Текст книги "Захват"

Выговорив очень спокойно, в сторону, повыше голов, повествователь примолк; люд пошевелился; «Ну? Ну же! Говори, продолжай. Дальше!» – раздалось в мужиках.

Снова, за единственной речью, прозвучавшей в кругу дворных растеклась тишина; всхлипнули, какая-то баба.

Федька, наконец, порешив что-то про себя, взговорил:

75

– Оченно хотелось полить, – рек с мертворожденной улыбкою, погасшей: – Чео? Цветики на сельском погосте, около могильных камней…

Вадило проведать святынь. Там, братие, в заневском раю тоже, понимай торговал. Землю приходилось покапывать… Известно зачем.

«Клад? можно?» – прозвучало вблизи от путешественника, в первом ряду.

– А? как? Да; можно. Перебей, Митрофан. Выскажись. А лучше смолчи.

…Вот все, как будто бы. Неделька прошла; менее, – одиннадцать лет, – молвя усмехнулся мужик. – Поцеловав прах коло намогильных камней – землю предков сразу же за тем, как забыл, дурень прихватить серебро, в бархатах вернулся к семье и теперь, видите: гуляю, довольный, песенки пою по утрам, лучшие из лучших, собака жаворонок, да улыбаюсь; от счастья, – пояснил Палестин; – любо вспомнить! Все-таки достиг своего, был! – Федька, в подкрепление слов делом, продолжая вещать нехорошо улыбнулся, как-то половиной лица – вместо сообразной глаголам, человечьей улыбки вышла балаганная харя;

Васька, в одночасье почуял: с этим под его шерстяной, зимнего пошива рубахою, в довольном тепле, как бы, проползли мураши.

– Нравится? собачья уха, – бросил в пустоту вездеход: – Как, братья мои, новгородчане? – рек, повременив Палестин.

«Хватит, Федька! Досыть», – возгласили в толпе.

– Можно бы, – вещал с хохотком бахарь, отзываясь на вскрик, – што-нибудь ешшо рассказать. Вот, кстати вспомнилося…

«И, перестань! Буде измыватись, уродивой до слез доведешь – сыты упаси и помилуй», – охнув под конец причитания взмолилась в кругу ближних теща шуряка, Тимофея, догадался примак;

– Сют ярмолоцьной, – всхлипнула вдруг женщина с котом на груди – Анна, к изумлению Васьки.

– Я т-тобе ужо, скоморох, – изговорилось позадь: – Примуцил ты нас, праведник своим исповеданием, – вымолвил Кошкин, забираясь в толпу: – Досыть, верим. Славно испрокудил живот! Лыцер голодраный, брехло… Вас бы, таких бегателей по заграницам, пустозвонов – за плуг, алибо за ткацкий станок. Видели уже, босота выходцев из той стороны – все оне, хулители немской волости едва ль не святыи; вот еще, изрек новину. Мыслится, нашкодил под Тихвином, и тож за Невою больше супротив изглаголанного ради смешков слушателей дворных зевак, – проговорил с холодком на половине пути к чуть оторопевшему тихвинцу и, встав заключил: – Даже то коли не замешан ни в каком воровстве, злочиниях – язык подведет… к виселице. Ох, пропадешь!

– Как-нибудь; свинюшка не съест, – Федька, в гробовой тишине.

– Нравится ему путешествовати!.. Полно брехать. Клад, видите ли он позабыл за морем, в своей палештине… Вовсе уж заврался, шатун, двожды перебещик, блоха. Цё эт-то не лезешь назад?? В немци. Ну? Во-ко: приобщился, брехло к племени гуляссих людей! Можно говорить, преуспел… Цё рыскати, гуляк неудельной? Вроде и не глуп, а порой кажется: отпетый дурак. Новую б хозяйку завел. Тихвинская баба – жива… красавица?

– Не вем. Не… Не ведаю, Степане Овер… Бог не выдаст, – байша, каменея лицом.

Бросив ускользающий взгляд на небольшую толпу верных слушателей, Федька смахнул с крыльев носа нечто серединным незримое и с тем, оглядев тянущийся к лужам забор, как бы для себя, произнес: «Предал счастье… Веселие – обряд мертвеца. Светы, где вы?.. Знать бы – на карачках приполз».

