Текст книги "Захват"

Расстелив на суках валеную родичем, уккою задолго до дедства, пахнувшую прелым кошму, Вершин, как всегда занимался некоторый час жеребцом, от коего в безлюдной глуши зависело едва ли не все, и, наломав под конец груду сушняка про запас, шел к огню. Все так; не лучше и не хуже вчерашнего, считал коногон; как-нибудь ужо переспят. Варево кипело, беседовали, глядя в костер.

Найде вспоминались подчас родина – Краколье, Романовка, лужок с журавлями, набольший семейства, ездец чуял иногда, в темноте звуки голосов, шепотки, дремлющие днем, на бегу; было, временами приписывал какой-то успех слышанным вблизи от крыльца, в полночь заклинаниям акки; «Вот вновь, как будто бы ее завыванья, бабкины», – подумал, часком в некоторый день ноября.

«Тат, правда ли, што акка, – вещунья?» – донеслось до ушей. Что ему на это сказать? – отрок, не поймет… И вообще, – чуточку смутился большак: – Впору б самому разобраться.

– Вряд ли – ворожея. Да нет, – Парка, на Иванову речь.

– Што, татоньку вещала? зачем? Спомнилося, ну и сказал. Больно уж деревнею пахнет.

– А, да да. Верно, мужичок. От кошмы? Али от еловых суков? – брякнул невпопад коногон.

Запах, источаемый полстью, войлочной кошмою на лапнике напомнил юнцу дальную, казалось тогда, в пору наступавшей весны, ставшую со временем давнею поездку в санях, в обществе сестер в городок пришлой немчуры, за Неву – около подворья заневской жительницы бабы Никитьевны, чуть-чуть в стороне строили невиданный даже на Песках, в околотке, рядом с Калганицею дом.

– Выпроставшись из-под руки родителя, юнак усмехнулся и, насильно забрав голову сестры на обхват подавил Марью, носом в пахнувшую родиной шерсть; как-то получилось – и той взвиделся, как сон наяву, призраком, отеческий двор; головы их с братцем стукнулись тогда, под кошмою, войлочной подстилкою так, что искры полетели из глаз. То же повторилось под городом, у бабы Никитьевны, под стук топоров.

– Балуй!.. Покарябаешь-от, лешей раскрасавице нос… Акка-то? У дома, сынок? в родинах? Вещала пошто? Как тебе сказать, – проронил Парка с некоторой грустью, тишком: – Напутствие творила; вот, вот: всякие такие слова. Заклятия, воистину… Бр-р.

«Ажно муравли побегут, вспомнится часком, по спине; выклики – по коже мороз. Подернуло легонько, эге ж. К этому, в додаток – стенания, простертые вверх полуобнаженные руки; волосы растрепаны, белые – как снег на плечах… Белая ворона, считай… Именно? Да, так, по-чудски: метсян куккои, метсян риикки!.. Поднесь кое-что слышится негромко, звучит… Куникас какой-то, король, ясно же: хозяин лесов – как бы, председатель, павлин – правая рука… Не смешно: всякие такие глаголы, бабкины, ее ворожба, думается, даже теперь – нужное, вблизи от границ; чем тебе, оно ни подспорье, допомога в борьбе противу засилья препон? Сколько их еще впереди?

 
Лесной петух, лесной павлин,
Золотой лесной король,
Святой лесной господин!
Направь правила к воротам брата»,
 

– произнес нараспев набольший семейства, ездец;

«Помнится – вовек не забыть, – выговорил вслед, про себя. – Сходное, глаголы попроще, всякие, понятная вещь: тако же на их языке, принятом в дому за Романовкою-от, в позаречье, подле Голодуши – под соколом», – предстало на миг, вскользь воображенное в плясках отсветов ночного костра.

– Ну тебя, Иван, недосуг… Як думаешь, подружье мое: акка – Волхова? чародеица? – изрек, помолчав, с полуоборотом к жене. – «Можно бы сказать, заклинания, – мелькнуло в мозгу: – наша отченаша, считай главная, хотя и додаточная с тем, ежеденная, поскольку, прости, Боженько в такой животе, с бранями на каждном шагу набольшее – духи чащоб. Греческая вера, исконная, которая лучше, как бы – на потом… про запас».

– Чаятельно, так; ворожея, – молвило подружье, вздохнув; – добрая, не баба-яга. – «Помнится, нисколь не поела, к ночи, – пронеслось в голове: – Быть с ними, думывала подле избы, коло подорожных вещей, что б там, на путях за рубеж, в этакую даль ни стряслось; вырваться абы бы, у-тту, лихотко-беда, устоим! Врозь – полная безлепица жить. Главное: покинути родины, убраться подальше, к чёрту на рога на кулички, спрятаться, во имя детей; прочее – не важно. Изба? Сети, с наплавками? баран? Мелочи!.. Избу продадут как-нибудь, попозже; пустяк.

Мы – род; продолжится потом, на Руси. Что может быть надежнее: дружество? любовь? Суета!.. Бог, юммаала – добр, допоможет, смилуются духи лесные. Вещи, на деревне? баран? Укко приспособит, в еду. Главное: уйти, уцелеть!

Выбежали, тако же – в ночь, полную тревог, до зари…» Внемля оживавшим в заклятиях словам ворожеи, Найда, отстранившись от прочего притихла и думает; вокруг – темнота. Вот, проговорила: «Сымай… Сольцы бы немного добавити. Однако, сойдет… В речке, на которой третьеводни купалися-от, скопом – недосолу поболее. Пожалуйте кушать! Марьюшка, потрогай молод – чую: не мокро? суха? Ложки, да и хлеб заодно, к вареву, якей ни якей – в том же хутуле, принеси».

Те же, приблизительно думы, связанные с бегством витали, также на уме большака.

В Русь едут, не в какую-то дебрь лешую, – как мог, утешал родичей, домашних помор, вообразив чередом в пламени лесного костра сборы накануне бегов:

Пощипывало где-то у глаз, точно разжигал на ключах, в баенке сырые дрова, гнет, было-че прихватывал горло так, что иногда невозможно было ни о чем говорить; он, Парка, чувствуя себя виноватым без вины, умолкал и, небрегая участием в отборе вещей, надобных в пути, отошед в сторону довольно большой груды всевозможного скарба, сложенного подле крыльца некоторый час, в полутьме перебирал нужные не так, чтобы очень (брошенные позже на тракт, около трясин) животы; часом, вознамерясь оставить кое-что, уносил некоторый быт со двора в заваленные рухлядью сенцы, кое и когда возвращал те или иные пожитки, надобные, чаялось, вон – вновь складывал, на прежнее место. С лихом набиралось вещей!.. На две или на три подводы. Словом, суета-маета и непроходимая грусть. Сходное: участвовать в собственных, себя самого похорона́х – проводы в страну без границ… Нате вам – хоть смейся, хоть плачь: вымудрил пристроить к саням сокола, в подарок, для Васьки. Чем тебе, оно ни подарок, думалось порою: большой и, по-человецки – бесплатно; да уж, так: по-людски! Отставил предприятие, вовремя; вернее сказать, сицевую дурь пресекла, давши подзатыльник хозяйка;

Думывалось, часом: а вдруг вся эта его, не в пример более спокойному людству, подгородным затея вырваться, бежать за предел собственной страны, королевства – лишнее, поскольку его въявь на Каменке никто не видал? Может, не спешить с выдвореньем? – поносятся вокруг деревеньки, чаялось в дождливую хмарь-непогодь предзимнюю, в стужу, да и как-то затем уймутся окончательно, плюнут? Начаивалось, также: могли сыскивать кого-то еще из местных, подгородцев, по делу о каком-то, в градке попрании гражданских свобод, не связанному с гибелью Стрелки. Долго не могли столковаться (староста помог, так сказать): надо ли нестись в зарубежь: брат сам, похоже предпочел бы уйти в сторону залужья, к Неве; ладно ли, мелькало: бежать, с выводком куда-то на Русь, что б то ни податься на Выбор? Птахова супружница, в прошлом, ставшая вдовою – родня; по-нашенски, понятно. Вот, вот: Птах, Фрол – единокровный братеник, Марийка, по наследству, коль можно выразиться эдак, по-своему, опять же – сноха; по-прежнему. Купчиха, к тому ж; не бедствует, как нам представляется: достался корабль!.. Дом, каменный, палатки, в рядах…

«Выбор – Свия. Правильно-таки сорвались; выбрали дорогу – к своим… Единожды и был-то в Ругодеве, – подумал вослед: – Сподобились, на ярмонку едучи, за Нарву-реку тамошней фиятр увидать! к позорищу, на казнь подгадал, вовремя, ни раньше ни позже; по-дьяволову-от – повезло… бес на погляденье толкнул. То же, приблизительно: Канцы, в позапрошлом году… Изредка? Не все ли равно;

Шибеницей пахло! Ушли. Эх, Стрелка: ни себе, ни другим – обе животы изговнял… Именно; не только свою… Сходное: украсть одинаковые два сапога, на левую иль правую ногу…

С пришествием преднощных часов он, Парка, – подержал на уме, – даже и в бегу сомневался дело ли – сходить за рубеж; мысленные речи рвались – было, путеводная нить, стежка рассуждений о главном то и дело терялась. Но, да ворожея права: дальше, дальше! Так, от костерка к костерку – лучше, лучше. Главное, считал перебежчик: двигаться, работать грядущее, каким бы оно ни было в залужской земле.

(В общем-то, понятная вещь – взбадриваться словом в делах; вечное; с древнейших времен; «За родину!» – «За Ленинград!» – «Бей!» – слышалось, как знаем доподлинно, все там же, в лесах, к северу от лужской дуги. То, что вещевала старуха – не пустые слова).

Умаявшись порою настолько, что, бывало не раз, легкий ветерок в темноте, вечером валил на кошму беженцы, в походной одежде, наскоро поев засыпали, сбившись во единую плоть, яркий, с накопившимся угольем очаг притемнялся; долго текла, в пору не особенно крепких, к счастью для семейства морозов, бесконечная, нощь; вслед тянущимся целую вечность, мешкавшим являться рассветам наступал, наконец новый, скоротечно как жизнь любого из животных планеты, сменяющийся теменью, день.

«Пусть так; не в радость ночевати в снегу? Терпится, однако: в пути. Как же по-иному? К тому ж, знаем по себе: человек, вынужденный драться за лучшее, беглец – не скотина; люди ко всему обыкают. Кстати: не мешало б дознаться, в Новгороде, с помощью Васьки что это за чудо лесное, невидаль – права человека, сиречь двоеногого зверя, о которых бубнил нечто, позалетошне брат. Сколько их? Раз, два – и обчёлся. Только-то всего и осталось человеческих прав: на едево, какое ни есть, да тишину. Что это еще за дела: царь зверей с шерстью лишь, единственно только на евонной груди?» – думал, коченея от холода, проснувшись, помор.

«Тат, шкоро выбегем?» – заладил Иван.

«Приехавши? А де перевоз? Большая или малая речка?» – терзала, в свой черед большака отрокови́ца, усталая, начаяв узреть главную преграду, рубеж чуть ли не у каждой реки; часто, на бегу в заграничье говорили о Луге.

«Ну вас, отвяжитесь, отстаньте, – проронил однова, сдерживая лють, коногон: – скорые!.. ага. Потерпи».

Так вот и тянули, сам-друг, с Буркою, верста за верстой, к югу, в приграничную даль. Скулы и носы домочадцев, сопоставил с былым набольший в семье, заострились; да уж; поначалу-то, что: и села, и пути-бездорожья ведомы, и конь молодой, Бурушко в достаточной силе, труженик (обжора? – простительно), а как забрались в незнаемые дедом края, воинство с мамаевой ратью всяческого рода препон – мало, не на каждой версте: ижорские леса, у границ: топи, ветровой бурелом, гарь, дебри чернолесья, кочкарник; пройденное страх вспоминать. Не точию бедняге коню, но и, временами – пореже несколько, пожалуй – самим выпало барахтаться в лужах. Намучались. Борьба и борьба…

128

Через три или четыре седьмицы, продолжая исход вон из королевства на юг, в невежестве о колькости верст, преодоленных конем вышли к Сухой Веси, небольшому селу подле неизвестной реки – одаль, на свободном от сосенок и елей мысу, в пажитях отчетливо зрились около десятка дворов.

«Стало быть, на верном пути, – выговорил Вершин, в себе. – Назвище деревни, простое… как пареная репа и нам было бы легко объяснить, – не все же-то, в конце-то концов жаловати Ваське, всеведу. Соль именования: мыс, наволочек, тот вон, видать – не́ма, говоря по-чудски; знаем кое-что, от своих. Возвышенное место, сухое, в окружении мхов. То же – у Калинки, на родинах, вблизи от села; некогда у Мьи, коло немы, на морском берегу, низменном была деревушка, смытая водою – Коломна.

Добре, что не сбились; а то.

Ни, тебе чащоб, ни мокрот, еле проходимых не встретилось, как мчали; вот-на! Ни противоречий в душе, двойственности мыслей о сущем положении дел, ни, тебе угроз нападений лесового зверья. Господи, да что ж происходит? Спали как в дому, на печи. Странно получается! Гм. Ровно никаких неприятностей. А что же – борьба? Где противоречия жизни, зримые на каждом шагу? В нетчиках – привычный живот, обыкновенная жизнь. Даром получилось? Как так?!.. Есть ли, – промелькнуло у Парки, – живота без борьбы? Не верится. Чегой-тось не так. Не верится, и, больше того: как-то не совсем по себе. Что это за чудо лесное? Даже страшновато, как будто бы – познать животу без ожесточенной браньбы мало не за все что ни есть нужное тебе. Ну и ну!.. Как бы-то и вовсе не жил некоторый час, понимай.

…Важно ли? Главнее: не сбились; именно.

Дегтярник помог… Ехали, считай как по маслу. Далее села, прямиком – в бор, – повеселел коногон. – Отселе, по глаголам чухонца смолокура, из местных, встреченного в диком лесу десятка полтора или меньше, заболоченных верст до Луги, тянущейся, знаем от Васьки, сказывал однажды, в Литву. Маль мальская – пятнадцать… Ого!

Или же – с пяток, напрямы.

В среднем, получается: миля; то же расстояние – в штат, свейский городок, за Неву. Справимся, не так далеко».

– Русь! Добрая землица итак, – проговорил коногон шепотом, взирая на бель, скрывшую поверхность реки; – «Название – для Васьки, всеведа, – пронеслось на уме: – Важно ли – какая? Не та. Вот именно;

Хотелось бы в крик взмолвити, – подумал беглец, – это, не для всех у Невы-мамки сладкозвучное слово, и потом ликовать, в чаяньи готовых вот-вот сбыться завтра, послезавтра надежд на благополучный исход, но и не мешало б учесть проверенную опытом истину, что завтрашний день досрочные хвалы небесам, Спасителю и духам лесов кое и когда остужает; знаем по себе самому. Рано проявлять торжество – где он, вожделенный успех? Воздержимся… Не к часу итак».

– Ну, Вань, теперече, доподлинно – близь. Дядя-то? Вестимое, ждет. Будем уповати на Господа, прорвемся к своим.

Думалось: «Не сладенько братцу! Как бы самого не тое… не самое – долой, со двора. Тем, баял, Анница еговая дышит. В родичах – за мису борща; как не так? Вырвались, не вырвались – цел! Бог не выдаст: все-таки не мачеха, – мать. Мать-Роси…»

– Даже и не верится.

– Верь. Як ни ждать? – родичи; по-нашему, так. Дядя, хоть куда молодец, чаятельно, баенку топит, сношка напекла пирогов; с яблоками, будем считать. Любишь? Потерпи, мужичок. – Вслед Вершин, соскочив с передка ставших постепенно все больше, с каждою верстою на юг, в сторону границы легчать, строгий, обернулся назад, в сторону приморских земель.

Снег, реденький слегка припорашивает, – видел мужик вдавлины от санных полозьев позади, у леска, с тем, не притемняясь в колдобинах, подобно тому, как происходило у тракта в сторону эстляндской земли… Падает, себе понемногу, заметая следок… День как день; серенький, как все предыдущие, – подумал ездец – и, в предощущении радости явил небесам натруженную в тасках долонь. Сразу же, почти на глазах, звездистые, ледочки осели. – «От-т тебе и вся живота!..»

Руки, от немалых усилий в помощь работяге коню, красные, в мозолях с горошину, отметил скользком набольший семейства, пекло.

«Терпится… Зима как зима, – выговорил в мыслях помор, – снег как снег; лед, слабый у Невы, по лесам даже на болотинах тверд – не ломится, с наездом саней; разве что, легонько потрескиват; не страшно, пустяк… Вслед, реже проступает вода.

Кончилось? Да как вам сказать. Двойственное, так понимай. Как же – по-иному: живот; без противоречий – никак. Сам же своему же наумному противник в речах, внутренней борьбе отрицатель… Верится и, разом не верится, что все позади. В нетчиках былое безвременье, лихая доба? Как знать; сомнительно. И, с тем наряду хочется уверовать в лучшее. А вдруг победим, противу речей на уме? Жить снова полюби, похоже на то. Жив, слава тебе, Господи, пока, тьфу-тьфу-тьфу, – но, да уж зато попотевши так, что хоть в нательной рубахе пригоршнями соль добывай.

Добренько! идет по задуманному. Главное, цел. Шутка ли – убить человека? За меньшее везли на погост. Выбрался из петли, ушел!.. Как-нибудь; граница – близка».

С тем, Вершин оборвал рассуждение: оно, не к добру: как-то не особенно полюби красивый на вид, в праздничную пору снежок – валится все гуще и гуще. Надо же такую напасть! Как бы ни замел нарочитых признаков путей к рубежу, названных вечор смолокуром. Надо бы успеть, до темна, – сообразил коногон, чувствуя тревогу. Вперед! «Выпамятовалось… Кажется: фрам. Важно ли? – главнее: вперед!.. К лучшему, чем было на устьях».

Около Невы, у села, – думалось какой-то часец, темная в колдобинах, бель скрыла подозрительно глубкий даже для суседушек след, круто забиравший к Романовке и дальше, дол ком в сторону поповской избы – снег падал, разве что, в довольную меру; выбелился, также и сокол, виделось в последнюю ночь; «Так, белым навсегда и пребудет в памяти», – мелькнуло в душе. – С мысленным, помор, претворяя в действие наумную речь, выбранившись еле услышанно, шагнул к передку: – Тррогай! Застоялся, пердало. Спишь? Я т-тебе… Но. Нно, дармоед! – выкрикнул погромче, в санях.

129

Попервоначалу высокая вблизи от села, в сосенках, версты через две торная и, в общем прямая, дорога опустилась в низок – вышло, не заметили знаменье, – подумал ездец, сломленную ветром сосну подле заворота на полдень, к ловлям в безымянной реке; тако ж, на другом повороте к югу не увидели знак верного пути в зарубежь, слева – езерко за ручьем, в околодорожной лозе, да и самого ручейка, топкого, вещал селянин, и теперь ладили пробиться на Лугу в снежной кутерьме, бездорожьем абы как, наугад; вперлись в захудалый осинник; тотчас позади от саней начал кое-где проступать, вытянулся темный следок.

Смерклось незаметно, как под вечер, когда приходил час вовремя заканчивать гонку и потом не спеша, к ночи обустраивать стан. Мокрый полуснег-полудождь, падавший все гуще и гуще, валом, облепил везуна, пошевни, увидел помор, некоторый час поведя Бурку под уздцы, седоков, скрывшихся под белью, насел пышно-пречудно-разувесисто на смычках ветвей, лип, свешиваясь до долу бородами, к дугам стволов.

«Тат, ну как – волки?» – донеслось до ушей главного семьи, большака.

– Тип-пун тебе за т-то на язык, волчья сыть! Напросишься ужо, мудозвон. – Не выдержав спокойно изрёка, набольший в сердцах чертыхнулся и, стыдясь про себя грубых выражений досады, нечаянных, промолвил: – Эх ты. Ну и лесовик. Не боись. Оны по чащобам не носятся, тем паче во ополдень; ужели не знал? Эк-кой темнота, невеглас. – Меньшенькая – Линда, узрел скользом перебежчик, не спит.

«Неладно поминати ось так, впрямку», – прозвучало позадь. Голос жены, чуял коногон, с хрипотцой, глух. – Як бы ни накликал, сынок. Слова не успеешь измолвити, – ввернула тишком, – ни же топора поискать. Отрок, виноватый, сопит:

– О́полдень!..

– И што из того? – с полуоборотом, ездец: – Без толку, не выучишь: глуп; именно… В кого уродилси? Право же, дурак дураком.

– Нет-т! Ваня – мал. После наберется наук… В ру-ситях доспеет. А сам? Нетего и думать продраться к берегу в такой снегопад, – молвилось упреком на брань.

– Татонько, у них, по лесам, – недоросль, – нема… поедучих?

– За Лугою? – помягче, отец. – Нит, сынок. Русь добрая земля, палештина. Брат сказывал, клюка обрастет зеленью, как тольки вопиешь в околодорожный кустарь.

Сумрак победил окончательно под сенью берез, в просеке. Считай, повезло; к югу али к полночи тянется, мелькнуло у Парки, взмокшего почти в одночасье, вслед за разворотом саней; выбегут! – «Неважный успех, даром, что возница хорош», – думалось чуть-чуть погодя.

Ехали, просекой на полдень, в сторону граничной реки – Вершин не ошибся, свернув к полудню почти наобум.

Ветер ощутился, порядочный. Во тьме круговертей звуки голосов приглушились. Дети, присмирев, зачарованные, слившись в одно, видел перебежчик, поглядывая кое-когда в стороны, уже ни о чем больше не пытались узнать. «Тамотко, пообочь пути, – воображал мужичок в смутном ощущении страха вглядываясь в темень среды еле проходимых снегов, – чаятельно, прячутся… те. Всяковые, там волосатики, незримые в белом, лешие, кикиморы; нежить».

«Ну и забрались!.. По-людски; вот именно, – явилось на ум старшему в семье беглецов: – Как-то перебежчик на Водь, некто приснопамятный Дятло, мученик с отщепом стрелы, в Красном, на Горах вещевал: гость есть – куса нету, есть есть – гостя нету. В дебрях – ни единой зупинки, медленно, но верно тащились, – просеком поехали: ад, каторга, во пнях по колен. Сходится; и тот же поляк, мучимый отщепом у сердца сказывал однажды, отцу: «Нече поспешати к саням, терпится – живи поманеньку… поскрипывай»; успеется, дескать. Правильно… А все почему? – покойников, бывало на них, жмуров за околицу Гор, в горку хоронити везли… Взгорочье?? И тут, вам: в санях. Чуть ли не одно к одному. Но, да ничего, поживем!»

Пёрли уже, выбравшись в просторный лесок и, через версту, полторы в пажитях, ломая кустарь, взросший в лихолетнюю пору, в прошлом кое-где на полях; местность, без единого деревца еще поднялась.

Дальше, дальше! Выгоном поехали; ну, – сообразил коногон.

«Може бы, отец переждем? – проговорилось позадь: – Ввалимся ешшо, при такой непогоди в Лугу-ту, белую», – сказала жена;

«Кто ж еще?» – Нишкни! Замолчись… Под руку с-суется. Отстань. Квакай про себя, – проронил, сдерживая лють головной, с полуоборотом назад. – Я т-тобе, ягушка. Сиди. «Под руку не леть есть глаголати, неможно… Как так? Можно ли таковскую брань сказывати вслух? Сорвалось; нечаянно… язык подговнял… Зги, видите ли, ей не видать! Видно; в кустарях – не в лесу, как-нибудь, – подумал ездец; – конь, тощенький не так-то и слаб – тащится, готовый за них лечь костьми, ровная путина… Вперед!.. так… Оп-па!..»

Внезапу, изнуренный бегами в бездорожьях везун вверзился, увидел мужик, чуть ли не под храп, целиком-полностью в какую-то яму, в копань, безнадежно забившись в снежно-леденистой воде, Парка, налетев на дугу, мало не отправился вслед.

«Высвободить Бурку!.. Готов; есть».

Мокрый по колена и выше, коногон огляделся: видно, водопойное место, али бывший подвал – в двух-трех саженях столбики-грибы, да и все. Правая оглобля тю-тю.

«Ч-чёрт!.. – выбранился Вершин, в себе; – приехали, в такую-то мать!..»

130

«Все-таки – не в Лугу… Помельче. Ямина, с аршин – глубиною, в общем-то, куда бы ни шло. Свычное; хозяин – не конь. Даже не по пояс. Пустяк, маль, – думалось какой-то часец набольшему, Парке. – Ну да: можно говорить, повезло. Сани оттащить не мешало бы, от края».

– Так, так. Ваня, подсобляй!

«Удалось… В яму – невеликий успех. Встали! Упросила, хозяюшка. По-ейному вышло».

Снег падал – с шорохом, густой, как сметана. Шапки столбушков раздались.

– Юммаала, лунасса сия меидя лумисаост!..

«Она!.. Кто ж еще? Не к месту. Зачем? – Лугою не пахнет, не въехали. Почто голосить? По-дедски, на родном языке; с отчаянья, – подумал супруг. – Вызволи де, господи Боже, юммала из паду небесного. Как будто бы, так».

– Так, – пробормотал коногон, в легкой оторопи. – Ну, продолжай.

«Кончится ли это злосчастье? Смилуйся, хозяин снегов, иже еси на небеси, миленькой, чего тебе стоит? Пожалуйста», – мелькнуло у Найды, как вообразила, в мольбах к юммаале, что снеговал может никогда не закончиться, и стало быть их волею злодейки судьбы полностью, включая коня, всех до одного занесет.

– Надо же: ни зги не видать!.. Чу – гром, как будто бы? И; нет, показалось.

– Так-к, его! погроче давай! Значит, говоришь: до небес? навалится и всех занесет? Якобы! Подумаешь, снег, – молвил как ни в чем не бывало, переоблачаясь помор. – Невидаль… Пройдет, не горюй. Всё, лучшее и худшее, – рек больше для себя одного, – рано или поздно пройдет. Как бы ни ввалиться, хозяюшка поглубже, чем в копань… Истина! Готов ко всему.

С тем, произошло неожиданное даже для Парки: юммаала, вняв наконец воплям женщины, услышав мольбу вскоре обуздал снегопад.

«Везучая: вдругорь – по-еёному, – подумал большак. – Деревце б!.. А, вон, за кустом».

Грустно. Ни кола ни двора, в полюшке, увы, на юру, ни же – развалюхи печища, страшного в безверхой избе, уж не говоря о таком чуде из чудес, рукотворном, как теплая, с лежанкою печь… Можно бы оглоблю – в костер… Якобы!.. Не леть есть палити – выдаст, на открытом; к тому ж что это, лозняк за дрова? Можно бы, конечно использовати даже кустарь, вицу в паливо, да только не тут, коло приграничной реки – боязно, по правде сказать. Это вам не то, что в лесу. Воздержимся; последнюю ночь будем осторожности ради коротать без огня.

Весело!.. Таки победим, справимся, бо некуда деться; дык обречены победить. Только-то всего и осталося, в такой животе: правиться все дальше вперед. К лучшему ли – праздный вопрос: худшего, чем есть невозможно, думается нам проувидети… Похуже – тюрьма, с крысами; по-нашему, так.

Выбежим. Невзгоды кончаются, – мелькнуло в душе. – Конь сух, подрёмывает, крытый попоною. Недолго страдать. Чаятельно, сутки. Ночлег? В общем, рядовая невзгодица – последняя ночь. Сколько их позадь!.. Пустяки. За будущее надо сражатися; невжели не так?

…Только вот, какое оно?

Суе – размышлять о грядущем: начаянного может не быть; воистину. Тем паче неумно было бы кормиться надеждами на полный успех в Русии, на том берегу. Безопасное житье никогда, в нынешности, да и вообще, кажется, во все времена в людях, и не только спасающихся – не ночевало… Спокойнее! Что будет, то будет.

К лучшему ли клонится – двойственное; трудно сказать. Прошлое – иной разговор. Лучшее – не то, что придет как-нибудь потом, за границею, на что уповать можно… при великом желании, а то, что сбылось, кануло в предбывший живот; как не так?

Он, Парка знает, поелику изведал: подлинно счастливая жизнь – в прошлом, далеко позади, одаль от границ королевства, – пронеслось на уме; сложное – в простом, понимай: сух, кормлен до отвалу, по горлышко, женою хотим… Лучшего, чем было не станется, хоть как ни борись, как ни домогайся желанного, хоть лоб расшиби; не выйдет ни хрена, не получится, воюй, не воюй. Что уж говорить о дальнейшем: к старости, чем дальше, тем больше всякие хворобы пойдут, немощи, нельзя исключать: новые враги заведутся… свойственное людям, ну да. Лучше бы, при том, что стряслось в Каменном ручье – не искать где-то за границами лучшего, чем было, имевшегося, но сохранить то, что разлетелось, как дым.

…«Так-то – заниматься погонями: и золота нет, и лучшее, что было – тю-тю. Что ему, злодею, собаке вздумалось бежать по камням?

…Копань замело, почитай… Снег, да снег; больше ничего, на версту. Но, да и в зазимье, подчас выпадет немало снегов… Там, не здесь…»

Нечто наподобие этого видали на родинах, припомнил помор: с белым, накануне зимы в устья приходили ветра, дувшие откуда-то с полдня, и, бывало не раз, воду нагоняло, с губы так, что кое-где, переполненные дмением ветров, низовые протоки, подпертые у моря, под Канцем, текли вспять; впрочем, по соседству с рекою Голодушей, под соколом почти никогда не было нагонной воды – та, что заливалась в подполье, дважды или трижды не в счет. Даже и тогда не пришлось дрызгаться в холодном, по осени, как ставили дверь, новую, взамен первобытной, чуть потяжелее, покрепче… Бахала, порою как пушка в гавани, – явилось на ум; так, дверь как дверь…

«Не больно-то похожа на масленицу днесьная жизнь простого человека, из пахарей, – мелькнуло в душе, – но да коли свыкся, считай с безвремением, то и красна; терпится еще кое-как, правильнее было б сказать. Не ведая, в любом понимании с чем кашу едят набольшие мира сего, думается, легче прожить; радости чужеи не зазрим – сельщина всего лишь, простой пахарь землетруженик. Запросы не те; в ратаях, по Сеньке и шапка.

Был бы генерал-губернатором, – иной разговор; можно бы позволить себе кое и какие роскошества… И так хорошо. Незачем завидовать Карле, генералу, с его лучшим за Невою дворцом. Главное: подругу найти, верную, как наша хозяйка. С этим – получилось! А то ж; как не так? Волею судьбы посчастливело… Не карлова блядь. Что это еще за дела – жити наподобие хустры, карловой жены не в дому собственного мужа? Как так? Где она витает и с кем шепчется в постелях – не важно, да и нипочем не узнать…»

131

Воин закрыл дверь, лихо крутанувши рукой – та хлопнула, впечатавшись в раму. Сокол над крыльцом, рукотворный уронил на стреху дрогнувшего дома снежок.

Парка уже съехал, как мы знаем.

Вышли: впереди Олденгрин, вслед Немцев, далее Горбач, с протазаном. Ветер, промелькнуло у старосты чуть-чуть поослаб, с тем, так же равномерно качало, дмением верхушки берез; хмарево, почти беспросветное неслось от губы.

«Знал, староста? – изрек Олденгрин. – Дай!» – выхватив бердыш, Горбачу; медлит, пропуская посельского к ступеням крыльца.

«Вежливый!.. Не то, што – в рядах. Вырвал для чего-то у воина его алебард. – Взор Немцева скользит на оружие. – Понятно зачем: снадобилось Койру засечь; досадует на свой неуспех. Как же по-иному понять? Надо же, на ком-то из малых, набольшему выместить зло», – вообразил селянин.

Местный шагает вниз: две, три ступени; под ногами земля. Шаг, второй. На третьем проводник замирает, нежданно получая удар чем-то тяжеленным, в хребет; «Секирою, – подумал скользком, в следующий миг получатель; – древком алебарды итак».

Расценивая суть происшедшего как грубую шутку, Немцев, через боль посмеялся – дескать, понимаем: по дружбе; в некотором роде, свои. – «Нужный человек, – пронеслось мельком в голове, – пригодится» – но потом, у ворот, кожею почуял: беда! – (Лихо и теперь, а не только в старину – неожиданность).

«Каков, негодяй: мог бы сообщить… сговорились… Вот тебе, предатель, двурушник»; – «Вряд ли…» – донеслось от крыльца.

Где-то в половине пути к дому Инка, зацепившись о сук пал, встав на четвереньки, опружился, в потуге подняться, на бок, но затем победил немочь, – как-то ухитрился восстать. Падение утроило боль.

В растерянности от случившегося, Немцев озрелся:

Ветер; изблизи – никого, жителей, сидят по домам; пожелав доброй ночи воин, догоняя начальство, пристава пустился на тракт. Взор встретил окна опустелой избы: «Господи, да что же творится?» – пронеслось на уме. – За стеклами дрожал перепляс. – «Дом! – сообразил селянин: – Как так?? Горит!» – Причину, по которой в дому произошло воспаленье староста почти угадал.

В Речке, невдали от усадьбы наперво учуяли брех; лаял – Койра. Следом, ненадолго примолк. «Снова, – подивился Оким: – Зятнина собака молчит. Что бы это значило? Брех!» Взяв кость, обглоданную только что им с помощью последних зубов, укко вышел. (Немцев, проклиная дружка, ставшего мгновенно врагом все еще, как мог, потихоньку, где-то на околице, брёл).

«Воет!..»

Потянуло паленым; ветр веял тако же, как прежде, с губы. Старик забеспокоился: дом! (Несколько не та озабоченность, которой подчас, в нынешнее время грешат правители отдельных держав, глядя за соседский забор, походя ввернем, от себя).