Текст книги "Захват"

– Денежки – всему голова… Что ж, дадим. За для сохранения дружбы, уж не говоря про любовь. А не похочет госпожа, херскаринна получити рублей, можно заменить собольми. Выплатим, была не была… Сорок тысяч!

– Со-орок тысяч?! Самое меньшее – пятьсот. Вы уже, наверное, видели, – напомнил риксканцлер, – слезы разоренных дворян. Нищие: дома – без людей! как не жаль? Кормятся надеждой на лучшее. Верните крестьян. Виделся еще с королевою. Она непреклонна. Гофмейстер сообщил: не обедала. Наверное, так. Видимо печалит судьба, доля трудового дворянства… служилого, вернее сказать. Как бы не слегла от расстройства, говорит Лагербьёльке, доктор, не дождавшись конца переговоров. Что это за деньги? Пустяк. Доброму хозяину пир в двадцать тысяч далеров подчас обойдется. Но, да уж пускай на меня падет за своеволие кара, – молвил, сокрушенно вздохнув, – может быть, возьму на себя последствия угодной послам, вынужденно смелой уступки. Обмениваем… Нет, не за шесть, – в сторону второго посла: – Только за четыре истекших пред переговорами года… Собственно, какой там обмен? – выдача, по сути вещей.

«Пусть так: отдача», – согласился в душе набольший посол русиян и, чередом произнес:

– Гм-м. Так, говоришь за четыре? А коли – за один? За два; не моя, не твоя; но, – переиначил Борис. – Да и не мешало б за мертвых бешеную цену спустить. Мыслимо ли: полмилиёна! Что б тебе еще ни проведать, под вечер красу херскаринну? Правься-ка, пожалуй. Ну? как? Лучше бы вдвоем, для надежности… Допустим, барон. Чем тебе, оно ни товарищ? Стакаемся, что за вопрос. Именно… Не будешь в накладе. Понял, ваша графская милость?

– Jawohl[100]100
  Jawohl: да; конечно (произнес по-немецки).


[Закрыть], – проговорил собеседник. «Понял… И, возможно, пойдет с кем-то из людей во дворец», – молвил, про себя Иванов.

И правили послы вечерком (простительная вещь, не в укор будь то сказано с оглядкой на быт канувшей давным-предавно в прошлое, седой старины) в почесть неподкупному канцлеру подарок, посул, с присовокуплением почтительной просьбы Пушкина склонить королеву к меньшему запросу в деньгах. Что именно свезли на подворье – даже переводчик Адамов, пушкинский посланец не ведал, – выяснилось лишь, через день, что канцлер кое в чем преуспел: в дальнейшем говорили уже о выдаче крестьян не за шесть, не за четыре, как требовал единожды граф, а только за последние три истекших перед встречами года;

Все-таки. Пустячный успех; маль сущая, – подумывал Пушкин.

Скидки с платежа за крестьян, выбежавших в раннюю пору Аксель, вопреки ожиданиям послов не добился, и в очередном разговоре требовал все ту же казну, полумиллионную дань; доброе соседство и дружба, сказывал не меньшего стоят.

– Этих пяти сотен запрошенных по дурости тысяч, – проворчал Иванов больше для себя одного и, помолчав, продолжал в сторону Бориса Ивановича, – не на одну, – на две дружбы, полагаю достанет. Сильники… А за море глянь: датской король, Готланда лишившись – в обидах, кесарь, почитай – без порток. Повадилась коза на поварни, по европам ходить; прямо хоть вопи караул. Да уж, так. Чуть ли то не все господарства поголовно стригут, – мрачно произнес в пустоту и затем, остановленный примолк – начал высказываться Пушкин:

– Ей бы, – заявил, – херскаринне вашей и кому-то из вас, высокоименитых бояр, переговорщикам не худо б узнать: токмо лишь одно содержание шотландских полковников и тысяч солдат, рвущихся в походы на Крым стоит государской казне чуть ли то не вдвое дешевле, менее того, что запрашивает, по молодому ее, девицы красы херскаринны, несколько горячему нраву. Лучше уж наняти еще где-нибудь, да хоть бы в голандцах с тысячу солдат мушкетеров, нежели собаке под хвост эдакие деньги пихать!.. не переводи, Елисей! Прямо-таки зла не хватает. Достали… Сорвалось, невзначай, – выбранившись, молвил потише, с горькою усмешкой посол.