Пронзенный таковым откровеньем, вытолпившись, Вершин подумал:

«Вот-т она, сермяжная истина – исток блудовства! Кой, там вездеходец юродивой, тем более – шут, – мученик, и разом: солдат на последнем рубеже, оборонца. Стало быть, понятно зачем воину, Версте смехуёчки: в некотором роде – оружие, защитная бронь от нападения и ненападения иных добряков, сочувствующих… Тот же Степан. Подумаешь какой благодатель! – спас, видите ли, взяв на поруки. Вот еще. Никто никому нигде нисколько, по великому счету сколько-нибудь много не должен; да, да; жизнь движется сама по себе – самопроизвольно. А тут? Выручил, беднягу затем, чтобы получить, про себя скорую наживу, сверх той прибыли, что хапнул в проезд мимо крепостей, на Неве. Кто ему, Степанке гуляй?.. В общем, старикан молодец. Видимо, несчастный Галуза борется, как может за соль бренного, в конечном итоге существования, в котором, подчас лишнее – духовная суть; мученик, в глазах человечества, бывает – злодей… Кто-то, – не худыш Палестин. Незачем Версту, скомороха эдак, принародно срамить – выглядит не очень красиво, потому как жердяй, сказочник по-своему прав… Правда налицо… на лице;

Всякие улыбки да хахания – суть лицедейство; басни – благовидная ложь. Не было ни норковых шуб, ни греческих ефимков, ни бархату. Личина свалилась. Истинное – что на душе; счастье – дом. Стало быть, не может найти то, что выронил, сойдя за рубеж; именно. Бывала семья. Встретит ли? Дай Бог!.. Бог не выдаст? Все его, враля зубоскальства, балаганные рожи – хари накладные, ужимки в ходе разговоров – притворство. Глум – вонное, а в недрах мужик, мучаясь внутри от оскомины такой же, как все. Выплыла оскома-печаль!.. Россказни, смешные присловья, песни – заборона души. Тож – борьба… противу себя самого. Нечего сказать: весельчак!..»

Искренне сочувствуя Федьке, Вершин потянулся к воротам, выполнять порученье.

Круг слушателей мало-помалу, виделось, еще поредел.

Проходя неподалёку от тестя, вяленько бранившего люд, частью молчаливо растекшийся по собственной воле по двору, примак задержался:

– Лётом!.. А когда на Москву?

– А… ты. Забавишься? Ты все еще здесь? – чуть холодновато, с ледком в голосе и взоре, Степан: – Бегатель… Торопит, гляди. Снедал? Отправляйся поешь. К тетке Неониле.

– Потом. Все же-таки, отче. Когда?

– Скоро. Не спеши, суетун. Эк-к ему не терпится в путь. Рано. Попиши, отдыхай… Успеется ужо, на Москву – и, поведя бородою в направлении пришлого, смягчась, произнес: – Пождем до весеннего Николы… Мокро на путищах. Сиди. Добайкался, шутник лицедей. Плацет, кажется. Немало – семья. Выронил… А може, найдет.

76

В череде непримечательных дней, истомив жданием отъезда в Москву, медленно растаял апрель. Вот май, канун. Чуть позже – отниколят, без них. Трогаем!..

Заутра, чуть свет! – думал, торжествуя примак: – Впереди – воля, неизведанный мир: баи-разговоры с видцами иерусалимских святынь, песни у ночного костра, плаватели в перекую землю, села, города и посады в коих не случалось бывать – едут в стороне от путей, пройденных давным-предавно, в год как переехал с Невы.

Главное, хотя и неясно главное оно, али нет (как бы ни с приходом на двор Федьки, тихвинца!) – подчас вызывавший нечто наподобие страха, беспокоивший писк, перемежаемый звоном, или, может быть голос, внутренний – как будто, исчез. Надолго ли? Чего там гадать? – существеннее нечто другое, именно: возможность побыть несколько седьмиц без жены.

Чем же то не праздник свободы? Только бы хватило деньжат на угощение встречных – пей-гуляй, до утра!.. Обочь, безопасности ради скачет палестинец Галуза, с некоторых мест невнарок ставший другом, столь же незадачливый Федька, подержал на уме, с тем как по указу хозяйки, вынужденно шел почивать.

…Тут еще Степанко насилует: учи наизусть, – думалось под боком жены: – Чуть лысину, старик не проел грамотой своею; ну да; было, на листу написал заповедь, еговый наказ. Утрами, представ перед ним кое и когда повторял, вслух, яко вечернюю мольбу… Можно ли забыть Отченаш?

