Текст книги "Захват"

– Не дичь… Да уж, так. Ясно, кабалы не сгорели, – младший собеседник, вздохнув: – Тетки Неонилы еще не было, стряпухи в дому.

– Вот тебе и всё объясненье!.. Бахирь, домородный, – не лжец.

Высказавшись, Кошкин присел, зять, мельком зазирая в окно переступил с ноги на ногу и, вспомнив былое, крепостную тюрьму, так скажем, наугад: по учтивости, но может быть в силу неизвестных причин, скрывшихся во мраке столетий предпочел постоять; «Думалось… Ан нет-таки, мимо; эккося!.. Напомнил, Плешак. Вряд ли назовешь похвалою», – пронеслось на уме.

– Як не похвалить, молодец, – проговорил судовщик лучшему в артели гребцу: – Ай да мы! Не забыл, выяснилось первую сотню. – «Меньше» – донеслось до ушей. – Семьдесят? Ну да; без лихвы, крохотной, за десять годов – цё-нибудь, под сорок рублей, – ласково измолвил купец, похвалив разве что, единственно память своего должника: – Семьдесят не двести, но тож, думается нам не пустяк… Стухшую дицину сбывал; с выгодою, так понимай. Жаль, не удалося прознать кто, по именам, с простака выгоду, навар поимел, – скорбно произнес, помолчав несколько мгновений Степан. – Эх, лапша… Ты. Далее плывем; по Неве, – бросил, поясняя старик:

– В Канцях за тобя, драцюна… («За веру пострадавши», – ввернул, как-то ухитрившись драчун – весельщик, потупив глаза). – Цьщ; нишкни!.. Там – двести, да еще двадцять пять… Ровно? Пусть, по-твоему так; он, тебе и тут огрызается! – примолвил Степан. – Двести в Неенканцях вложил… выложил, вернее сказать. Помнит! Ай да мы, – повторил, едко усмехнувшись купец; – паки же и здесь не торопится казну восполняти. Совестно? Плати, не робей. Цё бы ты, милок ни базарил о своем положении в семье – пустяки, соль в делах. Дача – не собаке под хвост, – не дай, за рубежом выкупное, двести кругляков, за дружинника, еще и, к тому ж родиця – то як бы оно, миленькой витал на своих?

– Да уж! – бормотнул собеседник.

– Именно; конец животе. Так бы – головою в колодезь. Можно ли за двести серебреников совесть предати… да и ту же семью.

– Было, при Иисусе Христе, встарь – за тридчать… От себя не уйти; поживем, – невразумительно, младший.

– Это бы еще полбеды, с кладезем, – примолвил Степан, вспомнив, по рассказам приятелей недавнюю быль: – як бы то ессе, в назиданье Тимофею, наследнику свои же гребцы где-то на плаву, сговорясь не выкинули к рыбам, на дно. Совесть – голова поведению, – итожил купец, – доблестью душевной спасесси – но и не последнее дело преданность таким вот, як ты, беженцям из немских земель. Видел одного из боляр – истинно великих вождей…

– Чо мы об них ведаем? – с ухмылкою, зять: – Мы их видим? Как-то побывали однажды, помнится, в столичном Верху… пробовали, лучше б сказать. Чаялось узрети дьяка, Волосянинова, – а вместо него, накосе – братанич, Жеравль; истинно; как-кие верха!.. Даже с топором не пробиться. Только-то всего и сподобилися видеть верхов, – молвил с кисловатой улыбкой зрившего Москву простеца. – Чо уж говорить о вождях. Сичая братва – невидимки.

– Думаешь? О нет, Василек: иноди снисходят в низы. Той же Борис Иванович, к примеру сказать, Пушкин, брянской государев наместник. Слыхивал? Видались на днях у нашенского-от, новгородцкого – у князя Федора Ондрейця Хилкова. Даже с купцём не брезговал поговорить. Баяли о трактах на Свию. Пишется наказ депутатству, а кому за рубеж ехати – покуль неизвестно. Думают, в державном Верху; в Думе; ну а где же еще? – бросил, уточняя Степан. – Пушкину б возглавить кумпанство. Никого не отдаст. Редкой доброты целовек, вож в полном понимании слова, – но и, впроцем соперник оного болярина, Зюзин справился б, не выпустил вожжи. Дескать, говорили надысь, на увидиенцыи с Пушкиным: за вас, бегунов можно уплатить, королеве рухлядью пушной, собольми. Там, як повелит государь.

– Пусть, его вертают, – примак, в сторону, притворно зевнув: – Думается, в немской земле, в родинах вольготнее будет. Ингрия, к тому ж на пути в перекую державу, коль плыть к западу от ближних европ. Кушали уже, напугал… Пусть меняют. Лучше ли ось так унижатися, – изрек, помолчав. – Хуже. Да и всех не вернут. – Выговорив, зять усмехнулся, несколько мгновений разглядывал клетушку чижа и, отступив от хозяина воззрился в окно: там, виделось, вблизи от крыльца шел, как бы, невеликонький торг. – Выдумали, – кончил с оглядкой, вполуоборот к собеседнику: – Ага, разбежались. Не поздно ль заниматься сутяжничеством? Годы – идут… внял? Старь!..

Кошкин, в основном соглашаясь, для начала поддакнул: – Да уж, для прижившихся – так. – Тоже поглядел за окно: рядом, невдали от крыльца в реденькой толпе домочадцев и дворовых людей высился Мои Палестины и, похоже опять, шут гороховый, ходун вещевал. Выглядело – как продавался разложенный внизу, под ногами тихвинца поштучный товар. – Да уж, так, – вымолвил вдругорь наблюдатель, разглядев тесноватый даже для молодшего внука детский, Тимофеев кафтанчик, ферезь на плечах продавца; «Лучше б заменить на евменов, шире», – промелькнуло в мозгу. – Время не особо торопится, – заметил хозяин, с тем как отвернулся от Федьки, – соболя все меньше и меньше. Понял инословье, дружок? Уроцьныи года велики, во где соль; як бы то не тридесять лет. Сколько в Новгороду? А? первойнадесять? Существенно меньше, втрое, али как-то еще. Одиннадцати лет – маловато. Без году неделя, пустяк. Вывезут, пожалуй; а то. – Кошкин, сообразно словам коротко мотнул головою, развел руки, криво усмехнулся и чмыкнул.

В комнату внеслись отголоски раскатистого конского ржанья.

Скрипнула коморная дверь.

«Кто ж еще, – мелькнуло у Васьки: – Анница итак».

Угадал.

– Выдь! – Кошкин, дочери, довольный предлогом кончить наконец-то глаголания.

– Сам выходи. Приехавши наместниць посланник, тобе клицет, Савостьянко Михайлов. Седит на жеребце у порога, около крыльца; не слезат.

– Стян-нула б, – говорнул шепотком Васька, так, чтобы хозяин коморы голоса его не расслышал: – Эхх ты… слабеч.

Выговорив, Анница скрылась. Дверь, точно садануло из пушки хлопнула, встревожив на миг торкнувшего клетку чижа. В комнату, чуть-чуть приглушенное ополотнищем двери, отскочившей на пядь, бахнувшей влетело: «Ааа… Под-донок!»

– Н-ну баба, – подивился купец: – Як-к она тобя велицяет… За здорово живешь. Ох-хо-хо.

– Спросонья, понимай… Натошчак.

– Набайкалися, – молвил хозяин, выходя на крыльцо: – Досыть. Загляни ввецеру.

72

Весь день, за этим Кошкина в хоромах не видели. Наутро пришел. Многие, включая жену Васьки, почивавшего дома, в горнице – давно повставали.

Сицее и прежде случалось, ведал ночевавший в дому, около супружницы зять. В общем ничего удивительного, думалось Вершину, когда продирался, лазом в голубиную клеть: видно, переспал у кого-то из конецких приятелей, таких же дельцов. Тестя, не понять почему (престранно! – рассудил новгородец, как-то пачеестественно, поглубже копнуть) сопровождал не будущий начальник лодьи, но, приодетый в новые, всего лишь с двумя латами портки Тимофея, не скрывавшие щиколоток давешний Федька; плечи вездехода обтягивал трещавший в локтях нитками кафтан, покупной; видом – настоящий болярин, говорил Палестин… Горюшко и смех, пополам.

– Ну, – Васька – пришлому: – И где побывали? Сказывай, потешник.

– Веззде-е! Всюду, закромя палестинов. Переночевали у тёзки, Федора Хвылькова; наместник. Баяли о трактах на Свию, коими поедет посольство… Псков, город, за которым рубеж, далее-от: Нов-городок свеев Нюхесен, понюхали – в Ригу; тамотко взойдут на суда.

Тем временем к Версте подошли, на голос кое-кто домочадцы; вслед, пользуясь отсутствием Кошкина туда ж, на позор обласканного тестем жердяя, продолжавшего речь медленно, гуськом подошли несколько дворовых людей.

– Лучше бы поехали Волховом, считает наместник; выгодно, – прибавил Верста.

– Чем? – Васька.

– Тихвинщина-от!.. По пути, – бросил, посмеявшись гуляй. – К родинам поближе итак, – договорил вездеход; – заново жениться хочу. Волховом… – «Не пустят, козёл. Верхнюю одежку смени, сют гороховой, – сказалось в кругу слушателей, так что баюн, чуточку опешив примолк. – Ты б ессё вериги надел, сунувшись к послам, на корап».

– Запросто, – изрек, помолчав несколько мгновений пришлец, – а тебя даже и с котом не подпустят ближе, чем на пушечный выстрел.

– Вскоростях и мы – на Стекольну, – Кошкин, забираясь в кружок: – Волховом… як надобно Федьке. Ладим на Неву, Палестин?

– К Пиперу? – осклабившись, тот. – В Канцы, понимай? А чего. Можно. Для чего бы и нет? Пренепременнообязательно сплывем, капитон. Обедали уже, напугал. Только бы, оно в палестинах, – заключил с хохотком, невнятно для иных домочадцев, – не ставили на лобное место, голым, на всеобщий позор; лучше бы, – примолвил, посмеиваясь, точно юродивый, – хотя б не бесплатно, с выгодой сажали до крыс, в яму, на железную чепь. Истинно глаголю, Васёк.

Вершин, попытавшись увидеть на кургузом кафтанце пришлого хотя бы одну, к тем что на штанинах заплатку не нашел что сказать. – «Во жизнь собачья! зятья. Намекает на долг. Дошивались!» – подумал дружинник, бормотнув, для себя: «Именно; хоть смейся, хоть плачь» – и проговорил, в пустоту: – Кой, зять, – нанятый, за едево трудник да и только, гребеч. Да уж, так… Овому, по воле господней выпало в железах смеяться, – молвя, чертыхнулся примак, дивясь неукротимости нрава хлипкого на вид, в шутовской, с детского плеча одежонке тихвинца, – другому…

– Вот, вот; овому – на воле рыдай, – рек, по-воровски подмигнув стекшимся на зрелище дворным, подхватил говорун: – каждому, выходит – свое. Видно за версту, Соколок. Ну тебя отстань, богатей.

Васька не обиделся; пусть; нравится-таки Палестин! Чем живет? – неведомо, явилось на ум: – Весел, никого не боится. Дескать, заявил государыне с котом на руках, телепень, повеса шатучая: хрюхрюшка не съест. Скуда у него жизнелюбие? Смеется, беспечной… Что для иных потеря, для него – избавленье. Как-то изгласил, дворовым: Бог не выдаст… Нищему не страшен пожар: – что терять? Гол всесовершенно, изрёк давече – и, разом петь-су золотом завален… Шутник!.. Разве что, добавится слушателей, дворных людей. Право, удивительны странники!

…А те, дворовые? Тянутся, один за другим к сицему бродяге вралю, сказщику, забросив дела, слушают, разинувши рты, да по временам воздыхают. Катится, знать слава о его приключениях, повесы жердяя далеко впереди… Мост под ноги таким же гультяям, красовито сказать. Гляньте-ка: уже и, подчас уличные стали входить, уж не говоря о суседах! Прямо какие-то смотрины. Вота его дом, баял, постучав по груди: носит в сердце. Он, Васька тоже ударял, на Неве; брат поверил… «Что это? Как быдто бы голос некоторый, где-то внутрях; вот, пропал. Так бы ничего, – потревоживает кое-когда. Стоит невзазнай, по нечаянности вспомнить братеника – готов, тут как тут. Странно; как-тось пачеестественно, – смутился мужик. – Прямо-таки: бред наяву!..»

Мглисты пути жизни в будущее… Ну и причал! Ну и воскресение счастья, – думал, выходя из толпы:

Вряд ли назовешь воскресением. По Сеньке и шапка. Перемирие – да. Только вот, какою ценой! Не баба, получается – замужем, но Васька за нею, государыней – мужем, – пронеслось на уме: – Как бы, наизнанку женат. Ну приплыли! Жизнь, вышло – не мечты в солодовне; получается, так. Есть ли она, мелькнувшая как призрак другая женщина за тем, что случилось в горнице минувшею ночью, в общем-то, не очень существенно. Мечтал про запас, ежели так можно сказать. Вот к чему приводят витания в заоблачной выси родичей, которым, подчас лучшая постель – на полу. Дак перемудрил, простота, вздумав, что кому-то еще кроме госпожи, да и то изредка, в светлице, нужон. Развеяла заумщину, горнее земная супруга: кто ж еще владыкает горницею? Тож – виноват, по-видимому. Это – любовь? Тоже расстарался!.. хорош: невзанарок, нежданно для себя изменил просившейся на брачное ложе… на пол… поднебесной красавице с наземной женою – вероломно как есть предал ту, что протягивала руки, призывая сойтись. Не вышло – удержать при себе заоблачную-ту раскрасавицу, – подумал супруг; – как не жаль. Когда еще, оно припадет возможность почивать в солодовне… Как-то, получилось: в объятия супруга взяла. Именно сегодня, в светелке, возбудив сапожком Анница велела ему, Ваське перейти посередь ночи в ее ложе и, не попытавшись узнать хочет он того или нет, насмеясь над его полной от нее, шкалапендры греческой земли независимостью и пренебрегая душой стала заниматься его тяжко просыпавшейся плотью; да уж; совладала, змея!..

И – ничего, претерпел. С этим, перебрался к себе, на половичок, под окном. Стал ненужен.

Хочет, иногда… Ну и что? А ему надо чувствовать, что нужен всегда, что воображаем во снах, люб; надо, чтобы знала, что он знает, что без него, Васьки ей, с ейною насильственной ласковостью… (что за блаженство – радоваться под сапогом?) надо, чтобы ей, шкалапендре, коль не удалось переделати, змею на ужа без него, добра молодца, по сути вещей было бы, как было ему, летось, в подземельной тюрьме, с крысами – безрадостно жить; надо, чтобы он ежедень, точно окружающий венчанных супружников аер был для нее необходим! Кошкин говорит: не перечь, плюнь: баба. Плюнул – а любовь не пришла. Где уж там, оно пресловутое, в мечтах двуединство? Каждый продолжает сожительствовать сам по себе… Вместо половины – осьмушка; станется еще, чего доброго: учнет называти не родного супруга, но четвероногого Ваську подлинным главою семьи.

«Отвыкла ли, для долгих разлук, – пробормотал новгородец, отойдя от людей так, чтобы не слушать Версту, – альбо не умела любить?»

…Придуркивалась лишь, возымев страсть немедленно идти под венец – конфектами забаловал, девку… (Выглядит вполне по-людски, по-нашему, вообще говоря). От тяги ко все более большему никак не возможно в людях, на миру отказаться… Что за поведение? Гм…

Али надоел потому, – проговорилось в сознании, – что, став большаком, начальствуя в светлице не мог… да и не очень хотелося, по правде сказать, с куплею проклятой дичины, задолжав Плешаку, в дар преподносити супружнице, как то завелось в дружине, посреди мореходцев птичек да хрустальных зерцал? Не исключено и такое. Сбудется! В свой час, привезем галок персиянской земли. Завидует, скорее всего, несчастная как есть, аж трещит кому-нибудь из жен сотоварищей, – подумал гребец: – Злится на него, должника, при тысячах в кармане родителя… что, впрочем не важно и, дурища, по-женски, раз так завидует посадской сестре, бабам корабельной слободки; да уж, получается так.

За примерами не долго ходить: Гринька, сотоварищ, дружинник летошне привез благоверной шубку, говорит: обезьянья, с мехом изнутри и снаружи, Серафим – попугая; в стужу, запалив жировик рядом с меховою покрышкой, в обезьяне держал… Люди! Перстенечком отделался, – припомнил супруг.

Женская обида; вот-вот. Не исключено: нелюбовь за чрезмерную любовь к поговоркам. Или же – читание книг? Сонники? Тетрадные мысли? Запутаешься тут, поневоле! Видь неоднозначных обманов кажется не только в миру… Байки о мечтанной Персиде? Чуть ли то не всё говоримое – не то и не так. Даве, под конец разговора с Кошкиным, в его почивальне, выбравшись едва не разбила в чем-то виноватую дверь. Тоже – по-людски; а не так? Бьют, бьют, бьют… За правду, для себя одного, за правдоподобную ложь; причиною: нехватка избыточного, будем считать.

Как не жаль? – Анницу. И, также себя. Видимо, вдругорь не полюбит. Господи, почто же он ей, с некоторых мест надоел? С первого же дальнего плаванья? Когда почалось? Важно ли. Главнее сыскать в чем же она, соль охлаждения, исток нелюбви. Чуть ли не совсем опостылел, – но ведь было же, было! Оба виноваты в случившемся. Ужо, отболит. За двумя зайцами погонишься, – подумал искатель, раскопав на ходу, под черепною коробкою искомую соль, – ни одного не поймаешь; истинно; пожертвуй одним – пусть, его ускачет; ага… Выбрал книжки. Ну и понеслось-покатилося, – итожил супруг.

Давече, когда уходил к ложу, под окно – досыпати – налетел на сундук и, не нашед в темени за что ухватиться, пошатнувшись упал, к счастью избежав столкновения с железом угла, чуть не проломив головы – но и под окном, на полу горенки едва не убился; падал, в стороне от кровати наступив на кота. Нет бы, получив удовольствие, подарок его, Ваську пожалеть-приголубить – пожалела Фому, встав – четвероногого Ваську; путаешься, черт подери!.. У Фили пили, да и его ж, Филю били; за гостеприимство, ну да. Именно. Как в той поговорке. – «Греческой земли конетавриха!» – подумал, вздохнув точно перед смертью колодник вор, приговоренный к повешенью, и после чего, несколько растерянный встал, сообразив, что, прохаживаясь подле собрания, позадь дворовых медленно сужает круги, часом, приближаясь к толпе.

Мучимый стыдом за свое не знающее меры терпенье, Васька издал стон, а посередь челядинцев и дворовых людей, там, где вещевал краснобай прозвучал громкий гогот.

«О женщинах пошел разглагольствовать, – мелькнуло у Васьки: – Надо бы… Авось пригодится».

Вершин с любопытством прислушался и, чуть погодя, хмурый, но уже не стыдясь тускнеющего мало-помалу воспоминания вобрался в толпу.

73

Вряд ли пригодятся. Не то. Слишком очевидная чушь, определилось в душе с тем как пробирался в кружок: в сути, для семейного мужа из того, что сказал – выгоды на ломаный грош. Паки любопытно послушати. Пожалуй, не врет; честен, вообще говоря… Диво посреди окияна чуемой на каждом шагу, в людях, окружающей лжи!

Славный вездеход вещевал о некоей, без имени-отчества торжковской мещанке, любострастной вдове, требовавшей слиться в соитии, как лег почивать;

«Выскочил оттуда, в окно, бросив короб, голенькой, с портами в руке и, в сопровождении пса, доброго по счастью – бегом, в темени, сломавши забор; даже и не взвидел калитку, – донеслось до ушей: – Ну и потому, припустив далее, в портах на Валдай, в скачке по горам, по долам, точию шкилет охудал. Што там, – хохотнув, Палестин; – спасся… Допокаместа жив».

От хором, в обществе обоих наследников, Леща и Ерша, младшего, который затем вышел за ворота, на улицу приблизился Кошкин, разогнав палестинослушателей, дворных людей и некоторых, кто помоложе домочадцев и чад показал родичу по имени Васька плотно посреди завитков исписанный почти целиком кириловицей в полуустав, несколько расправленный, свиток: – Ох-х уж я тобе, говорун, драной златоуст покажу, вицами где раки зимуют. На-ко вам, опять за свое! Дворных, краснобай, развратил, даже кореляк… погоди… Дождесся. Покормлю, баюна як-нибудь березовой кашею, не все ж – пироги, – молвя, усмехнулся купец – и, пожурив на ходу тихвинца, ушедшего прочь, больше для себя, произнес: – У-тту бездельники, народ колоброд. Исшаловалися, отбились от рук, слушая сего болтуна. Эк-кой балаган! Да и ты, вижу остолбевши, зятек. Сем-мя неудельное… Цьти.

Взяв свиток, норовивший свернуться в трубку Вершин, про себя, шепотком вычитал: «И мы, государь к Новгороду плыти водою понтом… Выборгу приехавши морем понтовой дорогою в нов город на Неве… и как мы новогородци аз твой государя великого безденежный раб Степанко сын Оверкиев Кошкин с товарыщи дружина пришед с городу Стекольны до Канец и беспроволочно явив таможным корабельный товар булмистры государь генерала… губерна…»

– Хорошо? вьщел? Як? Правильно, ай нет изложил? – выхватив бумагу, Степан: – Федька, Журавель допомог справити цыдулу, за руп – дешево, приказный делец; хват малой! – намотав кое-как на грамоту суровую нить приговорил судовщик, с полуоборотом к толпе. – Я т-тоби ужо, Палестин!..

– Правильно, пожалуй; прочел, – Васька, испустив хохоток. – Лётом…

– Ай да мы! Неужель? впрямь? Будь по-твоему, лукавец, брехун. Жалоба на них. Целобитье. Першее куда-то пропал ось, не дойдя до верхов; сызнова пришлось написать, – бросил, поясняя Степан. – Топай ко двору Вонифатия, конецького старосты и дале к наместнику царя государя, к Федору Ондрейцю Хилкову – руки до письма приложити. Ось, поклон передай, рубль. Держи. С Федькою поедешь, Васёк. Да, представь. Пусть его послужит, гуляка, неудельный шатун.

– Знает?

– Да уже говорил. Як не согласиться? – должник. Правда покривился, в конце, выдумал, Верста уходить. Выплатит добром за добро. На; грамоту. Поклон, серебро тут же, не забудь приложи. Князь дома; обещал подписать. Да не изломай по дороге, драки да пивные палатки стороной обходи. Помнишь крепостную тюрьму? То-то. Сторожися, милок. Нашенска, родная – на Славне, камяная – тоже не теща. – С тем Кошкин, виделось его порученцу, выбранив кого-то из дворных побеседовал с конюхом и скрылся в дому.

«Вновь – голос, – промелькнуло у Васьки: – Али-то: звонец, колокольчик. – Тамотко, на устьях Невы – под штатом, недалече от ямы, смрадного узилища, с крысами обидели Палку… Грамота причиною? Гм. Звякнуло – и всё, и молчок. Даже и не голос, не звон… Было – и затем перестал чуяться таинственный… глас, все-таки, неведомо чей; помер – и, немедленно с тем, смутная, тревога прошла. Вспомнилось, на миг подземелье? Получается так; мнительность сработала, ну».

Гордый оказанным доверием, забыв о тюрьме Васька оглянулся окрест, намереваясь отчалить – сразу же, не мешкая выдвориться вон за калитку исполнять поручение и, тронувшись встал, недоумённо похмыкав: двор, часть придомного пространства, до кладбища негодных возков, что под голубиного клетью, за коровником – пуст, рядом, саженей на пятнадцать, к дому – совершенная тишь. Как же то сие получилось?

А, вон… Должится предбывший позор! Те же, во главе с лицедеем, Федькою, – узрел порученец. – Ясно же, пока разговаривали оный отбрел к дальней половине двора и, как ни в чем не бывало, байщик потешал дворовых, палестиносозерцателей вновь.

Что это? Опять-таки, странно, подивился мужик, с полуоборотом назад, в сторону калитки: вот-на: те же, да внимают не так – только что, совсем вот недавно, слушая Версту колыбавшийся порою от смеха и неудержимого хохота кружок ротозеев был, как заколдованный нем; – «Точно деревянные идолы, обставшие камень, – подержал на уме несколько мгновений примак: – Видели однажды в чащобе, одаль от плавильных печей, в юности, на родинах – в Красном». – Даже и, как будто не слушают, придумал посланец, не спеша выдворяться, с грамотой, но лишь созерцают, окружив баюна, точно перед ними вельблуд, житель персиянских лесов.

Что ж молчат? – Васька, нерешительно двинувшись к воротам помешкал. Виделось, когда обернулся: байщик продолжал говорить – даже на большом расстоянии, отметил мужик в толпе, над головами людей зрилось шевеление губ.

Успеется ужо с порученьем, – думал, приближаясь к позорищу, вблизи от крыльца; тут же, невдали от коровника послышалась речь.

74

«Маль мальская, – вещал Палестин: – Эт-т што-о. Было и куда позабавнее. Могу рассказать. Близ Богородице-Успенского большого монастыря главная собака зарыта. Быль. Хаживал недавно к могилке, в нонешнем году, в октямбре[78]78
  По летоисчислению от Рождества Христова; год начинался в сентябре.


[Закрыть]. Думалось проверить: а вдруг оная собака жива… Сын деда моего, Пантелея, Всеволод еще не родился, помнится, как стал зарывать… Давненько», – прицепил краснобай.

В кольце палестинослушателей, видел мужик произвел ось оживление, Верста помолчал, прежде чем продолжить рассказ, и, подогрев любопытство, с хохоточком изрёк:

– Вон у Непокоя колпачника, слыхали небось, чёрта углядели в колодце, – продолжал путешественник, махнув рукавом в сторону соседней избы: – До-олго убоясь подходить! Вдруг, думали утянет на дно. Поводу, с бадьями, да с ведрами ходили сюда, чуть ли не по самой апрель. Воно, за хлевочком пролаз, бывший, только-только зашит… С помощью попа, окадив место нахождения, сруб, желчью – вытянули как-то, в бадье!.. Мимо; не сбивай, милухна. Въяве оказалось: не чёрт, – угорь. – Байша, подкрепив мановением руки за черту зримого последний глагол, как-то странновато, на взгляд Васьки, вставшего поодаль осклабился, легонько вздохнул и, непонятно для сборища, потише изрек: – Ч-чёрта лысого меня угораздило!.. Ну да, бреденьком; сетью… Да уж так, Митрофан. Вслед, выяснилось: вовсе не чёрт, – угорь, – повторил вездеход. – Слыханным ли чином попал! Да. Полеживат себе, проклаждается в тенечке, под деревом, наел животок… Чем кормится – не важно… водой. Прижился, размой палестины при дворе, гостенек – не спешит, барин эдакой на Ладогу, в море… Так же, поначалу и яз, Федька в молодости жил, юнаком.

Проговорив, сказщик ненадолго примолк, задумчиво уставясь в забор и, продолжая вещать глянул в беспредельную даль.

– Все шло как водится у нашего брата, мужика хлебосеятеля-от, на селе: скот пас, конягу под уздцы, в борозде важивал какое-то время, в посевные поры… Вот еще, ночная пастьба в пойме, у реки лошадей. Позже – борода пробивалася уже, повзрослев – женился, размой палестины. Бабонька досталась – душа, благодарение Богу, да и внешне, лицом – краля, королевская дочь, красавица на семь деревень. Всё есть, казалось бы, для тела и духа, радуйся: и хлеб на столе, и масло, и большая любовь. Это вам не то, что хворати завистью к чужому добру, видимой теперь; как не так? Попировал-порадовался несколько лет, братье моё, новгородчаны, да и с тем заскучал: шось не то; вдруг, так – до старости придется витать, в лоне безмятежного счастия, годок за годком, жить ровно непокоевский гость, Шапошников, угорь в колодце? Полеживат себе, проклаждается… брюшко отпустил…

«Ты не улежишь, скалозуб, сют гороховой! – раздался в кругу кошкинцев задористый вскрик: – Больно горяцяя руда у тобе, драного козла, невгомона – то и достается плетьми, блуднику, на каждной версте. Ну брехать… Врун».

– А… та… которая с котом на груди, – проговорил вездеход: – Шо тебе на это изречь, Анна Котофеевна? Цьщ. Только и всего и не больше.

– Попервоначалу решил, братья, при такой скукотище, – продолжал краснобай, – следует побыть одному – там, позже, через месяц, другой видно будет… одаль от красивой жены… Правда… Ну так вот, Никодим. Главную собаку лови! Што – хлеб да конопляное масло? Тут еще, припомнилось – дед баял, да и тот же отец: будто в старину за Невою, на деревне отца деда Пантелея, Блохи – в Галузине, – ввернул говорун, – прадедом закопан, под яблонями полный горшок еллинских монет, серебра. Мнилось, бедновато живу, средненько; и то, и не то. Как бы – состоял при своем деле. Сем-ка, рассудил повернем так, штоб дело подчинялось тебе. Словом, погрузился в мечты. С год все это держал на уме, точно шаповал Непокой в кладези угря, лежебоку; смахивает, в целом; ага; што-то, приблизительно так. Да… Ну и вот… Далее – собака пошла… Не перебивай, Никодим. Как-то родилось, в черепу: што б ни поступить на пример доброй половины купцов, сходно поведению Кошки, патриарха семьи? Ведаем, – изрек в тишине, с видом знатока вездеход, мельком поглядев на крыльцо: – прежде чем побольше расшириться вначале ужмись; жить, так жить!.. Затмение на розум нашло; ну.

– Горе от ума, без ума!

– Цьщ, молчись. Вылезла… Нишкни, – осадил женщину с котом на руках. – Ышш. Ну так вот, – рек, возобновляя рассказ: – Ужаться, понимай: до поры-времени, ломая судьбу – вовсе ничего не иметь, – проговорил как бы для себя одного, всматриваясь в даль, краснобай: – Вышел за порог, босиком – и через недельку назад, с пудом серебра на плечах… Как вымудрил идти в Агалатово – убей, не понять.

– Дурью занемог, суета; с жиру, – подсказал Митрофан.

– Как-то, приблизительно, так. – Встретив на мгновение взор кошкинца по имени Васька говорун воздыхнул. – Помнится, махаешь серпом – жвик-жвик; во ржи перелетают кузнечики, но ты их не видишь, скатывает частенький пот… Жар… зной. Т-тоска! Только-то всего и хорошего в таком вот житье, кладезном – непрошенный хлеб… Масло вот еще, позабыл… собственное. Тут подступи – знаете небось, новгородечье – литовская брань. Все как-то, в одночасье, нежданно, – продолжал путешественник, – сложилось в одно, вызревши помалу, со временем, такие дела; быль.

Чаялось идти полководником, по правде сказать – рост как рост. Чем тебе ни маршал? а ты? Думаешь возьмут? Не мечтай, – выговорил вскользь малорослому, едва ли по грудь, с вилами в руках мужичку. – Знатностью не вышел, а так… но, да всё еще впереди.

– В маршалы собрался, жердяй, – Кошкин, от ступеней крыльца: – Сколько же то можно брехать?! Выдеру-таки, полосатого – дождесси, болтун… Тож гуси у мене хороши. Слухали бы эдак попа, – молвил, порицая своих.

– Радости – як в том балагане; именно… Чем больше, тем лучше… Прямо-таки сход вечевой, – не поведя бровью на глаголы купца рек не состоявшийся маршал: – Под Тихвином была деревенька, людие, верстах в сорока, пятидесяти от Богородице-Успенского большого монастыря. Смех, братья мои, новгородчаны!.. Там, стало быть варили уху, с помощью зарытой собаки; веселее – сам-друг… Не перебивай, Серафим; цьщ. Думаю понятно сказал. Хочешь по-иному – хлебай, финик пересоленный щи с мясом лежебоки угря.

Ну так вот. Взяли, одноконь на войну. Помнится, язался привезть норковую шубу жене; в дар. Лошадь, староватая правда, к маленькому счастию нашему, бескровно преставилась, почила, в боях, стало быть: коня промышляй… Сивко, для крестьянина – всё… Как – пешком? Нет. Мимо; не попал, Тимофей. С тыщу верст! Петь-су – не в нужник по соседству сходить, али, предположим на торг. Задумаешься… как поступай? Конь!..

«Знать бы, чем она отрыгнется, лежебочья уха – тут же б, на карачках приполз», – проволоклось на уме.

Голос вездехода понизился, Верста помрачнел, в скопище недвижно стоявших перед тем челядинцев, как бы, прокатилась волна и пробежал легкий ропот; Ваське показалось: и так еле уловимый, в толпе – голос палестинца пропал; с тем, гладкий только что, наморщился лоб.

– Да… Так-то, братьеца, – изрек, помолчав:

– Думать – проще. Несколько труднее исполнить. Не за што коней куповати – прямо хоть ложись на обочину, рядком, подыхай, – вымолвив, потупился Федька, потирая висок. – Только-то всего и осталося от Сивки – узда. В зимние поры воевали… так сказать, угря поедали. Платье, тягиляй истрепалось, жалованье вмиг испроел; што там!.. Отощал за войну точию бессмертной шкилет, как его, на имя… Кощей. Ладно хоть, остался в живых. Цел… вроде бы.

– Не слышно, Верста! Громче! – повелел Тимофей.

– Ну тебя. Отстань, отвяжись. Далее, – задумчиво рек, всматриваясь в даль говорун, – предполагая купить, к уздечке… а не то, обрести, – чуть поколебавшись, – за так более живого коня спер где-то за Можаеском короб, да и ну промышлять, шастати в худом тягиляе, на ветрах, по домам. Ужался до последней возможности. Ага, Митрофан: весело… Ах, ты – про уздечку; посмешил, говоришь… Ужался и потом, по чуть-чуть, праздниками, стал расширяться. Где приобретал, подешевле, на перепродажу, а где – было и такое, товарищи украдом возьмешь; всяко. Начинал торговать мало не с дырявой полушки. Помнится, хватало на хлеб… с маслом, – проурчал Палестин. – Там, с жиру, но и можно сказать, также, от большого ума, все еще довольно живой, точно торокан под шлепком – давней прихоти наладил исход: свернул, неподалёку от вас, где-то изблизи Городца – имение Бориса Морозова, слыхали небось к речке Луге, за которой лежит Ингерманландия, короче – Ижора. Далее, за Канцем – в Корелии, заневской земле милые мои палестины. Тамотко, глаголет предание, не так штоб давно – сын деда, Всеволод еще не родился – прадед, Пантелеев отец еллинские деньги зарыл…