Текст книги "Захват"

«…Умница, пожалуй; а то. Самая пора приступать», – произвелось на уме.

– Слышно, господин в королевстве… правда ли не знаю, – изрек с некоторой грустью, вздохнув, – голод, мор? Нет? Как же так?

Полно городить небылицы, возражая дьяку, выговорив «Nej», отмахнулся от Волошенинова гость, в следующий миг обратив чуть разочарованный взор в сторону меньшого: – Не так. Ложь, вранье. Вражеский навет, не сериозно. Сведения – от англичан? Кто ж еще…

– Не важно, замнем. – Проговорив, дьяк Алмаз тронул не весьма хорошо, с лихом укороченный ус, неопределенно погмыкал, и затем, изругав мысленно слугу, брадобрея преспокойно изрек: – Благоденствие? Хотелось бы верить. Что же, в таком случае радети о куплях полбы, и другого зерна? И прочто многие обиды творятся нашему купечеству в Риге с протчими товары? Знай… Кем? Дворник, для примера сказать: Юрко Стриж, за городом, от Риги с версту выкрал у москвитина Фролки, Васильева, сломав топором шкатулу своего постояльца на гостином дворе чуть ли то не двести червонных! И что ж? Ни сыску, ни суда над грабителем, ворюгой не сталось – рижский генерал-губернатор повелел разобраться с фролкиною жалобной грамотой злочинцу Стрижу. Мало ли примеров? Хлеб, хлеб… Кнехты-те, наемная рать прокормятся и так, без тебя, в жительниках Рымской империи – в немецкой земле.

– Поймите же меня, наконец, – Карл: – хлеба не хватает для бондов, небогатых крестьян! – молвил, простонав резидент. – Люди потребляют ячмень с примесью древесной коры.

– О? Да? Похвально, – выговорил набольший дьяк. – То бишь откровенность похвальна, едево – не так чтобы очень; так себе; иная статья.

– Голод середи поселян – подданных соседней страны? в прошлом, к сожалению – наших, – прицепил Иванов: – Кои числом в сотню, как не более тысяч задержаны в Ыжорской земле, за Лугою, под час подписания известных тебе, хлебнику статей договора… – Высказавшись (будучи прерванным), Алмаз помолчал. – «В семнадцатом году! – произнес, чуть ли не вскричав сотоварищ: – Нечего винить англичан, посредников, – заметил поверенному дьяк Михаил; – вот именно: спасибо скажи», – высказался набольший дьяк, договорив про себя: «Нетерпение – исток опрометчивости; что перебил?»

Вытянется нить из клубка! Вот, вот, сейчас. – Внешне совершенно бесстрастный, тем не менее, дьяк Михаил Юрьевич, внимая словам Алмаза-Ерофея, помощника чуть-чуть взволновался.

– Так ведь, господин комисар, – молвил, напустив на лицо нечто наподобие грусти младший по чинам собеседник, продолжая вещать: – Пред тем как подписали, в Столбове мировой договор свейская сторожа, за Лугою, и также солдаты, посланные вами к рогаткам, королевская рать вольного пути не открыли – знаемо, саней пятьдесят въехали на Русь по лесам да буераками, ночною порой, то бишь в стороне от шляхов, да и на том завершился, якобы повольной, исход. Прознав городовыи державцы, что многие из тех, кто писалися на выезд за Лугу в списки нотарей англичан, посредников еще молодые – и, в ходе становления мира отдали всего лишь, единственно, из пол-четырех тысяч жителей залужских селян шестидесятилетнего старца, Милованов такой, – молвя усмехнулся, назвав имя своего брадобрея, родом ярославца – слуги.

– А и не хитро и не ново, – произнес, помолчав: – знаем, подоплека проста: любили для баронских владений тягловую силу привесть! Кто ж еще, коли не задержанные строил под Канцем, на дороге к Ывань-городу, на Вольской земле штат Иоганнесталь? Каменная кирка, дома… Тот, родич генерал-губернатора, по слухам, Иван… свей Иоганн Скитте – разве что, руками водил… руководил. Кто-нибудь, конечно вернулись до дому, десяток, другой… Так бы, отпусти за границу требовалось меньше зерна.

– Есть данные, что тех поселян, буерачников, как вы говорите, беженцев значительно больше, – возразил резидент.

«Намного ли? А где доказательства?» – услышал магистр. (Высказался дьяк Михаил).

– Нече по-пустому клепати, – проворчал Иванов.

– Хлеб, да хлеб. Лучше б говорил почему не жалуют с другими товары… Те же, например, уворованные в Риге бесплатно немцами сырые снетки печерца Корноухова, Юшки. Это называется – дружба? Так-то соблюдаете мир, договорные статьи. Да и не мешает узнать, херре почему не пришла обещанная, было предместником, в обмен на селитру долгожданная медь.

– Медь?! – переспросил Поммеренинг. – Новости!

– А вот почитай. Расписка. Сочинена в прошлом сорок седьмом году[89]89
  7147–5508 = 1639 год, по современному летосчислению.


[Закрыть], – молвил, показалось меньшому с пущею, чем прежде медлительностью дьяк Михаил: – Дадено ему, Крузбиёрну в долг ради государственной дружбы три тысячи пудов пороховой селитры. Поязал, на словах, устно колокольную медь, сколько-то, не знаем по весу… А платил за нее, ту пороховую селитру, взятую для выделки зелья, к надобям военной поры – за сто шестьдесят один пуд три гривенки и шестьдесят четыре золотника только девятнадцать рублей. Он же, Крузбиёрн получил из государева приказа Большой казны тысячу немецких ефимков. Читай. Припись на полях, косячком. Ни меди, ни селитры, ни денег – пусто, хоть шаром покати.

– Днесь пороху, считай предостаточно, – изрек сотоварищ, – потому и в селитре надобности, думаю нет: аж да, по словам переходников из Польши – война в землях папежан не ведетца. Последнее от вас извещение, о битве под Аусборхом, коль не ошибся читывали в прошлом году. Тишь – отзвуком гарматной пальбе. Так ведь, господин резидент?

– В общем, так; допустим, что война не ведется, – произнес Поммеренинг, сразу же за тем пожалев о сказанных в поспешке словах, – и, тем не менее часть правительственных войск, регементов до определенной поры необходимо кормить. Много ли в курфюрствах зерна после многолетних боев? – пусто, хоть ядром покати.

Взглядывая мельком в казавшиеся зеленоватыми в отсвете огней, серые глаза Иванова, Карл неожиданно припомнил пробитую во льду на реке, ниже москворецкой стены крестовидную купель, иордань.

Звон колоколов, белизна, золото кремлевских церквей, – вообразил резидент, слушая при этом глаголы своего толмача: – Торжественно ведомый вернувшимся в столицу Морозовым за руку глава государства, с правой стороны – патриарх, шубы родовитых бояр (сорок соболей на пошив каждой, рукава – до колен), тут же именитые гости европейских держав, на правобережье, вдали – толпы рядовых москвитян… Был праздник Богоявленьев день. В прорубь окунали младенцев, ельник, то и дело в реку вваливались кипы людей… «Взгляд – прорубь; так же увлекало и тех, в зеленоватую стынь; варвары», – подумал посланник, забираясь подчас в проруби меньшого дьяка…

86

…Трудный, показалось меньшому, разговор продолжался. Думца, обернувшись на образ в темени, украдкой зевнул; от свечей медленно тянулся дымок…

«Слава тебе, Господи! Выведали, брань прекратилась, – понял, по словам переводчика, Плехана Товарищева дьяк Михаил. – С помощью жары, тягомотины, да кое-чего из выдумок Алмаза Ивановича… Щурится, кот!.. Разговорили Трубу. Вытянулась нить. Ай да мы!» («Крах тридцатилетнему воинству», сказал переводчик).

«То-то говорят иноземцы про какой-то Вестфаль; мир, так мир. Тоже хорошо… да не очень. Новое отнюдь не всегда – лучшее, – подумал меньшой. – Как бы ни поперли на Русь по ослобожении рук за морем, в саксонской земле. Будет что сказати в Верху!..» – С тем, повеселев на глазах набольшего дьяк Иванов, тщательно скрывая улыбку снова потрагивает ус – и теперь оный кажется меньшому дьяку подстриженным удачно, как след.

– Правда ли… А что, господин, правда ли, – глаголет затем, чуть поколебавшись Алмаз, – что ваша королевская рать наемники военные люди выведены из папежан, Праги да приморских земель? Финские солдаты – не в счет. – Голос дьяка тих, ласков, на лице благодушие, – отметил другой – кажется, вот-вот, проронив что-то для себя одного, празднуя успех замурлычет.

«Вряд ли. Не получится выведать, – изрек про себя старший по чинам ексекутор – следователь, дьяк Михаил. – Так бы пригодилось… И так вызнали немало! Не грех было бы еще потянуть».

Выслушав глаголы толковника, подследственный – гость, криво усмехнувшись молчит.

– Не выведены, али не знаешь? А, глубокочтимый легат? Как надобно сие понимать? – спрашивает дьяк Михаил. – Собственно, не наша забота лезти в императорский дом. Как-нибудь, курфюрсты, князья вскормят, по примеру датчан кнехтов, неудельных вояк – важно ли? Не наша печаль. Хуже, что немалая рать переодетых крестьян, рекрутов – на устьях Невы; в Канцах, по-иному сказать. То-то и неволят, поднесь – в городе – торговый народ. По дружбе и великой любви? Так ведь? Угадал, господин?

– В знак добрососедства, – тишком, больше для себя, Иванов.

– Да уж, – сотоварищ; – Да нет, – вряд ли по-суседски – чинить всяческого рода неправедности. Как понимай? Трудно разобраться!.. Ох-хо. Там – воины, познавшие брань, туточка, у невской губы, столь же продолжительный – мир; странно совпадает!..

– Отнюдь; нет: сразу, подписав договор с нашими – пошли разорять цесарские земли.

– Ну да… Часть воинов при этом остались в Канцах, но и также еще где-то поокол рубежей. Чем кормятся хотелось бы знать! – молвил, подзывая перстом Лебедева набольший дьяк; в голосе главы канцелярии почуялся звон.

– Грабят иноземных купцов, – бросил резиденту Алмаз.

– Ну? разве? Не слыхал, – Поммеренинг. – Может быть; не знаю. А что делают… А чем занимались на границе, под Новгородом ваши полковники, шотландцы? Краф-ферт, например, – прицепил, вспомнив кое-что из добытого в Разрядном приказе от хороших людей: – Готовили к войне перебежчиков, путем экзерциций. Что вашею державой, царем посланы в Карелию пушки? Только не скажите, пожалуйста что ради охоты полковников Мунка Кармикеля и Александра Гамильтона на соболей. С ними шестнадцать капитанов… лучшие, как будто.

– Ах, так? Ядра, говоришь, фитили… порох… Посылывано, было такое, – проворчал Иванов: – так, вроде бы. – «А что под Оло́нцем крепости недавно закладываны вряд ли доведался, проклятый ушан! Вынюхал, Труба Слуховая!» – промелькнуло в мозгу с тем как, подмигнув Михаилу Юрьевичу проговорил: – Послано-таки, господин… аж да и без наших речей ведаешь об этом полку. Вздор; обыкновенное дело. Съехали затем, чтоб учити гренадиров пальбе. Мог бы-то и сам догадаться, – проурчал Иванов. – Готовимся, в соузниках с Польшею к войне супротив турской басурмы, янычан.

– В Карелии??

– Ну да.

– У границ?

– Чо особенного? – (Набольший дьяк, виделось меньшому зевнул). – Вот еще!.. Пасемся набегов. Чуть далековато, пожалуй, да инако нельзя: можно утеряти не токмо иностранных полковников – и всю антилерию, от крымских татар. Бранный сосуды не дешевы, рекомыи пушки. Думай! Как без них воевать? Что станется, коли обойдут крепи да лесные завалы, в белгородской земле? Лучше заниматься пальбою в заонежском краю, нежели в пределах Москвы; как не так? Свия от степей далеконько, а мы – около, рукою подать. Вам-то, за морями – спокой… Ну. Понял, господине магистр? Эк-кой ты, дружок тугодум.

Карлов переводчик скривился, говоритель притих.

«Что з-за издевательство!.. фарс», – молвил про себя резидент.

Дьяк Волошенинов: – Уймись. Нечего тянуть меледу.

Набольший помощник: – Да все; кончился онежский поход. – Вовремя. Хвалю, молодец. Время к челобитьям вернуться, – молвил, оборвав баснословье младшего чинами большой – и, поколебавшись чуть-чуть – Лебедеву: – Дай-ка, малыш… Канцы. Новгородчину-ту. Пошевеливайся! В темной коробье, – бросил, поведя бородой в сторону святого угла.

– То… самое. И ты молодец. – Проговорив, дьяк, поглядывая на резидента потянулся к лагалищу, в котором держал купленные в бытность послом в Речи Посполитой[90]90
  Официальное название союзной с Литвою Польши (1569–1795).


[Закрыть] очки: – Полюбопытствуй-ка, пожалуй теперь сицевою жалобной грамотою, гер Померенинк. Вот… главное. И как, – продолжал, вчитываясь, – мы… мы, новогородцы аз раб твой, государев ничтожный Степан сын Аверкиев Кошкин с товарыщи, приехав назад с города Стекольны к Неве… канецкие люди бурмистры вынудили нас новгородцев… Пипер… на приколе стоять в Канцах… ноября ледостав. Пенязи пропали, ефимки. Всякое такое… тюрьма. Длинно. Ни к чему продолжать.

– Пограбили, – заметил меньшой. – Повадилась корова по сено в огороды ходить… не переводи, паренек. Прибыльно. С верхами поделятся. (Плехан, переводчик, в полной тишине промолчал).

Свей: – Гамла бреф, – Томасу-Адольфу, толковнику; толмач перевел.

Набольший – магистру: – Да? И; если бы-то, – дьяк Михаил. – Старая, по-твоему? Нет. Грамота – песок не обсох, ежели так можно сказать. Летошне… в минувшем году подана, – примолвил большой.

– Выясним, – ответовал гость.

– Поздно разбираться. Сиди. Справимся и так, без тебя, – присоединился Алмаз, деланно с обидой сопнув: – Плачено уже корабельникам, по ушлой поре… Ну, и что касаемо хлеба ни к чему поспешать; Бог даст, родится как-нибудь в довольную меру – купите ужо, продадим; верь – договорил Иванов.

…Жар; в шею, – ощутил председатель, – тянет сквознячком, от окна;

Трепетно колышутся тени, то и дело в тиши встрескивает пламень свечей.

Федька, наконец соизволил прикоснуться к щипцу – снял с бородача канделабра, брызнувшего воском на скатерть и Степанову грамоту, коптящий нагар. Ко мора осветилась поярче и как будто слегка, в сторону божницы раздвинулась, отметил магистр – тени отступили к углам.

– Как-нибудь с продажею хлеба, – подтвердил председатель, дьяк Волошенинов, – устроится. Подумаем, в Думе. Да и надо б еще где-то, для зерна приискати житницу с причалом для барок, ниже городских пристаней – за Псковом, на Великой-реке, так чтобы погрузка велась одаль, в стороне от детинца – в Завеличье, для ради того, чтобы пристава, комисары, – уточнил для своих, – каменную крепь не разглядывали… Будем кормить. Хлеб дорог почему-то, к тому ж нетути его в закромах. Поделимся ужо, – произнес в сторону посланца короны, резидента свеян; ради воздержания впредь доброго соседства и дружбы. А коли не хватит зерна, ржи, на прокормление войск – сарацинского пшена[91]91
  В нынешнее время назвал бы, соответственно рис.


[Закрыть] продадим, лучшего… Едали, на днях… Можно бы чего-то еще.

– Гречневой крупы не забудь, фиников, – с ленцою, Алмаз: – Пробовал? – магистру: – И как: нравятся? Корелия – вздор. Нече опасаться полковников, гарматы молчат. Как бы ни увязли, в болотах!.. Ну, а что касаемо Краферта, с его капитанами – другая статья: учат поселян забираться, по обрывам наверх. С ружьями, без пушек; ну да; Сумерская волость поближе. Верно ли, не знаю доподлинно, а только, гласят: те же тороканские лазы, господине, по кручам будут проводиться у стен монастырей; по-нашему: все круче и круче! Дабы, – пояснил, – возымев навык по стенам закарабкиватъся лучше дрались противу азовских турчан. Нету на Руси перебежчиков… А ты говоришь. Спутал. Обучаем своих. Те, кто хорошо упражняются имеют возможность подати, оброк не платить; выгодно, как сам понимавши, – ввернул Иванов. («К лучшему идем! – настанет век особенно большого вранья», – приговорилось в душе).

«Где они, твои перебежчики?! – подумал старшой. – Полно затуманивать ум. Сказывал: какие-то списки… Может погорели, в пожар? Собственно, пора отпускать. Сделали – трава не расти. Вот как получилось; угу: ладил на овчарню, по шерсть – вышел стриженным…»

– Довольно, Алмаз. Хватит, прекрати болтовню. Вовсе уж заврал гостенька, – мовит краснобаю начальник, председатель собрания, и с тем – резиденту: – И еще, господин велено тебе передать: воев на подмогу пошлем в случае, коли запонадобятся вашей державе. Противустоять нападениям окрестных врагов. Кто бы ни затеял войну, соополчась победим, убо межи нами скрепленной крестным целованьем союз. Главное имущество – мир.

Поммеренинг едва понял своего переводчика; последний, томясь, потный, расстегнул воротник;

«Впрямь – пекло!» – Лебедев отметил, в себе: карлов сотоварищ, толковник, разомлев от жары мается, Складная Сажень так, что не по силам вставать.

Выслушав глаголы помощника, магистр усмехнулся, неопределенно кивнул.

Осмерклось;

На крышах, незадолго до этого еще кое-как, скудно отливавших багрянцем, различил Иванов, слабже – у кремлевской стены, все еще остаточно красной расповсюдело синь. Главный, председатель собрания, донельзя устав, предположил Поммеренинг, чувствуя, что сам утомлен, в меньшей степени – открыто зевнул; Карлу показалось: вот-вот дьяк, перекрестившись на образ, во изнеможении сил рухнув, как застреленный лбом на руки, мгновенно уснет.

Вспомнилась другая столица, незабвенный Стокгольм.

«Так же и у нас, в хувудштаде приближается ночь», – произвелось на уме. – Воды Норстрёма скованы, пролив опустел… Солнечно порою бывает». Возле берегов кое-где, низкие от снежных заносов – пристани, носы кораблей. Чуточку подальше дома-крепости дворянских верхов.

Карлу захотелось домой. В резиденцию; витал в перекрытой заново кирпичной палатке.

87

Дома, человек одинокий – Томас, переводчик не в счет Карл, перекусив кое-как сразу же улегся в постель.

Утром, недовольный собою, не сумев отыскать сколько-нибудь веских причин дурного состояния духа, понял, что настала пора сызнова писать в хувудштад. Хочется ли – праздный вопрос. Надо, – рассудил резидент, настраиваясь тут же присесть, у печки – недовольство пройдет как-нибудь, само по себе, стоит лишь втянуться в работу; проверено; труды – отвлекают… Чернильница, стальное перо, единственное, впрочем – на месте… Гусиные, бумага… Вот всё, как будто бы, – итожил магистр. В первую главу отразит слышанное им накануне от скользкого в речах заправилы ведомства Посольский Приказ Волошенинова и (кстати сказать, глупого лишь только на вид) помощника его, Иванова.

Что предполагал, то и вышло.

Представшее глазам сообщение коснулось отправки в Корелию шотландских полковников на службе сторфюрста Руссланда, великого князя, подготовки к войне с Турциею (Krigspraeparation), продажи зерна, вопросов перевода торговли к Нарве, или может быть в Ревель из чуждого Европе Архангельска (о видах на то), вкратце написал об осмотре очень хорошо сохранившегося в час мятежа голштинского каменного дома для резиденции взамен погоревшей. О списках поселян перебежчиков, пропавших – ни слова. То же касается оплошки, выдавшей дьякам становление Вестфальского мира. По скромности? А может, забыл.

Вот, в переложении, а также дословно часть писанного Карлом в Стокгольм:

«…Когда я туда пришел, начальник Посольского приказа, Rikskansler (государственный канцлер) сказал, что из Пскова ответ на жалобы купцов Юнгера Тундера и других еще не получен, что простонародье просило хлеба не продавать, дабы самому населению города и Сумерской волости по недороду ярового зерна не пострадать от голода. Персидскую торговлю к границам Швеции направить будет весьма трудно. Послы царского величества на переговоры в столицу очевидно спешат.

Мне здесь сказали, также, что государь хочет обещать ее королевскому величеству в помощь несколько тысяч хорошо вооруженных солдат, когда ее королевское величество захочет иметь эту силу против своих врагов, так как невозможно достать назад всех перебежчиков крестьян;

«Вряд ли, – подержал на уме, – кто-то согласится уехать. Они более любят мир, чем войну, и говорят: это, конечно должно быть сумасшествие – бросить свою собственную землю, ехать в другие земли, терпеть там нужду, насилие и наконец дать себя убить».

Русские очень боятся, что их иностранные офицеры более держат сторону вашего королевского величества, чем сторону великого князя; они совсем не имеют охоты к войне, но Бог сделал их очень боязливыми перед вашим королевским величеством – и, значит поэтому нельзя сомневаться, что на готовящихся переговорах ваше королевское величество получите то, что ваше королевское величество справедливо требуете от великого князя.

…Что русские делают много несправедливого и, с тем наряду борются охотно за мир, по-видимому, чистая правда, но если разразится война – всеподданнейше прошу ваше королевское величество всемилостивейше позволить мне с верными шведскими перебежчиками приехать в Швецию опять с русским посольством назад к границе, дабы со мною тираническим образом не обошлись эти варвары (barbariske), со мною, который добровольно и охотно умрет за ваше королевское величество и свое любезное отечество, если смерть моя могла бы принести какую-нибудь пользу.

…Простой народ говорит, что Морозов ищет войны для того, чтобы самому быть в безопасности и можно бы было по-прежнему их мучить; ибо русские очень боятся вашего королевского величества; канцлеры в мир на европейском поле военных действий не особенно верят;

…Всеподданнейше прося, чтобы ваше королевское величество всемилостивейше соизволили остаться моей милостивой королевой и милостивейше иметь под своим высоким королевским покровительством меня, нижайшего слугу, готового вполне сериозно ото всего отказаться лишь бы служить, ежедневно подвергая свою жизнь смертельной опасности.

Здесь всё спокойно.

Всегда всеподданный и всепокорный слуга, пока жив – Карл А. Поммеренинг. Писано 21 февраля 1649».

Расстанемся, однако, с магистром – тем более, что, несколько, позже «со всяким помогательством (осенней порою 1651 года) посланника таки, наконец выставили вон, за рубеж за «его многое воровство», явствует из грамоты великого князя ее королевскому величеству от 17 сентября вышепоименованного года. В письме перечислены проступки, для примера такой: «И ваш королевина величества резидент в то время скакал из гостей пьян, выняв шпагу наголо, и фонарь, которой перед боярином несли разбил, и боярина князя Трубецкого хотел поколоть, и которые за ним, боярином нашим князем Алексеем Никитичем шли стрельцы из них трех человек посек, два человека одва и живы будут». «И мы, – как говорится в послании (язык сохранен), – великий государь, наше царское величество, для вашие королевина величества дружбы тому вашего королевина величества резиденту за такое воровство ныне ничего учинити не велели, а велели его отпустить к вашему королевину величеству, и вашему б королевину величеству, исполняя с нами, великим государем дружбу и любовь и остерегая вечное докончанье тому вашему резиденту Карлу Померенинку за такое его воровство учинити жестокое наказанье, чтоб впредь на то смотря иным так делать и меж нами, обоими великими государи, ссоры и нелюбья чинить было неповадно».

88

После разговора с дьяками Поммеренинг забыл Стрелку, надо полагать окончательно. Следы переводчика, недавнего гостя резидента свеян где-то под Москвой затерялись.

В отличие от Карла московского, продолжим, другой ставленник заморских властей, Мёрнер, генерал-губернатор, тезка о разведчике помнил. С этим, генералу подумывал ось: надо ль ему, Стрелке за бумаги платить? В общем человек благородный, тем не менее Карл не был совершенно святым. К мысли обмануть оверсаттаре склоняла угроза, в некотором роде нужды. Раз так, обещанная плата экскурсору, при всем благородстве Карла невского, понятно ежу, выразился б Васька, гребец, в лучшем случае могла подождать; «Не жирно ли, – запало на ум: – каждая персона – риксдалер!»

Суть в том, что Мёрнер, соименник отправленного нами в отставку только что, на днях москвича строил, на промен резиденции в Свином переулке более приличное должности наместника в крае, сану генерал-губернатора виталище, дом.

Тут еще, к тому ж, оказалось: по высочайше жалованной грамоте, от октября тридцать первого числа Нюенштад получал ее королевского величества коронные земли в Спасском, Колзуе и Вигоре – пашни, то есть, собственно пристанки туземных селян, с редкими клочками полей станут приносить бургомистру и его приближенным, ратуше известный доход. Выхватили, как бы, из рук пастбища, вблизи резиденс. Дюжина коров пострадает!.. Жадные! С другой стороны, – думалось, постольку поскольку двойственное всё, на миру: пригороды лучше осваивать кому-то другим; да уж, так; дешевле, – рассудил губернатор. Хочется все больше и больше, купчикам – в поля, Нюенштад!..

Стройка продолжалась не только осенью – и, также зимой, плотников, по счастью хватало; не хватало казны. Деньги уплывали ручьем. И хотя определенную часть необходимых работ Карлу кое-как удалось, по дружбе навязать бургомистру и, вдобавок приставил, несколько пораньше, за харч к делу комендантских солдат, вскоре появились долги. «С тем, что обещал оверсаттаре, – подумалось как-то Мёрнеру, – хоть сам к своему подрядчику, Бове нанимайся!..»

Штад Нюен ширился и богател, вселяя в своеземцев тревогу множеством лихих перемен; то есть ухудшением жизни, поелику борец за лучшие права, не для всех Пипер, бургомистр Нюенштада отчуждал у крестьян ближних деревенек луга; пустоши селян перебежчиков на Русь занимали севшие по льготам на землю пришлые крестьяне финляндцы эвремейсеты.

Видел изменения к худшему и наш подзабытый за год обитатель избы с выставленным некогда Васькой, Соколом над крышею, соколом жилец подгородья сеятель по имени Парка, но предпочитал не тужить. Думалось, поток новизны не перехлестнет за Неву, к пажитям родной Калганицы. Изредка, случалось, бывая на другой стороне, в Канцах Вершин постепенно и сам, глядючи на пришлых людей, вольно и невольно менялся; «Нет ни от кого не зависимых», подумывал вскользь, как-нибудь случайно сгрубив. Найда, по весне родила девочку – назвали по-водски, Линдою. Ну Птица, так Птица; добре, – согласился отец, вспомнив бедолагу братеника по имени Птах.

Наступал новый, тысяча шестьсот сорок девятый – в жизни обоих, Сокола и Кречета Вершиных, особенный год. Занятая дочкой, младенцем, паркина супруга с потерею, как будто смирялась – оберег семьи, корабельник вспоминала пореже. Голодать не пришлось. Родственник Матвея, Ненадобнов узнал в резиденции, что шурин в отъезде – но куда и зачем выехал и скоро ль вернется, к радости любимой жены, доставшейся не так чтоб давно, по случаю, наследницы Птаха (по случаю, опять же: утратившего полголовы) карлов секретарь, Таббельсверкеринг ему не сказал.

С тех пор как в штаде появился кирпич, годный для постройки домов избы, деревянные в целом стали набирать высоты. Мазанки порою казались жалкими, особенно тем, кто преуспевал на торгу. Можно бы, взамен развалюхи довоенных времен – каменнный. Не просто, увы; да уж, – но и, с тем наряду начали уже, кое-кто. Чем хуже генерал-губернатор? – спрашивал себя резидент. Каждому – престиж подавай, проще говоря: выпендрёж, грубо выражаясь, по-штадтски; лестно пребывать на виду. Мало ли высокого звания наместника в крае? Даже и получше иных выскочек, богатых купцов. Только вот, с деньгами не очень – мало, – призадумался Карл в мыслях о своем не весьма благополучном житье.

Как быть? Выкручивайся! Строить на те денежные средства что есть? Вряд ли от супруги дождешься, не хватает самой. Хустру не привыкла считать далеры, тем более шланты; вечно за границей, в гостях. Ездила, наняв экипаж с мавром на запятках к друзьям в Данциг, прошлого весной – в Амстердам; то в Бремен колесит, повидать родичей каких-то, князьков, то – в чопорную, чинную Ригу, то, в очередном донесении опишется Дерпт, «университетская глушь, где-то на задворках Эстляндии, в краю певунов».

Как-то удивилась тому, что ее сын, четырнадцатилетний подросток, на козьем молоке превратился в семнадцатилетнего верзилу, дичка. (С тем, чтоб не забылось лицо ездила позднее в деревню, женушка почти ежегодно). Реже, но зато в холода, с наперсницею, фру камеристкой, загрузив экипаж финиками ездила к теткам в наследное именье, под Венерсборг, на озере Венерн – а сюда, в Нюенштад, сетовал подчас губернатор заглядывала точно в тюрьму, единственно, быть может затем, чтоб выполнить известного рода, тягостный в ее представлении супружеский долг.

Марта ни за что не поделится, поскольку деньжат чаще не хватает богатым, наподобие фру, нежели кому-то из бедных, – думалось в конце января. Вновь!.. Только что… Ну да, в октябре над ее неугомонной головкой взмыли облака парусов. Где она теперь путешествует? Ау, отзовись… Письма перестала писать. Впрочем, с канцелярской депешею одно получилось, прибыло, в конце декабря.

Может быть кому-то смешно (лёйтнанту, допустим: повеса, и, к тому же юнец), но все-таки-то, как бы то ни было простые слова «рад вас видеть», произносимые обычно из вежливости в каждый приезд Марты значат для него, генерала и… по совместительству, как бы (Именно; смешнее не выдумать)… опального мужа значат, по великому счету, рижскому значительно больше. В сущности, такие слова передают главное, чем жив человек; впрочем, приблизительно та же ценность – обладание властью, при таком бытие. Глядя в голубые глаза хустру выговорил как-то, на пристани во время прогулки, трезвый совершенно, как стеклышко: «Без вас не прожить». Счастье продолжалось неделю; только-то всего и не более. Увы, унеслась.

Не нравится подолгу бывать!.. Так-то, любит. Ясно же, причина поспешных выездов супруги не он, Карл, в завистниках, придворной толпе – «высоколобый носач», – соль в том, что видятся весьма недостойно, выразимся эдак: по-черному, в Свином переулке. Да уж, получается так. Эта первозданная рухлядь, годная лишь только на топливо, к тому ж в переулке с названием, коробящим слух великосветской дамы, вхожей в королевский дворец – вульгарна, несмотря на ковры (пахнущие гнилью, от стен). Рядом Королевская улица, парад кабаков. Украшенная флагами крепость, на мысу – в стороне; ратуша частично скрывает корабельный причал. Что это – Чернавский поток, с видом на коровьи зады? Мельница поодаль (красивая, что правда, то правда), ближе, за коровником – выгон… Кто-то, между тем созерцает паруса, на Неве. Хустру, чистокровной дворянке требуется лучший обзор. Что ж, облагородим приют. Накладно? Да ведь как понимать. Главное, – поймавшись вдругорь на мысли о нехватке риксдалеров, не очень приятной, – следует учесть, губернатор: единственно, сердечным влечением жену не пронять. Вряд ли насовсем переедет. Пусть так. Станет наведываться чаще; именно; скорее всего. Да и самому пригодится. Чернавская изба, развалюха подрывает престиж полномочного слуги королевы. Как-то неприлично звучит: главный представитель страны, репрезентант королевства принимает людей, подданных великой державы Швеции – в Свином переулке. Позор!

Так или иначе, решил: новой резиденции – быть. Лучше б возвести особняк, – предположил губернатор, вспомнив на мгновение родину, – из дикого камня, наподобие тех, что строятся на озере Венерн.

Что же, обязательно – каменный? – подумалось Карлу. С тем, чуточку остыв написал хустру, что едва ли не все берега Шварты, речки, где присмотрен участок, по-старинному Охты не особо надежны; дескать, не столица, с ее твердою землей, прицепил, – даже бастионы для пушек, на Неве – грунтовые. В этом краю, вычитала в длинном письме разве что, единственно дух шведский крепок, да еще байонет, штык легионера – солдата, вставшего у Ладоги тверд. Дело ли – перечить натуре? – вопрошал резидент. Мягкая, у самой воды, подле новостроек земля, дескать, по верхам проседает. И дороговато – из камня. Но, с другой стороны: более удачного места для особняка не найдешь. В сущности, кирпичный дворец, рустованный под камень ваятелем, которого выпишет нисколько не хуже. Что б ни применить, написал в Бремен, радуясь находке супруг, более дешевый кирпич?