Текст книги "Захват"

Вершин, продолжая раздумывать над сложностью мира, но уже насладясь в полной тишине одиночеством представил на миг рыскающих около дома в поисках съедобного псов, полуодетую женщину, с котом на груди, непроизвольно поморщился, легонько зевнул и, поелозив спиною в шишковатом тряпье, располагаясь удобнее, решил не вставать.

Далее гребем… до конца, – произвел ось на уме в отзвуках собачьей грызни, сбившей на мгновение мысль:

Крес, в жизни обывателя, – подумал ночлежник, – говоря инословьем, образно измолвить, по-нашему: восстати с одра – избавиться от тяжкой хворобы. Али же, допустим – спихнуть каменную глыбу с груди. В общем понимании сути креса, оживания – так. И, подгребая поближе: кресение в пределах двора (что тоже, как бы, часть государства), поточнее, в светлице – суть восстановление прежних, к прискорбию, весьма непредвиденно скончавшихся ценностей – того, чем жилось ранее, в былые года. Что уж говорить о стране и рассуждать о вселенной, – горнее: Персида и горница, светелка жены;

Что ж еще… А вдруг оживет канувшая в нетчики радость? Ни, тебе тоски, ни тревог… Любо! Дорого!

Потом… а потом, – думалось какой какой-то часец, – креснется все та же грызня.

Вообразив, мысленно такой оборот дел с возможным воскресением счастья мудрец разочарованно хмыкнул: – За что, как говорится боролися, на то й напоролись. Токмо-то покончили с бранями – опять начинай! Креснули на круги своя… К прискорбию… К несчастью; вот, вот… к сожалению, вернее сказать. Но, да: воскресение – круг, замкнутый, коли проживешь заново былые года. Стоит ли назад возвращаться? – на обочинах-от – те же верстовые столбы. Надо ли желать воскресения? Считаем, сбылось!.. Дело ли – о том, что еще не произошло наяву, как бы про запас, горевать? Быт как быт. Противостояния, брань – то, что происходит на улице, а то, что в семье – соузничество зла и добра. Там, будь как будет, а пока хорошо; мало ли – добыть воскресение хотя б на часок! В будущем авось заберемся, взлезем как-нибудь, на плечах бранников за лучшее в парадиз, по-нашенски – в рай… Тоже не годится рассчитывати. Днесь живота – тихая и долгая смерть. Кресение из мертвых – мечты; все ж лучше, нежели совсем ничего. Терпится, и ладно; эге ж; чем тебе, оно ни раек; именно… Живой, не убит; все-таки – чуть-чуть веселее, – промелькнуло у Васьки, – нежели скучать под крестом, силой в домовину пристроенному… Как возразишь? Некуда останется плыть. Сопротивление не так чтобы очень сильное… И, можно сказать, лучше бы: чужая грызня.

69

Кончились, прошли воскресения!.. Довольно мудрить; круг жизни полностью, красиво замкнулся. Нечего и думать о лучшем. Выяснилось, мир землежителя: сплошная борьба; всякая – от браней в дому до противоборства стихий; то же, приблизительно: суть меняющихся время от времени природных явлений более спокойного свойства. Но, да что касается войн, происходящих в природе – сицее не наша печаль. Сицевая брань – от Всевышнего, и как ни мозгуй причины таковых столкновений останутся вовне головы. Жаль, но ничего не поделати, пока не до жиру – хоть бы разобраться, большак с тем, что происходит в семье… Встать, не встать? Успеется, и то, и другое, – промелькнуло у Васьки. – Глядя на пример воскресенья Иисуса Христа лучше бы заняться иным. Право, любопытная мысль! Воистину!..

Пробившись вовне подпотолочного пространства, на крышу и затем воспарив птицею до самых небес умник, с высоты оглядев горние пространства и землю призадумался крепче:

