Текст книги "Захват"

– Плавал?

– Собирается; ну. Денег на корап не хватат… Кая ты вожанка нашлась – родинами бредити? Вздор. Надо же такое измолвить! – буркнул, повернув к своему: – Речь дедовская, можно б сказать – тутошных людей ижерян, муж чистопородной русак. Де она, твоя самобытность, самотная собь родовая? Кончилася, вышла; тю-тю. Чо уж говорить про детей.

– Нет-т, – Найда, вскинувшись, – не ври! вадьялайст!

«Как не согласиться: жена; добрая, не так себе… Гм. Злится, – промелькнуло у Парки: – странная порода людей!..» – Так, в опчем-то: природная водь; по-твоему, – ввернул селянин, высказавшись далее вслух. – Кто б спорил. Можно перебратися к Выбору, на выбор, – изрек, чуть поколебавшись, помор: – Тамотко Мария, сноха. Вдовствует – братеник погиб; Фрол; Птах. Дом, каменной… А? як? Решено?

«Чувствуется, Найда близка – вот-вот, – подумалось в какой-то часец, – выберет последнее».

Тишь. Паркина долонь на плече, пальцы ощущают тепло – ткань тонка; «Лён, – произвел ось на уме, – выделанный в прошлом году; стрельнинский, в соседах купил».

– Пташечке и двух-то ешшо… Ыкси минуа!.. Одинственной мой! Как – Линда? Скоро ли? – роняет жена. – К Выбору? Али за рубеж? «Вкупь, – слышится, – поедем; с детьми. Як же – по-иному? Никак». – «Веточку нельзя одного даже за Неву отпускать: муж! – проговорилось в душе. – Бог, юммала до веку послал. Что ж, судьба. В русь? лучше? Да не все ли равно. Путь к вечному спокою – один». – Сам, – извещевали уста женщины, – хозяин, решай. Выберемся, как повелишь.

Стало быть, согласна? Когда, и, во одночасье: куда выбраться – побочный вопрос, главное: не быть четвертованным, спасти животу. Кормилец, попечитель семьи может превратиться в ничто… в груду отвезенных собакам, в пригород кровавых костей… Но, да и не лучше – тюрьма.

…Площадь, островерхие крыши, виселица, – взвидел мужик: тот, под перекладиной дернулся, палач, изогнувшись выпустил на ближних зевак, зрителей густую струю; «Вздернут, – пронеслось на уме: – запросто. Приспела пора! Выберемся вон; за рубеж. К Ваське. За границу – надежнее. Да, именно так. Сыщут – не сносить головы». – Што ж, – бросил в никуда: – решено… кажется. Доколе тянуть? Съедем, подобру-поздорову. Прочее не важно… и дом. В русичах, поодаль от родины ужо не найдут. – «Здрав, слава тебе, Господи, цел, можется в постели – не стар… Вроде бы, жена согласилась выехать, – мелькнуло в мозгу, – что б ни согласиться с другим? Найда, Найда! Сметы-то ей нетути, ее доброте!»

Тревога помаленьку рассеивалась, чувствовал Парка.

Спробуем, пожалуй; авось… Кожа-то какая!! жена! Это ли ему ни талан?

– Люб… Жаждется, – изрек, помолчав несколько мгновений супруг: – Мучаюсь; ага… Невтерпеж.

– Хочется? – хозяйка: – Чего? Пити? Кто ж тебе не велит? Квасу, а не то, молока; есть; в сенцах, на полу. Попрохладнее. Испей.

– Да не то. Эх-х!.. Знаеши. Ну ладонько, люба. Смилуйся, ну што тебе стоит. Прошу тебя, ну дай… Твоего; тепленького. Сжалься.

– И; нет-т… Выдумал! Трудись в погребу. Ледник прохудилси, текет.

– «Свычное! – мелькнуло у Найды; – Лучше бы – потом; заодно, после, разумеется-от мужниных трудов кобелиных, в темени – корову доить. Али же – отделаться?., ну». – Во наговорил, краснобай! Так бы и сказал. Получи… смилуюсь, – рекла, подтянув к персям срачицу, ночную рубашку, так чтоб не мешала трудам.

То бишь, уступив домогательству таки поддалась.

«Тепленькое!.. Но – почему?!.. Ткань, легкая, особенной выделки льняная рединка, задранная вверх не мешат. Гм. От-т так так! Мимо… Не идет… Не попал. Што же етто: не получа… всуе, – растерялся мужик. – Там? Якобы; опять – неуспех. Был конь, да выездился. Ну и делы! Эк-кая стыдоба. Никак.

Прямо хоть кричи караул. Стар? На нос вешает – и на тебе!.. срам! Даже не попал. Ну и ну.

…Кажется, таки удалось? Нет как нет. Страх, видимо сказался; и то; виселица, смертная казнь; мысли о другом;

Не уйдет – собное имущество дак. Или попытаться еще? Как-нибудь…

Не вышло… Хахха».

Шорохи, досадливый стон. Краткая чреда тишины, которую нарушил сверчок; смутная тревога, в душе;

Нарва, черепичные крыши, площадь, – промелькнуло в глазах.

«Выбраться долой? Переждать? Скажем, на Гавриловой сельге – топь непроходимая, лес… Надо же на что-то решиться; думай! Нелегко, простецу. Ранее с таким не встречалися, – отметил, вздохнув; – да уж, так. Умною работой заведовала дура мозоль; знай себе, паши да копай. Или – топором постучать; всякое такое. Не то, выберешься в штат, к пристаням. Скуду только сила бралась! – полть, было-че, коровью могли взнашивать с мостов на корабль. Ну, льщерь на крестах, выбирай.

Задумаешься! Влево пошел – смерть, вправо – неминучая гибель. Как в сказке… Но и, с тем наряду: что б ни поискать впереди некую дорожку наскрозь? Лучше бы идти напрямик. Он, Парка, – думалось, – не хуже полка выбравшихся вон, за черту новых рубежей королевства, можно было съехать опрежь; рраз – прянул, без оглядки назад, в сторону приневских земель; не было бы тягостных дум. Страхами глаза не закрылись – выдержки достало не вдруг правитися вон, за рубеж. Вызрело, нельзя не бежать. Свет божий временами с овчинку, но еще не угас, виден кое-как, впереди. Он там, где обретается Сокол. Трудно выбираться? И что ж? Нет легких судеб, коли ты человек; именно. Да все почитай, нужное тебе достается только через одно сопротивление; обычная вещь… Лучше ли, оно – безысходность? Не выбежал – конец, пропадай.

Ну и захватило! держись!.. Как-нибудь; поправим дела.

Все-то началось, позалетошне, – припомнил, вздохнув, – можно говорить, с пустяковины… Да нет, не пустяк! В жизни мелочей не бывает.

…Ловелька – Селуев затон, шелест камышей, по низам спрятавшейся в зарослях Мойки – в плавнях, на Первушином острове, промозглый туман… брех Койры, стариковского пса… Чувствовалось нечто неладное вверху, на селе. Оберег! Уж лучше б Матвей, царствие небесно, захватчик, – промелькнуло в мозгу, – павший на каменьях, утек. Надо же, к чему привело: к мысли уходить за рубеж… в русь. Выживем, судьбе вопреки! Справимся, пожалуй; а то. Як же по-иному спастись? Никако же… Поедем. Когда? Тож не пустяковина дык!..»

(Минут годы. Устья возвернутся к Руси. Канут в пустоту, с деревнями разом названия старинных поселков, некоторых речек, урочищ, песни, лебединые перья, и стальное перо, названное вечным, напишет: горе цыпленку, не проклевавшему своей скорлупы! Верно, разумеется; с тем, красные слова. Перепев. Исход, за неимением лучших способов противиться злу – в самой человеческой природе. Было; никакой новизны. Встарь также, а не только теперь, судя по тому, что пришло в разум поселянина, Парки думалось порою над тем как переегорить судьбу. Кто-то, между прочим лишался, по итогам борьбы за лучшее последних портков; и наоборот. (Передел собственности, впрочем, иной несколько – отдельный вопрос).

– Най? – проговорилось во тьме: – Спишь? нит?

– Раздумываю. Чо приумолк? Вымолви чего-нибудь, муж. От-т напасть! Тут – родина…

– Опять – за свое!

«Зайцы появились под лесом, на Романовой речке…»

Всхлипнула, – услышал супруг. Взявшись успокаивать, бросил; одумался. «Не стоит того; лишнее; поплачет, уймется: женщина! – мелькнуло в душе. – Что толку, при таком положении вещей утешать? Сицевое значит: сражаться до изнеможения сил, по-воински с ее журавлями. Не выйдет, ничего не получится, увы; не пронять – ни делом, за которое вновь не тянет приниматься, ни словом; никако же; отставим труды. Лучше поразмыслить о будущем.

Какое оно – неисповедимая тайна. Выбраться бы только, а там… Как жити в далеке, за границею не важный вопрос, выяснится позже… за Лугою; а где же еще? Главное: спастись от готовой грянуть, неминучей беды. Страх кончится, и то хорошо; днесь, выразимся так: пропадет всуе, понапрасну-зазря не токмо лишь, единственно радость, но и даже само, свойственное всем – человечеству – хотение жить».

С мысленным помор шевельнулся и, прижавшись к хозяйке, неуверенно рек: – В Новгород – вернее: свои. Васька, полагаю обрадуется. Правда, его… их, сказывают люди…

– Ну, ну. Дальше. Продолжай, не таись.

– Вывезут… На Свию.

– Ага! зришь? С тем, утровка. Про Анну забыл?

– Нит… Помню. Да и як позабыть; сношка, в терему. Не забыл. Чается, за деверя примет; смилуется, будем считать. Можно, коли хошь на Москву. Там Федорко витает. В писцах; служащий; по-ихнему: дьяк. Знаешь, говорил однова… летось, в позапрошлом году.

– К Федьке, в журавлиную даль ни за зиму, ни в год не доехати.

– Доправимся. Ну; запросто, – примолвил мужик. – Сверстает, полагаем на службу – в помощники, подьячим; а то. Видели таких щелкоперов за Невою, в торгу. Денежки лопатой гребут! Чем хуже? Грамотной, – не ты, недоучка: только-то всего и читавши, – ввернул, – не в упрек будь то сказано тебе, да и то с горем пополам, кое-как – первую строку псалтыря; чо уж говорить про письмо. Выучишься, будем считать. Нынече, говаривал брат многие из пахарей, сельников текут в города. Лучше, разумеется – в Новгород, к Соколику; свой.

«Ластится… В ответ – ни гугу».

– Баба соколиная…

– Вздор!

– Як велишь.

«Стакались? Долонь на плече… шаршавая немного; не очень… трудящаяся, – чует супруг; – как бы, прикасаясь царапает, но впрочем, приятно. Стачка! налицо! Сговорились, тайно, за спиною судьбы; сговор бедолаг, коли можно выразиться так; подойдет? Неа; нетука; не то, не годится: стачка незнакомых людей, склонных совершить преступление, допустим грабеж, злоумышленников единомышленников – то же, что сговор. Ласки означают согласие; вот, всё на местах…»

Вслед к телу женщины, с ответного лаской тянется мужская долонь, губы, отыскав под волосьями, в косицах искомое, вбирают ушко.

– Маетами пора заниматися; за главное: дом. Купят, полагаю; невжель. Да и в остальном не бедняк… не староста. Пошарим. Ага? След перетряхнуть сундуки – платья, там какие найдутся, подороже… Займись.

«Думай об имуществах сам? Ответила! Опять прослезилась. Вадья на уме: ручайки, всякая такая морошка. Тут, на Голодуше – родня, речкинцы старик со старухою, да Петра… И всё. Тем паче никакая не родина Краколье; вот-ну; аже бы витала на Систе где-нибудь – иной разговор. Укко не уедет, останется. О чем сожалеть? Странно!..»

Почему же тогда чувствуется, также его, Палки Вершина душевная скорбь?

– Най… – молвит Парка, но, притихшая было на какой-то часец, женщина его упреждает; им, слышалось во тьме большаку, в царском королевстве, за Лугою придется не сладко некоторый час, до поры как обзаведутся имуществами, но, по словам Веточки, еённого мужа, прозвучало в тиши, перемежаемой всхлипами, они двуедины – порозень де, аки живут ихний кенерал-губернатор с хустрою своею, женой живота полная нелепица суть;

Укко настоял переехати, упрямец Оким; кто ж ешшо? – рекла, поостыв, больше для себя: – Принеслись!.. У-утту колзуевское племя!.. Козел. Бабушку бы слухати, акку – баяла, принудил старик стронуться с насиженных мест. Лихотко! С таких переездов губится, иное, душа. Жили бы спокойно, не мучаясь, – так нет же, яму вдумалось куда-то ешшо. Умонепостижно! Як так?

«Что выехали? – сетует Найда. Женское! Но в чем-то права; сложно разобратися-от.

…Встретились, потом – под венец. Укко, получается свел, сретенье никак не случайность, – слушая, подумал супруг; – вовсе то не прихоть судьбы. Так бы-от, не будь никого в Речке жихарей – вовек не спозналися; конечно же, так; не было бы их двуединства…

…Додумались!.. Гм. Ну и словцо! Странное какое-то; ну. В некотором роде и наш, Стрелка, бедоносец, и тот, вздернутый, хотя и давно – также, обрели двуединство… Разница!.. Бежим, так бежим».

Тут же селянину подумалось, что злые деньки сразу же как только сорвутся в зарубежную даль, лучше бы по снегу, отстанут, как струпье с продолжающей ныть, досталь затянувшейся раны, а потом, на Руси-матушке не будет нисколь даже и самой шелухи.

«Скончится душа, говорит, с выездом в чужую страну. Вот еще! А впрочем… Ну да; всякое бывает; в пример нашенский, на Красном, у доменок подсобный делец, горе и беда помогай угольщик, по имени Дятло. Пришлый, под Смоленском витал; там же, или где-то вблизи ратился, в литовскую брань. Лях, по разумению Васьки, знавшего детину получше, то б то: чистокровный поляк. Баивали, он из-под сердца выгнаивал отщепок стрелы. Видом богатырь мужичина, помнится, каких поискать: и – рост, – вообразилось на миг, – и – плечи, мало не в сажень широты… Долонями окно закрывал… на треть… наполовину, считай. Не всякая работа давалася – хотел да не мог часом, бедолага увечный, мученик бревно расколоть. Вспомнится, бывало Смоленщина – поплачет, тишком. Сказывалась, видно душа, все еще довольно живая в полумертвом как есть, полуразвалившемся теле. Что выбрался на Водь, в Красногорье с родины, пытали у домен пришлого – молчал, ни гугу… Придерживался люторской веры…

Не стронутся куда-то в залужье речкинцы, ни укко, ни акка. Ехати за тысячу верст, молвила жена – помирати? токмо для того? дураки? Стало быть, сорвутся одне… В дом, проданный кому-то иному нагло, не боясь прогневити воевод городка вломится, по случаю Немец, староста, проклятый завистник… С тем, незамедлительно выставит на кровлю избы зверя меченосного льва… К ербовому знамени штата пригвоздит флюерок…»

…Безрадостны предзимние дни в полупустых нынече, с приходом свеян, вымерших считай деревнях, но еще тягостнее нощная темь. Неделями, зарядит – дожди, бьющие горохом по крыше и ставенкам, не то, изовне, как захолодает чуть-чуть – слышатся неясные шорохи, от снега с дождем. Случается, не спят, до утра: дунет, – подержал на уме Парка, – посильнее, подольше, затруднив течею межи островами шолоник, ветер новгородский – держись! Хлынет иногда во дворы осенью, ночною порой так, что хоть скотину паси, хоть быто, домовое имущество, и, часом ребят малых, недолетков спасай; устья подпирает, ну да.

– Не спится; ни в едином глазу. Надо ж, – проронил, в тишине.

– Ну-ко, ты на правый бочок.

– Разве? повернуться? И то.

– Думаешь помногу… Молчим. Спи, лапонька. От-так, молодец. – Выговорив, Найда целует, как у них повелось, не в губы и не в лоб, а в глаза; в голосе и ласка, и скорбь. – Выдюжим, не надо кручинься. Целую глазки… обе, – добавляет жена.

…Темь, холод на дворе собачачий, мокро… И уже собираются, в дому попросторнее, на Красном, не тут, около Невы молодежь; водь, было-че покажет глаза, местная, из ближних к селу весок родины, чудских деревень, даже кое-кто из женатых присовокупится подчас – да и коротают себе, скопом вечера до весны. Общество не слишком богатых сельников, зато никогда не было ни свары, ни драк. Печь теплая, светец… Хорошо!.. Девки занимаются прядевом, иной мужичок вяжет немудреную сеть; всякое такое; кто что держит временами в руках. Девушки попляшут, попляшут и опять к веретенцам, снова посидят, покрасуются вблизи от парней. Так вот, на вечорках, бывало – к Сретенью, а кто и пораньше, до убыли крещенских морозов находили дружка; суженого; там, под венец…

Песни межи делом играли… Кончилось, давным-предавно!.. Сказки, временами учнут сказывати, было и так; помнится – вовек не забыть… Шутки-прибаутки… Давай, было-че загадки заганывати. Найда не знает; впрочем допустимо, в юницах слышала какую-то маль. Ныне посиделок ни там, одаль от Невы – на Горах, ниже у градка не устраивают, песни – тю-тю; отпелися. Понятно зачем: не больно-то, оно попоешь из-под сапога немчуры… Тишь, полная; нигде не слыхать. Разве что, часком по-дурному в Канцах, на кружале взгорланят. Спьяну, не от радости дак; спьяну, по-коровьи – не то. Кажется, последним, кто пел по-человечески на этой земле, обобранной до нитки захватчиками был вездеход горе и беда сукноносец, коробейник Галуза, съехавший не так чтоб давно вон из королевства на Русь.

Нынече не те времена!.. И люди совершенно другие. Радуются жизни за деньги, отданные шлюхам, в кружалах, даром ничего не дают, мало не на каждом шагу сварятся, повсюдная ложь. Всем – деньги, талеры, чем больше, тем лучше, золото… не дашь – отниму… Где они, теперь скоморохи? Нетука, нигде не видать. Канувшие в прошлое, песни русиян гусляров, плавные сменились на крик. Что за удовольствие – слушать оное, опять же за деньги, в том же кабаке, на торгу? Нет бы, потихоньку попети для себя одного, радуясь, – давай оглушать воплями, насиловать слух трезвенников, прочих людей… Кто не убежал за границу – по углам разбрелись; именно… Дороги пусты – изредка, бывало протащится и что-то споет калика перехожий, слепец с поводырем, да и всё… Что это пихает, в бочок? Дру́горядь никак…»

– Отвечай!

«Тож не спит… Следом – порицание, вскользь. Истины, неясно какой, толком не понять домогается. Да в чем виноват? Нате вам. За что отвечать? Мысли потревожила, всякие – то вьются, то чахнут. Что за состояние? Сон? Более похоже на явь, – проговорилось в душе; – как бы, полусон-полуявь… Знаем Ви́ро; слышимое – голос жены».

– Виро, по-иному: Эстляндия, – промолвил мужик; «Нарва! – пронеслось на уме: – площадь, островерхие крыши…»

– Ту́утари? – ластится Найда. – Ось тебе загадка, ответь. Мотовило в Виро подняли, в Туутари опустили.

– В Дудорово-то? На Воронью гору-ту? – бормочет супруг. – Вот не знал. По-вашему словет: Варик-сола-та? Не мучь, подскажи… Светится?.. Веселка-дуга! От тебе и все мотовилы. Ровдуга! Ну, как? Угадал?

– Легкая была, понимай. От-т ешшо. Русич, беловат изнутри, мушта по бокам и внизу, да роотсолан, рудо-желт – свиец – бородою низа, черные снаружи, метет. Ну-ка отгадай… Не сопи! Акка говорила: к беде, аще ли когда у кого станется негожей ответ. Крепче пошевеливай ум – тужься головою, смоги, – слыша изреченное «Не… не думается», молвит жена.

– Сплю… Едем… В Новгород.

– А ну-ка проснись, – женщина, легонько щипнув бросившего вожжи ездца. – Эт-т тоби не пляс, на вечорке! Выискался мне, коногон. Сход ли в чужедальную земь, к новому, якей-то иной подвиг, всякое такое – у нас принято загадки заганывати; ну. Отвечай!

«Вцепится, клещом – не оттянешь, – промелькнуло у Парки, – хоть напополам разорви. Эккая досталась жена!»

Оба приумолкли.

Ну, ну, – хмыкнул, оказавшись в потемках, озадаченный, муж. Странное какое-то все!.. Теплый с предзакатного часу родной кров, на аршин высветленный коло божницы кажется немного чужим, пальцы толсты, ноги – тяжеленные бревна. Сон, – брезжило в сознании Вершина, – не вовсе пропал, вспугнутый речами супружницы, не стаял, как снег, падавший неделю назад, но уже сани встали, не доехав до стен скрывшегося в темени Новгорода, где-то в лесах, он, Палка не торопит коней… «Видимо, придется терпеть-петь, угадывати – дак не отстанет… вязкая порода людей… вожанка», – пронеслось на уме.

– Дым?

– Нетт.

– Никак… Свиец, бородастый – козёл? Задачка по уму; неужель… Загадочка! – теряется в мыслях, тужась головою, супруг.

Темь, тишь; изредка – глагол, невпопад;

«Словно бы, – мелькнуло у Найды в некоторый час ожидания, котел… голова околдована нечистою силой. Горюшки!.. Вот-на тугодум. Костер! Над ним – обнаковенный котел. Как так: он, Пааво, умный в разговорах о жизни, с местными – не может сказать? Странно получается; ну».

Рок; судьба. Что-нибудь случится худое, с тем как соберутся уйти… Чем кончится – уму непостижно. Веточка, супруг неповинен в том, что не умеет сказать. Заклятие какое-то; право; получается, так. Оберег пропал – и пошло.

Мысли ее спутались, – витало в хозяйке, – муж, как говорящий скворец, виденный в торгу, на Неве что-то временами повякивал, не смея молчать, робко и весьма неудачно, и, кряхтя от усердия, в досаде мычал… Как понять? Подлинно, чегойтось не так.

«Что же из того, что исчез оберег? – явилось на ум: – …Ай, нехорошо!.. Не беда. Не один рок правит животою, – и мы; да уж, – колотилось в мозгу. – Единственное средство спасения – исход… Уходить? Вот еще чего не хватало! А, с другой стороны бегство никакое не бегство, поелику исход есть превозможение зла с помощью имеемых сил.» От тебе и все отгадайки; чается, подправим судьбу! Рок нудит в прорубь головою кидаться? Глупости! А воля – на что? Люди, как-никак, не скоты. Быть вместях, рядом, около – всегда и везде, что бы там, в бегу ни случилось! далее попроще, потом – як распорядится Господь.

Жаль родины!..

А может, не ищут? Надо ли бежати, ай нет? – Не в силах оставаться недвижною с приходом таких, ранее не свойственных ей, грянувших нечаянно дум Найда, отшвырнув одеяние стремительно встала и, надев сапоги, медленно, не зная зачем, вышла в темноте за порог. Выкупаться, разве – остыть? Господи, да что ж происходит все-таки? – явилось на ум: – Веточка Черёмухи, муж, умница – не может!.. Котёл!..»

Что ж – тот?

Побранивая время от времени поверья вожан (не помнилось про идоло-камень, которому не так чтоб давно преподносил петушка) сызнова катил за рубеж; ехал, разумеется в Новгород, к братенику, Ваське. Не ведая путей за границу, правился почти наобум.

Вот, чуял женушка, откинувши полог, по-старушечьи охнула и тут же взнялась; вышла в сенцы. Звякает щеколда. На двор!.. В холод? В непроглядную темь? Сердце в одночасье подпрыгнуло чуть-чуть, трепыхнулось: вдруг к речке снизойдет, да утопится? – встревожила мысль; с горя, что не смог разгадать.

…Кажется вернулась назад – брякнуло, в сенях. Пронесло!

– Линда разметалась, укрой, – проговорил с облегченьем.

– Нате-ка, ешшо поучати! Спал бы, – возразила жена.

– Сплю… Слушаюсь. – Хозяин вздохнул. – Спать, так спать… Глазки поцелуй.

– Замолчись! Нетт.

«Нет, так нет. В голосе, – отметил супруг, – явственно почуялся звон; молвила едва ли не в крик.

…Не наговорилась – еще что-то про свои ручайки; нате вам – опять за свое. Ухи прожужжала, загадочница. Ну разошлась! То т-те, ненадолго примолкнув, как загнанная лошадь, задышит. Снова – на родном языке…»

От темени, пугающих вскриков, трудновыразимых словами, угнетающих мыслей к Парке подбирается оторопь, кроет, как тенётами, страх; «Ну баба! – пронеслось на уме: – То разнодоброты являет – ласкова, угодлива, преданна, то, вдруг, без каких-то видимых причин ощетинится, как лютая рысь, али по-собачески взвоет… Причудлива, порою-часком яко человечья судьба».

(Разнодоброты, о которых вещал только что хозяин подворья, в общем, заурядная пошлость. Сиречь, поясним, в переводе с языка старины: обыкновенная вещь. Пошлым называли привычное, давно устоявшееся. В том, что сказал Вершин в мыслях о жене, про себя – ровно никакой новизны; днесь, также уйма добродетельных жен. Несколько иной разговор, отдельный: поведение Найды, странное, пожалуй на взор более спокойных людей (задерганные бытом гражане нынешнего века не в счет). Оглянемся:

Чего это вдруг женщина простая крестьянка выбралась, в предзимнюю стынь, голая считаем, на двор? Только для того, чтоб унять бурное кипение дум? Не только. Возвратившись назад, стала (на супруга!) кричать. Что это еще за дела? – не было подобного, встарь. Осмелилась, однако ж. Как так? Азбучная истина жизни, вечная: где нет языка, там нет народа не касается Найды – знаем, говорила подчас, также, на родном языке. Родину зачем-то припомнила, не раз и не два. Неисповедимая тайна? Словом, набегает вопросов. Хочется понять, разобраться кое в чем из того, что сказывалось, или могло сказываться, было причиной такого поведения Найды;

Пошлое? Да как бы не так! Все-таки-то, в чем необычность?

Видимо, как в случае с павшим на Пороге Матвеем странности ее поведения творила судьба. Рок властвует не только над семьями, что, впрочем известно каждому, но также, подчас правит участью великих держав. Сколько развалилось империй – пальцев не достанет исчесть. Сходное: пупами земли правила и правит судьба. То же, очевидно касается отдельных племен; также, затерялись, в былом; что уж говорить о судьбе знаемых лишь только по летописям сел, городов. Где половцы – гроза для славян околоднепровских земель? Пруссы растворились в германцах; за подлинность такого суждения в ответах перо. А мурома, с ее деревеньками, по нижней Оке? Тоже, в настоящее время, на Руси: мещера, тут же летописная меря – племя, обитавшее встарь севернее древней Москвы. Где оно теперь? Извелось? Ничто не пропадает бесследно (Мёрнер, губернатор не врал). Вышеперечисленный люд, в некоторой степени – мы, то бишь – современная русь; великороссы, выражаясь по-старому. Народ усреднился. Люди растворились друг в друге. Пошлое, обычная вещь. Слияние отдельных родов с пришлыми из дальних земель, сопровождавшееся, ясно как день, утратою каких-то особенностей их бытия, где медленно, а где побыстрее, как в той же, например Померании, на землях славян, происходило везде. В чем-то положение дел в союзе современных племен, являющем собою народ распавшейся Великой Руси прадедов меняется к лучшему, а в чем-то и нет; скажем, деловые союзы строятся на кровном родстве. Но, да мы слегка отвлеклись.

Так же, очевидно поступится особенным водь, некогда, по всей вероятности немалый народ. Волею судьбы оказавшись втянутою, как бы, в пространство щёлки промеж двух жерновов, племя, как могло поддержало православную Русь. В прошлом – достославные подвиги, под пылью веков; летописи, крайне скупые впрочем, старину воскрешают. Речь прадедов почти не слышна, жителей природных вожан кот, как говорится наплакал. Встарь хаживали, было на рать, соополченные, вкупе с воинством соседней ижоры под стягами Великого Новгорода и супротив с ног до головы бронированных вояк меченосцев, любителей чужого добра, и выпало на долю сражаться супротив защищенных сталью на колесном ходу более жестоких находников, значительно позже, под знаменем великой страны более, чем ста языков. Сплоченная, казалось, навеки – рухнула в течение суток; рассыпалась, по воле судьбы.

Что б ни допустить на мгновение, что Найда прозрела будущее племени водь? Не правда ли, забавная мысль? В действительности, было не так. Более похоже на то, что поведением Найды некоторый час управлял страх переселиться в неведомое. Даже теперь, в нынешнее время иным жуток неизбежный исход; что уж говорить о былом.

Вот все как будто бы, что можно сказать связанного с криком души в женщине простой поселянке.

Пошлое – теперь. А тогда? И позже, при великом вожде более чем ста языков. Страх смерти, кажущейся чем-то ужасным сохранится вовек. Впрочем, возвернемся во тьму).

– Ты!

– Ты ч-чо?!.. Лягаешься. Уймись, наконец. Прощу тебя, – взмолился хозяин, отзываясь на вскрик, сопровожденный пинком. – Ведьма! – прицепил, занырнув с этим с головою под полог.» То-то и рекут – неспроста! – злопыхатели, насмешники: Ныйда; не девица, воистину так, – сказочная баба, старуха; именно; летящая в ступе, али як там сказать, выразиться… на помеле», – выговорил муж, про себя.

Ночь медленно-премедленно таяла, в густой темноте – крохотный светильник, в углу, только что, недавно мерцавший около божницы, угас; («Признак, несомненно», – отметил, мрачно усмехнувшись, помор).

Между тем, первый на деревне будильник, – донеслось до ушей ставшего задрёмывать Парки выкрикнул предвестие дня: «Кук-ку реку!» – и, прокукарекав, затих. «Как бы, выжидат позволения продолжити; ну. Старостин орала, петух, – сообразил селянин. – Хочется – реки, продолжай; волен, – разрешил, в полусне, с доброжелательной улыбкою, – пой. Можно и не токмо «ку-ку», все, что хочеши, валяй, горлодер – но, да и кукушка, вещунья, надо полагать не обидится… По-нашему, так».

Следом, как всегда, возопил собственный петух, старикан – хрипло, неразборчиво, громко; чуялось, – мелькнуло у Вершина, – вскричал под окном, где-то изблизи за стеною, даром, что курятник поодаль; тотчас же откликнулось в Речке. «Нате вам, нашлись подпевалы», – думает, коснея помор и, наконец, засыпает.

Как бы с невеликой охотою, забрезжил рассвет. День подступал медленно-премедленно двигаясь шажок за шажком, исподволь – как будто щадя только что уснувших людей; вызнав от своего предшественника уйму всего, что происходило в домах некоторой части селян, живших на востоке страны ведал что такое – исход…

122

Пока на Голодуше, под Канцами рождалось решенье, за морем, ни шатко ни валко продолжались торги. Как-то, на одном заседании, совместном про хлеб вновь заговорили посланцы государевой Думы, предложив за крестьян все двести тысяч московских четей[117]117
  Четь, по словарю Даля – четверть старинной меры сыпучих тел кади.


[Закрыть], с вывозом за несколько лет готового к отправке обилья с архангелогородских исадов (чтоб золото, казну сохранить) – отвергла королева зерно;

«Всем – денежки, – заметил Борис. – Ладно уж, накинем алтын».

Как там у них семьи поживают, в отечестве? – грустили послы. Прончищев слегка приболел. Также, истомился по родине подьячий Жеравль, писарь, во москвитинах – Федор; Лебедев, хотя и пореже, но еще поставлял троице начальников слухи, шастая по лавкам соотчичей, в гостином дворе.

Шел пятый месяц небывалых дотоль в нашем государстве торгов. Море и небо хмурились все чаще и вяще, братии купцов на Брунсгатан, в Колодезной встречалось все меньше. Остерегательный поболе отца, Кошкин Тимофей отвалил ранее, чем Шпилькин, москвич, с выгодно доставшейся медью и с двумя попугаями, в подарок жене (с накладкою, немалой в другом – без лучшего на судне гребца; подразумевается Вершин).

Даже и не только в самом городе, вблизи от причалов, где стоят корабли, – также, на фурштаде искали, в пригородах, несколько дней. Тщетно, убедилась артель. Скрылся, полагали – сбежал, в ночь, неведомо куда и зачем; токмо упустили погоду, всуе, горевал Тимофей.

«Видел же яз, Федь, догадывался кое о чем, – баял сокрушенно купец: – готовился! Не тратил в торгу да по кабакам, у причалов пенязи, карманные деньги, хлеба – сухарей – накопил. До́дни спохватилися, в темь. Даже и не стал ночевать. В Данию скорее всего, думается часом, подался: близко, – рассудил Тимофей. – Варева поевши, с дружиною – и дёру, подлец, дурень звонкой, – молвил, ударяя себя по лбу концом великосреднего пальца; – именно, – стенал судовщик: – Дом – полной чашею, одет по-людски; жил как свой. Знаемо, у тяти долгов сколько-то набрал, дармоед. Кто ж еще? Поплакали сотни! Думается так, не вернёт».

Фёдор, усмехнувшись: «А то. Васька – иностранец! Каков! Ну и чудеса в решете. В чем-то, – промелькнуло в сознании, – довольно не глуп; именно; не круглый дурак. Вышло, на поверку действительным, что есть на миру: смог соединить, в голове образы мирского с наумным. Нетути разлада с действительностью… сообразил.

Волен! – промелькнуло у Федьки: – Запорхал, Соколок. Сможет ли, однако воспользоваться этой свободою, в датчанах по-своему? Сбежать не хитро – тысячи ушли… Да и сам, бывший красногорец утек… Ну и подивил, Тимофей! Надо бы об этом сказать, троице – поможет, в торгу. Стало быть, не токмо на Русь, но и за границу бегут… Помалу-помаленьку, не все».