Текст книги "Захват"

– Не девицы…

– Помалкивай, вор, – думая о собственном, гость. «Как бы, оно выразить маршалу, ворюге? Ну да; кто ж еще? – подумал Порфирий: – Чается, неверно поймет. Видели таких, на Чудском езери, на Плюсе-реке. Открещиваться станет, божиться… Приблизительно, так. В нетчиках де, скажет, хапун. Водки бы хватил – и прошло… враз».

Подслушаем, что выразит вслух. Простительно, постольку поскольку – седая старина; унеслось. Подслушивать чужой разговор, тем более не связанный с делом накопления благ для собственной семьи не зазорно.

«…Шкуру бы содрать, с подлеца, – произвелось на уме главного. – Успеется…»

– Ты… От, Халтуро, – высказался набольший, вслух, возобновив разговор: – Зелье гонишь? Хлебное… про свой обиход. Сказывай по-честному, враг.

– Водку? – оскорбленно, Леваш: – Ни, Порфирей… Ваныч. Обижаешь. Как так? Можно ли? – казенной доход!.. Послано, – схватив на лету спасительное слово начальника, вещал подначальный. – «Спокойненько! – мелькнуло в душе: – Поборемся; что будет, то будет».

Полуголова: «Ну и ну!.. Хват малый». – Понял, мироядец, ай нет? – молвил, с удовольствием гость. «Вумница, не круглый дурак. С тем, что на рожей ничевуха, – пронеслось на уме, – а соображает, стервец».

– Ну так вот. Переговоры-те, уже говорил, но да повторю, так и быть – не лишнее к тому, што слыхал, к читанному с лета идут… За морем… Нишкни, воушай. Будет ли, оно возвращение крестьян перебежчиков на Русь неизвестно, ни набольшим приказа, ни сотнику, а новых – ни-ни. Не можно приимати. Дошло? Не жаловать никоима делы. Но, а коли што, прилучитца – всякое бывает: имай тут же, по указу в полон. Будь воля, всех передавил, до единого… у-оо.

– Зуб?

– Цьщ, молчи. Сколько ни внушай, сторожам – без толку. А разве не так? Воруют по ся места, поднесь, бегают, – изрек чередом главный, позирая на матицу, – а вам – наплевать. Лишь бы иждивение шло.

– Тихо у нас, пятидесятник. Не бегают.

– А все почему? Тихо зане, сытые по горлышко, спите! А в Речице, под Ямом-Тесовым задержали… Не вы. Где уж там!.. Не вы, так другие. Имущество любили унесть, баял капитон низовых… Якобы; не знаю в доподлинности; сам не слыхал. Свей постарались, ну да. Нече ухмыляться, Леваш. – Выговорив, гость покривился. – Мы т-то куда зрим, псы сторожевыи!.. Пустяк. Слыхом, четверых задержали; на плаву… на плоту. Хари, плясуны… скоморохи. Этим за едино игде набубенчати прокорм. Топ, топнул тут, перебежал до свеян – то же на другой стороне. Знаешь; скалозубы, глумцы. Так себе – народец, дерьмо; продажная порода людей, – молвил, прикасаясь к щеке. – Часом, подстрекнут забежать в немцы пахарей, иных мужиков. Гиль сущая, смутьяны; а то… Сбудется, того и гляди: сам перебежишь, от зубов… уу, – пробормотал, для себя. – Под Ямом, на другой стороне перехватили бродяг; слава и хвала чужакам! Этого добра – плясунов, чается, довольно и здесь, ну их.

Подначальный, подтакнув: – Даже с преизбытком, вещал даве красноборец, торгаш; трудящийся, – ввернул собеседник: – с коробом гуляет, по Луге. Видел подорожную-ту; подлинная, нать полагать.

– Да? Свой, так свой; не перебежит, в королевство. Прочих не пущать за реку и, тако же, напомню вдругорь, не приимати на Русь немских, с низовой стороны. Кто, буде ухоронит кого тамошных людей, перелётов – жестокое чини наказание, особо для тех, дабы немчура не пеняли на поруху статей, касающихся вечного мира. Оному прокуда – и нам, стало быть, за то по шеям. В прошлый года не наказывали, – а и напрасно. Потому и бегут. А ныне, по указу верхов ни бегати на Свию, ни в Русь, ни же укрывать перебежчиков по селам не велено нигде никому. Станется, – держись, бурундук!.. Дружбу государей блюди. Бди! Всё не предусмотришь, до буквы… да и ты не дурак. Писано для вумных людей. Там, сообразуясь по месту, в зависимости от обстоя… Понял, наконец? Повторить?