«Выбрались!.. Пожалуй, начнем. Скресениями, стало быть ясно, справились. А что ж – вознесенье? В общем понимании слова, – спохватился мудрец. – Знаемое всеми, кто ходит в церковь, али там, на погост Вознесение Христово – не то. С этим, – шевельнулось в сознании, – открылся вопрос: каждому ли хочется в рай? – что б ни говорилось в писаниях о вечном житье и что б то ни сулило священство люди, кое-кто не особо веруют в загробную жизнь. Но, да и кого-то не пустят. Именно? Не всех; да уж, так. Враения, увы не получится, – но, скажем: попал, все-таки в заоблачный мир полного довольства имеемым, – подумал супруг, вспомнив на мгновенье хозяйку горницы с мурлыкой в подушках: – Радуйся? О нет, погоди. С толстою губою, задаром в райские чертоги вселиться – значит: возымети, к земной ту же, приблизительно брань, что осточертела в дому!? Стоит ли спешить с вознесением – отдельный вопрос. Эх бы, – промелькнуло, – свидетеля какого сюда, бесплатного по мере возможности, и даже за деньги, разумные положим, бывальца – выяснить, тайком от жены як там обитают, в раю!.. Что-то не знавали таких. Было бы весьма огорчительно услышать о том, что на небесах предстоят брани наподобие тех, что и по домам на земле… собственно, в семейном кругу. Мед пить бы, у Бориса и Глеба, паточный устами священства!.. Дескать, мол, вещают попы, оба: о блаженном житье праведных людей в небесах книжные глаголы рекут.

Станется, в таком вот раю, книжном, али как там назвать нечто неземное взнесет, с божьей помощью, – нашелся мыслитель, избежав приземления, – в какой-то иной парадиз, получше разбором – расположенный выше, в коем прежреченный бывалец, коли он существует, побывавший в раю низшего разбора – поповском, так сказать, не бывал… Там, третий парадиз, повыше второго, и опять – вознесение… Четвертый, по счету… Сколько их? Но, впрочем не важно – Бог ведает, – мелькнуло у Васьки; – важно, – рассудил, – не взлететь так, что не вернешься назад.

…Пятое, шестое, седьмое небо… с грешниками; ну; таковых пак становится все меньше и меньше: с каждым вознесением в парадиз который повыше происходит рассев: некое число небожителей, подобно ладьям, образно измолвить, купеческим, встают на прикол… Три, два, один – и, наконец, в подлинном раю, не поповском не узришь никого – витают лишь, единственно праведники; звезды – внизу.

Плачутся, что нет справедливости!.. ну да, батраки; двоеро наемных работников, – припомнил мудрец: – Да и на Неве кое-кто. Как – нетути? Жива справедливость! Ну, а кто недоволен тем, что не хватает еды – вон ее: середь киселей катятся молочные реки, по краям берегов пряничные горки; вот, вот. Сахар, ветчина… огурцы.

Вознесенье, да и те ж воскресения в природной среде, как бы-то: вселенская брань, Воскресение Христово – лишь часть, образ таковой боротьбы, с помощью которого можно, при великом хотении… а можно ли? снять временно, в пасхальный трезвон страх перед уходом в предвечное, в загробную жизнь. Выгодно для тех, кто грешат и кое для кого из таких, кто попросту, вполне по-людски (простительно?) – трудиться не хочет. Добре – но и, с тем наряду, как-то маловато для счастья: вселенское, оно же – ничьё, – проговорилось в душе: – Кроме Воскресения Сына Божия подобный крутёж суть круговорот пустоты; как не так? Сходное, по крупному счету круговращение, – итожил, вздохнув, – также, в человеческом обществе, и стало быть, то ж – чуть ли то ни в каждой семье; именно. – И только в раю нету никакой суеты».

70

Горница, – возникло видение:

Котяра, в подушках;

Ближе, под ногами клокочущей от гнева супружницы – герань, на полу;

В детском закуточке, поодаль голосит ребятня…

Черт его, – подумалось Вершину, – подбил взговорить с тем как затворила окно! Жаль. Нет бы то смолчать, проглотив сопровожденную звоном стёкол первобытную брань… В горенке, – припомнил, – воскресла бывшая пред тем духота.

Жаль, не жаль – все-таки-то, что ни скажи праздник – был! Маленький… И то хорошо.

Не создан? для семьи? непригож? Он, Васька хочет её, Анницу-ту, с помощью книг да поговорок учить жить? Приползень? Ах, даже и так: вор? Благодарим за подсказку, молвил, не позволив себе выкрикнуть ответную брань. Молодость ее истребил? Всячески над нею глумится? Чуть ли то не силою-от вынудил идти под венец? Голову, де ей задурил!.. Кто кому… Надо же такое изречь – ухи опускаются, вянут.

Как же переменчивы люди, вещевал на ходу, множа по светлице круги: вечером ласкают – желанен, утром говорят: захребетник; что клятвы? – то же, что змеиные шкуры, выползки… Отлично сказал!

«Запер бы гортань, краснобай» – проговорилось в ответ – и, во продолженье утихшей, было – подоконничной брани… первобытной, ага столь же неприятная ругань зазвучала опять. Чо уж, там худое сказал?

Помнится, стерпев кое-как брань, молча (вразумила, тычком – запер) отступил ко дверям, в сторону, и после чего, злясь, миролюбиво изрек: что же то ему предпринята, бо кругом виноват: правиться до Юрьевой пристани, под городом, так? В детеныши, в наемную дворню, али, может – в монахи? Разбойничать, в лесах? Помереть? Что ж-таки, в ее понимании достойный, вещал не четвероногого Васьки, но – труженика моря живот? Выговорил, кажется всё, главное, так будем считать… Тут еще, найдя на сундук, в легком раздражении пнул скарбницу (босою) ногой; дескать, в домовину возьмет?

Дальше – хуже: «Двести ефимков, неужель!» – крикнула, припомнив тюрьму; стоит ли того, торокан? – выменить добро на говно… Такое говорила, часком, что и дневник бы не выдержал, сгорев от стыда, если бы в него записать то, что донеслось до ушей. Да его, приносителя убытков дескать мол, рекла взбеленясь было бы дешевле притиснуть. Вопила как в кликотной болезни, временами трясясь, губы подергивало судорогой, а по углам рта высел пеноватый налет. Ужесточа ретивое, сердце, дабы меньше страдать он, не возражая немотствовал, боясь одного: как бы ни забилась в падучей. Горюшко и смех, пополам.

Тут, в краткую чреду тишины, кошкою приблизившись – дед женушки, такой же скупец, Кошка, для сторонних людей, с улицы – Оверкий Филатыч: «Де ён, ваш цветочный горшок?» – бает, показавшись в дверях; склеить собирался, ну да. «Милуетеся? – рек, обошед внуку по изрядной дуге: – Сам пасусь. Ышшты, пропивоха ефимков!» Пристыдил. Каково!.. Буря в одночасье утихла… Что еще? Ага: под конец, выпустив слезу говорит: «Оссподи, куды я глядела?»

Господи, доколе – терпи?! Брань, да брань, – вяленько подумал супруг: – Только и всего удовольствия: почитывать книжки, да еще иногда так вот, в тишине – помечтать… Слаще ли живется другим? Разве что, быть может братенику, на родинах – Палке… Ой ли то? Да как бы не хуже, с некоторых мест, как пропал оберег евонной семьи… «Чу!.. Что это? – мелькнуло у Вершина: – припомнился брат – и, единовременно с тем скрып, медленненько (глас?) прозвучал, внутренний, встревожив на миг. Странно! – Это ж как понимай?»

Вспомнив зарубежного родича мужик повздыхал. – Все пройдет… Самое-пресамое лучшее, по крупному счёту: разом превратиться в ничто… Юные годки не воротишь, да и мало – Нева; чуть, – произвелось на уме:

– Родина, в пределах по-истине великой Руси тяне-ся за Каменный Пояс[75]75
  Подразумевается Уральский хребет.


[Закрыть] – оком не охватишь простор! Далее, как знаем: Китай… Перская держава, да Индия в другой стороне… Мил Новгород, чего там роптать, жаловаться-от на судьбу. Жизнь красна, мыслится, хотя бы и той малостью, что скоро пройдет. Что ж сравнивал потерю с убытком? Самобичевания – вздор. Тьма обетованных земель. Дом, слава тебе, Господи есть, в общем-то, не слишком чужой, сыт. Кое у кого – ни жены, ни отроков, ни книг… ни клочка сена под исхлестанной задницею…

Кстати, ло́нись – в Канцах об одном из таких баивал несчастный братеник; чем тебе, оно не пример? Оным оказался (вот-на!) следовавший чуть поотстав от тестя, на другой стороне улицы патластый худыш, коего в разгар перепалки с Анницею зрили в окне; мир то неисходимо велик, то, на удивление, тесен; есть во что вомкнуться уму. Тоже любопытная мысль! Как-нибудь запишем; не в спех. Чудик!.. Не могла пожалеть, дурища, что выгнала вон? Вряд ли, – покусавши соломинку подумал супруг, и, вообразив на мгновенье одноногого конюха промолвил, в себе: «Что ж, что неживая нога, деревянная? Беда – лебеда; по двору, а также в ряды, в церковь, али, скажем в кабак можно и с такою ходить; сходное – чертовка жена. Даром, что пропал талисмант, оберег евонной семьи – Кречету в другом повезло… Скрып? голос? неразборчиво дык… Знать, судьба… деревянная», – итожил, вздохнув. – С тем Сокол, приглядевшись узрел: к ложу подбирается кот.

– Спознал одноименника, старче? Подгребай, лизоблюд. – Выговорив, хмыкнул: Фома, переименованный – Васька! Надо же от так перезвать. Старый, бес. Вытворила как поженилися; ну да, из любви. Ажно-то, на деле сказалось: угодила коту: было, не откликнешься вовремя – блинок переймет… Добре хоть, не стала супружника Фомой величать. Станется, того и гляди!..

Тем часом Васька соименник, урча приблизился, подергал хвостом, и, взгромоздившись на грудь ночлежника, двуногого Васьки ткнулся, по давнишней привязанности мордой в лицо.

Явление кота означало, что супруга проснулась; да, так; ясно же, как солнечный день со щебетанием сковранцев, – мелькнуло у старшего, что эдак зовут не своего муженька, но соименника-от – четвероногого Ваську! – Вершин, услыхав на дворе что-то наподобие звуков песни добродушно похмыкал; следом, в подтвержденье догадки, что супружница встала до ушей донеслось: «Ау-уу… Маль-цик. Де-е ты-ы?» – Смолкло? Это ж как понимай? – Вслушиваясь в голос, ночлежник, вспомнив на мгновение молодость погладил кота и, прозревая дальнейшее протяжно вздохнул. «Близко – у ворот, за углом, – произвелось на уме: – Так-то, приглушенные бревнами глаголы, считай: пение заоблачных птиц… Жаворонки, сотнями; но».

Вдруг, слушая изгнанник напрягся: под конец череды ласковых, как в старое время, канувшее в лету позывов шоркнула, открытая настежь, полностью темничная дверь. Чудом ли, по собственной прихоти, сама по себе, тяжкая весьма отворилась, – промелькнуло в душе: будущее кое-когда, все-таки несложно предвидеть: собственной персоною, вслед собственности: Анна!.. Эге ж. Встала на порог и молчит. Супротив света, бьющего в отверстый проем выражение лица не видать. «Сердится небось; али нет? Судьбы человечества – меньшее; предвидеть разор тысячи купцов, например, аже ли случится – не то… маль», – пробормотал в никуда, чуточку смутившись мужик.

– Воно-то куды забежал! – великорадостно, Анница, слегка приглядясь к темени у дальних чанов.

«Кому это: коту али мне?» – думал в замешательстве муж.

– Ба, вас тут двое! – с хохоточком, супруга, подступая к ногам.

– Здесь; оба, – неохотно, супруг. – «Приплыли, прировняла к скотине», – шевельнулось в мозгу.

– Нашел-таки местецько, запецьной! устроился. Хорош теремок?

Помня о вчерашнем изгоне, весленик решил промолчать, но потом все же, не стерпев унижения (как видно забыв, что возлежит – ниже некуда), с достоинством рек: – Место? Чо хотел, то и выбрал. Снадобится, лучше найду – в Славенском конче, по-за Волховом, не то на Москви, – молвя, усмехнулся примак, и, в завершение сплюнул, в сторону, явив таковой отповедью всесовершенную свою независимость. О, Господи правый! Что же он ее, шкалапендру, эдакую гадину любит, пронеслось на уме; любит несмотря ни на что!..

– Выбрал, тунеедец? Ах так? Все ближе к вулице, – взъярилась купчиха. – К лутсему. Катись, торокан. Плакается! Ты и хлевка спального докаместь не выработал, сют балаганной, песельник, Мои Палестины… От же нэ, вязался на голову! да лутсе б держать лиснево борана, про корм нанятых на время сотрудников, а то б хоть козла – двоеро кайван, батраки, думаю с рогами съедят.

«Креп-пенько ж-таки обласкала!.. мастерски, – подумал супруг: – На тебе! Да где ж научилась?? Бранница – ни в тятю, ни в дедку. Но, а, в общем, привык. Новое – Мои Палестины. Более подходит: Верста; рост, как рост!.. Слава тебе, Господи – вышла, с тёзкою, наперсником вон».

– Тут, в спальне, – бормотнул в потолок. – Де ж еще?

– А ну-ка вставай. Голову совсем задурил, – Анница, вернувшись к дверям: – Тятенька тобя, дармоеда, шершеня зовет на допрос. На увидиенцию-ту, по вашему, с отцом говорению… Сломаешь язык!

…Вскоре по уходе Оверкия, покинув светлицу и спустившись во двор он, Васька, подойдя к Тимофею, младшему наследнику тестя тоже познакомился с пришлым, коего узрел из окна в горенке… с Мои Палестином. Задницу хотел показать; пришлый оборванец, не Ерш; сицего еще не хватало, к уйме оскорблений, в дому… Лещ требовал казати, Евмен, впрочем передумав; аа. Не востребованным зад оказался, временно, узналось потом. Как есть – блаженный Христа ради!.. Первое, что он произнес, вшед на двор: «Слава Отцу и сыну – повидал Палестину», – рек Деревянная Нога. Тож маялся в подземной тюрьме… Ну вид: мало не совсем обнажен, бос, молодоват ликом, что-нибудь под сорок на вид, – но уже высела кругом седина, очи, не понять то ли добрые, а то ли, как свет гаснущие медленно, серые, – припомнил мужик; – возложи узы али клади на тело – ясновидец юрод. Поелозивши спиною об угол днешней, так сказать почивальни, странник, говорят кое-кто вытряхнул отставшие струпья, и затем произнес: «Чешется однако, друзья, братья мои новгородчаны, невдомек отчего». Баял, окормляется честно, а секут как воров.

Надо полагати: секут, пришлого, худую собаку, шелепами – за скоморошества, считает жена. Под вечер, единожды спрашивала что веселится, будучи разделанным в кровь, плетками; юрод, на глазах дворни, помнится руками развел, да, в непонимании чмыкнув предложил, под смешки дворных путешествовать с ним; дескать мол, в подруги возьмет… Эх бы свел! Право же, забавный скиталец, редкостный, – а как улыбнется, где-то в стороне от людей, надворных зубоскалов, да иже с ними родственников, с глазу на глаз – точно изопьешь из колодца животворной воды…

Как бы то взапрямь ни понадобилась, в сей животе!.. Именно. И, с тем наряду, сносная, – мелькнуло в душе; – что проку – горевати заранее? Пустые дела; впрок прибылей: кот Васька наплакал. Незачем пенять на судьбу, жив – живи, – встав, приободрился мужик.

71

Помня о наказе прибыть на увидиенцию с Кошкиным, обласканный вышел, голову слегка восклонив, точно собирался взлететь, соколом, за дверью прищурился: вовне солодовни яростно слепило.

Живой!.. Синь, в реденьком пуху облаков, кошкин дом, жаворонки. Ой хорошо!.. Анницы, к тому ж не видать. «Лучшее местечко – под солнцем, – пронеслось на уме. – Аж да, борони, Вседержителе: оттяпает радость – некуда останется плыть». «Воз-зненавижу… прибью», – выговорил медленно, вслух. От теплого в затынном пространстве аера, свирельных звучков над крышами, заполнивших высь над городом, который любил Вершин, позабыв где находится воздел к небесам налившиеся можностью руки, замер и, спугнув сизарей, в солнечном свету возопил: «Врре-ешь! Буддем жи-ить!»

– Ос-споди, прости и помилуй. – Гревшийся на всходнях крыльца Кошка, многолетний старик перекрестился и, проговорив для ушей выходца из тьмы: «Постыдись! Тут тоби не игрисе, – дом», вяленько, с досадою сплюнул.

– Да? – оторопело, гребец: – Дом? правда? Неужель? – произнес выходец, расширив глаза. – Отт не знал… Ты ево, гляжу стерегешь? Бди, хвалю. Могет за граничу сбежать, – молвя, усмехнулся примак. – Жив – живи. Радость никому не заказана, Оверкей Филатыч. Даром, что с твоею клевреткой, внукою в светличе у нас, в горенке взаимное иго – не чужой монастырь. Ну тебя, отстань. Замолчись.

– Я-аз? Да-а в твои годы, – ошарашенный, рек старец, не договорив до конца: – ведаешь ли, малый…

– А то ж; как не знать? Мордки да копьё собирал… впрок, – Васька, перебив старика: – слыхом, середи дворовых: медью сундуки завалил. Трать!.. Али в домовину возьмешь? На небе сравнимся богачеством. А думаешь как? Божеский, закон – справедлив… Кончится взаимное иго. Видел китовраса, живьем? Получеловек-полуконь. Радуйся! Житуха пройдет – глазом не успеешь моргнуть. Так что веселись, конетавр. Иэ-хх!.. – Вслед Васька, подсучив рукава, точно скоморох извертнулся, передернув плечами, наклонился к земле, и, пошевеливая по временам над головою стопами, с гоготом пошел на руках.

«Пусть, его попрыгает, дедо, – уловил конетавр: – выйдет молодецкая дурь. Скучился по веслам, отвык», – договорил Тимофей, он же, по-семейному Ёрш.

«Такоже восстал ото сна… Шурин, Тимофей на крыльце, – в следующий миг представления подумал гребец, встав по-человечески, на ноги; – воистину так. Сей, видимо поедет рулить, вместо хвороватого Плешки… За море. Возглавит артель. Справится, ходил однова – шелку привезли позалетось, помнится, из Вышнего Волочка[76]76
  Город в истоках рек Меты и Волги, на средневековом пути корабельщиков с Балтики в Каспийское море.


[Закрыть], мешецкого[77]77
  Название этой разновидности шелка по городу, откуда ввозился (ныне г. Мешхед, северо-восточный Иран).


[Закрыть]; ну. Жаль, что не доплыли до Персии!.. по Волге, в низы. Старший сонаследник хозяина, неопытный – Лещ – правити кормилом не гож, баивал намедни отец».

– Здравствуешь! Ну как, поплывем, свет-Степаныч? Далее, за Волок.

– А, ты? – как бы, не узнав поначалу Вершина изрек Тимофей, в шутку погрозив кулаком: – Думалося конь проскакал. Я т-тоби ужо, недотыка. Удаль покажи на делах.

«Тоже нагрубил, под конец… Ласковее, нежели Анна», – промелькнуло у Васьки на ступенях крыльца.

– Здрав будь, Оверкиевич! – молвил в дому: – Звал? Аннича велела прибыть.

– Да? Ни, ни. Спутала небось натощак… спросонья, – отозвался купец: – Дескать позови, говорил – явится немедленно-от. Вроде, заступился; эге ж. Лёгок на подъём, – пояснил, чуточку подумав Степан. – Як-тось так. – Ваську своего обыскалася… Нашедши – тебя… Цё б ни заглянуть в солодовню, али скажем, к Ноге, – вздумалося лезти к отцу. Видимо, зашла мимоходом по пути, Василёк. Лаяла твою беззаботность. Хха. Мол, нерасторопен, ленив. Баяла: негож для семьи. Дурища, – итожил купец: – Врет; пустяк.

Мелочь? – подосадовал зять: что Кошкину, в его положении? Хозяин. А тут чуть ли то не улица – дом.

Пользуясь возможностью высказаться с глазу на глаз, Вершин безопасности ради поплотнее закрыл малость отошедшую дверь. – Скажи мне, пожалуйста, Оверкиевич, – молвил, вздохнув: – Есть ли она, грань человеческого долготерпенья, от которой бегут? Из дому.

– Кто? как? Не дошло.

«Аннича, – донесся ответ: – Баю не к тому, что надумалося бечь со двора, – как бы-то, оно: про запас. Можно ли покинуть семью? – но, коли случится торговля-та, обмен перебежниками – хуже не будет. Вряд ли королева зловреднее. Ну что за жена! Поедом Не нравлюсь. Выгонит, сказала намедни, вечером в хлевок ночевать… Ладно бы в людскую изобку, али там, в солодовню. Сколько же терпеть издевательства, будь добр, подскажи».

Кошкин усмехнулся. – Бежать? Из дому? – промолвил старик: – Грань выдумал какую-то… Вздор. Эк-кой ты, дружок суетун. Ждать, сидюци у моря погоды, молвя по-пловецки – не то. Бейся, добывай справедливость, – наставительно рек, чуточку нахмурясь купец, и, подбирая слова так чтоб, не обидев пронять родича, с его беспричинным, думалось, пустым огорчением, вздохнув произнес: – Правдою, зятек говорю. Глянь-ка на Моих Палестинов: кремень!

Бачил ли он, Васька, жалуясь на горький живот спину шатуна вездеходца? – выговорил, с этим, в прилог к прежеизреченному, когда невзначай глянул за окошко, на двор. – «Спину-ту? Чесался. Видал, отче, – донеслось до ушей: – брёвнами… Потерся углом, правильно сказать… солодовни».

