Текст книги "Захват"

В действительности, много счастливых. Баи о каком-то возможном якобы, для всех равноправии – собачья брехня делателей денег за деньги нанятых неправды защитников; ужели не так? Знаем по себе: Нюенштад!.. Помнится судейская правда. Можно ли достичь одинаковости прав (и обязанностей, кстати сказать), ежели всегда и везде кто-нибудь найдется такой, кто вырвется из худшего в лучшее, а кто-то успеть за передовыми не сможет? Всем – денежек давай, человечеству, чем больше, тем лучше; да уж… В том числе – правоведам. Вся правда сводится, по крупному счёту к выделке продажных товаров, да и кое-когда к перепроизводству каких-то, нужных и ненужных услуг, из воздуха (порою навязывают кое-кому, насильники), и новых желаний лучшего, чем было допрежь; раз так, неравенство среди обывателей, по-нашему: благо а не поправимое зло. Как же по-иному? – народ. Лучшего, особенно денег, знаемо – всегда не хватает, ни бедным, ни, тем паче – богатым. Что нищие, что люди прожиточные, те же купцы, точно сговорились, бегут, наперегонки – по сей день. Вряд ли чем быстрее, тем лучше – двигаться вперед, к своему. Не лучше ли бороться за лучшее, какое ни будь помедленнее нам, человечеству? Работать успех полного достатку для тружеников, что не сидят на золоте в отхожем углу (быль, сказывал купец, ладожанин) было бы значительно лучше гонки неизвестно куда. Ежели как следует взяться человеческий род в силах побеждать недохватки. Лучше бы, по всей справедливости оценивать благо состояния в лучших по худшему, горшков (золотых?!) все-таки существенно меньше, думается, нежели сох тружеников сельской среды; дюжина зело преуспевших в Ладоге, имельцев богачества еще не народ. Имущество… допустим Карвилу не стоило бы с кем-то делить: собственное, даром, что Фликка в будущем лишь только – своё; столь же, по великому счету собственное – Красный Кабак. Лучше поддержать незаможных, босоту-наготу раздачею излишних мает, имущества купцов ладожан – выгоднее…

…Эт-тот базар!..

Точию с цепи сорвались. Жадные… Побольше, получше! Марко-ладожанин посетовал на низкие цены. Дескать разорился. И что ж. Незачем особо дивиться – как бы, отрыгнулась гоньба к лишнему; споткнувшись, упал. За жадность к барышам поплатился. Падения в среде перебравших лишнего, и даже купцов рачительных – обычная вещь. Сходное, к примеру: пропойца, штадтский, в кабаке «На Углу»; клюкая все больше и больше (видели не так чтоб давно, как, волею небес, да и Карлы, оправданный в суде, отмечал брагою нежданный успех) – тот, передовик заложил, помнится в кружале кафтан.

По жадности своей, говорил Марко, честный человек, разорился. Больно уж, вещал в кабаке, у Тихвинки, который поменьше много скобяного товарища, купцы навезли в ярмолок; не всем – хорошо. Меньше б, рассудил, под конец, выпросив алтын с новгородкою – побольше б давали, дескать за еговый товар; непротиворечий, сказал, умница, в миру не бывает. Именно; все так… Перебрал.

Медленнее надо вести драку за все более лучшее, наказан за жадность. Нечто наподобие сицего, что видели въявь как-нибудь, в грядущем, как знать (Марко – единичный пример) станется едва ли не с каждым; касается всего человечества. Не надо спешить, гонка наподобие тихвинской, все дальше вперед, к более большому, по жадности кончается тем, что производители благ, ежели так можно сказать перепроизводят товар свыше позволительной меры; лучше ли – чем больше, тем лучше в случае, когда потребитель нужных далеко не всегда, особенно в деревне услуг и лучших до поры и до времени, новейших товаров запаздывает их раскупать?

Не мыслимо, что в мире сражающихся против нехваток всеяческого рода возникнет в будущем какая-то сила, могущая внести упорядоченность в дело борьбы за лучшую, чем есть животу. Что же наблюдаем окрест, и ранее, на тихвинском ярмолке? Большое не то. Видим беспредел беспорядочности, полный разброд: каждому – свое выручай; общее лишь только, для всех, за редким исключением: дай! Больше, больше. Странно: в человеческом стаде всяк предпочитает большое малому. Чем больше, тем лучше? Лучше бы не рваться вперед, к лучшему ли – трудно сказать. Не лучше ли, чтоб лучшие люди, начальство человеческих стад (гм… лучшие ли, также – вопрос) думали о лучшей освоенности малого, благ, прихваченных (не так-то и мало!) в битве за все более лучшее, про свой кошелек теми, кто бежит впереди… В меру потреблять – не зазорно. В сущности, Большая Карвила, мыза в подгородье – пустяк.