– Понял, – подначальный. – А вдруг?

– Явится – высылывай взад, за Лугу-ту, с откуда пришли… С этим, предварительно сечь.

– Как-к?! – вскрикнул, изумленный Леваш, думая, что сечь – зарубать, саблями.

– А так… Батожьем. Лавку на бугор, и давай… Или же, на выбор – в кнуты. Шоб виделось на том берегу. Оо-и… Скоро ли? Послал, говоришь?

139

Выяснилось, конь преуспевшего на службе Козла (собственное имя, не кличка), главного среди рядовых воинов Халтуры замчал оного стрельца, с порученьем самого-пресамого, маршала не так далеко, в Сабу – в селище торговый посад, с пристанью, верстах в десяти западнее пожен Саркулы. Надобное гостю лекарство, к счастью для бедняги нашлось;

«В некоторой степени свой… как бы, – прозвучало в душе главного: – не бедствует, вор… Останется еще, для семьи… Как ни уважать богачей? Даром, что не очень чиста совесть, собственная, сына боярского – не дал прошакам, в Новгороде мелочь, на едево, – целее казна. С воинами сам разберется; именно… Не наша печаль».

Даже, к удивленью Порфирия гонец раздобыл там же, на исадище яблок и, не виданный им ранее, моченый, арбуз.

Жаден был начальник заставы, но не так-то и скуп в случае особой нужды – вмиг сообразил что к чему; тороватостью, однако ж не пахло.

В действительности, главный саркульских воев не умен и не глуп; нечто наподобие среднего, так скажем; как все. Шел в ногу с тем, что называется: жизнь. Как бы, подчинился законам пресловутой борьбы за то или иное свое.

Махонький «трактат», поясним:

Непротивления чему бы то ни было не существует, что не хорошо и не плохо – в этом заключается соль бесчисленных явлений борьбы. Именно поэтому главный воинов заставы, Леваш был относительно спокоен; действуя – не верил в успех.

Всё, без исключения спорит. Действия и противодействия – в порядке вещей. Спокойствие Халтуры, быть может следствие того, что стрелец проникся, не вдаваясь в раздумья о жизни как борьбе за свое противоположных начал тем, что кроме вековечной браньбы ровно ничего не бывает – ни в теле, ни в душе, ни вокруг.

Противоречия, в любом понимании, вражда и соперничество денно и нощно видятся на каждом шагу. Противоречия, по сути: борьба. Непротиворечий нигде, ни в чем и никогда не бывает. Известная, казалось бы вещь и, в целом, любопытный вопрос – и, тем не менее люд не склонен о таком размышлять. Сие – не хорошо и не плохо; заняты своим, недосуг. «Не пользуется спросом», – сказал бы, может быть Серьга, меховщик, подразумевая под оным потребительский спрос. Все делится, почти непрерывно, в силу неизвестных причин, там-сям соединяясь в одно нечто совершенно другое. Сколько-нибудь долго единым не бывает ничто, даже кошелек богача. Единство существует, по-своему, «по собственной воле» разве что в таком, например:

Нападение, в любой разновидности его, и защита. Плохо и хорошо. (В чем-то и хорошее: плохо; лучшее, казалось бы – завтра может обернуться худым). Прямодушие и лживость; хула и похвала криводушных, в сущности своей близнецы, что, впрочем никакая не новость: приемли равнодушно, сказал некогда великий поэт, в отечестве и то и другое. В полной безопасности, временной, таится опасность. Бесстрашию сопутствует страх, дремлющий в потемках души. Радость по какому-то поводу – и рядом печаль по поводу чего-то еще. Извечная охота, с убийствами (так скажем: «наследство», полученное нами от пращуров пещерных людей) и собирательство. Друзья и враги; сходное: свои и чужие. Что еще? Закон и порядок. (Двоица «двойная», поскольку то и другое нарушаем). Псина и ее содержатель. Брань и, соответственно мир. Дельное и, рядом: делячество. Единство и рознь. Женщина и, подле – мужчина. Близкое сливается с далью, сложное граничит с простым. Низкое, в любой разновидности соседит с высоким. Рождение и смерть, в чехарде. Насилия и, рядом – уступчивость. Свобода и рабство тянут, как всегда одеяло, каждый ратоборец – к себе. Торгаш и простота покупатель навязанных, порою вещей. Целеустремленные действия и суета. Ночь и день. Властное лицо и проситель. Доктор – и больной человек. Бездействие и расторопность. Бесправие и полное право на борьбу за права. Об руку идут, перебраниваясь до хрипоты, слышимой за тысячу верст, спорящие тысячелетиями зло и добро. Каждый понимает по-своему богатство и бедность. Старое хватает за полы рвущуюся к лучшему новь. С правдою соседит обман; врем, врем, врем, налево и направо, по делу и от нечего делать – ложь, как говорится в крови. То же, приблизительно: схватки за чужое добро; Мёрнер, губернатор – не врал. Возможное, все то, что должно статься в будущем – пустые слова. С ненавистью в паре любовь; каждому свое подавай!.. Что это: двуглавый орел: захватчик? оборонца? Не ясно. Также, получилось: в одном. С любовью принимать человека (и общество) такими как есть, по существу: отступаться от некоторой части привычек и чего-то еще, нужного себе самому. Стачка, договор по итогам каких-либо взаимных уступок, еже есть компромисс, на лучшем, так сказать языке, по бедности (?) родного, заемном – благо далеко не для всех. (Соглашательство – иной разговор). «Да», можно бы сказать: скоморох, пляшущий прилюдно, за деньги под личиною «Нет»… Все это – в одном «кошеле»[128]128
  Порадуемся: чтобы уснуть, в ночи под барабанную «музыку» и визги девиц в лоне современных домов достаточно продлить, на уме количество подобных примеров неустанной борьбы всего лишь до какой-нибудь тысячи; прекрасное средство противостояния звукам, которые насилуют слух.


[Закрыть].

Достаточно примеров единства противоположных начал; и так-то чересчур отвлеклись; тоже, между прочим – в ряду сказанного только что, выше: разъединение на части, распад – следствие имеющей место в чем-то, или в ком-то борьбы.

Все люди разные, считал губернатор. Общее – лишь то, что идут, по-разному, кто с кем – к своему. Кто лесом правится, почти наобум, в холоде, страшась, что его схватят на пути за рубеж, к лучшему, кто – в теплой избе; последнее касается воев пограничной заставы: шел пир, заканчивался, лучше б сказать; несколько сидевших на твердой кое для кого кабанине, приевшейся порядком за месяц, да репе, да сушеном борще (растение такое) стрельцов, дозорных подымали ковши во здравие проезжего гостя – полуголовы, головы – сотника, и даже Халтуры.

«Спокойствие – всему голова, – не полуголова и не сотник, – пронеслось в голове главного заставы: – Пей, пей. Слово не расходится с делом! Полуголова ублажен, сотник – далеко. Удалось! Как-нибудь замнется, потом. Ай да голова! молодец. Вовремя, выходит пожаловал Порфирей Иванович… За главное – зуб? Чистая случайность? Не то, – загодя послал. Победим! Все же голова на плечах, какая ни какая, да есть».

– В кои-то веки выпадет, – заметил Леваш, – роскошествовать так вот. Всего!.. Крендели, конфекты, арбуз-ягода персидская-та. Сёмужья икорка, винцо… Крепкое! Ну как, ребятня? Носимся тут, в дебрях, взмыленные, аки собаки, псы сторожевыи, блюдем… Прохлопали какие-то люди, думцы безголовые-те, а воинство за них отдувайся. Не девицы.

– Заткнись, балабон.

– Яз? Аз? Молчу. Выговорил так, непроста, – Гнусову, начально начальный. – С водки, – прицепил, – сорвалось; нечаянно. Уж больно того… Ваныч… на душе накипело. Надо же когда-то и роздых от сицевых трудов поимети.

– Не больно-то, Леваш оскаляйся. Дохрюкаешься. Как бы, потом… после… воевода… вот, вот. Знаеши о чем говорю, – мовил, отвалившись к стене набольший застолья. – Ишь т-ты. Вылуп-пился тут, генерал. Видели таких маршалков… «На дыбе», – проворчал, для себя; «Тут же, – промелькнуло у гостя, – около границ; в Городке. В имении Бориса Морозова, точнее изречь, шурина великого князя. Летошне… случайно итак». – Зубовное скорбление глохло, полуголова веселел, но и, в одночасье подумывалось: яко – потом? Хмель выветрится – вновь пропадай?

Наполнившись едва не по горло, набольший начальник уехал, а его подначальный, облаяв ни за что ни про что, как бы про запас неначальных, стомленный речами и водкою, залег почивать.

140

Проволоклась ночь. Над теменью, отжившей свое возобладал мутно-сероватый рассвет, на-ко вам, последний на родинах, подумал беглец; да уж; за границею Свии, рядышком – Великая Русь.