– Собственно, во имя чего? Знать бы, – продолжал, – за каких именно крестьян мертвецов эд-дакие деньги платить, было бы не слишком обидно. Что это еще за дела: вытягивати полмилиёна живых, как говорится, рублей, – молвил, недовольно поморщась, – неизвестно за что? Как понять? Сказывай… За мертвые трупы? Сколько их, опять же? Молчишь? – канцлеру. – Понятно зачем: не ведаете! Вы их считал? То же, очевидно касается живых, новиков. Где они, подушные списки? То, что мимолетом казал Эрик Гюленшерна – не в счет; выдумки людей базарян. Так ведь, ваша графская милость?

Аксель не спешил отвечать.

С Мёрнером бы надо связаться, – пронеслось в голове: – Самая пора положить что-нибудь живое на стол!.. Странно! Почему-то примолк, с месяц – ни единой строки. Даже королеве не пишет. Вдруг карлов порученец, наемник, некогда отправленный в Руссланд херре генералом, погиб? Все может быть… Страна дикарей, варвары, – мелькнуло в душе. – Опытный, казалось бы, воин, бывший, сообщал губернатор… Или же, как тот переписчик беженцев, который пошел к Северской земле, за Москву – переметнулся к врагам? Не исключено… Да и пусть».

В зале на короткое время воцарилось безмолвие; барон изошел. Звякнуло в прихожей, вовне. От сквознячка, чуть пошевелившего дверь на зелени суконного поля встрепенулся листок, сдвинувшись поближе к гостям:

Прибыл, посетив канцелярию, что делал всегда перед завершением встреч вице-переводчик Раселин.

«Ясно же… Руками развел. Нет, как нет. Где же они, чертовы списки?»

– Может быть, назвав сгоряча двести тысяч, – произнес Оксеншерна во всесовершенном спокойствии, – немного ошибся, но уж сто пятьдесят тысяч подданных короны – у вас; найдены, хотя и не все… Надо полагать, большинство. Страшно вообразить! Вам вскоре будут выложены лучшие списки. Они есть. Их, перед тем как предъявлять выверяют.

100

К зыбкому вблизи от ручья, взросшему на хлябях кочкарнику приткнулась долбленка, и затем из нее выбрался, едва не упав, до смерти усталый, мужик.

– Долог путь, да исходчив, – бормотнул в никуда, выволокши челн из воды.

Озеро? И далее – сушь? Чой-то не похоже на истину. А может, наврал? Вряд ли: деревенский; рыбарь; вепс, кажется – все та же чухна. Ежели б сказал гражданин кто-нибудь – иной разговор; нравится, собакам брехать.

Ингерманландия!.. Да, именно так, ибо Лавуя – позади. Что же наблюдаем вокруг? Ивие – клочки-островки в море камышей, рогоза, кочки-бугорочки; навкрест, в зелени осок ни души.

Граница!.. И, в другом понимании: рубежная грань внутреннего свойства; ну да; как бы, перепутье времен: часть жизни пройдено. А что впереди? в Канцах… Или, может – как знать, всякое бывает на свете, все-таки-то – в Красном Бору?

«Истинно глаголовал Карло, навязавший труды, – воспроизвелось на уме: – Огромные, как Рижский залив, глубоководные озера – Ладожское, Пейпус – Чудское, помнится, изрек на прощание носач губернатор, две своенравные реки, Нарва и, восточнее – Луга, тридцатимильное пространство болот, непроходимых для войск отмежевали страну полудикарей московитинов не только от них, свеев, но и, также от всех в целом прибалтийских земель, и теперь, дескать, вероломная Русь вряд ли в обозримую пору будущего сможет пройти к водам европейских морей. Так, де, говорил на каком-то всенародном риксдаге по установлении мира павший во сражении с кесарем германской империи король-полководник, провозвестив сейму об отобрании у вечных врагов Нотбурга, Корелы, Копорья и прочих иже с ними твердынь».

Исстари, подумал вослед странник межевую черту, пределы государских владений означали зарубками – отсюда пошло это название, рубеж. На древах секли грани, оттого и – граница;

Стрелка, оглядевшись окрест, недоуменно похмыкал: от Лавы – пограничной реки, сплошь закамышелый, поток сразу же, витало в мозгу стал мелеть, и потом, чуточку позднее заглох; то же в запредельной сторонке, за версту от реки: несколько упавших берез, топь, чахлые кусты ивняка – не на чем затесывать грани; получается, так;

Сумрачно… Что сзади, что спереди – сплошная печаль.

Вот-т они какие, болота! – двести, как не более верст околограничной глуши. Заблудишься, пожалуй, в кустах, посереди камышей: стебли – в человеческий рост. Можно потерять душегубку… Господи, куда же идти? По словам старика, вепса, у коего он выклянчил венху, лодочку, отдав за нее найденный, по счастью в бумажном крошеве последний крючок, где-то невдали озерко, из которого рождался ручей – но, право же, хоть верь, хоть не верь оного вблизи не видать. Сыщем как-нибудь, в камышах. Лодку – на попа, и давай…

Близится конец верстованиям – но где торжество? Не чувствуется… Волен? И; нет. Волюшка, свобода – у мертвых, да и то не всегда: некоторых, дважды отпев перехоранивать стали… Полная свобода лишь в том, что не попадешь в кабалу. Выкупим расписку! А то. Выполнен подряд, почитай; мелочь – беловые столбцы.

Что за ощущение? Гм. Как бы, недовольство собою, или даже тоска; именно. С чего завелась? Мучает… Сердечная скорбь? что это? Не стоит гадать. Словом, как бывало не раз в битве за тугой кошелек – смута на душе, непокой; в общем, приблизительно так. Что ж, пройдет. Незачем вперяться вовнутрь.

Выкопали, впрочем. Вот, вот: как ни назови непокой, смуту на задворках души – оное касается женства… Ставити на что-то одно, думается нам, ни к чему. Начал – доводи до конца, – произвелось на уме. Просто; ни особых препон, ни далей, ни, тем паче врагов. Сбудется; успех на носу. Фрам! Да, да: только и осталось: вперед, сколько ни копайся в душе. Так; так, так. Жизнь, в некотором смысле игра. Не выпляшется дело с женитьбой на поместье Карвила, будем подселяться к Настасье, вново попирать рубежи. Коли уж так люб – чается, потерпит годок. Горюшко!.. Язался вернуться; правда. Но ведь как обещал: скупо, не весьма обнадеживал ее – колебался, чуть ли не на каждом шагу перемежал да и нет. Лучше, поначалу: к Неве, в штад; деньги – всё; мало – для довольства судьбою поливать огурцы, думывалось где-то под сосенками, в Красном Бору. Что-то лепетал, бесприданнице о службе, о списках.

«Стоило бы раньше идти до дому… в Свиной переулок, – подержал на уме чуточку подольше Матвей: – наперво – к начальству явиться, к Мёрнеру; таки запоздал! Не верилось. Потом, в сентябре, под Киришами слух подтвердился. Впрочем, небольшая задержка, бо переговоры о беженцах едва почались… в зареве, по-новому: август… За морем. А нони – сентябрь. Ну и, соответственно вывод: Настьица, вдова – на потом. Просто и легко приобресть; по-человечески: чем легше, тем лучше; даром ли пришлось победить эстолько немерянных миль?»

Кто же он, Матвейко Дунаев, – думалось разведчику: вор? Чем лучше промысел наемных вояк? Брань – тот же, что и все остальные, применяемый людством с вековечных времен способ добывания благ. Труд воина, по сути вещей та же полевая страда, сопровождаемая в ходе отбора имущества у тех, кто не хочет оное отдать добровольно уничтожением самих обладателей, законных имельцев того или иного добра. Стало быть, иройство – не доблесть, но, поглубже копни: суть обыкновенный грабеж; именно; поскольку ирой, что б ни говорил губернатор, отправляя в поход, в точном переводе на свейский, с еллинского, как-то слыхал, значит: преуспевший в убийствах, кровожадный солдат; кажется, бурмистров толмач сказывал… Наверное, так. Право же, солдаты – разбойники. Под стать таковым полчища крестьян зверобоев. С ружьями уже, говорят начали зверье промышлять!.. Ни разу не попалось ни лебедя, ни зайца, ни белки, даже в корабельном лесу – выбиты, как есть поголовно. Люд, что поделаешь; в порядке вещей. Человек, царь природы («или, может палач?) все живое вкруг себя выбивает, кроме подорожных собак. Лучше по-иному, бескровно славу богатея снискать; по-новому; добавим к числу множащихся как тараканы способов стяжания благ очередной!

Кто же он, в конце-то концов? Добрый человек? Не совсем. Ясно почему-отчего. Ну и колобок! Убежал. В сторону, где ждет не дождется суженого курица Фликка; даром ли вручен корабельник? Сердце погодим отдавать. Чуется, победа близка. Гей, вперед! Криг, фадер нареченной, таможенник по-своему прав: сватаешься – казывай собственность, не черные кудри. Станется!.. Понеже в приданом вдесятеро больше риксталеров, чем даст генерал. Впрочем, говорят кое-кто из выбившихся в люди гражан, деньги – половинное счастье. Вот как? Ну и что из того? Важно ли – какое? Плевать. Мелочи… Да где ж озерко?

Вперивая умственный зор в кажущийся близким успех, трижды переходчик границ трогает заляпанный грязью, в тине, дыроватый кафтан: стоило-таки подрядиться! – Под полою большой, с голову, – почувствовал ком обернутых вощаной бумагою давнишних цыдул, из коих предстояло добыть начальству беловые столбцы;

«Справимся ужо, не впервой; как-нибудь и тут победим. Деньги! – подержал на уме несколько мгновений мужик: – Вот хартии на лучшую жизнь! Тысячи под две наберется, с присовокуплением талеров, добытых за Тверью, на обратном пути. Брянщина, опять же; и там…» – С этой, помогавшею двигаться к намеченной цели несмотря ни на что, успокоительной мыслью Стрелка, продолжая раздумывать роняет слезу; «Там сколько-то, с десяток имен… Двор… камень, на могиле отца».

Дождь? Пасмурно… Лукавишь, делец… Вздор, всё пройдет! Незачем тужить о Настасье, плакаться, – не баба, ирой. Кончилась красотка вдова. То бишь существует опрично, в мысленном – сама по себе.

Как забыть? Вспомнилось – и тут же вослед, как бы, раздвоилась душа. Господи, доколе терпеть? Сжалься, бессердечная женщина, оставь, отпусти!.. Жаль Настеньку… И, тако ж – себя. Висельник, шатун, побродяга! Кто же он?? – неслось в голове. – Хищник, сластолюбец, предатель, не смогший по гордыне признаться даже и себе самому в том, что он не лучше других, и затем жить как все… Род продолживати. А, не пустяк: проглядывает смысл бытия, собственно едва ли не весь; плодитеся и размножайтесь, говорится в Писаньи; прочее, за что ни возьмись, вдуматься как следует – вздор, мелочь, еже есть суетня, схожая с брехнёю собак. Рано или поздно – конец, все пройдет. Что деньги, коли на душе пустота? Хоть вешайся! Вот, только: на чем? – жухлая трава, камыши.

Окружающее, видел Матвей, мрачное, под стать размышлениям, казалось подчас, олицетворяло тоску. Пред еле различаемой одаль с кочки, на которой стоял, призрачною кромкой лесов стлался на версту или две, несколько подсохший за лето, в стороне от реки серо-зеленый болотняк: мертвые березы, в наклон к сабельной щетине осок, тянущийся в дальность кочкарником, безбрежный камыш. Чуть дальше верховины ручья высунулась парочка ольх.

– Спробуем; авось пригодятся, – бормотнул переводчик, следуя к деревьям, в кустарь: – что б ни поглядеть с вышины? – «Как там челночок: не упал? Держится, подпертый веслом… виден, – пронеслось на уме, с полуоборотом к ручью: – Вроде бы, стоит; молодец. Как-нибудь ужо не заблудимся, не Бежецкой Верх».

Помнится – вовек не забыть, – думалось, как шел к деревцам: – Страх божий, да и только; ага. Шествуя горою, над речкой, вьющейся пониже тропы как-то, по случайности влез в околодорожный лесок; тут же потерялась из виду торная дорожка, стезя. (Сбочь пройденных почти наугад зарослей, в низинке нашлась). Ягодное место, рядком, – вздумалося в шапку набрать. Около тропы, увидал сразу же за этим – река. То есть, продолжая шагать чуточку повыше, кустарниками, срезав луку выпрямил извилистый путь. Поддавшись соблазнительной мысли облукавить стезю, выпрямив ее на дуге, при очередном завороте сызнова оставил петлявшую над берегом стежку – и сразу же за тем, как свернул с торного пути заблудился, а еще через день, мокрый с головы и до пят мыкался туда и сюда, шастал в корабельном бору…

«… Эт-ти великаны деревья!»

Шел дождь, нахлестывая так, что, казалось близится всемирный потоп; затянись водонизвержение на несколько дней, думал, прижимая к груди ношево, комок черновых – дерева скроются, по самые ладвы. Так и стоят, врезавшися в нутренний зор эти недоступные людям, зябнущие в тучах верха. Под сенью многоярусных ладв тянущихся к небу лесин чувствовал себя мизгирём; правда что…

«И в жизни – паук; да уж, – пронеслось на уме: – Тать, вор, лазутчик, пустобрех, одинец… Кто еще? Вали, не скупись… Вот именно: еще – проходимец, и еще (по-людски выглядит? чем больше, тем лучше?) – враг рода человеческого, будем считать, даром, что теперешный люд не лучшая, помягче сказать (лукаво, между прочим, пусть так), но, кажется, едва ли не худшая на свете, в миру божеском порода зверей…»

Оголодав так, что к рёбрам прилипали кишки, шествовал, под громы небесные без всяких надежд выбраться к людскому жилью. Двигался куда-то на запад, к Волхову, считай наобум. Наверху, чуялось, мотаются ладвы, спереди – шуршащая темь. Наконец, ливень кончился, в бору посветлело. В медленно сходившей воде, дальше – гуще поршни принялись ворошить скопища, навалы каких-то буроватых комков. Птицы, оказалось впоследствии, когда пригляделся; мертвые, как глина птенцы. Смерть погулевала на славу, и, насытясь по горло на пиру, в тишине, как бы, задоволенно чавкала, с провалами стоп. Этих комков, сделавшихся мертвыми птиц грудилось премногие тысячи – казалось, что их, видимо, залившихся в дождь привезли в бор, точно поселян перебежчиков, на свейский рубеж… Все гуще становился покров – не обойти, не объехать, было, временами трупьё стлалось под ноги почти сплошняком, сосны, походило на то, часом вырастали – из груд.

Многое в написанном заново, грядущем реестре будет не весьма достоверным, сколько-нибудь душ новиков пахарей возьмет с потолка, думалось на грудах птенцов – но все-таки немалую часть новых поселян, перебежчиков на Русь возвернут. Беженцы – подножные птички, в корабельном лесу; нечто наподобие… Пусть. Каждому – свое получай.

«Поздно заворачивать взад, – мыслил, подходя к деревцу: – Да уж, так. Да? разве? подлинно? А все же? Вернись! хочется… И, все-таки: нет. Сделаться, на Брянщине пахарем? Красотка вдова? Было и быльем поросло; скрылось. Ну, а что впереди? Даже озерка не видать».

Повторив нет более уверенно, вслух Стрелка подступает кустарниками к ближней ольхе; ствол, издали казавшийся тонким – ничего, подойдет: с ногу толщиною, прямой; должен выдержать. Итак решено; кончились душевные муки, – думал, заходясь оглядеть в поисках последней преграды море камышей с высоты: «Взлезем как-нибудь, не впервой. Что бы ни случилось в дальнейшем, на пути к городку бранная пора – позади… Два года пролетело, считай.

Бился, не щадя ни собак, ни беженцев на Русь, новиков, ни времени – растратил в боях о ратниками внешней среды, в общем-то, немалую часть дарованной Творцом благодати, живота своего.

Странные дела наблюдаются!.. Мы злимся подчас на непроходимую брань, уйму всевозможных препятствий – а когда боротьбе с ворогом приходит конец ищем неприятелей вновь. С кем ту́т прикажете бороться, раз так? – лес, призрачный, поодаль, кустарь… Противу себя самого? Дикости какие-то; ну».

Вслед вспышке отдаленного зарева, – услышал в кустах, легонький, раздался громок. Аер, без того мрачноватый загустел, притемнился. Ветер шевельнул рогозу. Начал, подбиравшийся исподволь, накрапывать дождь. – «Кажется, теперь – настоящий, – пронеслось на уме. – А, плевать. Не сахарный, – мелькнуло вдогон. – Бей в цель, под дых по всему движущемуся! Не тужи. Радуйся тому, что закончились походные муки. Только б озерцо переплыть… Справимся; и тут победим. Эх, да хорошо-хорошенько! – подбодрился Матвей. – Фрам! вперед! Что ж, что на душе пустота? – коли зазвенит в кошельке, что-нибудь, не менее ценное и там заведется.

Но, да не спеши ликовать: сущее, что видишь навкрест, в некоторой мере обманчиво; припомним страду: было, вопреки ожидаемому али не то, али же не так получалось; право же. А все почему? Зримое под стать привидениям, поскольу оно кажет окружающий мир полем непрестанной браньбы. Ненарушений, выразимся так, про себя предписанных Создателем правил сожительства живого и мертвого в миру не бывает. Видится одно, между тем, втайне от тебя, вездеход делается что-то иное; ложь – чуть ли не на каждом шагу, что в людях, что в окрестной среде; то же касается законов, писанных во благо людей. Вот именно. А взять животу: чем тебе, оно ни обман? Кажется лишь только, что жив. Не плод воображения, но – первого разбору неправда, поелику тебя, простого человека, безденежного мало кто знает…

…Внешняя среда переменчива, порою двулична; тоже; по примеру людей. Несопротивления в миру не бывает, зримое – лукавство, обман. Внешнее – живая природа, всякая: растения, звери… выбитые али не выбитые, в целом не важно. Людство, человек от всего этого живья в стороне – выскочил вперед, оторвался, продолжая крушить в гонке неизвестно куда все, что на еговом пути, кроме лошадей и собак. Ну и, сообразно сему: животное, все то, что живет по-прежнему, довольствуясь малым – от выскочки вперед, человека вынуждено как-то, по-своему, хитря защищаться. Волки задирают козу? Неурожай? Поделом; те же, например землетрусы, наводнения, войны, голод, моровые поветрия, да мало ли что – суть противодейство природы… Не сопротивляйся – пропал. Добрый для своих, да и то, впрочем, далеко не всегда, человек иноди похуже, чем зверь. Будет ли когда-нибудь сыт? Не думается; вряд ли. Раз так, скажем для себя одного, Стрелки: получай, по заслугам. Кончилось? борьба – позади? Грядущего не можно предвидеть. Нечаянности – можно, любые. Даже в королевстве, за Лавою немало врагов – люди, на миру одинаковы, по счастью, не все; добрых маловато, увы. Спокойнее! К чему ликовать? Помедленнее делай Карвилу – «Тишше!» – произнес путешественник, – уйми торжество. Лучше потоскуем… Вон сук – можно бы на нём удавиться…

Вслед хмыкнул; трогает, вздохнув подпояску: выдержит, крепка: сыромять; в следующий миг размышленья хмурое, в клоках бороды с проседью, лицо толмача искажается кривою ухмылкой: «Нравится? – подумал, – доволен? То-то же. Ну ну, повиси. Так тебе и надо, Матвей. Смотришься весьма добровидно; неужели не так? Ну, красносмотрительный вид!.. Как бы, оказалось нечаянно: урок перебежчикам, с обеих сторон; аже ли сторгуются – вывесят десяток, другой беженцев крестьян, для острастки.

Сук, впрочем не порато надежен, – промелькнуло вослед: – сломится небось, от грехов… не выдержит. Покаместа – цел; Ингрия, никак не иначе! Да уж; Лавуя – позади. Ну-ко, раскрасавец удавленник живее слезай… Устроилси!.. Как есть, преуспел, по-своему. Видали таких; нечего мозолить глаза. Ишь. Ах-х ты дармоед, тунеядец. Тоже мне еще – наблюдатель!..»

– Как там – озерко: не видать? – пробормотал вездеход. – Слышь, висельник? Тебе говорю.

«Бор-роться! – промелькнуло в сознании, – бороться, бороться!» – С тем Стрелка, действуя взлезает на сук и, оглядевшись окрест, по сторонам различает в колеблющейся зелени плавней, саженях в тридцати, узкую, проплешь озерка.

Над Лавой, – подержал на уме некоторый час путешественник, – и денны и нощны ходят бережные дозоры, севернее леса, у Ладоги, рассказывал вепс местный – крепостица, острог. Там же, понимаем гостинец; вряд ли старикашка наврал. Путилово какое-то, Липки; ездил, говорит в королевство через пограничный острог. Далее – Орешек, Нева, тракт, тянущийся левобережьем в направлении Спасского; ландсваген, большак. Тут же, по словам рыбака не то, что путевые дозоры, – даже косари не ходили.

«Капнуло за ворот; еще… С листьев. Не особо дождит. Главное: сума. Шевелись; нечего вперяться в туман – толку-то…»

Свинцовая хмарь, с южной стороны приближалась.

«Где-то недалече… за Лавою гремит. На Руси. Ну их. Отовсюду тебе, думается часом грозят, пуганой собаке… Ништо».

«В Нюен!» – соскользнув с деревца, мокрого, в сухую траву подле прошаковской сумы с грудою бумажных клочков, слипшихся в едино изрек, лучше бы сказать простонал в следующий миг вездеход, не узнав чуточку подсевший при выговоре собственный голос.

«Штад Нюен, в сущности – чужой городок, – произвелось на уме: – Господи, да что же – свое?! Днесь – ровно ничего-ничегошеньки; воистину так. В будущем появится; но. Там – деньги, временно не очень большие, слава, кабачок… «На Углу», место городского советника, главы щелкопёров; мало ли? Добавим Карвилу; именно: чем больше, тем лучше. Словом, впереди – настоящее; куды ему деться, – вскользь проговорилось в душе. – Вскорости добудем желанное… А что позади? Блазнь, призрак некоторый, в Красном Бору;

Там, вообразил вездеход, за полыханием зорь, в тысячах полетов стрелы, грустная в своем одиночестве, стояла она. Облик представлялся расплывчато, в шелках, на груди в мертвенном свету блискавиц плыл златочеканный корабль. Вот, зримое какой-то часец странником глазами души, с полуоборотом назад, вскользь воображенное скрылось; «Лишнее; туда и дорога. Тошненько? Не так, чтобы очень; средненькое что-то, как наш общечеловеческий быт. Кончилась лихая пора. Коли не случится нежданного, подлянки (тьфу, тьфу), труженик – получим своё…»

Тем временем сполохи за речкой виделись все реже и реже.

«Добрая примета! Эге ж. Чаятельно, дня через два, три или четыре от силы, херре губернатор – плати!.. Кажется, гроза повернула, не дойдя до границ к Волхову, на юго-восток…»

Дождь кончился. Матвей привязал к венхе сгодившийся на лучшее пояс, вытянул ее бечевою на кривец озерка и затем, переплыв оное, ненужный в лесу, бросил челночок в рогозе. Вот, неразличимые в травах заболотья следы поршней, или, может сапог Стрелки, знаменившие путь в лес от камышей озерка проступили в заграничной Руси.

В то же, приблизительно время, вспомним сановитых мужей, в ходе разговоров с послами набольший свеян, председатель, Аксель Оксеншерна изрек: «Вам вскоре будут выложены лучшие списки. Они есть. Их, перед тем как предъявлять выверяют». В общем, говорил: хороши.

101

Как же ни быть спискам? – верит, вежливо откликнулся Пушкин; слышали уже. Ну и что? Есть, так есть. Мало ли чего ни бывает в темень, воровскою порой. Станется еще, чего доброго, по их мешкоте, свейской стороны зазимуют, молвил, огорченный, Борис: в том как, по его разумению проходят беседы очевиден застой – и затем, поговорив с приближенными вещал Оксеншерне, что не худо б гонца за море послать, скорохода конного, на двор к государю: справиться, узнать при таком положении вещей, тупиковом как ему повестись в ждании грядущей зимы; дней в двадцать, с ветерком обернется, присовокупил собеседник, благо на неделе идет за море попутный корабль. Можно – восвояси, убраться, коль будет указание свыше, но и могут, изнес, в чаянии скидок свеян с не мерного запроса в деньгах, с полумиллиона остаться за морем, ввергая казну в лишние расходы на сотню кушателей да на дрова и приобретение шуб; все определит государь; как скажет.

Уж колесо переговоров крутилось временами впустую, видели участники встреч, доводы обеих сторон, было, нет да нет повторялись, да еще и к тому ж, с некоторых мест сентября начали глаголать свеяне, что теперь москвичи могут не являться к беседам – дескать, мол вот-вот, в октябре, или же, кончае: ноябрь станется, де их собеседникам безвременный отпуск; то-то, говорили в глаза обрадуется им государь.

Не был равнодушен к мешкотному течению дел, также, государственный канцлер. Как-то, наблюдая в окно стайку парусивших к причалам небольших кораблей, пригласив Пушкина приблизиться, рек:

– Гляньте-ка немного левее. Нравится? Хорош? Подойдет?

– Бранные сосуды в боку, хоботы – плавучие пушки… – отозвался Борис. – Великолепное корыто!.. Опасный? Цикаво! – лепетнул, применив усвоенное в Брянске словцо.

Следом подошел Иванов: – Да уж, любопытно, – Алмаз. Чуть дальше скопища торговых судов медленно заканчивал бег и затем бросил, на ходу якоря облепленный орущими что-то нечленораздельное кнехтами военный корабль.

– Подали карету, затейники! Готовится отпуск, – выговорил, хмыкнув Борис; – право; неужели не так?

– Славно спотешили! – Алмаз. – Ну и ну!.. Беременные думой подмочь ближнему да выкусят шиш.

– Внял намек, – в сторону риксканцлера, Пушкин: – Ясно; да и как не понять.

– И? – канцлер, вполуоборот к оверсаттаре, Вандалену: – Хорош? подойдет? – («Годится?» – произнес переводчик). – Вижу по глазам: не понравился. По-моему, зря. «Оксен» – превосходный кригсфартиг, – продолжал Оксеншерна: – Ход великолепен – таймень, в некотором роде, красив; подлинно. Крылатый нарвал! Олицетворенная мощь… Кит, рыба северная, – рек, пояснив русичам неясный глагол. – С этим, при своей быстроходности корабль поместителен, как скажем вон тот, встроенный в причалы амбар, мануфактурный пакгауз; есть, также гостевые коморы для высокородных особ. Этот корабль мог бы, по словам Делагарди, нашего риксмаршала взять в плавание, на борт – вовнутрь – сотни таковых молодцов… с тысячу; наверное, так. С тысячу – и легкие пушки. Левиафан! Шлотт!.. замок, с парусами.

– Ги-ант. Чудище какое-то, зверь… Единорог, – мрачно проронил Афанасий.

– Сколько же подобных судов, с пушками, плавучих зверей про все королевские полки? – выговорил третий посол.

– Да уж… Превосходный корабль!.. «Оксен», – произнес Оксеншерна, не ответив послу, точно услыхал непонятный несколько, плохой перевод.

«Ну-у, Якоб! Все же упросил флотоводца произвести этот восхитительный трюк, дабы показать московитинам военную мощь. Надо же такое устроить! – посмеялся в душе, чуточку нахмурившись, граф: – Представление, которое видим – для обыкновенных людей. Криками солдат московитинов не больно проймешь; вязкие; сильны в обороне, – промелькнуло в мозгу. – Выставка едва ли уместна, не положит конец бычьему, с какого-то времени упорству гостей. Шутка, хитроумная дурь. Этих ни мушкетной стрельбою, – думалось, – ни воплями кнехтов… Разве что, пожалуй… да нет, вряд ли шомполами проймешь.

Как бы, театральное действо – зрелище для прачек на пристани, бесплатный спектакль. Смотрится; забавный трючок… фарс. Не выйдет, господин Делагарди!

Впрочем, во дворце говорят: выставить под самые окна разговорной палаты «Оксен», предложить москвичам красноречивый, казалось, убедительный довод в пользу оживления дел волила на днях королева… именно. А кто предложил? Аксель; государственный канцлер. Советник госпожи королевы… Сам же изобрел, на ходу».

– Присядем, господа. Пошутил; не обращайте внимания. Вернемся к делам. Прекрасная погода, не правда ли? – осклабился граф, думая о чем-то другом. – Долго простоит… до войны.

– Что б ни пообедать, в гостях? Для разнообразия, так, – молвил, оглянувшись назад, в сторону причалов Алмаз.

Встречи, между тем продолжались. Небо предвещало дожди. Выставленный для вразумления великих послов многопушечный корабль на другой день тихо, без единого кнехта на борту, на глазах дюжины зевак отошел.

Все, точно сговорившись помалкивать о главном в торгу баяли о том, да о сём, путаясь в неправдах речей, Аксель выражался уклончиво, а больше молчал. Выкриков заметно убавилось. Второй поклисар, вздумавший напомнить Борису об отправке гонца, тут же остановленный первым, взялся говорить о дождях, Шютте, с удовольствием выслушав пустые слова, связанные с ломкой погоды разговор поддержал;