– Да? Искры сыпались. – продолжил наставник; – именно… Кремень-то кремень, выяснилось – можен стоять век на долговом правежу, – изговорил с хохотком, криво усмехнувшись купец, – только вот, спиною ослаб, – и, повременив произнес, так что просвещаемый вздрогнул: – Ррешето решетом! вдоль да поперек исполосованная-та. Не у нас. Якобы, торжковци отделавши, не то на Валдае. Важно ли? Да это – везде… Вынул из тюрьмы, полосатого – смеется, юрод. Взял его, шута на поруки: опытной; бывалец, – изрек в сторону окошка, вздохнув. – Думалось направлю с тобою, грамотеем к Москве. Конными поедете, Вась. Посуху. Пока – хоть плыви. Як? готов? Неце распускаться, милок. Выдержи. Ага? вразумил? Нате вам какой страстотерпець! Истинно сказать: суетун; ей же ей.

– Федька? полосатик? Верста? Вроде бы не так, чтобы…

– Сам; кто ж еще? А тот – молодец. Знательно про будущий торг, мену пресловутую-ту. Виделися в доме Хилкова, царского наместника в городе с одним из писателей, приказных дельцов. Байкали о вас, перебежниках. Мордастый, запомнилось… Невжели не знал? – даже у простых обывателей возврат на слуху… Лебедев такой, из Москвы, крыса канселярская-от, волошениновской писець; сказывал, седит во подьяцих у дьяка, Михаила. Дьяк ведат Новгородскую цеть.

– Как ты говоришь, – собеседник: – Лебедев? Столичной писеч? Ни Федором ли звать?

– Угадал.

…Лето, Новгородской приказ, – вспомнилось, по случаю Ваське:

Голоден, как сущий бродяга, за душой – ни копья; тихий посреди сотоварищей, таких же писцов, занятых читанием жалоб, неподкупный на вид Федька, сгорбившись над кипой бумаг не торопясь обновил ставшее негодным перо, с важностью почмокал губами и, притворно вздохнув – деланно сочувствуя хмыкнул, усмехнулся чему-то взвиденному ниже бумаг, коло приставного стольца, и, не приподняв головы буркнул о своей нищете… Так же, – промелькнуло у Васьки, – но куда голосистее, чем Федька, братан сетует на бедность жена.

– Чо уж там угадывать-от, – знаю, щелкопёра; скупе-еч!.. Двоюродной братеник, Жеравль. Оба хороши, сребролюбчи. Тот хоть не корил за безденежье. Доколе терпеть? Так то уж борьбою проникшися до мозга костей, – рек в негодовании зять.

– Эх-х ты… проникшийся, – нахмурясь, купец: – Де яна, твоя боротьба? Не рано ли становится поздно продолжати браньбу? Жив – борись. Як же по-иному, Васек? Будешь отдыхати потом; ну; так… там. Непротивленець, и только!.. Вожжи опустил.

– Да не так!

– Да, не так; согласен, – усмехнувшись, купец: – в действительности – дурью проникся! Грани какие-то навыдумал… Седи, суетун. Нет бы попинать разговор с подлинной своей цены. Докаместа, приходится думати: яна – не того… так себе. За так не набавят. Ось тобе и мера терпения. Надулся, гляди!.. кривится, – похмыкав, Степан.

– Кто б столько вытерпел, за десять годов! Яз – терплю, – Васька, норовисто сопнув. – «Тоже не безгрешен, зятек. Слушай, слушай. В цем-то яны добрые – недобрый жены», – донеслось до ушей. – Правда? – озадаченно, зять.

Кошкин улыбнулся. – Да, да, – молвил, поясняя старик: – Видеть в худом доброе не каждный горазд. Вцись, милой, но и женку при том к доброй животе приуцяй. Сим, по моему разуменью, нутреннему всё победиши. Правь, не ослабляй поводок. Хвать за руку – и следом веди; просто, – заключил, к удивлению супруга наставник, думая кончать разговор. – Да и не боись, милухна кое и коли приложити к словному, к изустной науке о благом поведении («наука наук!» – молвил про себя) приложи правую долоню к задам.

«Станет постепенно як шелковая, – чуял супруг: – Знай себе, греби да греби; справишься – ужо отвратишь Анницу-ту от медяков. Як не так? Женское ли дело – торги? Есть люди, скорбные стяжательством не только худые, вроде лихваря Несмеяна, Безуглого, который сидит около рядов, на углу. Не ведает сама, сребролюбица, того цё творит… Сядь книжецьку, дурехе процьти. Спробуйка в ее положении побыть, Василек: ходит, месяцами як та живомужняя вдовица, соломенная, рекши по-немски… Но, а коль подзадный, сказать более понятно, по-нашенскому зуд обуял, иноди пошастать не грех – проветрися, як той палестинец Федька, и затем возвернись…»

«Хм… А вдруг? Дело ли – такому потворствовать?» – подумал Степан.

– Не вымай нож на веру во кресение любости, невзгода пройдет. Надо – в непогоду сплывешь, к лутсему. Дерзай, милухна. Понял? Повтори.

– Да уж; внял. Чо проще? – Васька, благодарный в душе тестю, миротворцу, кивнул. – Как не так? – сичее понятно ежу. – «Редко такое выпадало, – пронеслось на уме: – Ласков, не спешит удалиться, недомолвки проявливает… Шапку не взял, тронув для чего-то, валяется… Ого чудеса! Прежде было, чуть заикнешься о своем положении, по сути отчаянном, старик отмахнется, точно от приставшей к обличью, надоедливой мухи, али же скругляет углы. Правильно: не все ж-таки – Анна, – вышло, кое в чем из того, что ныне омрачает соузничество сам виноват. Многое из кошкинских вымолвок, зело справедливых, было-че и так признавал нужными, – подумал, вздохнув, – только вот не очень понятно, Васька почему же тогда ясное как день забывалось? Трудная загадка!.. вот, вот: сицее, к тому ж натощак неисповедимо; эге ж. Истинно глаголовал Плешка. Действуем! Уход – не борьба».

– Силою воспитывать – лучше?

Кошкин: – Ницего ты не понял. Ой ли – пригодится урок? – С тем, выразив свое отношение к ответу сородича наставник поохал и, коснувшись макушки походя, привычным движением чуть-чуть распушил серо-бело-русо-портяночного цвета, слежавшийся, похоже на то венчик седоватых волос; младший собеседник отметил: даже за стенами коморы Кошкина, в довольном свету не броская, с вершок в поперечнике, проплешина скрылась.

Вершин: – Непременно учту. Язз её ужо, растакую греческой земли шкалапендру завтра же… потом… на ужа, – выговорил вскользь, – переделаю; попозже, не вдруг.

Тесть: – Д-дуб моррёной… Греблом по голове не проймешь. Кто тебя, сынок разберет, вумника на цё ты способен. Тисни таких, сок, можно б выразиться толком не брызнул – норовите удрать, за море, в другую семью… Бегатели.

Васька: – Нет, нет!.. Терпится ж, – подумав о Персии добавил мужик. – Нынече, за Ладогу – сам? Ёрш? Яз – готов.

– Нет бы сыпанути песку на уголёцьки, – пропуская вопрос бегателя мимо ушей, – бранник, не преминет сдерзить, отгавкнуться, – с досадою, Кошкин: – Дело ли – вздувати огонь, казывать жене правоту? Каждому – своя, Василек, – молвил назидательно тесть, – в обществе людей, на миру, да и во семье правота. Нет-таки, неймется перецить, мало не на каждом шагу!.. Кой же ты, в семействе большак? Плюнь: баба, – проронил, с хохотком. – Лается – в ответ промолци. Полно заниматься отлайками, негоже, милок. Злится? Не довольна имеемым? А ты, богатей… в общем – прояви доброту, словно, али яктось еще, в пику богоданной супружнице своей… школопендре, временно. Прикусит губу! Выложи, разумник, по книгам вумное цегой-то, не жмись. Вот скупец. Знаемо – в тебе, милухна уймище, на сотни рублей всякового толку доброт. Верно говоришь; переделай женушку-ту. Понял? дошло? Действуй, шевели бородою, праведнице.

– Завтра займусь. Надобно забор починити, валится, у главных ворот.

– Надо ль? Воспитаньем займись, – перевоспитанием-от, правильнее будет сказать.

Выговорив, Кошкин подумал чуточку подольше обычного, как будто смутился и, нежданно для Васьки, чаявшего вящшей хвалы, за волеизъявление биться за лучшие, чем были права, глядючи вовне, на толпу, застившую свет произнес: – Время уходить, Василек, забайкалися-от, недосуг, – но уж, парусим до конца… Думаешь долги возвращать?

– Я-аз??

– Придуркивайся!.. Ты, економ. Канцевские тоже давай… Сотенка, по-твоему? Нет; больше. Спомни откуль вытянул, кощея, проснись. Ышь святой… бессребренник. А прежде? Забыл? Новгород; в давнишнем году. Старые цыдулы, расписки денежныи-те, милухна, думаешь – пропали? – вещал, горько усмехнувшись купец: – Выбросил?