Помнится, в торгу наблюдались кое и когда потасовки, вечером, когда прите мнилось у дороги в посад кончили, присвоив кошель с выручкою денег, зажиточного, баял народ, завистники, меньшого из двух тружеников страдной поры тамошных крестьян прошаков; убоиц, как всегда, говорил Марко, делатель амбарных замков, ненужных по причине избытка, дескать, прицепил – не нашли. Единственный успех начинания, де: Баба-яга, пристав заподозрил товарища, который утек…

Ни полного довольства имеемым в полку недовольных чем-то или кем-то крестьян оратаев, ни ненападений разбойников на люд попрошаек, в пору неуклонного роста прибылей в рабочие дни, в ярмолочном торге – не будет. Сходно положению дел в рыночной торговле, что тут, что за рубежом, на Неве полной для кого бы то ни было беспеки в трудах не станется во веки веков. Даже производство лаптей, доходное в известную меру не кажется вполне безопасным, ежели не в меру доход. К лучшему – падение прибылей с продажи замков: меньше скобарей, пояснил Марко в том же кабаке, убивают;

Не думается, что разорился бесповоротно; вщент быть разгромленным на поле борьбы за лучшее, чем было житье не значит – непременно попасть в море-окиян незаможных, в будущем поправит дела. С тем всем, людское поголовье отставших от передового отряда делателей денег, успешных будет вероятно таким же в точности, как было всегда; вот именно: не больше, ни меньше. Двойственность особого рода: мир бесперестанно меняется, что чистая, правда, тут же, в разговоре о бедных, редкостный – пример постоянства. Хорошенькое дело: две правды! Лучше ли – чем больше, тем лучше? Сомнительно. Единственный вывод: правда – хорошо… не всегда, две правды, разные – существенно хуже… По-видимому; как для кого – некоторым распределение богачества поровну, по справедливости – пустые слова, требуют все больше и больше; что для богачей справедливость, полная, то, бедным – разор. Дескать, по словам небогатых, слышали однажды в торгу сверх прибыли, которая им надобна лишь только для ради напитания чад вящшие доходы не надобны, что вовсе не правда.

Недовольных не быть не может, противостояния большого и малого, вообще говоря – нечто привнесенное свыше, бунты не согласных на меньшее пребудут вовек; двоица, все то же, все то же! коли не двойное, так двойственное… все – пополам; воистину. С другой стороны, некие сидельцы на золоте, готовые дать отпор поползновениям черни на лучшее не думают слезть, по собственной, собак обжирающихся воле с горшков. Лучшая ли это в природе падких на всё более большее обоего пола бранников, по сути зверей, величающих себя человеками такая особенность людского сообщества – отдельный вопрос. Не будут, очевидно слезать… сие не хорошо и не плохо.

Легче разобратья со взятками, поскольку – в числе братии бегущих вперед. Взятки – непременная часть общемирового стремления нахапать побольше; выгодно – вручать подарунки: выделив седмину – загреб всемеро и больше доход… Взяточничество… и попрошайничество, кстати сказать – кровь человеческой натуры; выпустил руду – и конец драке за всё более лучшее, и нет человечества; по-нашему так. Было бы смешным говорить об искоренении взяток полностью, однако, при том лучше бы слегка ограничить общее число таковых; в меру потреблять не зазорно…

«…Что ж эт-то никак не уснуть? На-ко ты!.. В избе – тишина».

Вывернется, зверь, ладожанин – чается, не полный разор. Да и не собака; вот, вот: главное отличие как-то выручит: природная лживость; да и, в совокупности – ум (двоица!.. все то же, все то же). Главное отличие людства от четвероногой среды, дескать, говорил в кабаке собственник амбарных замков, не проданных – вселенская лживость, общая, границы которой колеблются от незаметных даже собирателям пошлин до перекрывающих нацело земной кругозор; ну, а что касаемо прибылей, изрек под конец, выпросив еще новгородку – свычное: взобравшись на гору, медленно, а кто побыстрее тянешься не в царство небесное, а следуешь вниз, к более покатой горе. Умница; понятно сказал. С тем, что хитрован, для соперников – по-своему честен: денежки, с порядочной прибылью, копейка – вернул. Это вам не то, что убитый в темени туземец прошак. Тот, что убежал, сотоварищ павшего – наглядный пример… Живейший, коли можно сказать сицево, недели спустя. Во наколотил медяков, прибыли!.. якщо не погиб там же, по дороге в посад… Мнимое убожество нищих – показное, личина, за которой стоит свойственный такого разбора людям способ накопления благ. Разные бывают стяжатели. Прошак – тунеяд, в некотором роде двуличный: трудится, положим, как все, добропорядочные в целом предприниматели, но, с тем наряду пошлин за рабочее место в ярмолке, шатясь в рядах с шапкою, подчас дотемна, ходину, так скажем – не платит; выгодно. С другой стороны, худшей в положении дел с промыслом селян прошаков наносится ущерб государству; нечто наподобие курочки: помалу крадут в малой без того, присказал Марко, тающей казне государства. По зернышку? А лучше подумай – тысячами кошт уплывает. Оборотни чистых кровей. Мытари, не чистые на руку дельцам потакают, подкупленные кем-то из них… Тунеяд, тихвинец – богатый прошак действовал в расчете на жалостливость. Что ж, молодец. За вынятком из общего правила (не жадные люди, думается все-таки есть), в целом, побирушки – плутьё… Да уж, так.

…Слыхом, говорили окрест людям не хватает кормов. Что б ни уделять, незаможным с прибыльной торговли на ярмолке, почти ежегодной, даб не вымирали зерно? Даром, не за деньги, которых в сельщине, под Тихвином нет; даже, по словам приходивших под конец фебраря в ярмолок иных землетружеников, соль покупать – не ночевали… Жадные, все-все, поголовно, также на Великой Руси. То-то и затеяли гонку, рвение все дальше вперед; ну. Остановись, почекай! Самого-пресамого лучшего, про всех не бывает. Выдели чего-то, купец, в пользу неимущих, пожди, поделись прибылью своею, хапун с теми, кто не может, увы али же, что очень сомнительно не хочет иметь более того, что урвал…

…Помнится доднесь… Балаган, столп, жирный – склизким показался не очень; жадная собака, полез как-то, полупьяный наверх, с коробом, что очень смешно выглядело, судя по смеху зрителей, базарных – за колобом, катальная горка, выгодная (всё по-людски; можно бы сказать, задарма: худо ли, в санях с бубенцами скатывать по многижду раз, выделив сановнику… гм дядьке собирателю дани за прокат медячок; именно: чем меньше, тем лучше);

Около качельной площадки, посреди базарян, кланялся – медведь, на цепи, в чоботах… Еще – карусель… Лавка пышногрудой девахи, теплая – курился дымок чуточку повыше окна, около, пообочь палатки – разбитной зазывало, в шубе нараспах, суетун; подскакивая вплоть, предлагал желающим какой-то весьма необыкновенный товар. Странным показалось: вещал, нахваливая что-то особенное только мужчинам, лучшей половине людей рода человекообразных – женщин сторонился, разок пальцем показав на окошко с подоконною цкой, на труженицу рынка, грудастую, и вслед произнес: «Лучшего не будет». Базар!.. Чуялась (пяток саженей – мало, по великому счету, рыночному) свейская речь.

Вывалила грудь на прилавок (помнится, подумал в торгу), дабы опровергнуть суждение, что женщины хуже лучшей половины борцов с нехватками, за самое большее – вперед прорвалась, к лучшему, – а так, хороша, дурища набитая, краля. Простительно, вполне по-людски; вот именно: чем больше, тем лучше… Да уж, так.

У своих, в некотором роде – заморских – он, Стрелка, слушая о чем говорят глянул на грудастую вновь; «Муж таки, альбо недоросток?» – шелыхнулось в мозгу прежде, чем решил подступить. Вышло и ему соблазнитися приятной на вид, сладкоречивой бабешкою, что правила торг впервости неведомо чем; набелена, брови подсурьмила, бесстыдница, для пущей красы, перстень бирюзовый в зубах, багряноносные уста. Плат на голове, кумачовой. Манит – почему б ни зайти?

Выскочил оттуда, из лавки, ублажив похотение – деньга в кулаке, тепленькая; сдачу дала… Стыд, срам, позорище! Который по счету??! Опчая, выходит – про всех, скажем неприлично: давалка. Перстень бирюзовый – манок. Не было такого, как шли, в поисках Марии в Литву. Чем только народ ни торгует на Великой Руси ради возымения прибылей! всё-всё – на майдан. С тем, честная, по-своему баба; не каждому: чем больше, тем лучше: денежку вручив – поделилась прибылями, давши алтын.

Гудит, разноголосится ярмонка! Гуляй, вездеход. Радуйся: посредь толкотни, криков, пересвиста пищалок в невиданном допрежь многолюдстве можно хоть кому затеряться, тем более когда у тебя, вобравшегося в мир соплеменников предпринимателя без вида на жительство и без подорожной варит котелок, голова: около, подчас – помогай; было, на пригоду-напасть выручит разносчичий короб.

…Изыдя из объятий красуни чуть ли не в объятия двойки полупьяных парней, дергавших закрытую дверь – опрометью, точно скаженный, с ощущением грязи где-то на душе и в паху ринулся в ближайший кабак, и, хлестанув, не закусывая чару вина хлопнул, под ветчинку вдругорь. Что предполагал, то и вышло: грязь незамедлительно смылась.

Он, было в последнее время реже утруждался расспросами, считай отдыхал, помнится от тихвинских мук, январский череды умножения подпольных крестьян беженцев, бумажной капусты, не ведая в торгу о куда более крутых испытаниях и тела и духа, будущих, что ждали его, Стрелку в марте, далеко впереди. Надо ль разбиваться в лепешку, думалось, коль дело идет, как бы то, само по себе? Мало ли – четыреста душ? Сладко – ощущать независимость, хотя и не полную (во всём – оговорки!.. подлинно), свободы – залейся, реками, когда над тобой, в сущности никто не стоит – но, неожиданно выяснилось, как ни прискорбно (с лихуем свободы – погибель человеку свободному), что даже в кабак влезла, дотянулась рука главного, по сути направника его похождений, канцлера, главы королевских думцев, заморян – Оксеншерны; Карло, генерал-губернатор сказывал, что именно тот распорядился достать списки поселян беглецов.

Рукою всемогущего канцлера, выяснилось был покупщик мяса, щупленький на вид мужичонко, по происхождению русич, прасол, знавший воеводу Ензера, и как будто бы даже Карлу, генерал-губернатора, по ездам к Неве. Тихвинец. Подсел неспроста. Вышло – порученец наместника, хотя и не все знаемое им рассказал; выяснилось как-то не вдруг, исподволь к чему подведет начатый сперва о цене бисера, пустой разговор. Надо полагать соглядатай, тихвинец, запомнив обличье заприметил его, также по прибытии в Сясь, где-то изблизи корабля, мог, впрочем не одиножды видеть на посаде, в рядах. Всяко… Не преминув поздравить с куплею полтинничной девки, озадаченно хмыкнул и затем произнес: «Подданный коруны, толмач! В торжище – узнал, наконец. Удивительно похожи на русича! И короб – к лицу».

Вякнув о кабальной расписке, данной генерал-губернатору, мясник вещевал, что ему, дескать не была поручена слежка, но коли повстречаются – домой, в Нюенштад (что значило по смыслу, на самом деле: в губернаторский дом) не надобно спешить, до поры, – следует идти или ехать, по выбору, как сам пожелает к свейскому подворью, в Москве; мол, приговорил сотрапезник, тихвинец товар перешлет (списки, понимай) господин ихний резидент Поммеренинг, тезка генерал-губернатора. Подворье, сказал где-то изблизи от Кремля; не маленький, захочет, ввернул карлов порученец, обидно в некоторой мере – найдет. Вышло, по итогам беседы: обратил, сатана, черт ненадобный, собака на путь в лучшее посредством борьбы противу себя самого!.. Именно, – припомнил Матвей.

Суть переговоров затронули, в трактирном чаду; больше говорил порученец. Только вот, заметил неясно будет ли когда-нибудь торг; «Думается, – молвил наставник: херре господин понимаете о чем разговор»;

Высказался!.. Как же, при том, что происходило у Мёрнера, в его резиденс можно не понять, простоту; с лихом, чересчур понялось.