С песнями приехав к Москве сразу же за этим вручат доверенному Кошкина жалобу на канецких свеев. С тем, чтобы приделать к прошению как следует ножки сунут как-нибудь, в стороне столоначальству поклон, видом – юфтяной кошелек (в нем, ведомо: пяточек плешивцев, свейских серебряных рублей, с некоим безвласым правителем, да скатные жемчуги), да кубик серебрян опричь, небольшой, для питья. Там, дальше кошкинский предстатель, знакомец Лыко Неустроевич, Рязев приставит к челобитной, к письму недостающие ножки, жалоба направится в Верх;

«Как бы – вознесение в рай, в парадиз» – вещал поутру, Федьке, собираясь в поход.

– Нате вам еще на дорогу, к прежнему… ага, про запас; медь, – благословил, выпроваживая конных, Степан: – С Богом. Опасайтесь воров.

Благодарствуют, сказали посланцы – и, сопровожденные брехом зазаборных собак выехали вон, со двора.

Вскорости, подумывал плотный, в порыжелом треухе конник, проезжая Холынь как ни торопись не добраться (подорожный чертеж, выяснилось был скуповат), коням передышку давай, чуть ли то не в каждой гостинице ворьё, лихоманы – значит не спеши распрягать сразу же, как въехал на двор (ненападений в миру, баял Палестин не бывает), слыхом, на Валдае разбойники; еще, говорят: из лесу, под час новолуния крадутся шишиги; надо бы проверить, при случае, запало на ум Вершину – такого небось даже сотоварищ, Верста, в ходах по Руси не видал, нежить заболотную-ту…

Славное приспело житье! – радовался главный посол – но затем как-то, под вечер, почуялось Ваське в праздничном допрежь настроении открылся изъян.

Стал слышным якобы отдавший концы, взявшийся опять за свою песенку, почуял мужик, временем тревоживший, глас.

Выше низовин, по угорам с пажитями стало пылить, ночи ежедень сокращались, но располагаться на отдых, разворачивать стан в чистом поле Васька нипочем не хотел. Надо же; как так понимай? Что бы это все-таки значило? – подумывал тощий, в колпаке сотоварищ. Ставиться на отдых под кров не было великой нужды: май, вёдрено – ни облачка в небе, да и, кстати зачем лишнее платить, за постой? Лучше ли, заметил Верста в некоторый день почивать лежа у дверей, на сенце – ночью перебрался, под утро, в темени с легала к дверям; дабы не кормить, пояснил Вершину постельных собак, полчище клопов перелез.

Что это? Пасется бродяг? Конь, силач! Холодно? Да нет. Комаров, к вечеру – кот Васька наплакал, разве что какая-то маль мальская, на клёв соловьям, – нет, его – стремится, чудак в стены постоялых дворов. Что влечет? Щи? Ночью – тараканы в ушах? Есть, выяснилось только что, вечером копченое сало и немного пшена, взятые дружком про запас, лук-чеснок. Нате вам! – терялся в догадках, недоумевал Палестин, как-то уломав, за Торжком переночевать у реки.

– Выспался, гляжу; молодец! Нравится? Ну як, милухна? Все еще боисси? Че-го?! – молвил поутру однокашник, запрягая коня: – Тишь, костер… чуточку позднее зальем. Птички божие, заместо клопов тренькают в кустах – соловьи.

– Думаешь оттоля звенит? с речки? – сотоварищ: – Да, так? Вроде бы, впервой раздалось в Новгороде, як бы ни в тот именно, апрельский денек… В точности? Забыл; по весне. «В той же, приблизительно час, помнится, коли не забыл, – рек, поколебавшись, – як ты в кошкинском дому появился. Глянешь, временами на звезды, вечером – оттуда кричат: «Перебежчик не создан для семьи!» Вслед – страх, непродолжительный, Федь. Голос!.. Или, кажется звон; более похоже на писк. В общем, неприятно; гнетет. Лучше уж глядеть в потолок. То-то и не хочется спати во поле, а так бы – готов; свычное для нас, корабельщиков, – примолвил гребец.

– Ттю… Наговорил, звездочет! Пра, бесий голос. Право же, – изрек Палестин: – Бог не выдаст. Солнышко над лесом, река… Всё цветет! Радоваться должно, – а ты? Глянь, озрись. Черемуха пошла распускаться. Эк-ко благодать-красота. Выдумал!.. Звенят – соловьи… Путаешь, чего-то, мудрец. Уж ни захворал ли, дружок?

– Чем?!.. Знать бы, – новгородец. – Поют? Именно – в кустах? у реки? Правда, – согласился не вдруг Вершин, заливая костер. – Кончилося…

– Придурь, блажба. Нечего придумывать глупости.

– Да, все оно так. Сам не понимаю, – вещал крепкого сложения конный, забираясь в седло: – Брат начал, ко всему, представать. Кажется: случилась беда.

– Где?

– Там. Де ж еще? Под соколом-от, – молвил, поправляя треух, сбившийся к затылку, старшой; – Там – на Голодуше-реке; в устьях. Изблизи городка. Ввергнул – тот.

– Кто?!

– Стрелка; оберег содравши, корап – золото еговой жены.

«А, да, да. Помню. Парка говорил, на Огладве, – донеслось до ушей старшего чинами посла: – Виделись как раз накануне, в новогоднюю нощь – хаживал ефимки занять. Али то, в текущем году, первого числа сентября; чой-то, приблизительно так, – приговорил Палестин. – Ведомы такие; толмач».

– Им – жить да жити, Палке с богоданной супружницею, годы и годы, – продолжал новгородец, – тут же наступает пора – в кладезь головою, к угрям. Не было, считай двуединства… кончилось… Еще потому, под вечер в наслеги стремлюся, в стены, что надеюсь его, Стрелку где-нибудь, на людетве поймать – думается, около бродит. Сонного увидел надысь – позавчера, на корчме. Что б ему ни встретиться въявь за таким предуведомленьем, врагу? Всякое бывает; а вдруг? Ты б его, наверно признал: короб на плече, расписной, видели не раз постояльцы, да и тот же гостинник говорил, поутру: черен, сапожонки до икр, лёгонькие, нос крюковат.

«Как же так! – слушая, подумал Верста: – Надо же такое затеивати! Ну и ловец. Он же негодяя захватчика, Дунаева Стрелку, спутав с тараканом во сне, выдумщик, в глаза не видал! Как бы самому от его, вершинских речей, здравомыслящу ни сбрендить с ума. Станется, того и глади… Он-то с переводчиком знался – будучи на свеях, не тут. Даже ночевали совместно, помнится, в каком-то году в пригороде Канцев, повыше города – на cape, на Утке; хаживалось как-то, из Колтышей, на Сорсу-реку… Лесы рыбакам продавал».

«Черт-тов корабельник! Ах ах, – слышалось, порою в пути: – От-т напасть! В скорби молодая супружница – и Палке страдай. Рыскает небось по всему пригороду, места неймет. Як ни жаль?»

– Чем – ни двуединство? А тут? Яко бы: взаимное иго, – высказался более внятно Васька-новгородец в час, как миновали Валдай, мысля, что речет про себя.

Стал по временам заговариваться, можно сказать.

Думалось, в дальнейшем пути: поприщам не будет конца, в недрах, на душе что ни день, чуял в подмосковном краю набольший посланник в столицу, Вершин становилось тревожнее, терзала печаль.

– Федь… Песельник, зачем тосковать? Встретишь, – проронил од нова конный в порыжелом треухе младшему послу, в колпаке: – Думаешь податься на Вологду, як справим дела? Верь, найдешь. Эк-ко затужился, милок! Больно, показалось угрюм. Пой.

«Мрач-чен Васька!.. Что переживать за других? Мучается, чем – неизвестно… Выдумал какие-то звуки-голоса, приобрел внутренних врагов, семьянин – горе луковое, злится, молчит. Эх, Васёк… Мало ли богатых невест коло городка, у Невы? – нет, выбежал! Но, впрочем, понятно, – рассудил вездеход: – было из чего выбирать. В Канцах и, конечно в округе, около – ефимки не те: меньше заграничных по весу (ой ли? – усомнился гуляй), с тем, канецкие девки, на выданье и всё иже с ним женство пригородов телом худы. Ясно для чего убежал, вовремя с родных палестин, в Новгород!.. Такой же, как все: дай, дай, несытому… Побольше, получше. Кто б мог подумать: выбежал на звон серебра! Что ж еще искать за границею? А что получил? Расхлебывай теперь кисели!.. С бабою, положим удачно, будем говорить получилось – выгадал, – но где ж серебро? Нету; половинный успех.

Всё, думается льзя победить, ежели неспешно заняться делом, засучив рукава, токмо лишь, единственно в людях нынешней поры накопительства нельзя победить присущую, наверное всем… части современников алчность; Анница – в пример. Но и Васька.

Что же то с людьми происходит? Во народ обезумел! С жадности, – мелькнуло у Федьки: – Новенькое что-то; ага. Всех-всех, от рядового начальства, голосом которое ведает, до самых вершин увластия недуг поразил!.. существенную часть обывателей, точнее сказать.

Светы, где вы?!..»

Как-то за обедом, в корчме Васька, устремляя глаза на руку сидевшего рядом, супротив подначального, Галузы сказал:

– Бруд. Вытри.

– Мыл, – Федька, продолжая хлебать: – Крысина хватила за палец, никакая не грязь. Нюен; земляная тюрьма.

– Крыса?! – преисполнясь внимания воскликнул товарищ: – Як ты говоришь: в солодовне? Мертвая? живая? с хвостом? – Расхохотавшись так, что видывавший всякие виды сотоварищ струхнул Вершин, опрокинув горшок с варевом слегка отшатнулся, молча, заливаемый щами на мгновение замер, шикнув по-кошачьи осклабился и с тем, устрашась бывшего сидельца тюрьмы, бледный, не давая опомниться и что-то сказать оному забился под стол.

Что это с ним, право? – горевал Палестин: объятый непонятною хворью, Васька, не утратив способности по-свойски общаться изменился лицом, стал пуглив.

«Слышь? – было, как-то раз вопросил, вечером, в гостиной избе: – Сызнова насилует слух Перебежчик не создан для семьи… Звон; голос. Ну? Оглох? Воушай. Ну-ка подойди приобщись».

Чует, сострадая вещал, в мыслях о своем вездеход, перекроив коробившее слух изречение на собственный лад: создан, создан!

Где ж праздник долгожданной свободы? – спрашивал себя новгородец. День будущий казался подчас, как-то наизнанку вчерашним, прошлое рассыпалось в прах.

Чем ближе подъезжали к престольной, тем явственнее чуялся глас, по временам некие, сродни колокольным звоны, постепенно усиливаясь переходили в оглушительный рев. Там, снова голосил Перебежчик – слышались, как прежде слова. – «Жив, не жив? Толком невозможно понять. Все еще? Живой? не совсем? Хочется! скорее!!.. Куда?!. Только бы не чуялся голос. Мучает, – подумывал конный, – так, что невозможно терпеть».

Вспомнится, позднее: подчас двигался, позадь сотоварища, жердяя – как плыл где-нибудь в морях, по волнам.

77

Был жаркий полдень. С правой руки встал красный бор, – думалось в дальнейшем пути:

Вадило свернуть к медностволью, вжаться раскалившимся лбом в хлад чешуеватых лесин

Снова – оглушительный рев…

Мысля хоть на малое время отстраниться от звуков, залетавших извне он, Васька, помнилось как ехал в бору, выпустив до долу поводья, стискивая уши поник, сжался, но не испытал леготы; ранее, бывало и так еле выносимые звуки взнялись пуще, то ли забираясь в нутро, то ли четвертуя извне – и тогда, видимо теряя сознанье, безотчетно подумалось: «Готово, конец; достали! Скоро»: – на глазах Палестина, вскрикнувшего что-то от радости он, Васька, Вершин, квёлый, ото всех свистоплясок в теле и в душе вот сейчас, в следующий миг превратится в конника по имени Голос;

Где-то посередь желтовато-черной с прозеленью, скачущей мги, коло придорожных кустов он, все еще немного живой, тот же приблизительно конник, в шапке на ушах жеребца, смутно, как в оконной слюде различил троицу недвижно стоявших около дороги людей, точно деревянные идолы в ижорском лесу немо созерцавших жердяя палестинца, Галузу, слезшего зачем-то с коня; тот плакал, или, может смеялся неизвестно чему – зрилось шевеление губ… Кажется, потом придорожные и Федька сошлись… Да уж, так.

Вслед, краткое – виденье исчезло, будто провалившись под земь.

Исчезло, понимаем сознание; и так же считал, вовремя подхваченный на руки товарищем Васька. Думал, продолжая поход, вспомнив Ладогу: повторно воскрес.

Днем позже временной кончины сознания под сенью избы виделись, в закатном свету солнца: отливающий желтью, вровень с подоконником стол, хлеб, сгорбившийся кренделем Федька, женщина и двое подростков; между Палестином, устроившимся сбоку припёка подле красовитой лицом, немногословной хозяйкою приюта – избы – шел непонятный разговор. Чем именно питалась беседа и когда разошлись, встав из-за стола, ускользнуло – зримое в какой-то часец преобразилось в незапомненный сон.

Утром они с Федькою без лишних речей, наскоро простившись уехали, а мучивший прежь в некоторой степени даже сотоварища голос, нет да нет вспоминал конник в порыжелом треухе сразу же за этим отстал, как бы поселившись в дому; помер, – промелькнуло у Васьки.

«Надо же такому свершиться, – подержал на уме главный порученец: – Как так? Что ж произошло?? Не звучит. Чудасия!.. Воистину так; неисповедимая тайна. Что бы это значило? Гм. В ночь, скоропостижно скончался. Что это – убей, не понять.

Кроме всеизвестных чудес, вроде воскресенья усопших, что не кажется странным, будучи легко объяснимо, о, прости дурака, иже еси на небеси: в мире наблюдаем подчас действие каких-то еще, спорящих промежду собою за господство над стадом землежителей сил… Изредка, в упорном соперничестве зла и добра – злое на земле, под конем; Голос, для примера сказать. Кончился, по счастью! Но кто ж, всё-таки его напускал? Более понятно – с молитвами, когда говорят некие: молись за меня. Знаемо, подчас помогает. Странно: размышляя о Палке, мучаясь его положением – дружка взвеселил.

Что же, оно все-таки сталось? Выясним… А лучше – забыть. Мало ли каких ни бывает на земле приключений да необъяснимых чудес».

78

Взъехав на крещатик, у селища послы оглянулись: пусто; на тропе – никого; также, ни единой души подле красномедных лесин.

Главный сидел ровно, не качался в седле, ясно различал окружающее, все понимал и, хорошея лицом, где-то вдалеке от села, в озимях восчувствовал радость. «Сходное случалось изведывати в пору женитьбы, в кошкинцах, на первом году, чаще – под Филиппово заговенье», – вспомнил, вздохнув; то же, промелькнуло у Васьки чуял сотоварищ, гуляй.

«Вот-т оно, сердцу возвращенное! – подумалось другу, Федьке на каком-то из поприщ сразу же за тем как в лучах яркого по-летнему солнца вершники оставили дом: – Это ли тебе ни удача, счастье, бесприютный шатун?» – Мысли вездехода туманились, костлявые выступы обветренных скул, яко перезрелые гульки огородных клубничин, – виделось начальству посланников пылали огнем – краска побивала загар. Часом, ни с того ни с сего Федька погружался в раздумья, странно улыбался и пел; о женщине какой-то, на родинах – мол, дескать потом как-нибудь вернется домой. Понятное… Пора, брат, пора. Уелся Палестиною дык.

«Ясно, да и разом, пожалуй несколько загадочным кажется; что раньше не пел? Задумчивость опять же, молчанки. О чем ты? Поделись, не таи. Что это с тобою, милок? – немо, про себя вопрошал, зыркая на друга старшой: – Выглядишь – как будто подсвечен огоньком изнутри».

«Да-а… Вышло: встретил! – мысля о своем, Палестин; – Пройдено, считай полпути. Мало? Как сказать!.. Доберем. Треть жизни, подчинив одному, краплями извел на успех. Важно ли, что будет потом? – да хоть поливай огурцы. Главное: добиться желанного… Любою ценой! Нетрудного труда не бывает. Знай себе, долби и долби… легкая работа – не труд… кто кого! Выкусишь, злодейка судьба. Только так! Даром ничего не давается, тем паче любовь, каждая ухватка – в борьбе… Всяк знает, но не всяк понимает. Истина. Сермяжная правда. Вроде бы, по сущему просто – а не сразу дошло; к старости ума набрались. Даром, что, как все обыватели простой человек – право на предательство хуже, по боку его, не про нас, – лучше, на обратном пути пользоваться правом на верность.

Время и калечит, и лечит… Ноги, для примера сказать, было, на двадцатой версте, к вечеру слабы, заплетаются – силенка сдает; но; но, да и чего-то внутрях. В юности другая беда: вечный от ворот поворот; чаще не везло, чем везло. Али же, потом выяснялось: делывал не то и не так, в чем-то, затевая дела предпочитал уповати на благополучный исход. Чуть ли не в любом начинании, что в сельском быту, что за рубежом, на Неве лётывал на крыльях надежд. Цель выбрана; казалось: бери ятное по сути своей, хватаемое, то бишь приятное; что яти, что брать что-либо – единая суть. Ял – радуйся. Не тут-то и было! – вслед, чаще, чем того бы хотелось нежданную получку имели, то б то получал по мордам. Вот к чему приводят людей, не так чтобы особенно глупых надеяния, спешка и блажь, вкупе – суета-маета! В малом кое-что удавалося, а в крупном – никак. Только-то успеешь уверовать, что жизнь, наконец все же повернулась к тебе лучшей стороною, лицом – тут же утыкаешься в жопу, а не то углядишь, временем звериный оскал. Та же, приблизительно задница поход в Палестины: думалось качнется направо, к лучшему – качнулось налево… Разбойники… отбился, лопатою. Опять же, тюрьма.

Жизнь, в общем-то… и в частном – не злая; добрая ли трудно сказать. Просто выражаясь, она (просто ли, положим?) – такая… Кушай что тебе подают. Нече проявлять недовольство.

…Молодость – бессмертие; временное, так понимай… Хаханьки, бабьё в голове, иноди прямая борьба, брань с такими же, как сам коробейниками, за покупателя, что значит: за деньги… Кончились, давным-предавно. Гол.

Медленно идешь – не споткнешься. Взял – встал, встал – спрятал; спрятал, потихоньку – вперед. Лётом комара не ухватишь, а не то что избу подле красномедных лесин. Хоть расчетвертуй на куски взятого нельзя отобрать. Надобно идти до конца. Что тешиться пустою надеждою на верный успех? – думалось в начале пути: счастье – никакая ни женка, ни семья, ни же – власть, – но, в череде неудач: тупое ощущение силы, знание того, что живой, цел и ничего не болит, враг счастья – суета, да и только.

…В сущности врагов не бывает, ненависть – придумана. Рай! – вот что приходило на ум где-то в середине пути. Довольствоваться малым – не всё. Благодушествовал, можно сказать… Как бы, с невеликой натяжкою, сравним: испытал землеощущение трупа. Вышло, на поверку: не прав; лёжка под крестом – не борьба. Что же из того, что в селе, под Тихвином ее не застал? Истина лежит посередке: хочется чего-то – живи; просто, – рассудил Палестин; али же, на выбор: под крест. Главное: не рваться вперед слишком горячо, по-людски, зримая повсюду борьба, думается нам – от лукавого; ужели не так? Лучше добиваться успехов не спеша, по чуть-чуть. Можно бы… Не то – на миру: стой, бей, распни!.. Кол тебе осиновый в зад! Сопротивляйся, хватай – слышалось, бывало в пути, мало не на каждом шагу. Под Волоколамском – грабеж, где-то на Валдае – захват (якобы, ничейных) земель… Наслышались!.. Убить, покорить, перекроить, перекорить, обмануть, вырвать у врага или друга, лучшего из горла кусок, алибо чего-то еще, пробиться, нанести пораженье, дорваться до чужого, бесплатно, ни вовремя, ни позже урочного – никак не отдать взятое, на торжище в долг… подкрадываться, возобладать. Низвергнути, подвергнуть нападкам, обвинить, возразить… Низменное что-то хвалил, некто, вымогая доход… Бранные сосуды в боках – пушки (видывали дважды под Канцем, летошне) опасных судов… Три короба с лихвою набьёшь нападениями, ну их к чертям. Не нападать люди не умеют, зверьё… Меньше половины таких… Что за удовольствие – драться? Безумие какое-то; ну. Дьявольщина, чистых кровей. Хочется спокойнее жить. Без лишнего; пупок надорвешь, бегая в такой животе по миру, с мешком серебра; только-то всего – удовольствия. Воистину, так. Правильнее жить не в чужое, но, по мере возможности в свое удовольствие – а дело пускай бегает само по себе. Васька вещал, в Новгороде: как ни борись… (Позже – миновали Торжок, помнится) получше сказал, правильнее: как ни воюй, рано, али поздно – в кресты. Спокойнее борись, человек!.. всё пройдет… Прав.

«Умница; и голос – туда ж, в земь… сдох», – пробормотал Палестин.

Думалось: к чему поспешать? Лучше покориться судьбе, нежели суетам браньбы. Коли повезет – хорошо, сдриснет – обойдемся и так; чуть ли то не всё потерял! Нищему не страшен пожар. После кабаков на посаде, в ярморочном торге отвык драться за чужие куски; то, что в коробах – суета. Выкинул. Всемирная брань, чуждая уму не касалась хода ни с какой стороны. Лише от собак отбивался. Шел себе и шел потихоньку. Несть чем помощи, думывалось – будем шагать; свычное; все так, молодец. Как-нибудь, начаял придет, рано или поздно успех… Али же – вомкнешься в кресты, сдохнешь на путях к своему. Тоже хорошо, рассудил. Худо ли – покой.

Благодать!.. Не верилось – и, вдруг повезло. В соснах. Неначаянно сталось. Да? Выкуси-ко, милый, не так: через не могу – не случайно! Сталось не само по себе. Часом, выпадало прихварывать, а то и вообще руки опускались. Под Тихвином. А если б не шел? Чтобы настоять на своем – ноги по колена истер. Волею к тому, чтоб нашлась был неостановочный ход; мучился, душою и телом, странник, беззаветный искатель, да и вот, наконец вроде бы достиг, преуспел. Стоило, таки продолжать! Воля, – рассуждал Палестин: – вовсе не большое хотенье лучшего, как думает Кошкин, да и Васька, гребец, но – неудержимый напор, иноди без веры в успех. Но, да-от – напор не при чем, – выдержка пружинила ход. Нечто наподобие хвори; сказывалась вязкая сила, правильнее будет считать. И хочешь и, бывало не хочешь продолжати ходьбу. Что – вера? Главное: долби и долби. Ну, а коли-то не продолбится, в путине – помрешь… лучше бы с копыт – на ходу… Так, думалось: надежнее-от – слепо добывати успех. Мысли, а тем паче сомнения от дел отвлекают…

«Можно бы, наверное было справиться в поместном столе. Поздно. После драки, нашед… встретив – кулаками не машут. Жаленько!.. С годок потерял. Меньше. Старимся, усохло в башке. Но, да и спасибо на том, что без нотаря обошлось; дал бы кое-что писарьку, меньшее, чем пуд серебра. Год спишем на утруску мозгов.

Токмо непомерной работою даются успехи, да и то не всегда… Вышло, встретил!

Медленно-таки продвигалось, да и как-то не вдруг выдумал бродить по Руси; можно говорить, повезло в том, что ежедневно ходил горе заливать, на кабак: вызналось, в какой-то беседе, случаем и, также, вдругорь от пристава базарного, тихвинца, от Бабы-яги (Марко, ладожанин еще, помнится, когда-то вещал): вымерло не все население – каких-то крестьян, выживших в чумную годину, дескать увезли к Вологодчине, али под Москву.

Скорого успеха не чаялось, – подумал вздохнув, празднуя успех. Вот так так. На тебе: не ждал, не надеялся – и вот, наконец выходил победу… Нашлись! Сознательно не стал ударяться в тараканьи бега. Спешка, рассудил ни к чему. Как не прав? Умница! Важнее итог, нежели добытый в труде, полном напряжения пот; сиречь, не явил суеты. Еже загоришься не вдруг, не заполыхаешь костром, думалось как тронулся в путь, то и не вдруг, медленнее перегоришь – вящшее, в безверном искании не пламя, а жар; шаял огонек на углях, ежели так можно изречь… Трудно – поспешать помаленьку!

…Пить сразу же за тем перестал. Цель выяснилась, то бишь воскресла. Врешь? Честно говоря, без утайки: надо было чем-то себя, после неудачи занять; вынужденно, выяснив цель жизни оказался при деле. Как-то, приблизительно так… Смех!.. Более похоже на плач. Был даже и не труд бобыля, в общем понимании слова, сельского без пашни, к тому ж, волею судьбы одинокого, а нечто иное – что-то наподобие… нет… круче», – затруднившись найти образ выражения мысли, отозвался не вдруг тихвинец, копаясь в душе: