Текст книги "Захват"

Выразив участие к бедам кошкинцев, жена проронила: – Анна-та, утровка моя деверю, похоже не любится? Получше скажи… Ятровь.

– Ах, его благоверная? Таки не во нрав. Чем, спрашиваешь? – Парка смутился: можно ли такое высказывати? – но, передумав стягивать с лодыжки сапог, чувствуя, что боль утихает, все-таки, отважившись рек: – Баивал, не в меру скупа; но. Как ее, такую любить? – проворчал нехотя, помедлив супруг. – Милости дает… не дает; вовсе. Пропадает увы братнее богатство, уда. Это, вещевал для нее, дескать то же, что выплачивать дань перскому царю. Поняла? Чхает на любовную хоть.

Найда поняла, усмехнулась. – Беременная я, Пааво, муж – лапсик шевельнулся внутрях. Полюби такое, во нрав? – молвила чуть-чуть погодя. – До пяти лет, помнится, – ввернула тишком, – грудью не укормишь дитятю, так-то уж доила до трех. Мучилась, да часом подумывала: ну потерплю как-нибудь зубочки родные-та, для Веточки, мужа – но и, при таком поведении, кормя не брюхателось… А ты говоришь… То-то покусана ходила! Вам – тешиться, мужчинскому роду, кобелиться – а нам?.. Как-то, в позапрошлом году изверг вышел, коего тайком схоронила около ворот, на лугу; жаленько!.. Напарившись в бане ладила, зимой на ключи. К плорубям. Потворное зелье, горькое однажды пила, в полночь, еже есть колдовское, купленное в долг у бездетной старостихи, немцевой бабы… Все-таки, на днях зачала. Надо же такому содеятися! – то ли с досадой, то ли с притаеною радостью, подумалось Парке молвила, вздохнув, и затем, дабы завершить чересчур долгую, в ее понимании, простой поселянки, многословную речь главным, что хотела сказать проговорила, в конце: – Рад? – с темною какой-то улыбкою, не очень понятной Вершину, продолжив, рекла: – Ну? Алибо не так, огорчен? Полюби? Давай отскажи. Худо ты, сдается вещал о его, деверевой бабе, утро́вке. Сродственница все-таки, Пааво. Дальняя, положим. И что ж? Ятровь, соколиная баба – свояченица, нать понимать… Чем не ублажила ешшо?

– Анна? – лепетнул собеседник, будучи застигнут врасплох очередной неожиданностью. – Чем, говоришь? – Парка, с мимолетной досадою поморщился, крякнул. «Требует… Чег-го сказануть? Как бы, – помелькало в мозгу, – не подкачати вдругорь! станется, того и гляди… Вот, нашлось». – На тебе еще, получай, – изговорил селянин, думая что лучше б сказать менее красиво, зато более понятно, для Найды: – В ей, свойственницы нашей, невестки разные, на брата глаза: – в левом глазу, думается, заячей страх, в правом – злоба… Поняла что-нибудь? Вроде обо всем доложил. – Втайне погордясь красноречием, супруг наконец снял-таки, рывком отлетевший в сторону, в подстольную темь осточертевший сапог, и, собираясь вставать провозгласил: – Што ж, добро. Первой робеночек – тревога, два – радость, три лапсика, измолвить по-твоему, робенка – уверенность. Сам-пят, семеюшко – уже кое-что, в нашенско нелегкое время, – рассудительно рек, мысля побывать за калиткою, по малой нужде. – Славно! – продолжал поселянин. – Округляйся, жена. Пять пальцев, сжатые в кулак – не четыре, – более… Чем больше, тем лучше; да уж, – проронил на ходу, выйдя босиком на крыльцо: – крепше, получается дом, наш, под птицею, зовущей в полет. – «Все добре, – пронеслось – на уме; ворога б еще раздобыть. В городе? Соббака нерезаная!.. или сбежал? станется… Но, может – издох? Всякое бывает; а что. Где же ён таки, бедоносец?!»

58

А – вот. Здесь. Жив-целехонек, хотя пронеслось чуть ли не четыреста лет. Запросто нашелся, для нас. Временно покинем село.

…Из шести сот с чем-то невеликоньким игл, выданных ему капитаном «Литен» по прибытии в Сясь к январю, крадом, в стороне от людей считывал на днях, набралось несколько побольше трехсот (частью по дороге на Тихвин, в деревнях разошлось), в калите фунта полвтора медяков на ежедневный расход, не разменянный пока что, до времени серебреник – талер, два талера и девять хранимых в поясе, под нижней сорочкою московских рублей. Помалу-полегоньку дотаивали данные Свенссоном дорожные деньги, ресх'елп – но и не пришлось побираться по-под окнами жительников, лазаря петь; видели таких вездеходов – сотнями, похоже на то… Медью, в основном раскошеливался, вдосталь хватало – трать себе в свое удовольствие, Матвейко, не скряжничай, – так нет же, подчас в душу забиралась печаль; одинокому, и деньги – не в радость!.. Кроме сохранившихся игл, ставших расходиться под Тихвином все реже и реже было и еще кое-что годное для мелкой торговли: зеркальца, рябые – остаток, наперстки, дюжина могущих пронзить сердце борова корельских ножей. Выручку, и также какую-то немалую часть серебреников карловой дачи стратил на дорожный прокорм, что-то, из подпольной сумы дадено за кров, на корчмах; было, ночевал – за полушку или даже за так, даром на подворьях селян. По-разному платил; для иных сущее богатство алтын, для кого большее, чем есть у соседа представляется малым, – хочется все больше и больше; разные – отсюда пляши… Одинаковых людей и всего прочего в миру не бывает.

В январе, обыкновенно суровом, сказывали местные, чернь хлад под Тихвином стоял невелик, действуя, ходил по округе. Выглядел в походах отлично, не голодным бродягою: горлатная шапка, волчья, с небольшою подпалиной, что, впрочем не важно, жаркий, на меху полушубочек, не жмут сапоги. Нет-нет, для видимости брал на плечо расписанный цветками и птицами разносчичий короб наподобие тех, что нашивал у моря, под Канцами гуляй перебежчик Федька, побывавший в тюрьме; часом посреди железяк вкладывал немного ествы: хлеб, соль (отдельно, со шматочком сальца), головку или две чесноку. В списке по чуть-чуть прибавлялось. Вот перевалило за сотню, за две. Где ж еще поискать? Трудно доставается счастье! – сетовал, иное лазутчик, возвращаясь в посад.

Жалуясь на участь, как видим, не особо тужил, как-то своего добивался. Что б-таки ему не внести в перечень живых перебежчиков каких-то умерших? – помелькало в мозгу; чохом набирается больше. Как-нибудь потом разберутся вышние, к началу торгов. Кратко говоря, не бездельничал. – Но, впрочем довольно – время повести о делах нашего искателя счастья более подробный рассказ. Начали:

Однажды, устав рыскать с раннего утра в околотках, на отшибе от Тихвина, лазутчик, неспаный, злясь (не раздобыл ни души) где-то поокол от посада, возвращаясь назад уловил чуемый за несколько верст праздничный звон колоколов, перекусил кое-как снедью, запелёнутой им загодя в холщевую хустку и, покончив с едою – на последней версте, с ёлками поодаль, на взгорочье ускорил шаги.

Благовест, как сладостный сон, заполонив естество плыл точно из далекого детства. Шло здравие соборне по случаю бракосочетания, узналось потом, в Тихвине царя государя Алексея Михайловича с Марьей Ильиничной, произошедшего в столице, в Москве[64]64
  16 января 1648 г.


[Закрыть] – слуги сотворителя мира, Иисуса Христа и разом, получилось помазанника божия царя государя воздавали хвалы великодержавству, молили Вседержителя и Богоматерь ниспослать молодым благородных чад в наследие рода государского и покарать их врагов.

Это вам не тускло-холодный, как бы то, надломленный бряк с кирочного, чуть в стороне от ратуши – заневского турна, башенки, – явилось на ум, – с местных колоколен лилось невыразимою глаголами радостью, забытой в бегах. Все, впрочем виделось какое-то времечко душевной отрадою, не только трезвон. Что ж-же это с ним происходит? Чудеса, да и полно!.. Да уж, приблизительно так.

Рдели, освещенные солнцем луковки посадских церквей, поскрипывал снежок под ногами; взвиделся, увенчанный аистом на сохлой верхушке тополя, отеческий двор…

«Ка-те-рина, то-пи-хату» – «Дров-няма, дров-няма»… «Тили-тиль – бом… бом-м» – перекликались зазвонные и следом гудел, в кратенькой тиши благовестник.

Право, хорошо!.. Не совсем… «Так, не хорошо и не плохо; средненькое, будем считать. Мнимое – вполне по-людски, занеже совершенно довольных чем-либо, что то ж: недовольных в меру своего самолюбия не может не быть – жадничаем», – пало на ум некоторый час погодя.

Помнилось, какое-то время: он, неприкаянно пошастав на посаде околь встреченного им на пути к месту своего обитания, ближайшего храма в реденькой толпе слободских, среднего достатка людей выспросил зачем собрались, дал нищим, на двоих полполушки, наблюдая как те, чуть ли не сцепившись бранятся, дожевал, наконец купленный с лотка, у ворот пряничек – и после чего медленно, шажок за шажком выбрался из скопища вон. «Спать – рано, делом заниматися – поздно; к сумеркам помалу идет», – изговорил про себя чуточку позднее промышленник, за тем как пропал радовавший слух перезвон, и, мрачновато уставясь в блестевшую, как было на родине, от санных полозьев, усыпанную конскими яблоками ленту дороги, пошел прочь. С тем, таяло его торжество, да и к тому же вот-вот звоны-славословия кончатся, мелькало в душе; кто он, чужестранец для них, баб да мужиков слобожан, жителей окрестных дворов – не свей, но, не касаясь причин, вынудивших так поступить, отбившийся от племени русич? (Меркла умилявшая сердце странника звезда сопричастия, возможно б сказал падкий на цветистую речь весельник по имени Васька).

Свято между тем продолжалось, вслед за чередой тишины;

Смолкло и опять раздалось где-то за спиною, в крестах малиновым звучком Катерина, тут же взговорил благовествик, но теперь, в слободе чуялось не то, что в полях – сгинула залетная радость. «Нет дров – не надо, обойдемся без них; лишнее», – промолвил тишком, выйдя на гостинец, Матвей. Встречных попадалось не много: порядочная часть обывателей посада, мещан и кое-кто деревенские, из ближних селец, разбросанных кой-где на шляху, кто мог самостоятельно двигаться, хотя б с костылем, были на торжественной службе. Господи, куда же идти?! – проговорилось в сердцах; – праздничек – хоть волком завой.

Он было, затем чтоб стряхнуть злое состояние духа потянулся в кабак, но потерпел неудачу – вышел от ворот поворот; винные палатки, в рядах также оказались невхожими – и пить расхотелось. «На-ка вам! Да что же творится? В будни принимай хоть залейся, – подержал на уме, – праздниками пить не дают; странно», – подивился Матвейка, возвратясь на большак. «Там или не там, на дворе давешний простец, новосел?» – проговорилось в мозгу с тем, как отошел от церквей.

Позавчера, третьеводни, узрев на ходу несколько похожих на строимые в невской земле, за Охтою, новёхоньких изб он, по снеговой целине перебредя в хуторок только-только начал беседу с мужиком, у ворот (имя новожила – Рягоев, лапотник, что впрочем не важно), ажно к новиковой избе нанесло старосту, и всё сорвалось. Там или не там, на дворе значило, по сути: иметь или не иметь для письма несколько имен перебежчиков, понеже новик все-таки успел сообщить, нехотя откуда пришли.

Он; тот же, и как будто – един. Вроде, починяет сарай – курник, или может свинух, – предположил иностранец, подойдя к хуторку.

– Здравствуй те! Давненько не виделись! – пошел разговор: – Чуешь, труженик?

– А, ты, пустобрех… С чем пожаловал?

– Да нет, не к тебе… К шурину. Свернул по пути. Як ты говоришь? Ай послышалося? Кто – пустобрех? – «Староста небось воумил так нехорошо выражатися», – подумал промышленник. – Опять сорвалось? Ну-ка мы, попытка не пытка спробуем подъехать к тебе, ёжику с другой стороны. Ласкою не вышло!.. Авось все-таки получится – таской.

– Сам ты, дурачок пустомеля! – возразил новику, деланно озлившись, Матвей. – В Тихвине, за кладбищем свято – высокоторжественной праздник, чествуют царя государя, даже-то иные калеки, немощные в церкви стоят, радуются случаю выразить свою благодарность великодержавцу – а ты? Видно захотелось награды? Заскучал по кнуту? Эх бы-та призвать околоточного!.. Ишь домосед. Кликнем, на обратном пути. Али же, на это сгодится стародавний дружок, пристав из Ямской слободы, прозвищем, наверно слыхал как-нибудь в рядах, на торгу от сотоварищей, лапотников – Баба-яга, – вполуприщур, улыбаясь приглаголал с ленцой, как бы между прочим, шатун.

– Рябчиков? Не знаем таких!.. Досыть. Убирайся, трепло! – молвил, погрозив топором в сторону ворот селянин. – От ентих королей да князей, великородных блядей земли нашенски вконец опустевши, да еще и, к тому ж чествуй, недотыканных, славь… Сгинь, пугало.

– Ах так вот. Ну, ну. Будет-таки за мною государево слово!

– Д-да йя… Я т-тебе! – вскричал новоселец, и за этим примолк;

Лучше бы, однако следить за развитием дальнейших событий около дороги на тихвинский посад изнутри, пользуясь отличною памятью толковника, Стрелки, то бишь, познавать старину, как бы по горячим следам. Поехали; попытка не пытка. Вот как, говоря от лица нашего добытчика счастья выглядели в бытность под Тихвином слова и дела путешественника в Русь, как ему, жданно и нежданно вдругорь дали от ворот поворот:

«…Я т-те, возопил селянин слово твое, пакостник назад запихну, в глотку!» – донеслось до ушей; помнится довольно отчетливо, поскольку не пил крепкого, по воле рядских… Сразу же за тем, ожелтив бель около крыльца появился некто босоногий детина, паробок годов двадцати. «Кто это на улице, дьядё?» – уловилось в тиши. «Хрен ведат. Чаятельно, видом – лазутчик, прихвостень московских боляр. Спрашивал о нас, новожирах дескать, мол с откуду пришли. Стало, замышляют набавить поземельный оброк», молвил пожилой, старикан выходцу на двор, босяку. Опытен, собака!.. эге ж.

Далее, чуть-чуть погодя старший с молодым пошептались, и когда выходил, тропкою, в глубоком снегу, не солоно хлебавши на тракт, пересекающий Тихвин, позади раздалось: «Эй, погодь! стой-ка! Не спеши доносить, сын боярской! Муже!» Оглянулся – младой. «Сжалься, не губи! – вопиял несшийся как лось, прямиком голобородый, босяк и, наздогнав произнес: – Дьядё – добр. Летось ни за что ни про что в Тихвине, за бабаяговой помощью кнутья раздобыл – выдрали какие-то ваши, мытарщики, в съезжей избе; пьяные, скорее всего; помнится» – изрек селянин, сбившись кое-где от волненья на корельскую молвь.

«Как тебя, заступник зовут? – изговорил босяку, чувствуя, что парочку душ все-таки запишет в реестр, и, продолжая допрос, миролюбительно вел: – Жители заневских краёв? С Токсы? лошадиноезерцы? Знаем Лошадиное-озеро; ну да: Хэбо ярви, аже ли называть по-корельски. Тамотко еще, говорил некоторый житель, – изрек сам не понимая зачем кладки мостовые положены в зыбучую топь, якобы – остаточный след шествия полков Делагарда, Пунтуса, в минувшую брань».

«А, слыхал, – с живостью откликнулся малый: – Пунтусовы кладки, мосты; как же» – подтвердил босота.

«Был как-то за Невою, в Корелии – на той стороне, – молвил, собираясь почать более прямой разговор: – Ездил к одному иноземцу из былых русиян; Ненадобнов такой, на изотчину. И ты назовись. Имя? Родовое прозвание?»

«Рягоев; Первуша. Мы убеглецы кореляки – получился ответ. Надобнов? Чего-то слыхал. Тот, который… конник? – проронил новоселец, не договорив до конца, припоминая исход и, недовольный собою, сокрушенно изрек: – Вправду, по изотчине – Надобнов. Как звать – позабыл. Кажется, болярин: Матвейко, али может, Серьга. Ён мехоторговой купец, тот, который» – молвил не совсем вразумительно босяк, молодой, видимо имея в виду конного, ездца. Перехватчик? – думалось, как слушал; толмач?? Новости: Сергей – во купцах???

«Кто – конный: переводчик? Матвей?»

«Ни, – Надобнов, – стоял на своем, несколько подумав, беглец. – Робя говорили, на Лидне – у граничной реки: спрашивал сородича, брата и еще переводчика из невских людей проименованием Стрелкин, сплывших в зарубежную русь. Оное изотчество – Стрелкин – почему-то запомнилося, имя – забыл».

Темные они по природе, мужики Огалатова, изрёк новоселец, малый – оттого и запамятовал. Гухта, она дескать, отчина, откуда сошли то же, что в мозгу русаков, сельских жителей: подсечная пашня; всякожды, однако словет: ухта, охта.

Выслушал весьма терпеливо, по-иному – никак. Только под конец сообщил главное: что жили – на Охте; в ладве, уточнил перебежчик, что по-агалатовски значило: в верховьях реки; на вопрос где они, истоки находятся, подумав изрек: «Далее Огладвы, деревни простирается Емь, финская земля». Просветил… Будто без него не известно!

Так, прерванный затем по нечаянности шел разговор; чуть ли не дословно лежит в памяти, занеже денька три или четыре не пил. Бывшего, увы побратима босоногий не видел. Как ни переврать имена? Дрых. Проспал. Так, сходится – но кто же то был подлинно скакавший за ним подданный короны мужик в точности не можно сказать.

«…Пахнешь за версту, репоед». – «Нету» – возразил босота, – ври». – «Вот как: не согласен?» – тому; (чисто по-людски опроверг); молвил, по-другому живет: «Кушаем всё лучше и лучше». – «Больше?» – «Как придется. И меньше». – «Холодно? – заметил, узрев сизые стопы новика: – бос».

«Не, – привык. В Ладвах. Ничего, потерплю; как-нибудь, – звучало в ответ. – С репою, таки угадалося, да, так, сын боярской: эфтого добра и потом, в русичах довольно поел. Есть как есть. Вкусная, пожалуй. А то» – рек, переступая с ноги на ногу от стужи, корел.

«Много вас, таких удальцов? Счетом. Имена назови».

Посучив пятками у драных коленей, перебежчик сказал, он, Стрелка названное мигом начиркал.

«Только-то? А боле не спомнишь? Ну-ка постарайся, добавь»…

Так-к каждый талер! – думал, собираясь учать более крутой разговор. Выт-тягивай из них, как-к клещами!.. вот, вот. «Стрел как-то драного по слову и делу, плёлся к Рожеству из Москвы: кости скрозь одежду проглядывали, – молвил, вздохнув. – Могут, полагаю и здесь, в Тихвине отделать не хуже. Понял? Ну и как? Говори».

Виделось, порядком наслышанный о слове и деле, с применением пыток, хуторянин струхнул. «Помнится, еще у Мартирья, в пустыни, в детенышах, – рек, – сколько-то из тех, что спаслись – выбросило в бурю, на Лидне; тут же и пошли в монастырщину – не так далеко, – вымолвил, помедлив босяк: – пятеро: Мелкуев, старшой, Князь, Туйво, Тихонко, Афоня – рыбарь, Ламбин, Князь. Шестеро, – поправился малый, – да еще Палештин, отрок – с песнями под земь, на хранение капусту возил. Всё».

«Всё, так всё» – бросил под конец новику. Шестеро! А может быть, семь; отрока – возницу капусты некоего – также вписал. Семеро – не так-то и мало: сказанное место на Лидне; много ли найдешь поселян, жихарей окол рубежа? В клостер посадил, так сказать сельщину, своих земляков!.. Лжет, не лжет? Хочется поверить, рассказчику – и тут же: сомненье: где он там, на Лидне, в болотах, видимо его монастырь??!.. Молвил: «Не горюй, босота. Не выдам. Пользуйся моей добротою, да о встрече потом как-нибудь, в рядах не сболтни. Ну-ка убирайся, отваливай» – и вслед раздалось: «Благодарствую, спасибо на том, великодушный болярин». Даром, что парнюга лукавил, выходец – приятно звучит!..

(Правильно-таки расценил последние слова новосельца: кончание расспросных речей вряд ли объяснишь добротою, подоплёка в другом: двигаясь по тракту, с посада к ним приближался пешеход).

Кто это? – мелькнуло в сознании, когда пригляделся. Быть того не может. А вдруг? Яко бы – колпак на главе. Он! Тот, которого едва не убил, жахнув по балде пистолетом, вздумалось как только узрел ниже колпака, на лице долгие сосули-усы; вслед, судя по тому как шагал некто неизвестный ходец, чуть ли не вприпрыжку, бочком, вспомнив кое-что из былого заподозрил, чудак в местном пешеходце Серьгу! Вид путника с такою походкой, дерганой просился на смычку с тем, что говорил новоселец относительно Лидны – именно о нем, толмаче якобы расспрашивал конник, виденный корелами гость.

Помнится, мелькнуло: украл? Честен, по природе! Как так? Нищенствуя – купишь? Конь? собственный? Бывает ли так? Все по-человечески, просто, получился ответ: в трудные поры-времена низменное-от, в человеке, добром и недобром зараз, вкупности всплывает с нутра честных, в общем – наиболее зримо».

Чем чёрт ни шутит, думалось тогда, у приселка. Неужели Серьга кинулся вдогонь, за рубеж? Он такой! Мог бы, при желании выскочить за Лаву; а что; деятельный. Только – зачем? Чтоб отговорить, по былой некогда, распавшейся дружбе от неблаговидного промысла? Да что он, Серьга – сам, как представляется нищий в силах предложити взамен?!.. Лучше б, рассудил: не встречаться, ну его, собаку, безденежного – вроде бы так, в общем, приблизительно умкалось, когда уходил прочь, не искушая судьбу.

Тем часом как Матвей отдалился малый, отогревшись на печке вспомнил, но уже про себя, не в пользу «московитина с коробом» иное былье:

«…Феет-ка! русич! Не забудь палештины» – донеслось до ушей с дальнего челна, в стороне; слышали, добравшись до берега, разносчик запел. Чувствовалось, в голосе – радость. Ясно почему ликовал: отчество! Таки возвратился. Ранее, на водном пути, неподалече от Тихвинщины, было затянет – на душе непокой, смута, чуть ли не прямая туга; так, думалось порою шумит в ладвах сосен заблудившийся там, где-то в поднебесий ветр. Но, с тем печальным несколько, вселявшим тоску единственная песня гуляя, тихвинца, запавшая в душу нравилась и, кроме того ум занимало любопытство, связанное с именем Насти. Кто она такая для Федьки? Токмо лишь надуманно – в песне – сущая иль, может взапрямь шло на долгожданную встречу торгаша, Палестина с некоей давнишней возлюбленною трудно сказать; спрашивал, однажды – молчит».

«Кажется того, в полушубке, с коробом, – придумалось жихарю, – сполна ублажил. Строг, пёс!.. Приказный. Только по ухваткам – болярин. Чаятельно, с прибылью в коробе – довольным ушел».

Вспомнив разговоры с лазутчиком, Первуша нахмурился, потом хохотнул. «Врешь, чмур базарной. Можно и тебя обмануть. Запросто… Вернее, с трудом. В Мартириеву пустынь подался, к Лидне, – подержал на уме несколько мгновений новик: – Подлинность имен проверять… Де уж, там – его монастырщина? Песок да кустарь; нетути церквей на косе».

59

Cтрашно временами помыслить до чего докатился, думал о себе переводчик, продолжая страду: было, иногда воровал, в Канцах, да и то по чуть-чуть, скажем для примера: отъем золоточеканной деньги, али же какого-нибудь кренделя в рядах, на торгу, сходно представителю власти, наградившему ссадиной, – но так плутовать, пользуясь людскою доверчивостью – Бог борони!.. Зверь бешеной, собака, упырь – нощный кровохлёб, урдалак! Именно. А завтра, глядишь: вместо упыря-кровососа, правящего в мире стяжателей богатства и славы – подневольный страдалец, труженик с разносчичьим коробом, в глазах поселян околодорожных жильцов, деревенщины – питатель семьи. Оборотень, в некоем смысле… Там, благополучно заспав очередной (не считал сколько их, подобного рода набегает раскаяний, – подумал делец) – хоть, тебе отдельный реестр, на страсти вездехода кропай! – сызнова злодырь икаянный, под звон воображаемых талеров теряющий жалость к людям и, по сути к себе, если хорошо разобраться, слепоглухонемой ко всему, за вынятком поживы насильник. Ну а кто же еще? Пусть так, до времени; придется терпеть, думалось, иное в трудах.

Жалко, подорожной не справили, досадовал вскользь, в ходе таких преображений – шлялся б, как заправский разносчик под личиной купца.

Не было, увы на посаде, да и, впрочем околь тихвинских слободок, по селам ни единого знатника из местных людей, жихаря, кто б мог за него приложением руки поручиться; не давают листов, грамот неизвестно кому. Взятку предложить, магарец – боязно: учнутся расспросы: кто, да из какого села, да отчего-почему прячется от Бабы-яги; честный, говорили в рядах; «Правду подавай, собачара! Больше! Ничего кроме правды! Ложное оставь про себя», – дескать, накричал на воров.

Так вот, не имея листа и мучались; а что предпринять? В списке, что ни день прибавлялося; и то хорошо. Хуже обстояло с ночевками: порою иной жихарь, обыватель из местных как ты ни просись ни уламывай не хочет тебя даже и за деньги впускать. Было, иногда приходилось, на обратном пути до дому (не так… не совсем), теменью, вблизи от посада ночевать по подстожьям, в норах. Переспав кое-как, выберешься вон – и в корчму. Съешь что-нибудь горячее, выпьешь чарочку, другую, расплатишься – айда промышлять… Было-че, слегка познобит где-нибудь в пути, на подходах к едеву – а так, не хворал.

Что удивительно: когда отоспишься втайне, за какую-то мелочь у Балды, всеприимника – в туземной гостинице, – являлось, дельцу злое состояние духа, тянущее к жажде сражаться. Но, да и неспаному брань нравилась все больше и больше; иноди влекло находиться, быть в состоянии браньбы. Как бы то, порядком остывшая с военных времён страсть к опровержениям ворогов ни вспыхнула вновь. Клепиками, как бы повеяло. И тут, на Руси, яко в королевстве всё-всё – противу, – мелькало в душе: пристав, неподкупный, по-видимому – Баба-яга, псы коловоротные, холод, с выходами в дальние села, к стуже, во соузниках с холодом – избыточный жар подле разводимых для ради путного сугрева костров, купно, в неприятелях, воину: вседневные страхи оказаться в железах, скованным; и роздых – в зачет: вымотавшись в битвах с противниками, коих не счесть, тысячами – тянет на сон; часом, на короткое время внутренний противник заводится: бывало и так, палкою не выгонишь правиться куда-то, из теплого на поиски душ;

Драчество, стремление биться за успех предприятия, сметая преграды на пути к благоденствию с приходом на Тихвин, яко бы, с течением времени входило в привычку. Ранее такого не чувствовалось. Тяжко – а шел, все-таки, борец к своему, действовал, как мог, – а пришла, в нужную добу на посад ярмолка, с ее многолюдством – свято февраля-бокогрея, уложившее в гроб трудности январской страды, стало не в пример веселее предаваться делам.

«Яко по указу Всевышнего, – вещал, про себя, щупая легало Матвей, расположившись в гостинице, – в раю поместился, чуть ли не на всем еже день нужном для своей животы! Да уж, получается так. Биться за грядущие талеры – не очень разгонишься, по зимней поре. Ну и чертовня, вот так так: вроде сожаления нечто чувствуется, – думал, прогнав с места двоицу приезжих, ремесленников, с тем как прилег: – как бы, пустота или даже лёгонькая хворь на душе в отсутствии вседневных усилий, въевшейся в привычку браньбы!.. Ладно уж; и то хорошо, что в парадис, который на небе – в рай, где не бывает не то что браней, но и бранных речей путь ему, – итожил, – собаке с коробом, по счастью, заказан».

Шумит-разноголосится, ярмолок, в полуверсте от Богородице-Успенского большого монастыря! Люд, с тысячу и больше народища, и даже, подчас, – видел путешественник, Стрелка, – выходцы к мирянам, духовные особы – везде. Любо!.. Живота – по-людски, воину, собаке без короба, – подумал в рядах подданный коруны, лазутчик: – и, тебе погулять – полное раздолье, не узнанному, и побалакати с приятным на вид гостем из приезжих купцов, можно, в стороне от народа кое-что записать… Маль мальская: четыре души. Так себе – прибыток, не очень, – но и, с тем наряду: талеры не падают с неба.

Подле опустевшего рынка, на гостином дворе тесно, не пройти, не проехать – выплеснулось море людское из посада на Тихвинку-реку, за бугор, мало не к стенам богомолья. Всюду балаганы, лотки, деланные наспех палатки, где-то тяжело нагруженные товаришком сани – прежде невеликопросторный, расширился майдан от зарядья, почитай на версту, ежели не пуще того – за день по такому роищу, до темна не пройдешь! Наехали торговые люди, поездами из Новгорода, Пскова, Москвы… калужские; нехаи – окраинцы, прусы, волыняне, мордва. Некто из крестьян говорил: видели, с женою Палатой – русичи, в янтарном ряду жителя заморской столицы[65]65
  Как служаший, толмач, допустимо ведал кое-что от властей о существовании Лондона – и, с тем наряду правильнее было бы думать, что мысленная речь переводчика вьюркнула на миг в шведскую столицу, в Стокгольм.


[Закрыть];

«Прянники!» – «Стамед самолутший, дешево. Сук-на налетай! Камки! послезавтра – за так». – «Ну тебя отстань по-хорошему с тобой не водюся…» – «Зварцу! с калачом, с калачом» – слышится с обеих сторон. – «Эй, добры молодци кудою в трахтир?» – «Идь тудой!..»

У сложенных столбками серебряных и медных монет независимо расселся лихварь, обочь здоровенный детина с палкою, позадь, в сундуке взятые в заклад животы – выдает деньги, в рост… Едко припахивает дегтем, кожами, приятно – дымком, напоминающе отеческий двор, Брянщину – свежайшим навозом. Тут тебе, куда ни направился и битая дичь, и разнообразная живность, и железный уклад: кованка для санных полозьев с наковален Устюжны Железнопольской, топоры москвитян, кубки мастеров ковалей от Великого до Нижнего Новгорода (реже – поделки златокузнецов и серебряников), там же, в ряду низки жемчугов-маргаритов, слыхом из корельской земли, обочь деревянные блюда, пантюхи – деревянные чаши, каменная соль, в туесах, камская, и соль выпарная, мельче и белее подземной, цреновая, из Беломорья, и оттуда ж – меха, полукопченая рыба… Всякое; чего только нет!.. Псковское зерно… уполовники… ячмень… хомуты.

…Уймище людей прошаков. Разные. Кто, выручив грош ладит на кружало, в кабак, часть нищих, больше половины крепят благосостояние с утра до темна. Дескать, говорили в торгу двоица крестьян побирушек, собственники синих носов – праздник выгоды; для всех, понимай. Сомнительно! Бывает ли так?

Множество купцов, у саней – разные, опять же; ну да: полностью довольных поменьше, выручивших меньше – побольше, мало приработавших тьма тьмущая; не худо, раз так: нехватки, да и те ж недохватки, вкупе – очевидное благо, вообще говоря, для каждого из нас, человеков, алчных потребителей лучшего, что есть на земле – подстёгивают… Лучше сказать, по правде человека, стремящегося к росту не состоявшегося в полную меру благополучия – нехватки вещей и едева все больше и больше, выразимся так, вдохновляют искателей богатства и славы… толковников на труд из-под палки. Нужное, с любой стороны; вот именно: нехватки – залог рвения все дальше вперед; так бы, не имей недохваток люди, в поголовном довольстве разучились шагать в лучшее. Иначе – никак. Нечто наподобие тяги к лучшему (попроще пример – лучше) наблюдаем в быту: желание покушать досыта, лучшего, по мере возможности приходит, как сел, с ложкою – во время еды. Аже ли б на всех потребителей съестного и прочих ценностей, добытых в борьбе стало приблизительно поровну, так был бы застой, общество бы остановилось, замерло в извечном стремлении все дальше вперёд, незачем бы стало идти в будущее, к более лучшему, а так – благодать; полностью довольных имеемым не так-то и мало, и, в конце-то концов подлинное счастье в стремлении к чему-то хорошему, а вовсе не в том, чтобы, в преизбытке имеемого жить в тупике, да и невозможно, по-видимому в нём оказаться, убо человек, по природе жадный неизбежно захочет как-нибудь, позднее, насытясь лучшим добиваться того же, лучшего – вдвойне и втройне; К счастью, или может к несчастью равенства среди поголовья пламенных борцов за свое быть не может. Рвение все дальше вперед, все выше, все быстрее, все злее к лучшему, все чаще и чаще действуя локтями, в обгон менее способных сражаться происходит не в силу воли ратоборцев, людей, – всё движется, в потемки грядущего само по себе, самопроизвольно… не так, – по произволению свыше. Судя по тому, что имеем на сегодняшний день в битве за права человека равенство для всех невозможно, с бедностью сражаться – тщета. Что это такое, в гоньбе к лучшему – конечный успех? Самое-пресамое лучшее: поменьше хотеть.