Парка – очевидно – не мог ведать ровно ни о чем из того, что наговорил Левашу пятидесятник, Порфирий. Был, в общем, совершенно спокоен. Тревожила, единственно мысль, что перехвати, не дай бог свейкие солдаты, дозор – вкинут в земляную тюрьму; в Канцах о поимке Галузы глашатали на весь городок. Позже ухитрился бежать – сплыл, к Тихвину; не старая старь; легче, при такой животе собственное имя забыть. Кажется тогда познакомились, в рядах с коробейником, – припомнил мужик; – в позапозапрошлом году. Схватят, и, в железах – к Неве. Запросто. А как же – семья? Тут же, нэ, Руси, коли что – в погреб, али может в анбар вкинут на денек, да и все. Как-нибудь, потом разберутся, соплеменники-от – русь; не свеины, храбрился помор. Выпытают как да чего, с пристрастием, накормят – и дуй на все, как говорится четыре стороны; признают своим[129]129
  Совещания стрельцов не коснулось, потому что (пока?), к счастью для всего человечества улавливать мысль на расстоянии, да хоть бы с аршин, в супружеской постели допустим, волею небес – не дано.


[Закрыть].

Луга, недалече от Вершина – в полете стрелы все еще катила не скованные пансырем воды. Это вам не то, что Нева, – уже, по своей широте, по видимому, как бы ни вчетверо – и, с тем наряду, также, перевозу не кликнешь: пусто, ни единой души. Только и осталось: вперед; «Справимся», – подумал скользком, глядя на полуденный брег.

Давече он, Парка, – промелькнуло в мозгу сладил на ручье, у воды надобный для подвига плот. (Выискав, сам-друг с помогаем, Ванею десяток лесин – полностью сухая одна, расчетвертованные, бревна связав так, чтоб не разъехались, намертво), затем наложил поверху еловых суков, далее, на лапник легли двадцатеро с лишком жердин. Даже, в уголку ограждение врубил, для жены. Лапник растопырился? Вздор; нече наводить красоту. Главное, в таком предприятии – надежность. А то. Вервия, ужей понамотано – с лихвою; сойдет.

…Первые сажени воды оболоклись, в пору ледостая в реке, малость запоздавшего паком, но, однако ж припай, пансырь взламывался жалом багра; к счастью, не пропал наконечник, спрятанный поглубже, в санях. Ветви нарядившихся в бель околобережных лесин тянулись, позывая назад, в край отцов, но уже поздно было возвращаться на твердь – кормщик, распаляясь все больше в сражении за лучшее бил, греб, отталкивался, в крошеве льдин, и, наконец родина осталась лишь только в памяти борца за свое – плот вырвался на стрежень реки; там, дальше островок повлекло, медленно попервости, вниз.

Бель, разъединенная надвое потоком воды;

Слева, каменистый – угор, щелье, кое-где в кустарях;

Елина, вверху… Осоко́рь – тополь… будто бы… Так будем считать.

По сторонам – ни души, точно за рекою не Русь, а конец обетованного мира, – подержал на уме набольший семейства, гребец; – но, да поглядим что в низах.

Чуялось, как выгреб на гладь быстрой, оказалось реки: новая, хотя и с дырою, или даже с двумя, вязанная тещею летом, срачица до нитки промокла; Вершин расстегнул армячок. «Прощай, многолюбимая родина, – мелькнуло в душе: – так уж получилось, не сам, – гонит рок; не чаялось предати свое. Как же то еще по-иному сохраниться в живых? Поборемся, недолго терпеть».

Ход; вновь – рывок, в сторону Великой Руси. Берег на саженьку приблизился; еще на сажень. Добрым оказалось, на деле кормовое весло! Как-нибудь; подправим судьбу.

С тем Парка, всматриваясь в даль берегов, потный, застебнул армячок: сырь, хлад – остудишься, того и гляди; прохватит ветерком, на воде. Ноги не промокли, тепло – акка навязала с лихвою, про запас ноговиц, – хуже: сапоги, на жердях, в мокром то и дело поскальзывают, не оступиться бы; упал – пропадай; взгляд кормщика – «Готов ко всему», – как-то пронеслось на уме, – точен, строг: плот – берег – конь (дома к перевозам на остров, через Голодушу обык – умница, спокойно стоит) – женщина, с младенцем – река.

Бель, временно разъятая черным, с шуйцы – невысокий обрыв.

Кормщик иногда не гребет, высматривая где бы пристать; сляпанное не напоказ, но только для того, чтоб служило как следует, на совесть творение сплывает само.

Ни дыма, ни с какой стороны, тем более в заречном краю, ни стога, ни копнушки; вот-на!.. Где-то же, однако живут; странно, – подивился беглец, чуть не проглядев подходящий, в целом – некрутой – бережок;

«Тут! есть!.. Багор!»

Свальное течение сносит, вонзая уголочком в припай, противотечение слегка разворачивает, по ледяной кромке, сломанной набегом воды тает-расплывается снег.

– Бурку имай!

– На. Вань! Скоренько… живее бери! Младшая сестра – ни гугу; отрок, небрегая страшком тут же, разумеется взял.

– Стой… Ти́хонько давай-ка, овсом кормленный досыта… на родинах… в последний разок. – Постать коня, видится, иное скользком старшему невольных пловцов: «не очень-то»: весьма напряжен, топчется, прядает ушами, Найда, ухватив под уздцы, объемля жеребца, неспокойного за выю… «Так, так… именно. Давай продолжай»… как собственного мужа под соколом, на родине – гладит;

«Соратница! – мелькнуло у Парки: – Бестрепетная-от, молодец! Часом, на изгоду – по надобности: ба́тырь, как есть: можна, получается так душу-ту свою, по-мужски в руку свою взять».

– Не боязко-то-от, не заплачу, – вымолвил, всплакнув мужичок.

Левобережный лед, вроде бы, казался покрепче; справились, однако; на жаль, чуточку набрал в сапоги; маль, пустяк – сменим ноговицы, и всё.

– Бурку веди!.. Вань… Ти́хонько, за мамку держись! Где-то в подреберье запрыгало, не внять от чего, с радости, а может сказались, туком ломовые труды.

– Любонько, не плачь. Улыбнись, – выговорил, чувствуя ком, стискивавший горло, мужик: – Люб, ну же!..

«Кулдаханкой – гусак, по-ихнинному-от, по-колзуевски, – явилось на ум Вершину, как стал говорить. – Яз?? Кто ж еще? – кругом ни души. Гусь, в общем-то не лестная кличка, тем более для мужа; сойдет: в частном, на бегу: золотой… По-новому взялась величати».

– Прародина. Не плачь… удалось! Будем на прапрадедах жить.

– Пааво, ку́лдаханкой!.. Ни, ни. Так, само. С ветру высеклося-от, – прорекла, вымучив для мужа улыбку женщина с конем. – Запрягай. Нет-т. Сама.

Низенький, казалось вдали, песчано-каменистый откос вытянул последнюю мочь. Кинув ослабевшее тело в пошевни, уже на своем, что ни говори домочадцы, – думалось какой-то часец, – давшемся не так-то и просто в гонке по лесам берегу, Парка, постигая случившееся перекрестился. «Вырвались, похоже на то! Гусь, да не ощипан. Живем; цел. С носом господа генералы, не достать: зарубежь! Кукиша!.. большого… Спаслись.

К Новгороду – проще, позадь лешая путина. Вперед… фрам, – поговорилось в душе. – Русь? Будто бы? Не кажется, – точно, – верилось и, разом не верилось в конечный успех. – Колотится еще, помаленьку… звик-к, звик-к – в груди».

С возвышенного, русьского берега родная сторонка, виделось: бескрайняя даль; лысины болот – белизна, в серо-голубом, неподвижность… Безбрежие лесов, на восток. Еле различимая… блазнь!.. как бы-то, в белёсом – Нева; крепость, на другой стороне, рядом – паруса кораблей. Дом, Речка, за Романовой речкою… градок Неенштат;

«Было ли такое, в действительности? Трудно сказать… да уж», – пронеслось на уме.

Ну и красотища кругом! Даль, сосны, солнышко чуть-чуть рожевеет – не то, что на Неве, полумрак… Тишь полная, так будем считать. Видим ли такое на людях, в неустанной борьбе? Кончилося, нет?.. Хорошо!»

Из бора, подступавшего к Луге, с невысокой гряды, тянущейся к самой реке вымахал сулящий беду.

«Этот – в королевство; ну да… Перелётчик перелётчику – рознь».

Вот вран перелетел за рубеж, кракает в Ыжорской земле. Мудрый, оно птах, странник, не желающий знать межигосударских границ, вдосталь нагляделся на мир, судя по летам, долгожитель, да не очень любим. Возраст – не заслуга; вот именно; за что уважать? Вороны не знают сомнений, крадущихся в души людей даже на своем берегу… Кто их разберет, одинаковых во всем, неприятелей? – возможная вещь: скрывшийся вдали, за границею накликал исход. Сел на городьбу, и давай тут же, что есть мочи орать… То же, приблизительно здесь. Вран – черный вестник. Дорогу в королевство указывает? Знаем, вещун.

«Ладится? Идет по умышленному?.. Аже бы так! С лихвою, через край достается, выбежавшим, только худого. Какая-то не та, не такая, лучше или хуже – вопрос, – думал перебежчик, в санях, взглядывая в даль, – живота. Что за ощущение? Страх? Нетути, как будто бы оного – и, с тем, на душе явствуется некий разлад».

…Вши… на холоду! завелись… Как же – по-иному?

«Пустяк… В Новгороде их победим».

Той же ты, баса-королевич на крутом берегу,

Добрый молодец! – припомнил мужик:

Ты забыл за быстрой рекою…

Дома, в терему белокаменном

Два друга сердешный твои, добра молодца —

Ножи избулатные да меч-кладенец —

На вышнем берегу, за Куялою несметная рать воев,

Заборона великая! – бренчал на торгу некоторый лирник, слепец. С гусельником был поводырь, мальчик, темнорусый как будто бы, нескладный худыш, Федька, вездеход – коробейник… выходец на Русь подпевал.

«Эк-кое ж вопнется нелепье! К худу? А, пожалуй. И; нет. Не думается так; пустяки. Вещий показался? И что ж? Сам воронова роду и племени-от, гусь перелетный… Вроде, отдохнули. Вперед!»

Некоторый час погодя одаль, над пологою сележкою[130]130
  Сельга, напомним: то же, что теперь, в языке общем для державы: гряда, возвышенный участок земли; кряж.


[Закрыть], в полуверсте от места перегрузки вещей в пошевни семейства бежан вытянулся легкий дымок и, повисев чуточку над ладвами сосен[131]131
  Ладва, повторимся: макушка дерева, верховье реки. Отсюда, как уже говорилось происходит название деревни Огладва. (то же, что теперь: Агалатово; поселок, на Охте).


[Закрыть] тут же, на глазах перебежчиков бесследно исчез. Около гряды по кустам прятался, в низах ручеек. Сельга защитила бежан от северо-восточных ветров, и с тем, во одночасье пасла семью от неожиданных встреч с какими-то чужими людьми. Лучше, безопасности ради, промелькнуло у Парки держаться по возможности дальше от людей, хоть каких; дескать, голова поцелее, думал в стороне от реки.

Рассеявшийся в ладвах, на сельге невеликонький дым значил: развели костерок – подле занесенного снегом ручьевого истока готовился, нехитрый обед.

– Юммаала миа!.. Сбылось. – Женщина, мешая в котле только что застроганной палочкою нечто съедобное, вдругорядь попробовала; солоновато! Чмокнув, подплеснула воды. – Бож-же мой, не надо пастися!.. Выбежали. Ай хорошо!

141

Снег;

Темная полоска воды;

Конные, в сосновом лесу.

– Гляньте-ка, робяты. Леваш! дед! Стойте, – прокричал на скаку мордастый, невзирая на корм, выпавший на долю стрельцов, ехавший последним в ряду троицы дозорных, Свирид: – Чо яно такое, старшой? – молвил, не увидев дымка. – Ври! Сам – пень, барсук. Справа не тое, – бурелом. Пьян? Хмель не выветрился? Он де, с пакши́… слева. Приглядись, ватаман… як следоват… ещежды.

– Вон там? Слева?

– Ну… Повыше чуть-чуть. Шапка, понимается так; порфириева; лисья; эге ж. Туточки-то – пёрли на взвоз, вверх, сосенками… Во следопыт… Горе луковое, а не стрелец. Выехав от нас, обронил – свалилася, похоже на то як-нибудь, сама по себе… Вряд ли попадешь в ералисимусы.

– Пя-ти-деся? Как-к?! – сдерживая лошадь, старшой.

– Так. Бывши пьян. Спал, боров, судя по всему, винолюб. Ехавши низком у воды по ровному, а тут, на подъем голову поди запрокинул. Ясное, она и того, шапка… этого… свалилася. Пень!

– Яз?! Я т-тебе ужотко, сверчок… Лаятися? Ну п-погоди.

Конный дозор, вяленько, с ленцой перебраниваясь остановился и, чуть-чуть погодя, с шапкою, подобранной младшим в троице разъезда, Свиридом ладился, было продолжать прерванный нечаянно бег, но тут же, так сказать отличился верхоконный Козел, в товарищах едва не старик, набольший среди рядовых, почти сорокалетний стрелец – оный, прослужив пограничным дольше остальных, сотоварищей, увидел позадь места нахождения шапки, примеренной мордастым детиной, Свиркою иные следы, с желтью – не такие, как те, которые оставил Порфирий.

– Что бы это значило, рать? Вон… Ехали. Правее, Демьяныч; выше, – подсказал следовед. – (Если бы не их остановка – вряд ли бы оглядывал склон). – Чаем, деревенский. Не наш. Не пятидесятник.

– А-а… То. Ехали? Ты думаешь, след?

– Зри вниз, Халтуро! Не туда, на мысок! Вон де! – взверещал верховой с шапкою, взорвав тишину: – Гляньте-ка. По-моему, плот. Неа… Обознавшись, не то. Кажется, ошибся. Ведмидь? лось? Всяко – не Козловский следок, выдуманный спьяну дедком.

– Зелень! – усмехнувшись, Козел: – Атт дура эк-кая у нас молодежь, – молвил нараспев пожилой, в сторону младого стрельца. – Мишка-рыболов по сему времени, по зимнему спит, с глиной в заднице, давным-предавно.

– Сам, старый, выпивоха – дурак. Слон!.. Сохатый? Более похоже на плот.

– Чо ж еще, – изрек, для ушей главного дозорных Козел.

– Ну-ко мы сие испроверим, – кончил перебранку Леваш: – Спустимся, пожалуй. И то.

Давешние речи Порфирия, подумал старшой вытряхнули всем потроха – полная незримых колдобин, скачка измотала, как есть. Тут еще вдобавок, с похмелья трескотня в голове;

«Господи, да с чем же не боремся?! Повсюду – враги: шапка задержала, Свиридова, потом, как назло выказался ложный следок; ниже, под горою, во льдах – неведомый противник… ведмидь? Как бы-то и вправду ни плот. Надо же! Какая-то маль до дому, не больше версты! Боремся то с тем, то с другим, – поговорилось в душе, – трудности – на каждом шагу. Ладно уж; таков человек – не любит не имети препон».

С тем троица, по знаку старшого медленно спустилась к воде. Лица вояк преобразились. Устали как будто и не было. Десятник присвистнул. «Видите? – изрек молодой, в радости, что он отыгрался: – Именно: снаряд, королевский! Плавает… А я говорил!» «Что-о! Вспомни-ка получше – о чем… Выслужился! – хмыкнув, изрек, в сторону Свирида Козел. – Выкусишь – попасть в ералисимусы… Именно так.

Заснеженный угор, плот, река.

Выше оголовья косы, затянутой взбугрившимся льдом, виделось шагов с десяти троице дозорных вояк хлюпал, шевелясь на воде бревнами немалых размеров, саженей до пяти вдолжь и поперек, растерзанный, плот. (Вервие, которым крепился к низу ярусок из жердей Парка подчистую содрал; думалось, ужи пригодятся). Пел звонкоголосо ручей. В лапнике, – отметил скользком, вглядываясь, более зоркий, нежели другие стрельцы набольший годами, Козел – инде проступала, в отрубах, медленно стекая, смола. Взъерзывая в паковом льду, слабом на глубокой воде, свиркин королевский снаряд, в действительности мог показаться даже и Козлу, старослужащему чем-то живым.

– Тэкк-с.

– Только что.

– Недавно. Вечор… днем. Только что – прибился; ну да. Не было сего поутру. Смоль сычится, не видишь?

– Козел.

– Высадились, да и в село; рядом, – произнес молодой. – Въехали. Всего-то: с версту, или полторы… али две.

– Думаешь? А вовсе не так, – набольший годами: – в объезд. Высадились где-то вверху. Ясно же… Прибило – пустым.

– Хитрые людишка: прошли! Двоеро, не меньше, – Свирид.

(Ах зубы, зубы. Если бы ни этот пустяк! – вторгнемся в чужой разговор. – И шапка. И глазастый, Козел. И, также: романея, вино. Три или четыре случайности, одна за другою – закономерность).

«Выследишь – мороки прибудет; истинно; чем больше, тем хуже… Надо и не надо – враги… Нате вам! У-тту, винолюб! Жили бы, как все… Прикатил! Будем, разумеется; долг. Долг? Надо ли, Халтуро Демьяныч? Ах-х соб-бака борьба!.. Но и медяки – не пустяк; нечего и думать о том, что пятидесятник забыл.

Все так, по-воински; не хочешь – заставят. Эк-ко усложнил животу!.. Сам-третей. Вот именно; ах, если б – один! оба сослуживца – свидетели. А вдруг донесут? Плакала тогда для Халтуры, честного, на взгляд сотоварищей, дозорных приплата за два с половиною… меньше – за два, приблизительно месяца. И, главное: сам, дурень к берегу, собак пригласил… свидетелей. Служить, так служить!.. Приходится», – подумал Леваш.

Плот, мысок. Троица весьма обозленных тем, как получилось на деле с рухнувшими во одночасье надеждами на отдых, служак; одаль, в низовой стороне вышка иноземных солдат.

Воины порядком устали, сумрачные, лица – в поту, заячьи треухи, потасканные – за поясами, шубы-кожуха – нараспах.

– Высадились, да и – в лесок, – вымолвил, в сердцах молодой.

– Псы! Сторожевыи! Всу-гонь.

Бросились-погнали назад.

Бывший накануне приезда полуголовы на село зельный снегопад, полудождь прежние следы схоронил, думалось в пути верховым, новых почитай не видать;

«Свычное; достанем, – изрек набольший дозорных; – а то. Дык, по целине – пустяки. Справимся ужо, ребятня».

Вон след, оставленный санями Порфирия, увидел дозор, так себе, не очень глубок – ездит налегке, с ветерком, далее, пониже ворот нового жильца, из вожан, пришлого – с чужой стороны, уличное имя: Ненаш выкрапились, видные одаль яблочины их лошадей, там же, по соседству лыжня Феофилакта Кривого, старосты – и вот, наконец надобный, похоже на то, тянется с Лебяжьей луки; «Сыщутся, – изрек пожилой. – Дальше огородов Саркулы, по снегам не уйдут».

Набольший среди рядовых ратников Халтуры – Козел, выяснилось чуть в стороне, за выгонами правду сказал; путь скрывшихся куда-то людей, бывших на плоту – отыскался.

– Тут вытолкнули, – молвил старшой: – Воно-кко – березова жердь; ею.

– А, пожалуй, – Свирид.

Ехали, не быстро, не медленно, – отметил Леваш чуть ли не у самой реки, след вился, кое-где по камням в сторону болотных ключей и, стало быть зело удлинял остатнюю, казалось, версту.

«Скоро, – подержал на уме набольший годами: – Вон там… Где-то невдали от ручья».

Проминовав щелью, на которой стоял роненный литвою в реку встарь, по лихолетней добе полуторасаженный крест-камень, след, круто завернув от скалы, вытянулся вглубь ивняка и затем стлался в худоватый лесок. Одаль от реки, по кустам снегу навалило побольше, тут еще, в ложбинах – вода. Чтоб не запалить лошадей, быстрая вначале, погоня постепенно замедлилась, но тут же в кустах рядом с бороздою в снегу, жолобом от брюха саней взвиделся, изломанный, след тянущего вдаль под уздцы савраску человека.

– Готов. По-видимому, сдох… Перелёт; плотник, понимаем, – не конь, – молвил, пожилому Леваш.

– Оба, – отозвался Козел.

Ясно же, о чем разговор. Чуть дальше следоведам открылось, что чужой человек, тянувший за собою, в санях неведомо какое добро вымотан, по всей очевидности, как, загнанный, зверь.

Ловля приближалась к концу.

142

– Здравствуй, перелётная пташка, – бархатно измолвил старшой: – Скуду запожаловал, с выводочком? С той стороны? В гости заявились. Хлеб-соль!

В этой низовине, за бором выдался помётный лесок, можно бы сказать бросовой, к лужам, по знатьбе мужики сельщина никто не заглядывал, тем паче зимою; незачем. Залужская водь!.. Беженцы, с другой стороны.

– День доброй, – Вершин, подержав на уме: «Видели, когда переплыл. От-т тебе и ворон: сбылось; так-таки накаркал, вещун! Тот же? подгородный, с Невы? Но, да – соплеменники, русь; так, не строг».

– Даже не по-руски витается, – скривился десятник, выслушав ответную речь: – Ишь!.. Доброй день. Знаемо и так, без тебя. Лучше бы, заместо хвалы тутошней погоде, летун здравия чуток пожелал, после отаковских трудов.

– Присаживайтесь, добрые люди. К вареву. Начальный: – Сидим… С раннего утра. Говори. Скудова? – твердеет Леваш. – Кто?

– Рушкие, Калинки деревни жительныки, – молвил стрельцам, высветившись радостью, отрок.

– Веняляйст! – решив объяснить главному лесных сторожей более понятно для оного откуда взялись, проговорила вослед в сторону вояк отрочи́ца, на родном языке.