Текст книги "Захват"

Впрочем, не особо отчаивался. Что воевать? – думалось, иное гребцу: – Можно ли ее, шкалапендру, пронеслось на уме силою принудить к любви – как-то перестроите град, коим безраздельно владетельствует? Вряд ли… Никак. Самому делателю встанет дороже, – рассудил, испустив лёгонькое ох, в потолок. – Терпится, считаем; аа. Лучше принимати жену и, соответственно жизнь, бренную такими как есть; знай, себе почитывай книжки да гляди поокол, дабы не застали врасплох; есть люд, настроенный к тебе по-хорошему, но больше – враги, всякие, не в том, так в другом. Да уж, к сожалению так; женушка – туда же, как все… Выдернула-от однова, дурища, как сел почитать. Но, да – обошлось, отстоял… Можно поделиться хоть чем, только б не касалося книг. Дело ли – отдать супротивникам последний рубеж? Навось постоим за свое!

Даже и не пахло отчаянием. Больше того, по-люби пришелся изгон. Как бы повезло, поневоле. Было бы неверным сказать: радовался, – но и не впал, думая о жизни в тоску. Лучше бы наверное выразиться, как говорим, с некоторых мест, на миру, правдою второго разбора: изгнанный, супруг отдыхал, временно уйдя от жены; вслушиваясь в легкие шорохи подполья, у двери, без теплых покрывал и перин, освоенных котярою, Васькой – пользовался благами жизни, ежели так можно сказать. То бишь пребывал в одиночестве, приятном – без Анны: нежился, порою мечтал, часом, отвлекаясь от мыслей пробовал разгадывать звуки, шедшие сквозь бревна гостиницы извне, со двора, думая о будущем грезил, вольно и невольно копаясь в безвозвратно прошедшем, устремлялся к Неве. То есть проклаждался[72]72
  Проклад – удовольствие, веселое времяпровождение, забава; смысл, собственно понятен и так.


[Закрыть]; блаженствовал.

Ужели не пан? Можно ли ось так по утрам, в жениной светлице роскошествовать? Рай да и только! Правда хорошо. Благодать! Чем тебе, оно не гостиница? – мелькало в мозгу: – Чистенько, уютно, тепло; свежая постель, без клопов… Но да-от, чуток перебрал. Разве их, в гостинице выморозишь? Как бы не так!.. Выспался на сутки вперед… Хорошо-то хорошо – а потом? И куда плыть еще? – Васька, продолжая раздумывать слегка шевельнулся, и, поправив подстилку, съехавшую, сладко зевнул.

– Где очередное пристанище? в пределах двора? Новгорода? Али, как знать – далее, в пределах Руси? – Часом, в благодушные мысли, занимавшие Сокола врывалась печаль.

…«Во, крёстная, – рекла, у ворот бабе Выриных, затынной подруге, слышали – якей вертопрах: нет бы то пошел заработывати где, топором, – выдумалось книжки читать! Взносится куда там: ученой. Пишет побасёнки, поет».

Он было, с крыльца – на конюшню, к Деревянной Ноге, Деревянная Нога надсмеялся, хамово колено, холоп – и затем (походя, с обиды хлестнув конюха ошмётком попоны) притащился к мышам; зять как зять.

Если по ее представленью, вздорному – никчёмен, так что ж? Мог бы прилюбиться к другой. Чем тебе, оно ни мужик: грамотен, винище не пьет, можен… борода отросла, стрижена в рядах у балбера, записного цирульника, считай по-людски, – проговорилось в мозгу вспомнившего быт новгородца, породив на душе лёгонькую стынь, холодок. Вершин попытался исторгнуть нехорошую мысль, но она, видимо втемяшилась так, что ее, нате-ко ж, незваную гостью, – думалось, – не то что метлой выгнать, как теля с огорода, – не вышибить колом! Каково!

Некогда, – припомнил, – на родинах, у невской губы, на выдавшемся в сторону моря, западнее устьев мысочке обрывал огнецвет… Как там – Люба? Кончилась разлукой любовь… Что произошло – непонятно. Нема была – так себе, не очень красивою: ольшаник, лоза, камушки на мелкой воде, но у самой оконечности мыса ветер отгонял мошкару. Всматриваясь в лёт облаков, баял о персидской стране, вычитанной как-то в Горах. Яко говорящий скворец, мовил для себя одного!.. Не виделось, что милка ушла: по Селуеву мосточку, на Мье, березняком – в камыши, далее, с Первушина острова, по кладкам – домой… Обиделася, знать бы на что. Даже-от, Ивана да Марью бросила; пропали цветы. Ну и не ходили с тех пор, то бишь, в одночасье расстались. Отошла насовсем. Женщины, они прихотливы, странная порода людей. Чем плох? И нате-ка вам!

Есть двуединство! С кем-нибудь, – не с чем-то вещественным, точнее изречь. Где-нибудь, таки существует женщина – родная душа. Встретиться б! – мелькнуло в сознании. – Возможно, и та, мнимая, без имени-отчества желает сойтись. Что б ни сообщиться? Увы!.. Яко повторяется сон, мучавший на днях, во светлице, сообразный сему: тянешься куда-то в неможестве, бессильный за поездом, пытаясь догнать, – тот, недостижимый – уходит; глядя на скользящую вдаль, трактом вереницу саней схватываешь только единственно-от – недогонимость, ежели так можно сказать. Ноги неподвластны, немеют, и к тому ж, на душе будто тяжеленная гиря, или гробовая доска… Лапа стопудовая. Ну. Чья? С перстнем на мизинце, подаренным!.. А чья же еще? Али же-то, чуется гнёт необратимо истаивающей, тратящейся мало-помалу, но не желающей отдать своего преданности… Так понимай?

67

Тишь;

В подпотолочном пространстве, около – рассеянный свет; звякнули ведром… У колодца. Повариха, ну да. Тетка Неонила… Брешок… Ругань Деревянной Ноги… Хорошо все-таки побыть одному! Часто ли, оно удавалось эдак-то, по-царски роскошествовать? – пир, да и только. В доме суета, беготня, вечно недовольная им, Ваською зловредная бабища, прозванием Анна: – где уж там, среди зубоскалов родичей в мечтах воспаряти. – Вершин, подтянув полушубок, съехавший легонько вздохнул; – полюби!.. Раз так, полежим.

– Павко-вейко, свей-ко лейку[73]73
  Большая серебряная брошь с ячеистого вида узором – нагрудное украшение эстонок племени сету, в землях, смыкающихся чересполосицами с родиной Васьки.


[Закрыть] – дам копейку, – молвил, углядев над собою, возле бороды паучка, и, вскользь поглядывая ласково-ласково прибавил: – Ну як? нравится? И нам по душе, – буркнул, продолжая вести внутреннюю речь, для себя: – Тут, в срубе, поокол от людей – полное раздолье мозгам. Чо только тебе ни войдет в голову, отметил мужик; – часом, охватывает жуть. Женщину, красавицу вымудрил… не Люба, не Анна. Думать о себе принуждает. Насильница; ну кто же еще? Эк-ка бесовщина, кромешная! А может быть он, Сокол, не живой человек, а сонное видение той – женщины без имени-отчества? Нет, нет, да все еще, подобно Персиде носится, мелькает в мозгу. Сон, видимый во сне; как-то так.

Надо ли желать неизвестного? Господь борони! То, что никогда не бывало – неблагоугодно уму. Неисповедимые тайны, пробираясь ко внутренностям точат, как червь корни человеческой сути. Ясно же, любой человек мыслит в соответствии с тем как постановил Вседержитель; так шло и продолжает идти поднесь – от созидания мира. Даже подступать к неизвестной области каких-то познаний, тем более идти за предел сущего – грешно и мучительно. А все почему? Не велит Он, законодатель мышленья, да и, видимо прав; каждому – свое; а не так? Всяческого рода попытки зазирать в неизвестное Господь пресекает. Как именно – нетрудно понять: раздваивая целость души. Всякое деление скорбно, будь то хоть в семье, хоть в душе, тело и душа – нераздельны. Ежели страдает душа, мучима потерею одности, на полы раздвоенная, то и сосуд, в коем обитает сия мученица – бренная плоть, временно живая скорбит; сложное в простом; дважды два. Жаль, бедную; супружницу-от… в некоторой мере – своё… Кончила бы дуру валять, – нет, ломится, в закрытую дверь! Собственно чего она хочет?

А, пожалуй… Да, да: жаждет неизвестных досель, новых ощущений! Каких? Видимо, приятного свойства. Люд предрасположен к тому, чтобы получать удовольствия, в основе: иметь; приятное, а не неприятное. Борьба – неприятность; да уж. Тем не менее, брань кажется жене удовольствием; воистину так. Пособие, с которым супруга силится постичь непостижное – все та же браньба; распри, затевание ссор. Можно ли хотеть небывалого, каких-то еще, кроме испоконных, страстей? Мучается баба, как есть, – но, несмотря ни на что прется неизвестно куды, лезет, как ведмидь на рожон в то, что воспрещается знать. Неведомо каких ощущений, неисповедимых не станется; Господь возбранит… Истина! – Отшельник вздохнул. – Ведомо ли ей, что ее чуть ли не вседневная брань кончится развалом души? Как же то сие отвратить? Задумаешься!.. Ну и задача. Трудная поскольку, решив как-нибудь ее для жены тут же, очевидно придется самому пострадать – ясно, не душою, а телом; ведомы ее кулаки… Чо ж она такая враждивая, ни в тятю, ни в дедку? Что-нибудь придумаем, позже… Погибает. Ну да. Бьется неизвестно за что. Тело и душа двуедины. Окончится хозяйка гостиницы, душа – и, вослед бабе, целиком пропадай. Выручим, по дружбе; а то.

– Бьется, – бормотнул в потолок, думая о том как спасать, – вопреки человеческой природе, в целом ненавидящей брань между племенами людей, занятых борьбою за мир. Эх-х!.. Зачем??

Полное довольство судьбою с некоторых мест не устраивает, хочется больше. Жаждет запредельных страстей. Но, да-от чему же, оно, глядючи на мир удивляться? Полного довольства имеемым нигде никогда и ни у кого не бывает. Всем – дай, хорошего, побольше размером, каждому охота – к себе… Всё, от становления мира, лето-летски поднесь крутится околь одного: дай, дай, дай. Мне, мне, завистнику! Еще и еще… Делают чужое своим, то есть отчуждают; ага. Присваивают… Али осваивают? Коли не дашь – выдеру, силком, отниму. Ежели не силой, так хитростью; и хитрость – насильство. – «Кажется, порою: нелжи, – произвелось на уме, – выразимся так, не бывает».

Деньги, разумеется тож, в общем понимании – сила, сходно: терема, корабли. Самодостаточных людей, горожан, полностью довольных имеемым раз, два – и обчёлся… Водятся!

– Се аз, например, Сокол, – не нашед паучка выговорил вслух, потолку. Дать – проще, – думалось какой-то часец.

Датель, сообразно сему что-то получает взамен. Всякие возможны отдачи; прощение грехов, благодарность… Анница, когда преподносишь вычитку из книги – вопит. – Вершин усмехнулся: – А-а; как бы, получалось: отдаривает… Но, да – прошли, кончились ответные дачи, – ну, а дачный закон в лучшем положении, здравствует; куды ему деться? Что-нибудь в Москву повезем вскорости, как станет посуше, с жалобою-от на свеян – канецких бурмистров; а то! Грамотами Кошкин заведует, не наша печаль… Ехать – в Новгородской приказ.

Брания различного рода у народа в крови… То же: супостатство, насилия. И ты не плошай… Лучше – пребывати в середке. Убо человек, по природе двойственный в своем поведении в борьбе за своё, что худшее, что самое лучшее, в его понимании – способен на всё; может учиняти злодейства, помнимые тысячи лет, и, единовременно с тем, читывали можен явить уйму неземной доброты. Яркое тому подтверждение – бессмертный живот муромской княгини Февронии; воистину так. Производственными-от предприятиями, по производству трупов – бранями, хоть сколько ни лей кровушки талан не добудеши, – а тут вам, считай полностью, во всем повезло: с князем во единый денек скончившись – века пролежит, лада, по своей доброте, заслуженно, в едином гробу. Так бы вот жена повелась. Чем тебе, оно ни талан? Первого разбора – успех.

Анница, с ее поведением хозяйки верхов, занятой борьбою за право обладания лучшим в горнице, включая горшок, надобный в светёлке ночьми, тако же двуногому Ваське все-таки-то, в чем-то права: знает, что устать от борьбы – то же, что отстаться от жизни; будешь из нее за порог выкинутым, коли ослаб. Ясно же, от свар не уйти. Противостояние – зло, – с тем, все ж приходится порою ломать, вынужденно силою силу. Эх бы уничтожить насильства! Где уж, там!.. Повсюду – грызня: дома – на дворе и в светлице, в корабельной слободке… Даже, коли верить хозяину: в державном Верху. Так или иначе хребет жизни человеческой: мочь… можность… сила. Да хоть как говори. Можные – хозяева жизни, по-другому: насильники. Насилие суть то или иное воздействие, прямое иль косвенное на неподвластные насильнику силы в противостоянии двух, трех и более каких-нибудь сил, производимое с целью так или иначе сломить сопротивление другой стороны; несопротивлений в миру стяжателей и, также довольных, временно имуществом граждан ровно никогда не бывает; сходное, в быту примака: противодействие нападкам во бранях с мужененавистницей бабою, что все еще спит. Даже оборонца – насильник, вынудивший Анну кричать. Мало ли примеров насильства? Уймище; неможно исчесть. Муж, скажем, порывает сношения с родною женой, та – против, то есть оба – насильники; подобно сему: старец дидаскал Парамон, родственник Степана по матери, церковный учитель с помощью березовой каши, розог принуждает детей школьников читать буквари, тетка Пелагея, кормилица в соседнем дому, Выриных, с недюжинной силой тычет несмышленышу грудь, кони подчиняются крикам Деревянной Ноги… Есть, также разновидность насилия, в котором подчас может проявиться борьба: пёс, лающий внизу, под окном, Зык, раб хозяина и враг человека с книгою, открытой для чтения насилует слух. Чаще побеждает собака. Ей на тишину за стеклом и, во одночасье на ор брачащихся в бранях ворон, злостных крикунов набрехать…

…«Висельник – не хуже пример противоборства силою, какая ни есть в мертвом принуждает живых лезть на дерево затем чтоб его, жмурика оттоле сымать, с ветки безвозмездно, за так, – чуточку смутившись примером выговорил, в мыслях мудрец: – Как – не произвол? Да и те – насильники, особого рода, люди, оседлавшие сук: дело ли, оно: самодуром вервие, узлы распускать? Что это, коли не прямое, выразимся так посягательство на полную волю человека – борца противу смертельных врагов, коих остроумец повеса, удавленник, по праву на лучшее надумал оставить с носом, от которых ушел? Мог бы, по великому счету повисеть, на здоровье. Сняли – в нарушение прав…»

Те, что зажирали, враги, жалкую и так животу снятого не будут сидеть, жаждая борьбы не у дел, – тут же, засучив рукава примутся, с удвоенной силой за кого-то еще; лишь бы только им – воевать… Брань – лучше делания нужных вещей? Сомнительно, постольку поскольку самого-пресамого лучшего в миру не бывает. Сходно, не бывает в природе самого большого. К чему драки за большой-пребольшой, скажем для примера доход? Те, кто обещают большое (за деньги, небольшие, не просто даром, из любви к человечеству) – большие лжецы.

…По-видимому так, не иначе. Все-то – суета, маета. Выход из напрасной борьбы может быть, единственно в том, чтобы примириться с нехватками каких-то вещей. То же, очевидно касается любви к человеку, изгнанному Анной к мышам. Выправится; ешь, что дают. Безвыходность, в любом положении – пустые слова; поистине. Какой-то иной (немыслимая вещь!) животы, кроме как заполненной бранью, многояческой нет; воистину. Раз так, соизволь биться, за свое… По-людски! Полное бездействие-от, непротивление злу: то же, что насильная смерть, даже для бессмертной души… Каждый победитель – насильник. По-нашему? Не только, увы…

Коль скоро вековечная брань, борьба и всевозможного рода противостояния – зло, что ж – добро, выгодное что-то для жизни, собственной? Да как поглядеть в сторону такого добра!.. Чем же то, скажите на милость быстро, наподобие свитка развивается жизнь, кроме как ни всякого рода проявлением зла, смешанного в кучу с добром? Видимо, развитие жизни кончится когда-нибудь тем, что человек вымрет в гонке за все более лучшим, в оголтелой браньбе, как вымерли тюлени на езере, на Ильмени-от; были, по словам старичья… Грустно! А, с другой стороны: туда ему, за то и дорога… Видно, ничего не поделаешь, хоть как ни борись противу людских притязаний, вечных, на все более лучшее… Накажет Господь святый, за чрезмерную жадность; да уж; человеческий род разложится как есть изнутри, сам, без посторонних врагов. Стоит большинству населения, людского шагнуть, в бранях за пределы известного, как свет – кувырком, свалится с китов, на которых все еще стоит, кое-как. Сгинем, поелику в душе каждого, по крупному счету собственника – свой произвел…

…Взять бы на церковном подворье, у Бориса и Глеба почитать Апока́липс, книгу-ту, в которой идет речь о предстоящей беде. Дак произойдет! Непременно. Аже ли не вступится Бог. Передумает, возможно карать. Днесь видимое всё на миру – свиток – развивается сам; самопроизвольно; эге ж. В доме воцарятся хозяйничать клопье, торокане. Бр-р… Стада пауков. Души, чередом перемрут…

…Всяк новорожденный младенец рода человеков, крикун, часом безо всякого повода орущий на всё видимое в мире – сосуд, в коем непременно заводится, сама по себе, волею господней душа; с тем оная, душа, водворившись в месте своего поселения как можно получше, чисто по-людски обживает дарованное Богом имение, орущий сосуд. Или же, сказать по-иному: владение души: кошелек, в некотором роде, живой, с ножками… Хозяйка жилья – влагалище, так будем считать, по-своему, копилка страстей, то Богом, то, когда отвернется губернатором тьмы, князем, в свой черед наполняемая; именно так. Трудятся, подобно стряпухе, каждый при своем, повара, умелые что тот, что другой в душесозидательном деле. Вкладчики; знай валят в копилку, душу-ту, с обеих сторон… Соперничество зла и добра… То, что налагалось в сосуд смешиваем, самостоятельно, даем отстояться, в теплом, наподобие пиву, мартовскому, яко у них, в этой солодовне – и вот, нате вам: готова судьба! Ну и, соответственно выделке – судьбинная рать… сущая, – пристроил мудрец, взгадывая мельком жену: – ешьте, да комков берегитесь – можно подавиться… Ну ж нет-т! Будем потихоньку, помедленнее делать успех. Как-нибудь ужо переварим, – подержал на уме, горько усмехнувшись мужик. – Ясно же, устами младенца, всякого глаголает истина, как в той поговорке; истина, считаем: насильство. Тетка Пелагея, у Выриных, соседей – кормилица-та, бабка – в пример, насилуя бездушный сосуд, – так бы не орал на нее, вточь зарезанный, пустив пузыри… Каждый победитель – насильник.

Сем-ка, говоря о душе спробуем понять, разобраться как же то, оно обстоит с раздвоением души у двуличных, тобто криводушных людей. Али же у них такового разложения душ, надвое иль натрое нет? Очень любопытная мысль!.. нечему делиться, ну да: мерою не вышли, малы. Вот тебе и все понимание; опять – дважды два. Каждая из двух половинок, али там четвертин бьется с переменным успехом, что удельный князек за то, что б, самовольно господствуя в сосудном пространстве, дружески насиловать ум. Сходные черты своеволия на каждом шагу, также, в человеческом обществе; обычная вещь. Мало ли на свете насильников? да каждый второй, в том или ином – самодур. Просто.

Посложнее вопрос: почто не человек – под седлом, но неизменный сотрудник человечества конь? Так ли обстояло всегда? Что б ни поменяться местами – сотрудничать по-новому? Гм. Было ли когда-нибудь так? В греческой земле, например. Судя по свидетельству книг тамотко водился контувр, получеловек-полуконь, силою – двужильный гребец. От бы на таком кенотувре шастнуть во светлицу, к жене!.. Стался бы иной разговор.

Несомые в потоке мечтаний, причудливые образы-мысли захватывают Ваську как сон, вдосталь отдохнувшее тело временами коснеет, зеркало души человеческой, глаза расширяются от тянущих в жуть, неисповедимых загадок.

Греческой земли акадимия!.. училище. Ну. Так бы вот, в покое блаженствовать, – мелькнуло у Васьки, – проклаждатися-от, праздному – недели и месяцы, лежать да лежать; право. Да хоть тысячу лет можно бы, – явилось на ум, – нежиться, витать в облаках… в ждании второго пришествия Исуса Христа.

«Ой ли – непригож для семьи?»

Не смогши упредить вползновения в подоблачный мир чуждых настроению дум, Васька сокрушенно вздохнул, одолеваемый внешностью, а сброд-хоровод горних мыслей, переполнивших ум, вырвавшись вовне академии в оконную щель тут же разлетелся, как дым; «О-оии! – проговорилось вдогонь, в сторону паучьих тенёт. – Весело не так, чтобы очень».

В прошлом, незадолго до свадьбы за стеною как раз этого домка, молодожни с ласковой, не то что теперь, прежней Анною – богатой невестой произошел памятный поднесь разговор… Первая размолвка? Да нет. Нечто наподобие сицего, такого; эге ж. Помнится, с улыбкой, упрашивала сонники сжечь. То бишь отнести на поварню… в приспешную; кто как говорит. Именно; ни больше, ни меньше; книжками – растапливать печь. Дескать, мол отдай Неониле, ихнинной стряпухе, прусачке, да смотри не влюбись; шуткою смягчила приказ. Что, втюрясь по уши на это сказать? Он, в деланном спокойствии сплюнул и, себе на уме, с полной прямотою изрек, что идти замуж тятенька ее не неволит, но а ежели вдруг этого захочется ей, он готов – хоть завтра волоки под венец, – но чем бы ни закончилась дружба сонники да прочая книжность остаются при нем. То есть устоял пред её сдобренным улыбкой насилием, не стал отдавать Аннице последний рубеж. Так бы вот держаться и впредь!.. По-божески: Господь говорил: бди, враг не дремлет. Вышло по-иному; проспал…

Не хочет бескорыстно, за так словную премудрость любить! Жаленько!.. Язалась беречь, помнится его, примака, свойственную всем самобытность – худо ли? – потом, вопреки данному весной обещанью выбранила как-то, при шуринах, увидев письмо. Именно тогда увлекался лексиконом Берынды, списанным частично, по случаю в гостином дворе…

Поздно становиться другим! Бросить книжки? Спрятав, для начала Берынду и затем дневники, тощенькие в первое время (сонники – опричь, доставаемое кое-когда, к случаю), – подумал супруг, – с тем незамедлительно, встав с ложа поутру заскучал, в том, что не касалось надворных рукоделий замкнулся, перестал разговаривать. «Ну как – обещанье?» – молвилось денька через три. Вежливо напомнил, прогнав с ложницы нахального Ваську, молодого – кота; вякнул о давнишних её, сказанных до свадьбы словах. Та смутилась. Позже, через несколько месяцев… ну да, в январе, взвидевши листаемый сонник впала в ненашуточный гнев. Шурин приспокоил, Евмен… Лещ. Стало быть, о чем разговор? Нет, так нет. Коли не во нрав, так не будем впредки вынемать при чужих. Мало что, по женской природе ненавидит письмо, вздумала прилюдно порочити давнишнюю страсть. Как же обходиться без книг? Дальше, перестали витаться… Дважды не пускала в постель. Деньги, по всему очевидно, с часом изъязвили приязнь. Как-то неприятно для глаз – мелочь! – раздалась в широту. Доблесть, по еённому мнению – венец доброты; именно; чем толще, тем краше видимостью-от, привлекательнее, молвила вскользь как-то наверху, в повалуше.

Рано-таки женство у них, в Новгороде, да и небось в каждом городу на Руси, дочери купцов толстенеют!.. Тюлениха; фефёла. Ей-ей. За морем, и даже в Лифляндии поменьше толстух. Лает сухопарого страдником, худою собакой, беженец корельского племени супруге – кайван[74]74
  В сути, ничего оскорбительного. Васька не прав. Кайван – обыкновенное слово из природы таких, как, скажем для примера: чухонец, хохол, скобарь, а также постепенно отмерших или же не очень понятных: севрюк, самоед, остяк.


[Закрыть]; этих-то зачем презирать, выходцев, крестьян деревенских. Дело ли – кичиться дородством? Но, выходит в купцах то же, что в столичном Верху. Видели таких однова!.. Кто? Брат, двоюродный, – припомнил мужик: – Федька, в красногорцах – Жеравль. Первым упорхнул за рубеж… Встарь…

Лето, Новгородский приказ, – вообразилось гребцу:

– на втором ярусе, не столь многолюдном, за перегородкою – стол с грудою каких-то бумаг… Лебедев, двоюродный брат; «Высунувшись в люди разъелся, с жалованья, зрит свысока», – молвил в потолок, паучку.

То же наблюдается в женушке. Да нет, – налицо более заметный привес. Полнится все пуще и пуще. Ежели наступит замирье – как ее, такую обнять? Но, да не вернется предбывшее, скончалась любовь. Даже и не пахнет воскреснутием. Эх-х. Брань, да брань. Тьфу, плюнуть хочется. А что – воскресенье? А, вот, – рассудил, чуточку отвлекшись от мыслей о супруге примак:

68

Воскресение, оно же – кресение. И следом, в ряду с этими глаголами – крес. По знаемому, крес: оживание. А как же еще надо понимать поговорку: голова на кресу и товар на берегу? О купцах… В точности, как было в предзимье у границы, на Ладоге, когда под конец, выйдя из ледовых клещей, во изнеможении сил выбрались на некую твердь. Думалось, погибли – отчаялись пробиться к земле, и, наобум продираясь к берегу, с последним прости, высказанным белому свету, как бы, на поверку: воскресли. Заново, считай родились! – бег жизни повернул на второй, может быть последний, виток. Долго ли продлится кружение? А, что там гадать; як распорядится Всевышний. Кто ж еще? Гребем в неизвестность. Ну, а все остальное, вроде бы, доступно уму…

Начали, – продолжил, не вдруг (прерванную визгами псов) мысленную речь новгородец, и затем, округлив несколько и как бы ощупав поднятыми над головой пальцами какую-то часть подпотолочного пространства подумал:

Будем парусить от того, что воскресение, крес – в некотором роде исход из накопившейся исподволь с течением времени какой-то нужды. Пол вымыть заново, коли загрязнилось, нижнее бельишко сменить; всякое… Повсюду крутёж. Мало ли подобных примеров кругового верчения? И в сутках – повтор: утрами… когда не сидишь, вязнем, под тюремной решеткою – рождается свет. Кресение, что то ж воскресенье Иисуса Христа… Солнцеворот, в декабре, на Спиридоновом-дню: солнце, рыжеватое – к летечку, зима – на мороз. То же, приблизительно плавания. Будем считать, Кошкин восстановит казну; справится ужо, не впервой деньги в зарубежьях терять. То бишь, говоря инословьем кресение, что то ж: воскресение – черта на кругу, знаменующая некий предел, и, единовременно с тем, как бы поворотная точка – выход на повторный виток в сторону того, что сбылось, тобто переход за предел. Далее, ошую и справа от путища стоят те же, что уже пронеслись, было, верстовые столбы. Просто, – заключил, отводя полный понимания сути воскресения зор от потолка в область обжитого пространства. – Кличут? Не пора ли вставать?

Кто это? – Мыслитель прислушался. – И, нет; не она, – тетка Неонила…

Еще? Новенькое что-то? Пример? пожалуйста. Хоть сколько угодно:

В храме, у Бориса и Глеба тот же, умозрительно круг жизни – оловянная миска: утром почитай ни алтына, к вечеру полна до краев.

Странно: никаких изменений! В крупном; обновление платья, чаши на пирах, круговые, миски по церквам, с медяками, всякое такое – не то; маль мальская… Побольше? А, вот: крупное – когда, например, сменою людских поколений сохраняет себя, в целом человеческий род. Окончился, и тут же воскрес. Всяк здравствующий некое время, в соответствии с тем как распорядится Господь член человеческого племени смертен, человеческий род (все-таки хотелось бы верить), в ходе воскресений бессмертен. Мало ли кому ни захочется, – мелькнуло у Васьки, – жить, переселившись в предвечное – витать в облаках!.. Смерть каждого из нас – не беда, но, по великому счету: высшая для сирых людей, бедных справедливость господня; именно. А все почему? Так распорядился затем, чтоб не становились бессмертниками лишь богачи, приобретая права, золотопечатные грамоты на вечный живот с помощью своих кошельков – как, скажем покупают, за деньги окорок в базарном ряду. Этим занимались бы к старости… а кто и пораньше: грамота не дичь, не протухнет, – присовокупилось вдогонь. – Вообразив на мгновенье тестева родителя, Кошку – Оверкия, с мешком серебра плетущегося в сторону лавок, торжища мудрец хохотнул.

Чернь – в землю, тысячники – на небо, в рай!.. Где уж там, оно: справедливость, – даже и не пахнет подобием непопранных прав простого человека на лучшее, чем было; увы… Что же получается: он, Васька, волею своею, насильник – попирает закон высшей справедливости!.. ну; как бы, предает рядовых, будучи подкупленный знатью; ставится, такой же как все, в общем-то – главнее Творца. Вышло, на поверку: вот-вот ниспосланные свыше права черного народа – в гробу; ай-яй-яй. – «Мм… Нехорошо получилось; да уж», – бормотнул в потолок, и, продолжая печалиться над тем, что стряслось в мире, на просторах вселенной по его произволу, Васьки недовольно поморщился, легонько вздохнув: – Страшненько подумать о том как бы отнеслась беднота к новому порядку вещей… Так бы, посередь разобщенного богачеством люда понеслось в топоры!.. Но, да возвратимся на круг.

Численный состав, поголовье жителей на каждом витке, – проговорилось в мозгу, – в общем, не имеет потерь, – более того, в Нюенштаде, но и, кстати сказать, также на Руси, в городах, слышали однажды от тестя – численность людей возрастает. – Васька озадаченно хмыкнул: – Это ж как понимай? Видимо, размеренный ход жизни, на воскресном кругу может иногда ускоряться, что, опять-таки странно – и, с другой стороны, сбои в равномерном вращении племен по кругам жизни кое и когда вызывают брани, моровые поветрия – чуму… Земле-трусы – в турках и, по слухам, в Персиде, кораблекрушения, глад. Ясно же, подобные сбои замедляют вертёж; как не так? Ежели сравнить человечество с гигантской змеёю, обвивающей мир станет очевидным, что смерть каждого из нас, да и сотен… тысяч! землежителей – тьфу; так; всесовершенная маль; как бы, от змеиного тела, еже есть человечества куда-то к чертям, в бездну чешуек отлетел.

Потеребив поясницу и крестцовую кость, млевшие с какого-то времени, мудрец усмехнулся и пренебрежительно фыркнул.

Вот как обстоит с воскресеньями. Все та же борьба!.. Худо, – рассудил, подтянув ближе к пояснице подстилку и пощупав крестец, – что с увеличением численности-от, поголовья жителей – в стране, на Руси оная борьба обостряется; ну да, нарастает. Ясно же! Почто же тогда сицего распала браньбы, в сущности никто и не видит? Странно-таки, думая вскользь, мельком: «Не пора ли вставать?» чмыкнул, озадаченный Васька. – Это ж как понимай? Или же то, видя разгар соревнования, народной борьбы за лучшее (за что же еще?) – все, как сговорившись помалкивают? Дельная мысль! Надо бы ее записати. – Вершин, задержав на мгновение растерянный взор ниже потолочных жердей, вздохнув, недоуменно похмыкал. – Видят ли? Неясно. Как так? Словно бы, в такой расповсюдившейся даже у нас, в черни за последнее время ожесточенности в погоне за лучшим чуть ли то не всё поголовие сограждан ослепло. Нате-ка!.. И то ж – на дворе: стоит заикнуться о чем-то нехорошем в верху, касающемся битвы за власть – Кошкин округляет углы… К бунту равнодушен… мятеж в горнице – сродни воровству, даром что красиво ушел в сторону от зятьих речей. Сложно в положении зятя с Плешкою общаться на равных; жизненное, впрочем; а-а.

Свиток, вереница бумаг, склеенных в единую ленту развивается проще быта дворовых обитателей, и даже семьи с набольшим по имени Васька, но а, с тем наряду: что это такое природа общемирового развития не можно постичь. Жаль; хочется!..

…Где брань, там защита: укрытия, дворовые псы, перегородки, заплоты, всяческого рода увертки, грубая иль тонкая ложь. Книги, например: заборона от мирской суеты… Надо бы-то их перепрятати, – мелькнуло у Васьки, – бо высоковато лежат… Если бы князья не поставили окол рубежей, на западе остроги да крепости в защиту страны от чужеземных вторжений, так небось в городах было бы поменьше людей… и также… и, возможно собак; даже-то и в мирные дни, сказывал Степан у кремля, в Новгороде стражи не спят. – «Но, да и не так-то легко, – пробормотал в потолок, думая о книжках мудрец, – нашенских застати врасплох… Спрятаны. Читай, книголюб; слышь?» – договорил паучку. – Мысли, да и, может быть сонники положим под чан… Так, чтобы – всегда под рукой… Встать, не встать? Надо бы; крестец отлежал.