Текст книги "Захват"

– Стоило ли, – молвил за тем, едко усмехнувшись Алмаз, третий поклисар, Иванов, – дурью маяться – тайком от властей выдумки базарных сидельцев, бахарей в цыдулы пихать? Истинно. Да, да. Да за кем оный корелы живут? Кто сицего полку поселян, пришлых очевидные знатцы?

Выговорив, третий посол, как бы не увидя второго, глянул на Бориса Ивановича. Пушкин кивнул; одновременно его подначальный, Прончищев досадливо крякнул. – Нечего внимать базарянам. Наших о семнадцатый год, – молвил как ни в чем не бывало сотоварищ, Алмаз, – токмо лишь в округе Ывань-города, и также окрест города-соседа Ругодива, теперешней Нарвы, не считая крестьян окологородья, с бутырок было без немнога пятьсот жаждавших поехати в Новгород, за Плюссу-реку – лучшие и средние люди, загодя писалися в списки. Рухнули со временем чаянья. Увы, не сбылось: – всех до одного задержали, кроме старика Милованова, из рыбных ловцов. Жаловались, было – а прок? Без толку. А протчей народ – маль сущую нисчемных людей, бедных выпустили, сотню с хвостом.

Прончищев: – Да; именно; так.

– Может быть; не знаю наверное, – откликнулся граф. – Было ли такое в действительности трудно сказать. Но, да разговор о другом. Речь, все-таки ведется о тысячах, – напомнил дьяку первый разговорщик свеян: – более касается тех, что переходили рубеж после утверждения мира. Задержанные в марте семнадцатого люди – не то. Как-нибудь, однако рассмотрим жалобы оставшихся в Нарве, отыщись таковые.

– Жалобы? – Алмаз.

– Да и люди. Можно бы, – сказал сгоряча главный комиссар, – отпустить.

– Всех?!. Статочно ли этому сбыться, – выговорил, тешась глаголанием первый посол: – Нарвские лишь малая часть силою задержанных тысяч, да и то не пустяк: статья двунадесятая мира, – повторил поклисар, – требует возврата воров. Де же им набраться за Лугою такому числу, тысячам? – поморщился Пушкин; – сыщутся – давайте, возьмем.

Прончищев: – Куда их, солить? Вот еще!.. Да хоть бы и сотни.

Третий поклисар: – Не получится. Не будем солить. Этого добра, злодырей всяческого роду и племени у нас, на Руси, знаемо хватает своих; как не так? Лучше б, назад – пахарей, обычных крестьян. Слати в государеву сторону, к тому же, огулом тысячи воров ни к чему. Желанных, коли можно так выразиться можем принять; выборочно. Во мудрецы!.. Хартия о мире глаголет о выдаче одинственно татей, которые ушли от суда; нужных для ведения розыску. Навязывать оптом тысячи злодеев, убийц – значит разрушать договор.

– Сицего, – заметил Борис, поглядывая в сторону Акселя, – порухи желаете? Кончины бесед? Вам бы того упорства, слугам королевы отставити, да с тем, наконец прениям по этой статье, вздорным, как собачья брехня, по моему разуменью, здравому предел положить. Аще ли не можно вернути прежних земледельцев, задержанных крестьян – не язайтесь, не к чему зазря обещати. Ну, а что касаемо новых перебежчиков: тех, дабы на то глядя было неповадно другим тут же, на самом рубеже бить в кнуты и затем тотчас выпроваждывать взад, в сторону, откуда снялись, и о том нам бы с вами, думными людьми королевы надо бы состроить наказ для волостных воевод, крепчий прежних. Просто, – подытоживал Пушкин, – для чего усложнять ход переговорных речей? Досыть понапрасну собачиться.

Опять двадцать пять! Прениям не видно конца, – слушая, подумывал граф. Тяжко разговаривать с русью: вязкие; а то нагрубят. Встали. Ни туда, ни сюда. Ни сходства – золотой середины, ни малейших уступок за недели бесед в течение последнего месяца, ни с чьей стороны. Безвременье какое-то, право… Помесь четверга с понедельником. Тоска, да и только. Что бы, при таком положении вещей предпринять ради ускорения дел? Так до сентября… в октябре, видимо, закончится торг. Это бы еще ничего, – пахнет прекращением встреч.

…Вот солнце, осветив уголок зелени суконного поля, в стороне переводчиков слегка притускнилось.

Вскоре, отложив на потом ряд необязательных дел спорщики, ревнуя достоинство державных особ, в точности как то завелось в первую неделю бесед враз, единовременно встали. Дав руки (нерукопожатым, по мненью некоторых свеев) гостям высшие чины государства проводили послов к выходу. Вблизи от крыльца замерли, уставясь на поезд латники. Однажды Борис Пушкин услыхал: «Ну и как? Движется? Работай, Москва!» – ино середи горожан, падких на бесплатные зрелища, гуляк ротозеев, кучившихся возле дворца можно было видеть пяток временно свободных от дел зрителей купцов русиян.

Так вот, в перебранках и шел, втягиваясь в прошлое, август.

96

«Пять месяцев, считай за границами, такие делы; в марте запрягали коней. Заждались нашенские, чадь-домочадцы!» – подержал на уме боровский наместник царя, за морем – второй поклисар. Два месяца уже на Стекольне, правят государеву службу; третий помаленьку потек.

То же, приблизительно думали его сотоварищи – однако ж послов больше занимали дела. Ход переговорных речей складывался, в общем удачно. К письменному (что вырабатывался чуть ли не год, вспомним, в Государственной Думе) Пушкин получил от правительства негласный наказ, в чем-то положительно сказывался навык борьбы с трудностями, да и само знание, что где-то вдали, общая для всех существует помнимая ими страна проименованием Русь как-то помогало в трудах; отчество, заморская даль, тако ж – земляки русияне, плаватели, в чем-то слегка, видимо забывшие лють, свойственную им на торгу, алчные по сути вещей; кто-то, замечал Иванов, некогда торгаш, ярославец (как тут ни поверишь – знаток) отставили, до лучших времен за морем взаимную ненависть, кому-то, купцам это не пришлось по душе.

Зная о приезде послов, с ними постоянно общались жившие подолгу в Стекольне, на торговом дворе псковичи, новгородцы, ладожане. Приют судовщиков, на Брунсгатан, в Колодезной, даем перевод, улице подчас волновался, точно омывавшее землю свеинов Голанское море[96]96
  Голландское – одно из ходивших посреди русиян именований водного пространства за Котлином, Балтийского моря. Королевство Нидерланды (Голландия), в XVII веке – мощная во всех отношениях морская держава, что было на слуху мореплавателей нескольких стран.
  Сходно, бытовало название Варяжское, море (отражено в рукописных памятниках Др. Руси). Петр I, между прочим, прошел, плотничая школу строительства больших кораблей именно на верфях Голландии.
  В названиях частенько таится память о каком-то народе, (племени), почти позабытом. Саамы – лопари (самоядь, лопь русских летописей) «дали» название Лапландии. В Причерноморье жили так называемые торки, свидетельствует именование Тамань и канувшее в дали веков: Тьмутаракань. Есть летописная Биармия (соседняя с Коми, нынешняя Пермская область). Нечто наподобие видим восточнее Голанского моря Балтики, пред устьем Невы:
  В «Книге Большому Чертежу», 1627 г. Невская губа представляется географом средневековья, не исключено: составителем неведомых карт как никогда не существовавшее в действительности «Котлино озеро». На взгляд анонима, описавшего Русь гладь моря, западнее устьев Невы, думается зрилась ему на горизонте замкнутою; берег тянулся к югу, в направлении Котлина, от Лисьего Носа западно-карельских земель – в сторону былых поселений родственного по языку западно-карельской народности, в пределы земель малочисленной теперь, к сожалению народности водь.
  Налицо территориальная общность близких по своему происхождению племен и, соответственно общность языка и культуры. Стало быть, название Котлин (остров), естественно включает в себя основополагающий признак принадлежности места некогда, в забытое время какому-то из этих племен. Или же, что в целом никак положение вещей не меняет: жители окрестностей знали, что некая, по-старому: твердь, «остров Котлин», говоря языком нынешних времен существует и наверняка для каких-то целей, хозяйственных людьми посещалась. Раз так, именованию Котлин можно придать смысл вполне определенного толка по совокупности разрозненных признаков, несущих в себе, как бы первородную суть. Разрозненные признаки целого, так скажем – слова: «коти» – жилище, дом; «кота» – шалаш, хижина; эстонское «линн» – город (и, наверное, то же у народности водь, родственной карелам и виро (самоназвание эстонцев); «котимаа», финское – родина; добавим сюда «кетту», в переводе – лисица, вспомнив, что географ создатель «Книги Большому Чертежу» видел или мог наблюдать чисто умозрительно брег, тянущийся к Лисьему Носу. Так или иначе народность саваКОТЫ (самоназвание ветви карельского народа, населявшего край западнее устьев Невы) не могут не иметь отношения к названию Котлин. Благодарю любознательных читателей за внимание!


[Закрыть], от переизбытка страстей. Обговаривались всякого рода злободневные вести, противоречивые слухи – а уже через день какую-то, немалую часть того, что говорилось купцами на гостином дворе знали, в пересказах послы; тем же, мутноватым источником различных вестей, выведала русь, что ни день чаще почему-то, увы, пользовались верхние свей; то, что говорилось в низах редко пригождалось верхам. Поровну примерно всплывало нужного, хватило на всех, высказался как-то Алмаз.

Там же, на торговом дворе можно было видеть иных плавателей наших знакомцев. Только что, закончив торги, сплыл до дому, к Марии, супруге выбившийся в люди Ненадобнов, купец меховщик, бывший побратим переводчика Дунаева, Стрелки – выборжец, спустил паруса, высадился на берег Кошкин, младший сонаследник родителя; Степан приказал ехать в зарубежь Тимофею. В общем, капитонил порядочно, не хуже отца. Только на Пороге, у Тосны задержались денек, да еще столько же на пристани Канцев; «Палка не явился проведать. В ждании таможных замешкались» – писал загребной, Васька в путевом дневнике.

К Тимофею и к москвитину Шпилькину ходил состоявший во дворянех при Пушкине, подручным Секирин. Часом, на подворье купцов под вечер, бывало, показывался ради бесед с русью взятый за границу Алмазом сослуживец подьячий Лебедев, посольский нотарь. С Кошкиным обычно встречался знавший Тимофея по Новгороду Федька, писец.

Как-то на одной из таких встреч, в Колодезной посла-вестоноши Лебедева с новым главою, кормщиком возник разговор, также, о двоюродном брате, жившем на Запольской в зятьях. Анница де, слышал москвич, васькина супруга взялась придурь у него воровать: «Сны, мысли; всякое такое; о разном, – говорил Тимофей: – Рыскает за ним, подзирает, ведая, где ён от нее, басенных писаний скрыватель, умник, по задворкам хоронится, потом, отыскав цё-нибудь такое запрется в горенке и, дурища цтет, – множа молодые морщинки вспоминал капитон: – Глядь, книжицу какую-то, старую стряпухе дала. Эк-кое сокровище – мысли, ежели оне о блажном: женщины какие-то, льщери, крылатые змеи, пляски при луне, корабли… Помнится, единожды – в клоцья, – молвил, сожалея купец; – по двору летало рваньё. Всякая такая персида».

– Именно? какая? – подьячий: – Любопытно; скажи.

– Цё етто такое персида, – корабельщик, – не вем. Рыба неземная какая-то, – сбрехнул Тимофей.

97

«Судя по словам уважаемого мною доверенного, секретаря Ларса Кантерстена и по речам некоторой части дворян вы, полномочные послы, – заявил как-то государственный канцлер после одной встречи, на которой он не был, – все-таки решились отдать всех нарушителей границ, то есть не единственно беженцев, причастных к вещам предосудительного свойства; имеетея в виду: обменять, в первую голову крестьян. Произведем переселение, туда и сюда; не в одностороннем порядке. Пусть многие из пришлых людей переехали в страну без границ, умерли с течением времени, таких не вернуть, – выговорил Аксель со вздохом, вызвавшим на лицах москвитинов не меньшую скорбь, – здравствуют и множатся дети. Собственно о них разговор, – молвя, усмехнулся риксканцлер, – будем разбираться в живых. Надо полагать, господин Шютте, выступивший несколько ранее, и сам секретарь, херре Кантерстен слегка ошибаются; по-моему, так; пусть даже и не триста, – всего, скажем, приблизительно двести тысяч таковых поселенцев. Вот кого придется вернуть. С тех же, кто укрыл беглецов первоначальной поры и на чем, не платив пошлинные деньги в казну обогатился по справедливости довлеет взыскать на его царское величество – да, именно так! – понесённые короной убытки. Всем будет выгодно, России – втройне. Лишь по одним только, говорят путешественники монастырям – сколько их за Лугою, клостеров никто не считал наших поселян перебежчиков как в бочке сельдей. Даже многолетняя брань, – молвил с огорчением граф, – не ведет к эдакой потере казны».

«Х-ха; скажет, – возразил, про себя третий поклисар москвичей: – Коли уж касаться убытков: много ли потерь от сражений за морем, в чужой стороне? Дальная земля не скорбит».

«Вы уже наверное видели, – заканчивал граф, – слёзы разоренных дворян мызников, с пустых оккервилей. Дом с пашнею, пустой, например наш, где-нибудь вблизи Нюенштада, в сущности: жилье для мышей. То же, очевидно касается другой стороны. Что это за пашни без пахарей? Сбежали; на юг. Тысячи домов – без крестьян».

«Сходится, – подумал Борис, Пушкин: – плакались; и те говорят – гости, корабельная братия, на ихнем дворе; путался немного в речениях, но, в общем понятно. Кланялися де, говорил Федька, Лебедев красе-королевне множество лифляндских дворян, подданных, по самую грязь околоворотную, как шла на причал матерь провожати свою в плавание, в город Норчёпинг. Якобы, кормление материно… впрочем, не важно. Дескать, охудали вконец, службу де продолживать не на что, и будто теперь думают покинуть владения, затем чтоб нести службу государям иной веры, где-то в зарубежной земле. Сжалься, помоги ландсгерихтам[97]97
  Ландсгерихты – провинциальные суды, занимавшиеся в данную пору возвратом в помещичьи владения сбежавших крестьян.


[Закрыть] возвернуть беглецов пахарей, просили графья. Также, королева заплакала, добавил писец… Ждите, мол, надейтесь, вещала будто бы, пуская слезу».

– Что же касается умерших, – заключил Оксеншерна, – требуем за них отступное. Сколько? Полтора миллиона; далеров. Семьсот пятьдесят тысяч, или даже пятьсот тысяч, может быть, московских рублей.

Тишина полная стояла вокруг – в зале, победив шепотки разом воцарилось безмолвие. Алмаз хохотнул. Первый улыбнулся. – Ах, так… Вот как, – произнес, помолчав несколько мгновений, посол: – Можно ли такому содеятися? Бог покарает. Вы, говоришь: бочки… тысячи приемных людей, беженцев, – ответовал Пушкин так, что Иванову подумалось: опять заведет сказку про белого бычка; по видимому, то бишь услышанному дьяк не ошибся: – Так-таки, по-твоему все… ваши… нашенские, лучше б сказать переселенцы сеятели в монастырях? Стало быть, казну за детенышей, приимных крестьян, деньги доправлять – на духовных?

– На-а пат-ри-архе?? Бож-же! – изумился Алмаз. – На митрополитах? Да? так? Может, на самом государе?

Пушкин: – Говори, говори. Пользуйся такою возможностью. И ты, Офонасей; оба.

– На самом государе?! – Прончищев, и даже привстал. Да; как хотят. – Надо же кому-то платить, – молвил председателю граф, и затем Пушкин, продолжая изрек:

– Брать эстолько – грабеж. Ну и ну. Право же, немерный запрос. Эдакой казны, отступных пяти сот тысяч за уме́рших на две дружбы хватит, да еще и голанцам, на постройку судов с бранными сосуды, про вас, Флемингу, большой адмирал, будто бы, начальник достанет… Клостеры какие-то выдумал, набитые рыбой…

– Пахарями, – третий посол: – перебежчиками.

– Цьщ, не встревай. Тысячи, – одернув меньшого, молвил собеседникам набольший, – а где они – списки?

– Едут, – проронил со смешком Федька, Лебедев, писец русиян.

Прончищев – тому: – Разговаривай! Нишкни, щелкопер. Выс-сунулся.

Третий: – А что, – Прончищеву: – делом речет. Истинно: как-кие там списки!.. То, что показал Гюленшернов – грамота не в грамоту, пшик. Чаятельно, в графских именьях, – произнес поклисар в сторону главы собеседников, свеян, – не нашлось жаждавших уйти за рубеж… в клостеры.

– Да если б. Не так. Были, – проворчал Оксеншерна. – К счастью, разбежались не все, – молвил с неохотою граф. – Меньше половины. Ушли, надо полагать в города. Многие крестьяне остались, преданные. Холил, кормил – и за то, нате вам, какая отплата: черной неблагодарностию!.. именно так; что б ни ограничиться малым? Жадные. Побольше давай!.. Кончилось повальное бегство. Только на Неве продолжается – бегут, кто куда. У некоторой части дворян – можно бы назвать, например помещичьи колонии Карлбор, Йохенберг, Трандендорф не только, говорят в канцелярии столетних матрон, – стриженых, по летнему времени овец увели.

Дьяк фыркнул. Пушкин, промолчав усмехнулся. Федька, покосившись на Прончищева, скрыпнув стилом, не подъемля головы хохотнул.

– Так, будто бы; похоже на правду… Слышали… Вещал палестин некоторый, в прошлом году, – молвил сотоварищам Пушкин, подавляя зевок. – В Новгороде… Может, наврал. Стриженые – овцы, не люди, ваша графская милость, – проронил в тишине, глазом не моргнув, для свеян.

– Верится; не сладко – в зятьях!.. Силою крестьян поженили, – выговорил третий, взглянув мельком на обличье писца. Куксится чего-то, не весел. Это ж как понимать? «Только что, бездельник резвился, – пронеслось на уме. – Вид – так себе, не очень. Устал?» Бровь чешет, загляделся в окно, узкое, как щель для стрельбы, то есть, почитай: в никуда; федькино писало, недвижное, в руке наотлёт, – виделось, – того и гляди кончиком заденет сукно.

«Стакаются ежели, в спорах – весленик, двоюродный брат, Васька в батраки попадет; плавили б, на Красном руду, с Палкою – и все пироги, – думал в одночасье нотарь. – Вообразив Сокола, с которым встречались на торговом дворе, в прошлом красногорец – Жеравль, Федор Лебедев, подьячий вздохнул. – Стоило ли перья ломать? Запросто свезут… в оксеншерны. Видно уж, такая судьба. Но, да ничего не попишешь. Надо же такое удумати: сорвался на Русь, чтобы записаться в гребцы. Что за непонятная дурь. Истинно, – мелькнуло у Федьки; – чуть ли не прямая персида… трудная: не сахар – грести противу течения, в плав. Ясно же. Добавим сюда то, что говорил Тимофей. Сносное житье, не сбежит – лучше уж витати в зятьях, нежели в каких-то, за Лугою, так скажем, графьях. Дескать настоящий живот, сказывал, бия по груди предполагает умение, и также охоту действенно сопротивляться.

…Переливают из пустого в порожнее, – поморщился Лебедев, – а дело – ни с места. Лай что ни день, зубоежь, выкрики с обеих сторон. Ярмарка; базар, да и только; смахивает», – хмыкнул писец, и, воушая слова, глаголемые их переводчиком (вещал Елисеев) сызнова задвигал пером; «Большая часть подленые беженцы воры, – записал, пропустив несколько ненужных словес, – выдаваны в Свию в Росию головою».

– Да, так? Отданы? Матвейко Дунаев?! Где оборотень, мнимый купец Яган Катер? – в раздражении рек главный разговорщик гостей: – Тоже кое в чем навредил…

– Где скрывшийся куда-то за Новгород Кирил Нахалюк? – вскрикнул, оглушив толмача, занятого Пушкиным, Шютте: – Можно ли, – гремел, – выколачивать долги топором? Неслыханно! – примолвил барон. – Можно ли, – сказал, успокаиваясь, – так поступать? Ой нехорошо… некрасиво. Птах Фершин, подданный короны, к тому ж староста купеческой гильдии, швед, выборжец в разгар словопрений утрачивает полголовы, хустру остается вдовой.

«Птах?? Вершин! – догадался нотарь. – Бож-же мой. Братенич – погиб? Скрылся, получается – в лету… в землю, не нарушив границ».

– Тот? – Прончищев: – Кирил Нахалюк?

– Выбежал, по слухам; у вас. Вам-то, за морями – спокой, а Москву, с полдня перекопцы терзают, – выговорил третий, в сердцах;

«Этот перебежчик, Дунаев стоит не одной головы» – молвил Оксеншерна, своим.

Пушкин – толмачу, Елисееву: – О чем говорит?

– На ухо, – толковник: – Не вем; смолк.

Надо ли сводить разговор к навязшим на зубах одиночкам? Для чего повторять? В царского величества край перебралось чуть не половина страны – триста тысяч[98]98
  В действительности, пишут историки значительно меньше – до сорока или пятидесяти тысяч. При общей, на ту пору численности населения Швеции (меньше одного миллиона, или чуточку больше) – стоило затеивать торг!


[Закрыть], заявили послам. Коли московиты не знают как переходить к основной надобности переговоров им, де, посулил Оксеншерна, неученым помогут; дескать, мол любому советнику в делах потентатки, госпожи королевы обычай московитов, людей всяческого рода известен: гости – очевидно! – желают, проскользнуло в речах, с помощью мешкот-проволочек, длянием свое получить. Ход переговоров, быть может кончится началом войны. «Думайте, – сказал Оксеншерна: – Август! На пороге сентябрь».

98

А во тридцатый день месяца, узнали послы стался у риксмаршала Якоба сына Понтусова Делагарди пир с единомысленники, частью служак из повоеванных в различное время цесарских провинций, земель. И дивилась королевская рать, маршалы без пушек, полковники и полуполковники долготерпенью госпожи королевы, неизвестно зачем те́рпящей упрямство послов. Прикажи, херскаринна двинуться на ост регементам – выступят, в едином строю. «Новгород! Теперь – навсегда». – «Сколь! Прозит!» – «Прага!» – «Пер-ресмотреть Рейнский мир, нет – Вестфаль!» – слышалось в застолье под звон полнимого рейнской водицею, вином серебра в стае неудельных вояк; здравицы, задорные кличи полупьяных полковников глушила подчас грубая, вдогонку проклятиям, сержантская брань. Запалителям войны, маршал – кам в тот же, приблизительно час вторила по стогнам, на улицах немалая рать съехавшихся в город по жалованье бывших солдат;

Некие угрозы гостям сказывались, также в Rådhkammaren, ответной палате.

Через неделю – сейм, на котором разбирался вопрос о вознаграждении заморских наемников, бездельных крестьян – satisfactio militiae. Стосорокатысячное, не пожелавшее идти по домам до зубов вооруженное войско[99]99
  Численность вооруженных сил королевства не превышала на тот час двадцати тысяч. Преследовалась ближняя цель ход переговоров ускорить; заведомая, ложь представляется вполне объяснимой.


[Закрыть], якобы докладывал Шютте жаждет служить ее королевскому величеству не требуя мзды. Якоб Делагарди сказал там же, в представительском зале (якобы, не точно): пойдут, дескать, с кораблей на Москву даже без наемных рубак, воинов, слыхал Иванов позже, на какой-то из встреч.

А еще выведал Борис, от Луки Шпилькина, московского гостя: думают его, сам-третей с товарищами взять под замок, в пленники; открылось, к тому ж: в дальней половине фурштада, позади пристаней – под городом – снастятся суда для перевозки за море наемных солдат кнехтов, якобы, в Копорский залив, и по его, Шпилькина де, молвил писец, Лебедев на то разумению в конце октября месяца, кончае: ноябрь безотлагательно и всесовершенно будет с государем война.

Стоило-таки призадуматься! Борис приуныл.

Что-то такое, впрямь под вечер носилось гнетущее над поплеском волн около градских пристаней, обременив души некоторой части пловцов жданием возможной беды; способных к водоплытию ветров что ни день убавлялось, на исадах, в свету близящейся медленно-медленно кровавой зари плакали навзрыд, заглушив криками шептания волн, чем-то недовольные, чайки, то и дело на юг, в сторону Варяжского моря не по одному, а гуськом, виделось единожды Ваське, Вершину сплывали суда. Море уже, как бы помаленьку ворчит, сердится, отметил гребец, но еще, в первые деньки некрутого, в общем, заворота к зиме, ранней осенью не слишком гневливо; плавают покаместь, по-прежнему лодейки гостей.

– Это еще как посмотреть: вдруг осведомитель, Лука что-нибудь такое напутал, или даже подкуплен, свеями, – вещал для своих на очередном совещании, в гостинице дьяк. – Или же гонец щелкопер, Федька Лебедев донос переврал. Не исключено и такое. Сильники, вообще говоря – свеины, – изрек, уточнив, чуть поколебавшись, Алмаз: – вряд ли затевают браньбу.

– С кроволития купцам не прибавится, – сказал Афанасий. – Многие не ладятся бечь, тот же, например Тимофей.

– Кошкин? с Новгороду? – дьяк, Иванов.

– Кажется; не важно. Такой! – молвя, усмехнулся товарищ, правая рука головы. – Хват русич!.. корабельщик, ну да. Хитр, по-деловецки, торгаш, остерегателен, вещает гонец. Даром, что еще молодой, в ратуше знакомых завел. Нос по ветру держать норовит; правильно! Не будет войны. Так бы, непременно сбежал… Но, да и Лука не спешит.

Сомненье – источник истины, – раздумывал Пушкин, сопоставляя всевозможные вести, добытые разведчиком Федькой на гостином дворе с действиями свейских властей. Всем правят пенязи, тугая мошна; что ж еще? – явилось на ум: – Всякие глаголы о чести, совести, правах человека и прочее такое – смешны; завеса дымовая и, можно выразиться: тень на плетень. Каждому: давай преимущество, не в том, так в другом. Свеины, по свойству людей, природному хотят нападать; точию собакам – во нрав… Простительная вещь… Да и мы, собственно; таков человек, думается нам, по природе, зверь – не нападати не может. Истинно. И, с тем наряду, в нашем случае: военный поход, брань, с кем бы ни пришлось враждовать требует немалой казны.

– Спомните глаголы Ненадобнова, как-то привел тот же вездесущий нотарь, – высказался главный, Борис, кончив размышления вслух: – Казна у королевы – тю-тю, баял доброхот, меховщик… Сплыл.

– Подданный коруны!.. – Алмаз – Пушкину, который примолк: – Предал, получается; хм-м.

– Важно ли? Бывает; а чо? Нам-та до его местожительства какие делы? Более существенно, русь: выборжец, как будто не врал. Казна у королевы – с дырой. Чуть ли то не вся, говорил сплывший мореходец, не наш в бранех с императором вытрачена. Или не так? Знаемо и так, без купцов… честные, собаки не все: воевати чужие города и моря с помощью наемных солдат и затем сызнова затеивать брань – вряд ли у кого из монаршей братии червонных достанет. Сколь ни голосуй на пирах воздухом, затейся поход воинов нельзя напитати. Думается, марши за Лугу, с девками да ренской водою, в кубках далеко впереди; по-видимому; кажется так. До кроволития не скоро дойдет. Кукиша ему, Делагарду; выкусит.

– Ну. Да уж, так, – Прончищев.

Алмаз: – Не совсем. Думается, так да не очень. Много ли возьмешь тягомотиною? Этот крикун, Якоб Делагарди – боец; может настоять на своем. Дальше, полагаю не умно было бы задерживать торг. Незачем пытати судьбу. Эти звуковые вонючки, от которых тошнит, клики маршалков на пирах вовсе уж не так безобидны, убо залетают подчас даже в королевский дворец. Дляние – начало конца мирному решению дел.

– Тож думаю. Довольно тянуть. – Пушкин, соглашаясь кивнул. – Не для чего стало упрямиться, ломати кумедию-ту, – хмыкнув, Борис. – Будем, по наказу опять же, письменному, што привезли за море угодных Кремлю, надобных людей торговати, завтра же, как есть по-иному – истово, без лишней запальчивости, крепкостоятельно… Як выйдет, посмотрим. Все еще впереди. Коль не получается, што ж. Временно оставим в покое одиночек, воров – татями, включая сюда брянского злочинца Матвейку, моего земляка в некотором роде, – ввернул, вспомнив на мгновение Брянск, – позже, поопосле займемся. Некогда; пускай поживут, в мертвом виде под сукном, в зеленях… По рублику… Сойдемся, в цене. По-новому – о том же; вот, вот: изменчивость речей поклисара, братие – пример постоянства. Сколь ни возжеланна фортеция, не взять на измор.

– Дляние, – заметил второй, Прончищев, – затяжка, для них – повод сорвать переговоры. Не будем, заодно исключать худшего, что может стрястись: вдруг, как-нибудь позднее, старшой, к новембрию, кончае к зиме все-таки учнется война. Не ждут ли, – проворчал Афанасий, – времени, когда зарубежь, нашенской мужик землепашец уберет урожай. Сызнова, как будто у них скудный хлеба, недород… С тем, чтобы кормились полки.

– Надо кое-чем поступиться; правильно, – изрек в пустоту, больше для себя Иванов. – Что ж, дадим. Даятелю воздастся сам-пят – сторицею глаголет молва. Поделимся; куда уж тянуть, – первому, который кивнул:

– Доброе соседство, по-моему дороже казны.

– Тем более чужой, – Иванов; – царская, вернее сказать.

– Да… То есть, нет, – Пушкин, продолжая: – Нишкни. Дотявкаешься, выскочка-от. Я т-тобе ужо, мелюзга… Мир – главное богатство Руси, – высокопарно изнес главный, как ни в чем не бывало, – а, с другой стороны, можно б выразиться, дойных коров – сельщину, крестьян перебежчиков нельзя отдавать. Можные мы люди, бояря, но, однако ж в глуби нашенской могуты – орарь, данник по природе вещей; так распорядился Господь. Знай лишь, – проронил с хохотком, – денежки с него, мужика, пахаря тяни да потягивай.

– Ужели не так, – Прончищев.

Алмаз: – И еще… И способы к тому выколачиванью благ обновляй.

– Не для чего силу, могучество напрасно терять, – внутренне согласный с дьяком, вымолвил, поморщившись Пушкин. – Впрочем, господа сотоварищи понятно и так што это для нас хлебороб – тысячи крестьян, перебежь. Знаете; к чему словеса? Более того, што получено за тридцать годов, с конца безгосударского времени чего-то еще, кроме зарубежных людей выходцев крестьян не возьмешь. Стало быть, отсюда пляши. Чем бес не шутит? – как бы ни пришлось воевать. Откупимся; товар за товар. Завтра же учнем за крестьян деньги, отступное давати. Выполним негласной наказ. Вышло, – проворчал, – отдуватися за чьи-то грехи; прежь, встарь обменивали всех без разбору, в том числе беспричинных. Сами, дураки виноваты – привадили корону себе нашенские деньги тянуть…

– Повадилась коза на поварню… – третий поклисар;

– Помолчи; далее известно, Алмаз. Там, позже выяснится, в ходе торгов сколько за крестьян издоволенья придется платить. Видимо десяток, другой беженцев получат, живьем. За год. По наказу итак. Но, да уж не наша забота сеголетних бежан, сколько их ни будет, вязать. Чай, переговоры продолжатся, не выгонят вон. Так можно, не закончив бесед собинных поместий лишиться, заодно с головами. Как-то не весьма… не особо хочется, – примолвил Борис. – Так ведь, Офонасей?

– А то ж. Справимся; ништо, победим… Лучше б никого не отдать – ни за год, ни, тем паче за шесть предшествовавших переговорам, так сказать, остаточных лет. Без людей – что же оно за господарство? – рассудил Афанасий, Прончищев: – ни рыба, ни мясо; так себе, – итожил второй.

Тридцать, или может быть сорок тысяч предложат за крестьян перебежчиков, решили послы, в точном соответствии с тем как требовал полученный в марте Пушкиным, негласный наказ; хватит для начала торгов, думалось как шли почивать;

Так, в общем проходил разговор.

А не похочет королева рублей, предположили послы, можно уплатить собольми.

99

Что ж – граф? Как воспринимал предложение послов Оксеншерна?

Все определит королева, отписался риксканцлер, не явившись на торг. Дескать, от живых, повторил набольший советник, жильцов – подданных, по сути вещей госпожа, херскаринна не отступится, и с тем, за умерших требует особый платёж.

– О выдаче такого полка – двести тысяч! даже не к лицу заикаться, – молвил через день Оксеншерне, будучи в ответах, Борис: – Всех? И стариков? И детей?

– Да, – проговорил собеседник, – разумеется; всех.

– «Даже и не сразу поймешь чего же все-таки в нем, председателе москвитинов больше, – думал в раздражении граф: – лукавства? бороды? живота?»

– Слыханно ль таковское дело – чад передавати в неволю? – Прончищев: – Господь покарает. Сицему никоими делы невозможно состаться.

– Страшно про такое подумати, – продолжил Борис: – Лихо!.. Да еще и, к тому ж полумилиённую мзду, выкуп за умерших давай. Не-ет. Что же, господа получается: что каждный орарь встанет для казны государя по пяти… девяти… в десять талеров, причем, никудышной. Не жирно ль, ваша графская милость, господин председатель? Аже ли не пашет, преставился – кому он, такой, ваше председательство нужен? Как вы говоришь, – вещевал, с видом глубоко оскорбленного, вздохнув: – Пяти сот? тысяч? Требует? Доподлинно так? Раз так, по вашему такому немерному, большому запросу пяти сотен тысячей московских рублёв ни дружбы, ни любви, ни же сходства на переговорах не будет. Статочно ли сице глаголати, – вещал, подмигнув третьему начальный. – Как так? Дело ли, скажите на милость – эдакие деньги просить? Кой, там – отступное, – грабеж. Чаю, при таковском запросе даже и не только что нам с вами не прийти к соглашению, – заметил Борис, – внуки по рукам не ударят.

– Молвите вы, думные люди, – подхватил Иванов, – будто госпожа королева хочет с государем во дружбе и любви пребывати – почему же тогда в эту междержавную дружбу, залог мира забиваете клин, учинив столь немыслимо великий запрос мимо настоящего дела? С Дании взимайте такую непомерную дань… откуда происходит, по-моему название марки.

– Надо бы гонца на Москву правити, – промолвил Борис в сторону своих сотоварищей: – А ну говори, – Прончищеву: – Як, Офонасей? Думается-от, с ветерком дён через пятнадцать, кончае двадцать, налегке обернется. Посуху… а как же еще? Худо – не иметь корабля.

– Можно бы, – Алмаз: – А чего: Лапландия, Архангельск – и дома… в престольной; почему бы и нет, – молвил, упредив на мгновение второго посла.

– Што тебе на это сказать? – Пушкин, Оксеншерне: – Тупик! Надо же, в конце-то концов, как-то из него выходить. Полумилиёна не будет. Лихо!.. Ну, а естли, в таком случае, с рублями дадим, – вскользь проговорил, – за людей мертвых перебежчиков хлеб? – «Дать бы самому председателю свеян, Оксеншерне, – так, поди не возьмет, – произвелось на уме: – Вряд ли согласится принять. Пробовали как-то, намедни; суе; отвратил соболей. Судя по всему, неподкупен». – Сала? – произнес, помолчав несколько мгновений: – Пеньки? Лён… Что б тебе еще предложить? Мёд, патока. Рыбец астраханский… Тоже не годится? Смотри; как знаешь, – втихомолку, Борис. – Подумай хорошенько, получше, ваша графская милость.

– Подумаем, – с прохладцей сказал в краткую чреду тишины, тронув переносицу, граф. – Будет на сегодня. Фарвёл.

– Прощайте, – произнес переводчик в сторону великих послов.

С тем стороны, условясь о дне следующей встречи расстались, а на другом сретении главный посол, в ходе разговора о мертвых, напустив на лицо многообещающий вид, с некоторой грустью изрек: