество сел, пажитей – и все это вмиг бросити, забыть!.. Как же так?! От тебе и родина-мать.

– Врешь… Каркай. Не забудем поди. Что многострадальная мати родина, Карьяла, что Русь, – вещевал в легком раздражении вож, – мать и мачиха в едином лице – ну, а припечет на чужбине, али, там, на Охту придет с вашей стороны ополчение, вернемся назад; как-нибудь, – решив подыматься, заключил предводитель; – поживем, поглядим. Не к теще на блины подалися, – выжить; достальное – потом.

– Да уж, – согласился гуляй.

– Разве что тебе одному, с тем что испытал в чужаках зримо из чего выбирать. Мало ли что может случиться, – встав, проговорил ватаман.

– Не-етт. Вы – трудяги. Вряд ли возвернетеся в родины, – вещал собеседник. – Чается таки приживетесь. Выгорбите новые пашни – вон ее, земли: в необхват… Не таковский, – со вздохом изрек Федька и, зевнув пояснил: – Есть беженцы, и есть шатуны. Перебежчик перебежчику – рознь.

– Эт-т так… Но, да и немного не так. Действуешь – уже хорошо. Нам, в селищах, откуда сошли, – бросил на ходу предводитель покидая разносчика, – покрепче досталося! Таки сорвались. Вызрело. А ты молодец тем, что, подправляя судьбу присовокупился, примкнул к обществу, надумав уплыть. – «Тоже хоть какой-то исход из маеты-суеты, действием, – подумал вожак: – преодоление себя самого… дурости, по-нашему-от. Сплыли!.. да не все, ватаман». – Подле, саженях в двадцати, скрытые от глаз темнотою, на еловых суках, лапнике – опрично – лежат четверо уснувших навек. Всех не возмогли отыскать. Сразу же за тем, как сошлися, на собрании вызнал ось: в пропавших – Авдотья… Где она? Жива, не жива? Как бы то ни стала навечно молодою вдовой! Кончилась, похожее на то, – предположил предводитель. – Надо бы заутра, для верности подальше искать – западнее кошки, в болотах, – думал, поправляя постель: – В свейском королевстве, ну да. В сумерках, по темному часу, вечером не всё обошли. Сыщется, живая иль мертвая.

Мелкуев прилег.

Только б дотерпеть до утра – в темь легче растерять остальных, нежели найти одного. Как-нибудь найдется зазноба… еже таково об утопленнице можно сказать. Вышло: не судьба – повенчаться… Нету… Погрустим, до светла.

Гибель деревенских, раздумья – мысли о грядущем житье, напоминавшие бред, полная, считай неподвижность не давали ему, Туйво ни уснуть, ни забыться. И куда же идти? Где сесть на землю с эдакою тьмой безлошадных, да и есть ли порозжая? Легко говорить: вон ее, земли, в необхват. Можно ли распахивать ниву на себя одного? Тут тебе, ватаг не Карьяла. Многие, по счастью не все пахари за кем-то живут – за поместщиком, попом, государем. То-то и сбежал, от своих в самое околье Руси прадед сукноносца, Галузы; сходят ли к добру от добра? Горенько – лишиться земли!.. Вынесут сие испытание, привыкли терпеть. Тут еще, нежданная – буря. Тошненько, ребята. Ох ох. Надо же такому стрястись. – Охая, начальник восстал, и, подправляя костер искоса взглянул в направлении лежавших опрично.

В том, как обстояло с возлюбленной, – мелькнуло, – ватаг, думательно, сам виноват. Следовало б ехать совместно. Может, не пришлось бы страдать… Нойко на душе, не уснешь. Стоит сомкнуть вежды, кажутся плескания волн, сторожевые суда, полные орущих сельчан гибнущие лодки, вразброс, в том числе одна поотставшая на мелкой воде, тут же – деревенские избы, оскаленные морды коней, сабли-палаши верховых, бьющие по спинам крестьян, лик нерукотворного Спаса Иисуса Христа около ворот, на земле… Вот лошадь наступает на образ, прыгает – икона распалась… Как происходило в действительности трудно сказать, но, по глаголам Первуши, зревшего наскок на Огладву конников, людей выборжан всё, что относилось к деревне выглядело именно так.

Выбежали!.. Но и заплачено! – вздохнул ватаман, тщетно попытавшись вздремнуть. – Господи, за все-то – плати. Стоит ли заморское будущее днешных утрат?

Коли-то не очень задумываться – как хорошо!.. Ни холода, ни сдавленных выкриков. Теплынь, тишина. Вонойко над скрывшейся в темени поверхностью вод чермная как волческий глаз в отсветах ночного костра, жженного недавно у Морья, перед выходом к Ладоге звезда Зоряница, там же, у черты окоёма, испуская к земле ярко-голубые лучи звездочка на имя Светец (ежели ясна – к холодам); над головою, через весь небосклон тянется сияние Ичиг.

Давно перевалило за полночь.

Глядя на бескрайнюю полосу Мелкуев позёвывает, валится навзничь и представляет мысленно в сереющей выси некоего вечного пахаря: неутомим, из ночи в ночь пересевает.

Нодья горела ровно, источая к ногам, несколько небрежно закутанным довольно тепла. Неодолимо захотелось уснуть.

Туйво прикрыл чем-то подвернувшимся под руку, нащупанным голову и вскоре забылся. Кто-то из крестьян переходцев, подошед к верховоду, различил коробейник, вглядываясь в смутную тень кинул на него зипунок.

44

Первое, что вахнин увидел, пробудясь ото сна – замершие листья осин. В далине, скраденные толщью стволов березняка, переходящего в бор – ясные кукушечьи зыки, у костров тишина – смаянные давешней бурею, соотчичи спят. Нодьи, кое-где прогорев гаснут, испуская из тла еле различимый дымок. Пошевелясь, Туйво прикоснулся к ногам, ощутил в чреслах и повыше, в спине лёгонькую, в чем-то приятную по-своему, боль. «Уработались», – подумал вожак, вспомнив утомительный день; вроде бы, казалось Мелкуеву еще подремал.

Наконец Туйво постепенно стряхнул сонные оковы совсем. Встав, размялся. Взвидел на опушке движенье. «Дровосек возбудил – Хоня; Тихонко. Страдает, мужик… Женушку его не нашли. Гонит скорбь; да уж, – промелькнуло в мозгу с тем как сотоварищ занес над головою топор, заходясь видимо идти до конца – ссечь дерево, сухое на вид: – борется по-своему… Бей!..»

Мах, удар. «Бум-м» – изошел и расповсюдился на все побережье, мнилось наблюдателю звук от покачнувшегося черною ладвою, макушкой ствола с редкими от еле заметного древотрясения рогами ветвей… «бум-м». Как бы кого этим буханием ни нанесло. Все-таки не дома, в гостях – пришлые, – подумал водец. Лучше бы то им не шуметь, даром, что река Лавуя, межигосударский рубеж пройдена, уже позади.

Вахнин опасался не зря: в стороне, точно появился чужой – выдал раскатившийся по лесу предательский звук, сообразил верховод. Кто бы это мог забрести в эдакую рань? Ну и ну!.. Двигается к Ламбину; встал. С пришлым, углядел предводитель, чуточку подалее – конь. Видится, идет разговор. Медленно, сама по себе падает, сломавшись береза. Оба, во главе с чужанином пробираются в стан.

– От, привел. Ходют по урочищам… всякие. Глядишь, обворуют. Не нарекается. Из пущи притёк, – доложил глядючи на пришлого Тихон. – Варрас; питкюняппи, по-нашему, – ввернул перебежчик, сбившись на корельскую речь.

– Вряд ли, – усомнился Галуза, тихвинец.

– А кто ж как не вор? Лается к тому же, разбойничек, татище ночной.

– Кто кого привел, короед, – проворчал с легонькой усмешкою гость. – Сам-то – кто? Нечего стращать секачом. Ишь. Хлебца, кореляки дадите? – рек, оборотившись к другим.

– Как ни дать. – Туйво, подошед к изголовью вынул из пестеря краюху и, располовинив ее взвидел устремленный пришельцем не на хлеб, а в глаза твердый, неподатливый взор. «Не виделись ли где-то в Карьяле на путях-перепутьях? – выдержав с такою же твердостью, ответною взгляд конника подумал старшой. – Вряд ли-то знакомы, почудилося. Этот не тот».

Чужанин, судя по его поведению не ждал разносолов – тотчас же, с кивком предводителю присев на ближайший камень, моховой валунок начал есть. Зрители, кружок наблюдавших за дальнейшими действиями выходца из лесу, нежданного гостя не могли не заметить: скусывал не так чтоб помногу – с тем, зрилось большинству перебежчиков проглатывал быстро, как голодовавший три дня. «Правильно; вот так бы и нам», – проворчал, больше для себя ватаман: нет-нет, слетавшие порою с зубов кушателя хлебные крошки падали, отметил ватаг в сложенную горсточкой длань. Из-за беловатых ресниц зрили, выдавая истому синие, в прищуре глаза. Главное, пожалуй не усталь, промелькнуло в мозгу разом у старшого и Князя, но – незаурядная мочь, сила, или как там назвать, спрятанная где-то внутрях; так то не особо видна.

Перекусив (крошки – в рот), пришлый благодарно рыгнул, перекрестился, нехотя, с заметным усилием восстав с валуна похвалил смешанный с древесной корою и как будто с мякиною – отсевками – хлеб и затем, как подобает в гостях объяснил обществу бежан, становым, коротко и ясно приход:

– Братца, короеды ищу; сплыл. Даже и не знаю куда… Бывши на Неве переводчиком. Дунаев, Матвей. Думалося, где-нибудь тут.

Евший продолжал вещевать, но почти сразу же за тем, как пришлец, выяснилось, выборгской жительник почал разговор Туйво, по лицу и по голосу признал чужака. Дивную закинуло птицу! – подержал на уме: – Тот, голубоокий!.. русак. Видел на Вуоксе, давно. У переправы. Ниже клокотал водопад, был знобкий, с тучами предзимний денек, выпал снег. В лодке, на последнем ходу не было посадочных мест, голубоглазый спешил… Так рвался переехать, на полдень, что, содрав тягеляй, полуобнаженным поплыл где-то у кормы на шлее.

«Видемшись. Доподлинно, он. Именем, как будто бы – Надобнов. Который купец. Сказывал на днях, коло росстаней: в столицу ходил, за море – пушнину сбывать».

«Надобнов, а может, Ненадобнов», назвал бы Первуша выходца из пущи – но он, одаль от беседников, спал.

Всякое бывает во снах. Виделось, какое-то время: около – краса королева, толпища столичных жильцов; «Бум-м» – радовался, тешась пальбою в честь великоможной правительницы штатский народ. Били от причалов, из пушек, из мушкетов – на крышах, с башен окруженного кнехтами кремля, с кораблей. Он шел, как некоторый сказочный княжич, об руку с самой королевою! «Бум-м… Бум-м»… «Ко-ррелл! Реппу елл!» – По сторонам хода, тыкая в него с королевою перстами в перчатках злились завистники дворяне, всевозможные херцуги… Отбрыкивал их. Возле государской избы, каменной палить перестали. Вшед в горницу, подобно тому как происходило подчас в жительниках Старой Огладвы – не в церкви, но с Малютой, попом – перевенчались. Был пир. Ели принесённую кем-то в нашествие полковников репу.

Спознавшись с королевой Христиною, Первуша проснулся. Ненадобнов уже отошел. «Пусть его кочует, казак, – проговорилось в толпе: – конному – попроще, найдет».

Далее, на Волхов – за Лидну – меховщик не пускался. Можно было ехать назад. К вечеру, слегка заблудившись в понизовьях Кобоны, правил отыскавшимся путиком к сельцу Колосарь, утром, недалече от Сары пересек Лавую и, благополучно объехав пограничный острог выскакал на еле заметный, к темени Ореховский тракт.

«Ох, Матвей… Жаль, что не догнал шуряка!.. Что ж теперь хозяйке сказать? В крайности, – подумал Серьга, вообразив на мгновенье родича, – утешимся тем, что, как говорит секретарь Карлы, генерал-губернатора, Таб… Таббельс… бельведерин, как будто бы… язык поломаешь! братец ненаглядной не бедствует, а главное – жив. Съехал, по каким-то делам»; то же, приблизительно думалось когда, через день взвиделся украинный Выборг.

Что происходило в дальнейшем остается гадать – даже путевые записки подзабытого нами Вершина об этом молчат. Впрочем, говорили когда-то в городе, что, въехав на двор гончик, распрягая коня всё как на духу рассказал и затем, кончивши отчет повинился. «Как же то теперича быть? – молвила посланцу Марийка, молодая жена: – Съехал-то – зачем?» – «Не прознал. Даже секлетарь губернатора в ответ ни гугу; неисповедимая тайна. Незачем поди горевать, – жив. Такие как Матвей не теряются… Видать поумнел. Норов у него – русаковской; да уж; оказалось, не пень. То же, что замес без дрожжей. Вкинули – поперло. Ага. После, как приедет понежится. Упрячь пуховик», будто бы слыхал, находясь там же, на подворье сосед.

45

Был день как день. Веял небольшой ветерок. Ставшие заметно просторнее, челны перебежчиков, пройдя лукоморье втягивались, видел старшой в очередную луку; Стрелке, наблюдавшему с борта «Родины» за поездом лодок показалось на миг, что в полуверсте от него, где-то изблизи камышей, перевернувшись на спины шевелятся жуки; рядом, углядел подорожник плавателей, справа – сельцо, выше – одинокая мельница, ветряк, и за ним, видимый со всею отчетливостью, кажется мыс.

«Что это? Погоня, старшой! – выкрикнул какой-то гребец. – Туйво! Да не там, позади. Парусник. Ховайся в камыш!»

«Видите дома, у реки? – проговорил капитан, занятый нежданно погасшею курительной трубкой: – Швар… Шварта… бю».

«Черная деревня? ну да», – молвил в пустоту переводчик, неудельный пловец; назвище селенья, подумалось – от Черной реки.

Вострепетав на переменном ветру, парус, различил предводитель беженцев надулся опять. Вот, как бы проплывая по воздуху позадь камышей, скрывших на мгновение борт судно обошло островок и, забирая чуть-чуть севернее, прочь от луки тут же ускользнуло за мыс.

Пристали; наконец-то – деревня! – пронеслось в беглецах: сеть, лодки, в стороне от воды церковка, подальше – ветряк. Мертвых отнесли на погост, не доискавшись попа – не было ни в Черной, ни около, в соседнем селе – тут же, не отпев загребли; «Яко самочинных утопленников, али бродяг», – молвил, помогая копать видывавший виды гуляй. Токмо пятерых отыскали – прочих, вспоминал коробейник поглотила вода.

Схоронив найденных, отправились дальше, к Волхову, за Лидненский нос. Где-то в Запорожье, сказал Федька, тихвинец, позадь перекатов – пушечная Ладога-линна, в крепости военные люди. Ну, а перехватят, на устье, али же откроют пальбу? С тем, приговорили на сходе: у кремля, под стенами линны, города-ореха не плыть. Токмо уезжавший невенчанным, по беспоповщине с чреватою бабой, Машкою заикливый Михко, шапошник явил безбоязнь. «Сказки! Да чего там, друзья в линне опасаться? – свои, – баял, собирая мешок: – не выддадут братья христ-тияне, да и каково морешествовать с брюхатою женкой! Страшненько. Гляди, понесет. Об-блая к-как колоб… ахха».

Стоит ли ему отбиваться, тщился удержать ватаман. С чем шествуют? Куда? Для чего? Что б ни потерпеть. И потом, едут изблизи берегов. Коли уж совсем невтерпёж, высадил в кусты – и рожай. Ни, тебе купить, ни продать – голь как голь, высказался в сторону Мишки правая рука верховода, свойственник его, Ворошил: схочет поделиться тоскою об оставленной родине, попьяну – а с кем? Только и товарищей – Машка, – но, да хоть не вовсе один; «В градех, – проворчал иностранец, – что в дремучем лесу всяк зверь на собинку пасётся».

«Вот, вот. Души за невзлазным заборием, – ввернул коробейник; – истинно речешь, Козодав. Отчина, по первости: люди, а не населенная ими та или иная земля. Дуй, Михко; высадим. Решился – иди. Главное, пожалуй: не где жительствовать, – молвил, подумав чуточку подольше, – но – с кем. Лучше бы остался, мужик – верно говорит Ворошил. «Эх, Настасья!.. Стренуться б», – мелькнуло в душе.

«Двожды п-перебежчику – верить? Лучше бы помалкивал, бегатель, – ответовал Михко, взваливая на спину общий с Машкою, подругой мешок: – Сам-то почему от своих, русичей к Огладве сбежал? До свид-дания, друзья». – «Нягемижих», – молвила, всплакнувши подруга. – И чета отошла. «Тут хоть в тюрьму, хоть в город, хоть к монахам иди» – слышали, глаголал мужик.

Высадив, поехали к Сяси. Уж не торопились, как прежде, но, по-прежнему плыли, поездом вблизи берегов. Было, в отдалении лайва, крохотный кораблик покажется; «Руоччи! Погонь!» – вскрикивал, иное Первуша – но, исхлопотав подзатыльник охладел к шутовству; «Так тебе и надо, болтун. Выдумал… Не свей, – свои. Вотчина, про всех, дуралей» – молвил окружающим русич, ехавший в соседнем челне.

Как там, в Запорожье устроилися их земляки, Михко с Машкою? родили, ай нет? – нет-нет, промелькивало в чьих-то умах.

В общем, ничего чрезвычайного в пути не случалось.

Михко, между тем не плошал, но, подбодряемый голодом, а также, подчас охами чреватой жены, жаждавшей пристанища, деял. Сказывали как-то на пристани, в кружке поречан: выказав единственный шлант, за христа ради переехали Волхов, повернули на юг, и затем, выйдя к Медведскому Николе устремились вовнутрь. (Это для нас, нынешних: Медведский, на устье Волхова, мужской монастырь, – для четы беженцев, покинувших лодку – надобный как воздух приют; складывалось так, что идти далее, считай не могли):

За рекой машкино терпение кончилось, увидел мужик, стало невтерпёж верстовать – ну, а что касаемо линны, даже на посад не пошли. Около жилищ не показывались вот почему: в городах, вспомнила дорогою Машка, по словам видаков, носится бессчетно людей, благо в подзаборную грязь бревна мостовые покладены, для той беготни, кто-нибудь толкнет ненароком, и готово, конец, коль не устоишь на ногах; дело ли – рожать на бегу? – Приими, старче, под свое покровительство изоббескровленных беженцев к-корельских детей! – молвил, припадая к стопам иеромниха пришлец[51]51
  Правил на тот час вышеименованной пустынью известный по книгам некоторых летописателей отец Киприан.


[Закрыть].

– Да? Вот как? Выходцы? Под кровлю принять? – проговорил настоятель. – Рад бы, но, увы, не могу: с женщиной, к тому же на сносях – просишься в мужской монастырь, – молвил, объясняя отказ. – Нате вам. Неужто не знал? Странно. Да и чем, водвори, с нашей беднотою питати? Пахари, один за другим, шестеро снялись в города, рыбные ловцы, на мысу тоже норовят разойтись – мели да подводные камни, говорил перевозчик даже у кремлевской стены. Молимся, и тем насытимы. Брашен – едового запасу братии, считай – никаких, единственно ты, отче наш, иже еси на небеси благоподатель, – и, перекрестившись, вещал: – Есть нета лучше, а и нет естя не хуже. Как-нибудь; витаем, и ладно. Ничего, поживем. Лишь бы только нашу обитель не упразднили. Сбудется, того и гляди. Как-то услыхал за рекою, в пригороде: много ядим.

Вместо водворения стался от ворот поворот. Не приняли чету в монастырь. Но, да возвернемся к челнам, где единовременно шел более живой разговор:

– Тож снадобилось, – вымолвил Тихон: – сдумал отложиться себе!.. Скоро. Потерпи, вездеход. Высадим у тех вон кустов. Короб не забудь. Вылезай.

Лодка, обойдя чистоводьем зеленец, островок сунулась в прибрежный рогоз.

– Пусть его, шатун выбирается… Еще подойдем, – Туйво, на последнем гребке. – Нягемижих. До свиданья итак. Счастия, Ондрейн Хуотари! Насте от всего поголовья нашего привет передай. Кончились твои путешествия.

– Как будто, – русак. – Вроде бы.

Случайно узрев около мешка с ячменем на́рог, предводитель вздохнул: может оказаться напраслинно везут лемеха; жита, для весенней страды – плохонького правда, подмоченного как-нибудь хватит – ну, а вдруг, переплыв за море, – явилось на ум, – загодя не сыщут земли?

– Эй, купец! Фе-етко!.. Погоди што скажу. Ладву поминай, палештинник! – прозвучало в каком-то замершем поодаль челне.

Федька не обиделся; вздор!.. Тело, не понять почему бесперестанно трясло, чем-то, изнутри распирало. Что ж-же это с ним происходит? – промелькнуло в душе. – Явь, подлинно! А может быть, сон?

Вспомнится потом, в лозняках: только бы не брызнула влага из невидящих глаз, наскоро отвесил сообществу прощальный поклон, перевалясь через борт вверзся в водяное травьё, ощутив преодолимую топь, выставил на голову короб и затем перебрел в околобережный кустарь.

«Э-ии… ааа… стасья» – услыхали в челнах с тем, как сотоварищ ушел.

Туйво усмехнулся: Поет. Настю.

– А кого же еще? – хмыкнув, произнес Ворошил.

– Радуется, Фетка: достиг! – молвили в кружившемся около, стороннем челне: Выбравшись… Вернулся-таки, бегатель, в родные края.

То, что уходивший на Тихвин коробейник запел где-то в комарином раю, точно по весне соловей сильно подивить не могло – что на лесовом переходе, к Морью, что на водном пути, лодочном, – припомнил старшой, – не было и дня, чтоб не пел – странным, и не только для Туйво показалось другое: в том, что донеслось до ушей, перелетев рогозу не было, дивился мужик неисповедимой печали, той, что нагоняет в бору шастающий в ладвах, верхами вечный путешественник ветр.

Беженцы, включая подростков затаили дыханье, гребла перестали скрипеть.

Вдруг, бывший только что ликующе-звонким, голос песнопевца пресекся – берег обняла тишина.

– Плачет, показалось… А, нет – подлинно, – заметил Первуша, в одночасье привстав. Надо же ось так… унастасьемшись!

– Нишкни, репоедь; смолкни, – оборвал шутника вож переселенцев, старшой. – Трогаем, отцы помаленьку. Отгребай, Ворошил!

«Как бы самому не заплакати, – подумалось Туйво; – станется… Уже почалось вроде бы, у нескольких баб. Так-то вот встречаются с родиной. Удач, Палестин!»

46

Днем позже водная дорога закончилась, еще через день беженцы, стараясь придерживаться торных путей вышли на какой-то низинный, тянущийся к югу большак. Рядом, одесную и шуюю – и справа и слева – простирался кочкарник, часом попадались невзрачные останки жилищ. Видели однажды, на острове полоску жнивья. Где уж тут запахивать нивки, пошутил ватаман – будут, распродав сошники клюкву на полях собирать. Местность, наконец поднялась. Не дойдя славного замирьем Столбова[52]52
  Подразумевается мирный договор между Швецией и Россией от февраля 1617 г., подписанный в деревне Столбово. Напомним, что по условиям Столбовского мира шведы закрыли русским «окно в Европу».


[Закрыть], где по разговорам среди ратаев земли не предвиделось, чуть-чуть поплутав тронули, мощеной дорогой к Зеленецкому Троицкому монастырю, в бывшую Мартирьеву пустынь – лучше ничего не придумати, вещал предводитель, вспомнив разглагольствия Федьки, песельника; именно там, где предполагали осесть, в средоточии присясьских болот, мшар, на лесовом острову некогда, в забытые годы возникла отшельничья келейка, оную сменил монастырь, в безвременье, с приходом поляков, сообщил краевед, копаясь в отголосках минувшего, дополнив молву, жившую среди поселян тихвинщины чем-то своим старцы кто куда разбрелись, по непроходным для ворога лесам-трясовинам, в кельях обитала шляхтва – сдали, говорил коробейник ни за грош крепостицу, не приняли на щит чужаков; по установлении мира некий черноризник Сильвестр восстановил монастырщину, и даже расширил. Аже по каким-то причинам не удастся осесть, как переживут холода? Осень золотая в разгаре, но уже по утрам чуется дыханье зимы.

Споро или медленно двигались не важно для нас, лишнее – но вот, наконец, узкая в трясущейся мшарине, дорога окрепла, постепенно расширилась. Вблизи от ручья, текшего, узналось потом из-под монастырской стены выказался яблонный сад; чуточку подальше домов подмонастырской слободки, виделось притихшей гурьбе, ниже огородов – луга. В общем, что касается главного, подумал начальник вездеход не наврал.

Не многовелик монастырь, бросилось в глаза перебежчикам, однако ж, на счастье, или на несчастье не беден; пахотные лошади в теле, щёки боголюбов туги. Во главе черноризников, узнал предводитель, побеседовав с конюхами старец Корнилий. Вон, недалеко от стены одвоярусные кельи, в рядок, видом – терема городских, далее колодезь – родник, новые амбары с припасами, пяток погребов. Ближе, на муравом травье, скошенном – обительный храм.

– Слышь? робь, – оглядывая стены молитвенницы, вымолвил Тихон: – Сподобились-таки увидать дом Дигитрии.

– Похожее дык… Судя по словам вездехода, – присказал ватаман. – Не спасла, Мать-Путеводительница наших людей…

Настоятель еще молод, узрел вахнин, представши перед очи главы, под грубою, до пят власяницею, чернецкой одёжей чувствовалась крепкая кость, во глубине глаз прячется живой огонек.

Горница – казенная келья, – пронеслось на уме: всюду лубяные влагалища с какими-то свитками, на голом столе ножни, лебединые перья, там же, не понять для чего надобный, лоточек с песком.

Только что его преподобие вернулся от плотников, где вновь попенял старцу Ферапонту, строителю на то, что покрыл кузницу скалою, берёстой – вспыхнет, разнесется беда так, что хоть святых выноси, ранее успел заглянуть в скотник, обежал погреба, на пути к новопостроенной кузне малость задержался в приспешной – пробовал чем будут кормить, походя наведался в трапезную.

«Ох-хо-хо-хо… Дел неотлагательных уймище, никак не отбиться, – помелькало в душе, – тут еще пристрой бегунов; только что намерился выехать на Сясь, к рыбакам, абие корелы пришли! Сколько же то их? А, потом. Честно говоря, поначалу даже и немного смутился. Кончилось, прошло колебание. И что рассуждать? Службу Вседержителю знай, да и государство блюди. Видно-петь такая судьба. Что ж, возьмем. Лучше не терять, а, напротив множить поголовье крестьян. Главное богачество – люди… Труженики, лепле сказать. Коли не впустити под кров – пренепременно уйдут, еже не к другим, то на Свию, в сторону, откуда снялись. Так-то вот служить в приграничьях!.. Надобно и пашни осваивать, и лес корчевати. Всякое такое… Иным выпадет морошку сбирать. Трудники любые нужны».

В келье, не считая всегдашних обитателей горницы, обрамленных – двое; служка незаметно исчез.

«Воноко стоят, бедолаги, ждатели грядущей судьбы, – думал, в свой черёд перебежчик, зазирая в окно: – Головы, склоненные долу тяготит неизвестность; коли от тебя не зависит улучшение дел ждание тошнее всего… Кажется, пора начинать… ждет. Видом, – промелькнуло в сознании корела, – не строг».

Высказавши самое главное, проситель помешкал, собираясь продолжить, кланяется ликам святых; выслушав со всею внимательностью речь депутата, представителя беженцев, игумен молчит.

Из келейного окошка, на веток – новопобелённая церковь, порядочный размерами храм, во имя пресвятой Одигитрии, увидел чернец, келарская, два погребка; Логин – безупречный учетчик (Фотий отстранен, казнокрад). «Грех сетовати на недостаток надобного, – пало на ум. – Разве что, земли маловато (будем убольшаться, по-прежнему), да храм худоват, ежели так можно изречь – клонится слегка, на болотину… Недобре, не так! Храм – лепотен, кирпич худоват, дешево закупленный встарь… Спешно возводили, к тому ж.

Одигитрия – греческое имя; Путеводительница-от, по-словенски. Аще ли так, чада ее – воины, держащие путь в сторону неметцких морей. Правда-от, пока неизвестно будет ли поход на Неву… Там, выяснится; векую – гадать. Допоможи, заступнице людей новгородцев и новогородцких земель, благослови нас, порубежан, Богоматерь! Дай силу стверживать оплечье страны!»

– Что ж – буря… Сице сотворяет Господь, – слышится изустная речь. – Главное, замолишь ли грех. Черная?., деревня, ну да; где-то изблизи рубежей. От так так: в землю – на ходу, не отпев… Эк-к нехорошо учинилося! – примолвил, вздохнув иеромонах. – Ай-яй-яй.

– Было… Беспоповщина дык. Гре́шны, отец святый, – произнес ватаман.

– То-то и оно, что гре́шны. Как же теперь поступити?

– Помилосердствуй, – корел. – Сжалься, приюти, богомолец!.. Да и, заодним приими, отче от селян кореляк нашинской посильный принос.

Кончив говорить, перебежчик протягивает чуть отступившему от неожиданности иеромниху одетую в иконное дерево, на половину пяди по углам в серебре книгу, припадая к стопам; доски-то – белы, почитай, скобленные кем-то из них, – мельком отмечает корел.

– Истинно, брадатые дети. Встань. Чуешь? Просвети, иноземщина: откуду сие? В дар? – проговорил черноризец, кое-как расцепив кожаные стяжки досок. – Что это, однако за притча? Буквы на листах по-словенски, по-нашему, понятны – кириловица, полууставом, а письмо не постигнути, такие дела, к чтению пословно невзгоже. Дивная какая-то книга…

– Песенная. Псалмы святые, отче священноинок; издревле храним, богомолец, – пояснил делегат.

– О!.. Впрямь? Ужель-таки? – вещал настоятель. «Ни проповедника ли видим труды, многоучительного старца Чудинова? – подумал чернец. Вот еще, словенская азбука, на первом листу… Господи, да это ж молитвенник! Прямой перевод Слова на корельскую речь… Поверилося».

– Нут-т замолю грехи ваши, ну придется припасти, как бывало не раз, не привыкать стать, ко стопы митрополичьи, на двор тихвинку с припасцами сладим, в Новгород – икорки, медку, рыбы стерляди, – а только зачем? Всё-то – суета, маета… Бренное! Однако, восстань. Сами-от, гляди, иностранщина целы, добежали – а души христианские где?

Выслушав укор настоятеля, Мелкуев поморщился, украдкой зевнул.

– Да уж. Понимай, виноват… «в том, что сохранился в живых, цел», – произвелось на уме, чуть ли не порхнув с языка. – Приими пасынков, – напомнил старшой, – сжалься, по своей доброте.

– Пасынков, глаголишь? как, как? В Русии кого только нет, выходцев, и всем хорошо. Бегают не только от нас, – также, иногда из каких-то зарубежных краев; истинно. Не знаю ли правда, слыхом, на Москве поселился даже иноверный пришлец от зарубежан иудей!.. Крепко ты меня озадачил!.. книгою, и так, вообще, – вскользь приговорил настоятель, и затем приумолк.