Якобы – нежданная встреча; в некотором роде, торгаш, пристроившийся около, трезвый – губернаторов сыщик; да уж, – промелькнуло в мозгу. С тем, помнится, собака привязанная, коробоносец, евши отодвинул курчонка, и, не очень довольный слышанным, спокойно изрек: «Что ж, готов». Горенько!.. Нанялся – продался; правда что; «Ищейка и есть: вот-т он, поводок резидента, Мёрнера, вдали от границ. Прасол – соглядатай наместника. Ужели не враг? – думалось как вспомнил февраль. – Нечто наподобие оборотня с коробом – купчик. Стало быть, двойное и тут; именно… Да как вам сказать».

Враг – нечто не всегда понимаемое, тот же мясник. Есть ли таковые вообще? Ворогов, по крупному счету, – помелькало в мозгу некоторый час, – не бывает. Просто говоря: благоденствие любого из нас, выбившихся в люди – особенно! не в том, так в другом строится, по мере возможного за счет остальных. Ясно же… И тот, порученец что-то получил за труды – льготу, али, там подорожную, от свейских верхов. Ну и хорошо-хорошенько!.. Ну, а есть ли друзья? Верные, не то что Сергей. Может, кое-где и встречаются. Не просто изречь с полной определенностью. И тот и другой, в сущности не друг и не враг.

Если бы Матвей находился на кружале один, не вслушиваясь в речи купца – он бы, наслаждаясь курчонком выловил в обрывках бесед, тонущих в кабацком разгуле хриплое: «Нас-тасья-я повверрь! свидимся» – и если бы он, с тем, оборотившись назад, в полутемноту присмотрелся, то наверняка б различил тощего, в белявой щетине пьяного, как мы выражаемся, в дугу мужика – тот всхлипывал, кому-то грозил, с видимой натугою встав, грохнул по столешнице дланью и затем, повторив бой с вящим приложением сил, так что подскочили объедки в оловянном судке, севши на скамью возопил: «Сыщется! Ниш-што, победим! – Бог не выд-даст. Я-ат-тебе!.. свинюшка не съест». – Рядом с безобразного вида горлодером пропойцею разведчик узрел бы опрокинутый на бок в точности такой же как был с некоторых пор у него, разве что весьма покарябанный, без птичьих носов, с блекнущею цветностью короб.

Шло к тысячам – ни шатко ни валко; в списочном полку прибавлялось. Нет-нет, в сознании маячил Сергей; видно, осудил бы его, Стрелку за такие дела, часом шевелилось в мозгу. Важно ли? А что нехорошего? Гораздо важнее чувствовать, что труд – на себя. Самоотверженных людей не бывает. Скажем, для примера: отцы, питающие собственных чад заранее и в первую голову пекутся о том, чтобы возыметь, для себя вполне обеспеченную старость. И только. Где уж, там – труды и лишения для ради юнцов…

Чается Серьга побывал, все-таки на Лидне-Носу, где-то за пределом страны; там-то и спознался, как видно из путанных речей короеда, новопоселенца Первуши с беженцами, ихней ватагою. Однако, зачем? Тоже норовил убежать? Или же, узнав кое-что у Мёрнера – пустился вдогонь? Более того непонятно! Было бы смешным допустить, что, нищенствуя где-то под Выборгом способен его, Стрелку, бросившего под ноги крест, в знак восстановления дружбы, даром… за понюх табаку облагодетельствовать; именно; так. Благотворительность уловка людей, жаждущих сработать на этом не просто выгоду, но, как бы, сверхприбыль; ложь – спутница не только не лучших, но каких бы то ни было в минувшем времен, да и, наверное впредь лукавства посреди человеков, честных и не так, чтобы очень – разные! – нисколь не убудет. Можно ли представить Серьгу выбившимся в люди, богатым? Немыслимое, смех да и только… Только побратимовский крест, кинутый в сердцах – не смешно.

В путь, воин! – думалось в конце бокогрея, слава и хвала фебрарю. Вышло: пробираться к Москве, отыскав ставленника их королевы при дворе государя, некоего Карлу Меренинга, не то Померенинга, затем, как придет переписать набело, там же, на подворье у Карлы рваные клочки с именами в годные для чтения списки, и, отдав рукоделье возвращаться в Нюйштад. Не исключено, что в столице выдадут какой-то еще, к невскому – побочный – приказ, но сперва следует, сказал порученец, прасол посетить Белозерье; он же, генеральский пособник обещал подвезти.

Так, на Татьяну-капельницу и получилось.

60

От Бела-озера купеческий поезд сразу же направился дальше. У Чудского-Затона, селища в десяток жилищ, помнится, денек отдыхал. Где-то изблизи от деревни, стана для ямщицкой гоньбы, незримые с гостинца, рядком – несколько анбаров, коптильня: рыбный, с ледяною купелью, каменною двор государя, там же, у затонной деревни, около – на житном дворе, царском в позалетошний год, баяли, не в меру голодный раздавали за так, даром государственный хлеб. К западу от крохотной церковки ямской слободы, обочь живорыбных садков стлался, забираясь куда-то, в дали Заонежья большак. В древности его протоптали, по словам слобожан, усеявши костьми придорожья копыта новгородских коней, вслед, по проторённой путине правятся, с каких-то времен жители московский народ; зимнею порой, заобычно. Чаще осетрину да стерлядь, да еще белорыбицу везут к белокаменной, поведал корчмарь.

Мытари, кабацкие головы, зажиточный люд целовальники ямских перегонов, ходатаи от мира сельчан не так, чтобы зело любопытны, паки же, за чаркой вина сказывали то, что хотел. В гаме-тесноте кабаков – государевых кружал, по шляхам кое и когда ввечеру, также, попадалася пьянь. Кто в гуньке без каких-либо признаков исподней одежи, кто в нагольном тулупе с дырами, хоть в печку бросай; помнится, среди прихлебателей один щеголял даже в рясомантии, латанной – в чернецком убранстве; но, да не гнушались таких; даром, что народ ненадежный – кое-что раздобыл. Трудно, да и, разом, невыгодно беседовать с пьяными, а все ж направлял как-то разговор к своему. Выдадут, иное подумывалось, как не зальешь в глотки оборванцам вина… Взглядывают зло, с подозрением, то, вдруг целоваться лезут ни с того ни с сего, да и говорят, голытьба как-то неприятно на слух: ехай, или, скажем: завесь; нет бы то изречь поезжай, или, соответственно: взвесь… Труднее выговаривать; ну… Матерною бранью обложат, было и такое – смолчи.

Как-то на одном переходе, под Череповесью пристали: «Скудова идешь, борода? Поверенный от сельского мира или, может приказный? Так ведь? угадали, дружок? Жихарь заонежанин? Видно по убранству: ходатай». – «Неа, – подыскался ответ: – Благоусердствую, – сказал для того чтоб не угодить в земляки жителя корельских погостов, ездца, – от маломожных мещан Соли Камской; не ваш».

(Уймище таких молодцов, бояровитых на вид шествовало в первопрестольную, в Москву при тишайшем, как будут иногда величать, впоследствии царя Алексея – община стремилась получше приодеть ходоков).

Что ж, думалось в начале пути, с коробом, который пропал, в ночь, на постоялом дворе: пусть, кое и когда: челобитчик, на руку; не худо иметь славу торгаша коробейника – не трутень, и ладно; так еще никто не назвал, и, кстати говоря, между прочим: нету на земле тунеядцев… Звание не так, чтобы очень правильное, бо парасит, слышали такое словцо как-то, в резиденс – не бездельник, но такой же, как все, добропорядочные люди, трудящиеся – предприниматель. Трутень, дармоед поневоле – труженик не хуже иных. По-своему желудок питает… В общем понимании: выгодно; чем легше, тем лучше. Так ли обстоит, с прихлебателями тут, на Руси – двойственное, трудно сказать. Без короба – существенно легче двигаться и, с тем наряду столь же представительно выглядел собою и так… Будем говорить: повезло.

Люд, гончики различного рода – гости постоялых дворов не торопился. Попивали квасок, брагой баловались, кто-то – винцом. Дескать, говорили успеют. К вечеру в какой-то гостиничке, у Теплого Стана продал по хорошей цене двойку дешево, по случаю купленных в блаженную пору тихвинской гулянки ножей, там же, на подворье вписал в грамотку четырнадцать душ; каждая – обещанный талер. Коли присчитать малолетних ребятишек, да баб, да скоропостижно умерших, купно: человек пятьдесят! Действовал, пустив по рукам братину – под звон серебра. Некие подробности помнятся, и даже получше, нежели какая-то часть подвигов январской поры.

Вшед с тракта в гостевую избу – яко в преисподнюю ввергся. Трепетно светил жировик, у стола дыбились, над едевом спины, взблескивали влажные лбы. Сразу же за тем, как вошел насторожился; и тут? Помнится, да так, что подумываешь: ввек не забыть!

«Летошней год, – молвил, по недолгой заминке, обгрызая мосол некто краснощекий дедок, – то бишь прошлогоднею осенью пожаловал к нам, в Жаонежкие погошты расследователь Васька Данилович-та Жолотарев, дворянин, ставил на солдатцкую службу порубежных оратаев да прочих селян. Явку яму давай, Жолотареву. Ага. Чуть не удавился кушком». – «Помедленнее жуй, не на ярмолку», – промолвил сосед. – «Но. Дескать, мол пущай мужики пашутся себе на здоровье, да и службу несут» – в точности уже не припомнить всё, что говорили в становище, и, с тем наряду многое… какие-то речи выглядели именно так. «Явку подавай, – повторил кушатель жаркого, ямщик, сплевывая что-то невидимое псу корчмаря. – Просто говорить, да не просто делать, – продолжал краснощекий: – Просто, а людишек-то – нет, вышли, кто куды, разбрелись. Как быть рассыльщику царя государя? Нету, да все тут дела. – Возчик, сообразно словам коротко мотнул головою, и затем, разведя руки в стороны, не глядя швырнул за спину телячий мосол; – Нук-ту, вот оно получилося», – примолвил ездец. «Как ты говоришь? Поясни. Скрылись? До единого? Все?» – чувствуя поживу изрек, втискиваясь в круг едоков. – «Сел? Ну так вот; слушайте и вы, – произнес, в сторону застольных дедок: – Нетути, считай никого. Из кого делать бранников? – и, с тем продолжал: – Тут-то он, Василей Данилович Золотарев и повелеват нашей старшине, волостным: сошлых, что в последние годы выбежали-от с приграничья сыскивати и возвертать в кинутые ими дворы. Воинские селища содить». – Было-че, рассказывал сыщут где-нибудь среди езерищ сошлого, а тот, новосел, хоть за ухо тяни перебежчика – ни шагу назад. Кто хворым притворится, расслабленным[66]66
  Что значит, выражаясь по-нашему, вполне однозначно: сказывался парализованным.


[Закрыть], кто, молвил дедок жалобную грамоту шлет, в столицу, али, там в Повенец, местным представителям власти, кто взяткою – посулом отделается, дабы меньшой рассыльщик, порученец москвитина ушел со двора с вестью, что искомый погиб; чуть ли то ни все отбоярилися, молвил ямщик – дескать, никого не осталось в повенецкой земле годных боронить рубежи. «Дело таки, братия хлопотное, – плёл ездовой, – разом, в одночасье и хлеб взращивати, коло границ, и воинской пальбе предаваться. Как тут оборону крепить? А повертись, расстарайся-ка, Василей Данилыч! Тут еще, – прибавил ямщик, – сели на порозжей земле пришлые оратаи финны, али может корелы, всякая такая чухна – сели, да и пашут собе, иноди оброки поплачивают, кои подчас надобно везти на Москву. Яко же приставишь к солдатчине таких, пришлецов? Да никак; снова по-за грани уйдут».

Много ли, спросил в околотке зарубежных людей? Сколько военных поселений?

«Пашенных солдат? Перебежчиков? Ну брага: крепка! – вставил, отвечая дедок. – Новых поселенцев? Хватат: бывшая деревня Козоево, Нагорная тож, сожжена встарь ватагою литовских шишей, строились четыре семьи, шестеро жильцов кореляк: Палко Рдеев да Нечипор Козоев да Лембит Кожемякин, да Лембоев Макарко, старец, с четырьмя сыновьями, у него почечуй – задница болит, говорил, двое на Коровьем-Носу плотничали, Поп да Иван, далее деревня Перово – ставлен изблизи, на покосах тое придорожной деревни заново кабацкой трахтир, в ём зарубежанин Акуев – скрылся от немецких властей, одаль от села, в Перевесищах, – сказал под конец, – бывший пригранишник, солдат именем Говнушко Блохин. Стоят ли того перебежчики чтоб их прославлять? Ну-ка лучше, братцы споем; право но. А ты подпевай, как тебя не знаю… «Ой-да по суго-орбинкам бе-еелым» – вспискнув поначалу, взревел возчик, обрывая рассказ, и поколь песенные девка и паробок не пали в сугроб он, по временам подпевая обществу хмельных ямщиков наспех, кое-как – под столешницею – множил беглян. Просто, да не так, чтобы очень! Даром, что работал вслепую, наскоро, таясь – преуспел; заутра, на свету (в одиночестве), как только восстал, с чужою головой похмелиться, в общем, удалось прочитать; годное, считай рукоделье. Как-нибудь потом перепишется в дому резидента, Карлы в беловые столбцы. Шутка ли: четырнадцать душ – разом, за единый присест! «Подавай новую, гостинник! на всех» – крикнул, кое-как дописав – с тем, через недолгое время братина пошла по рукам.

«По животу ль пьешь?» – вымолвил один целовальник, на кабацком дворе, – «Знай лей, по промыслу», – ответил под смех троицы крестьян собеседников, с которыми вел надобный как соль разговор. Вечером кой-что сообщили, важное, затем подвезли. Кажется, что, впрочем, не важно, высадив на Тверь подались – в сторону от нужных путей[67]67
  Дал маху: там-то, в основном, на Тверщине и прижился, осел хлынувший в соседнюю Русь в послевоенные годы, многолетний поток беженцев с карьяльских земель; кто не ошибается? – все…


[Закрыть].

61

Так было, помнится лишь в самый разгар начатой у сясьских причалов поисковой страды. Льзя ли, при тогдашнем достаточестве было не пить да придорожных людей, надобных подчас не поить? – и языки поразвяжешь, и беспокоящую даже теперь, при недосыпаниях совесть умиротворишь. Ой тошненько бывало подчас в северном краю! – а пошла в ход братина в каком-то кружале – круглый молодец, да и только.

…Шел март. Встревоживало лед на озерах, заметала пурга – брел да брел. Думалось, любая погода впору для такого урода. Было, подвернется попутчик, спросишь на каком-то шагу: «Кут воид, пойга?» – далёко ли бредешь, мужичок? Станется, подчас угадает выходца из невских земель. «Как? линнах?» – переспросит, чухну, в город? (Не известно какой, часом попадался в пути). В голосе иного ответчика, понятная вещь, призвуком – серебряный звон: в каждом из таких подорожников проглядывал талер… Множилось-таки, помаленьку. В мартовский ход по-прежнему работал казну; также, по весенней поре, тяжелой несравнимо со временем начальных боев за лучшее почти никогда не упускал своего, бежь – не оставался бездушным. Даже под Москвою писал.

Так, чаще в одиночку и двигался, порою везли, где-то пооколь деревень. Падал ли снег на бесконечные версты почужелой земли, некогда, в минувшем – отчизны (с брошенной, к тому ж батьковщиною, наследством отца), лился ли, в недолгие ростепели мартовский дождь – список по чуть-чуть убольшалея. Хуже обстояло на реках; шествовал, иное по то́росам да хлюпавшей глади, ровно Иисус по воде, было, попадешься под лёд, запорошённый снежком, где-то иногда приходилось прыгати со льдины на льдину, да перевозиться на них – редко в каком месте попадется челнок; что уж говорить о мостах на преодоленном пути. Двоица, не больше… Как мог, в карловы палаты спешил. Солнце подымалось все выше, падало все дальше и дальше. В сиянии еговых лучей, спавшая, земля пробуждалась. Помнится трудяга орарь, сельник, с отощалой клячонкою; зима не кума. Двоицы – на каждом шагу. Даже и не в лучшем из лучшего, – в ярме: двуединство. Грустно! А, с другой стороны, лучшей, для простого народа: пользуются правом на выбор: некие снялись в города. Что они, один без другого, земледелец и конь? В розницу двояшка – ничто. Да и веселее, не очень грустно подыхати вдвоем. Хлеб делать до изнеможения сил – двойственное, как бы; вот, вот: в будущем двойного прибавится. Чем больше, тем лучше? Якобы. Скорее всего правда, лучшая ли – трудно сказать кроется, единственно в том, что для человека труда, в подлинном значении слова, честного сравнительно труд пахаря и, впрочем любой останется таким же, как был трудным, как во все времена. В трудничестве – правда… сермяжная; все прочее – ложь, общемировая брехня. Приелось повторять мужичью, ходатаям в Совет Нюенштада, что их, производителей брашен, едева не прибыльный труд в полях, отягощенный поборами, с приходом свеян нисколько не труднее труда ремесленников да побирушек. Вот именно; все так, по-людски: то, что горожанами делается очень легко, играючи – не истинно: труд, но, можно бы сказать: словоблудие, бесстыдная ложь, не просто и легко узнаваемая… Тоже – трудись, мало не на каждой версте…