Текст книги "Захват"

– Ну; а то. Нравится. Силен, молодеч! Кое и чему подучился у держателей книг, ежели такое богачество еще не сожгли, – молвя, усмехнулся дружинник. – Делаешь успехи, село. Ай да мы.

Виделось, гостиничный двор, впрямь-таки, возможно стоявший, по глаголам братеника с древнейших времен, от верей наглухо закрытых ворот обнесён, точно порубежный острог или монастырь-крепостца полуторасаженной оградою из тронутых чернью, кривоватых лесин, там-сям по верховине столбов сохлая трава, лишаи. Днем страшненько, – прихмурился Вершин, – а случися узреть этакое в лунную ночь могут пострадати порты. Вверх, по невысокому взлобку, на длину луковерженья, узрел корабельщик – золотистые сосны, ниже, за дорогою вдаль тянется озерная гладь; необходим крог, – разве что, когда налегке поверху, нагорьем пройдешь. Что это: и Палка, браток замер, неподвижно стоит, яко же двуногий баран пред новые вороты; оба, – пронеслось в наблюдателе. – Но вот, наконец лязгает железом затвор, скрипнуло. Корчемник!.. живой.

– Ба, Парка! заходи, заходи! – рявкает хозяин подворья, и, скользком оглядев спутника вперяет глаза-щелки в придорожную даль.

– День доброй, – сдержанно витаетея Васька. – За плечом корчмаря видятся щелястая изгородь, гостиничный двор с коновязью, овчий котух, надколодезный жеравлик, анбар; слева, под тесовою крышей, новою – старуха изба… Кости, грудою, – отметил пловец.

– Кто же то у нас в подорожниках? И, нет; не похож. Той, помнится поуже в плечах, – молвил, любопытствуя Смен.

– Так, приятель, – Парка, обходя по дуге чуть ли не саженной длины, бурый от кровищи лоток с грудою бараньих мослов; – незачем пустое болтать. Спутник – мореходец, из Новгороду-от. Найнаиважнецкое дело. Пособи, грамотей, – мягко взговорил проводник: – Доправилися деи дружинники новгородчаны-те, сказал капитон, главный плаватель з-за моря до Канцев, да и по злочинству больших мытарей, таможенных старост на приколе стоят, с прошлого никак четвергу. Можно бы сходить к площадным, да дороговато берут. Подумали – и прямо с базара, ходом устремились к тебе. Сладь челомбитную царице, ежели писати учен; сам сказывал, с неделю назад, – приговорил селянин, вшедши в гостевую избу.

– Так-таки – царице?

– А ч-чо? «Королевишне твоей. Гм; не так; нашенской, – поправился гость, дабы угодить корчмарю.

– То-то и оно, простота. Государыне по-над Корелиею и над Ыжерскою землею, – вознеся пред лицом Парки указательный перст извещевал грамотей. – Зришь? – единовременно ткнув пальцем на стену, за стойку изрек с деланною важностью Смен, пригласив малость поотставшего Ваську подойти к поставу; тот, медленно снимая треух и перекрестившись на угол с огоньком на цепи, столь же не спеша подступил.

Над поставом лист, исписанный свеянскими буквами, узрел селянин, справа от последнего ряда писанины, внизу висла или, может ее как-то с хитрецой наложили – круговая печать. – «Данная на откуп, от Нюйна, – донеслось до ушей: – Сам изготовлял! Ну и как? Чти, коли в свеянском силен». – «Де уж нам такое пронести, да еще по-немецки; темен; невеглас, – проронил, дабы подольститься мужик. – Нашинскую б, кровную речь в кодле чужаков не забыть. Воно ты! Известно, знатец».

Для пущей поноровки умельцу Вершин подошел к харатье́, изображенной гостинником едва ли не вплоть. Грамота взапрямь нарочитая, дивился мужик, вглядываясь в сменовский лист, но и то правда, что с немалым изъяном: причудливо исписанная средь завитков, прыгающих кверху и вниз ломаными, как частокол на крепостном бастиёне буквами – бумага желта, кой-где захватана, похоже на то, пальцами проезжих людей, чуть ли не везде, повсеместно краплями, а где сплошняком видится мушиный помет; более всего у печати, рукотворной обсижено, такие дела – даже и гордый лев, более похожий на пса, с грозно вознесённым подвысь, над головою мечом, прималеванный для пущей красы под нижнею строкой писанины самохвала изгажен; видом не отнять, не прибавити – колзуев кобель, уккин – Койра. «Вот как: ничего не боятся – ни меча, ни когтей», – побалагурил в себе, смахивая с грамоты мух. «Нате вам расселись, негодницы», – мелькнуло вдогон.

– Де уж нам такое осилити! никак; невеглас, именно – мужик сиволапой, – напустив на чело с лихом очевидную грусть изговорил селянин, думая о том, что не грех было бы маленько всплакнуть. – Охоххо…

Ну, а коли татинным делом? выкрадут? Прощай, кабачок? Думалось об этаком? э?

– Вот еще сказал! простота!.. Список, на показ едунам. Выкрадут – по-новому, лучше сделается-от, восстановим, – отозвался корчмарь. – Подлинная грамота спрятана, в под… по… Посмешил!

– Что ж, начнем? К делу? – произнес поселянин, подмигнув мореходцу, а его сотоварищ вытянул серебреник, далер.

Вскоре появились бумага, лебединые перья, мраморного камня, с пятком выловленных тут же кабатчиком утопленниц мух, плошка загустевших чернил; слушая рассказ корабельщика, умелец плеснул в чернь обыкновенной воды и, перекрестясь заскрипел.

– Хват малый! – бросил новгородец, под скрип: – В-во дает. Поч-читай, Па: тот же, что от нас получил кукиш на торгу площадной хапун грамотописеч, разбойник!

– У? Як ты говоришь, мореход: писарь? Скриваре, на их языке, – произнес чуточку помешкав гостинник, продолжая строчить.

Вот жалобная грамота в Верх, за море, увидели братья кончена; писатель привстал; сызнова склонился к листу.

– Скривит… Хорошо получилося! – заметил трактирщик, потирая виски. – Писано… Да нет, не среда. Кой же то сегодни у нас, други-сотоварищи день? Второк говоришь, хлебороб? Истинно? Да вроде бы-от; важно ли? Укажем число. Двадесять второе, никак… да, – пробормотал сочинитель, обращаясь к письму: – В день… септемберис.

– Понятно; сентябрь. – Васька, изогнувшись глаголем пробует заглядывать в лист; кончик пера, виделось пришельцам, крутил в грамоте останние витья: Den. 22, Septemberis Anno 1647.

– Сделано! – любуясь писанием, корчмарь: – Ну и как? Песочку на последнюю строчку, чтоб высохли чернила – и всё… Нате вам. Ось тут, под цифирью руки приложить надлежит каждому из вас, бедолаг, первая строка – голове. Бают, «Страстотерпец», из Ладоги плывает послезавтра за море, в столицу; свезут. Даром, – присказал сочинитель, подавая письмо. Что б ни окропить челомбитну? Пива или, может вина?

– Нет, нет. Не жаждем, – возгласили братеники, почти во едино, – а за помочь твою, к талеру, – сказал мореход, сопровождая слова действием, – в додачу прими наш новогородцкой поклон.

Перекусив чуть ли не единственно лишь запахом бесплатной баранины, братеники выдворились – первым ушел, с грамотой, потрогав тайком, походя недоданный талер кошкинский дружинник, гребец. Виделось, когда ненадолго задержался у крога в ожидании Парки: чуть перевалило за полдень – солнце в заозерной дали замерло, похоже над местом, где, поставленный им, Ваською назло чужакам и наводнениям, находится братний, в некогдасти собственный, дом; пролети тот вон сокол, взмывший над озерною гладью далее Березова острова на юг, за Неву – встретится с венчающим кровлю брошенной избы рукотворным.

– Кланяйся родному порогу, – проронил корабельщик. – Хочется, иное всплакнуть. Да, представь. Только и осталось: Персида… Жив будущим. А может, прошедчим.

– Понял, что имеешь в виду.

Тронулись, пошли потихоньку; старший, ничего не сказав младшему в развитие слов, связанных с печалью товарища украдкой вздохнул. – «Он тут, под соколом, – подумалось Парке, видевшему птичий полет. – Жаль, бедного. Тоскует, милок. То, что говорил на причале и дорогой, на тракте, да и только что вот, скользом – бредовые мечты. Ложь во успокоение! Как-кая Персида?! Разве что увидит его, царствие такое во сне, да и то ежели такую свободу, сонную позволит жена. Только и осталось – мечтать».

Справа от развилки путей, со стороны Коломяг выкатилась, кстати подвода; что б ни попроситься?

Подсели.

– Во как хорошо получилося, – заметил гребец: – к жалобе, в додачу – риксталер. Чаялось – и вот, преуспел.

– Да уж, он такой, кошкин дом! – криво усмехнувшись, помор: – Выручка на славу, дружок. Просто и легко, без трудов… по-соколиному, что то ж: по-людски, сразу же, – а ты – копошись где-то в заболотьях, червяк. Выгодно сходили. Доход, прибыль получил, крохобор. Выучка сказалась, в купечестве; пробился умок.

Весь путь до города и тот и дугой, версты напролет промолчали, но не потому, что мешал возчик, выяснилось, давешний столб – малый, что стоял на пути шествия к Поклонной горе, – думали; не всё ж – говорить; умные слова, обратясь в некоторый шелест сознания остались внутри.

«Все-таки-то-от не впустую хаживали, – пало на ум старшему: – не так-то и прост, выяснилось наш Соколок: даром, что мозги набекрень – выгоду отнюдь не забыл!.. Всё так: забывчивость, ребята – одно, сообразительность, при том, что подвергся тлетворному влиянию книг – нечто совершенно другое».

– Штад. Може, – заикнулся дружинник, – в завершение дел тяпнем напоследях? Брат? Як, давай? – молвил на последней версте: – Право; тяжело расставаться!.. Эк-к, его кружал, заманиловок! – на каждом шагу… сотнями.

– Скажи еще: тысячами, – Парка.

– Смеюсь.

– Как бы не заплакал, предавшись воспоминаниям!..

– Не пить, так не пить.

– Все-таки-то надо бы, Палка, – произнес новгородец перед Королевскою улицей, как въехали в штад; – выпьем по чуть-чуть, да и к пристани. А чо? Ну? Давай. За встречу… Дабы веселее расстаться. Свидимся ль еще? Не уверен. Да и, к слову, браток жити-то, считай остается, в опчем-то всего ничего. Скоро уж, вот-вот – на покой; в покойники.

– Да нет, как сказать. – Местный ненадолго примолк, и, подыскав на уме нужные слова продолжал: – Чо-й то не тое говоришь. Не спеши, второк поперед четвертка. Еще и сороковкой не стукнуло, а ты – помирать… Только санапалом огрели, да и то лишь во сне. Нам жить еще с тобою – ого! «И затем, лучше б во единой денек с Найдою, супругой успеть в мир, где, по словам Онкудимища, попа не бывает ни зол, ни осточертевшей борьбы», – проговорилось в душе.

– Ну тебя с твоим утешительством, – прервал мореплаватель, – нишкни, землероб. Выпьем? Вон еще кабачок. Согласен? – «Разумется, нет; рано… Да и так вообще… поздно», – уловил мореход.

– Врешь. Знаю для чего – супротив: ум, по-человечески-от предрасположен к тому, чтобы на любое сужденье, изреченное вслух каждому во нрав суперечить; вычитал однажды, по случаю – не сам изобрел… Просто и легко – возразить.

– Успеется. Позволь доскажу. Мало, говоришь остается? Ну, а чем ты живешь? Как, при таковом недостатке тратишь драгоценное время? Днесь. Нынче. Думаешь, пора невезений кончится сама по себе? Вдруг мнимое тобою безвременье, пора неудач, – молвил назидательно Парка, – никогда не пройдет? Как можно жити между прошлым и будущим?? Убей, не пойму!.. Индею какую-то выдумал, опять же – Персида. – Высказав свое отношение к мечтам новгородца селянин усмехнулся и пренебрежительно сплюнул. – Баешник; пустые слова!.. Чем ты приближаешь мечту? Смысл существования лишь токмо един: жив – живи, взвидевши какую-то цель, надобное что-то – сражайся… чо-нибудь для этого делай. Чо дурью маяться? – и явь хороша; не в погребе каком-нибудь с крысами, – ввернул селянин: – умный, по великому счету; надо ли таких поучать. Солнышко… теплынь… кабаки… Радуйся, покуду живой. Пусть даже и немногое, Вась, – чой-то у тебе получается!.. Довольно блажить. Работай помаленьку на Кошкина, в свое удовольствие, пописывай сонники, но так, чтоб другой кто-нибудь, прочтя писанину почивал по-людски: страшные места не включай. То что получил на Крестовском, братец – от большого ума; верь, старшему, – ввернул селянин. – Лучше ли, идя под бочок, в опочивальню супружницы – от страху дрожать? Не думаю; по-моему, хуже. Бой по голове пистолетом, сонного тем более – мелочь, схожая с налогом на прибыль, – а, случись, не дай Бог взвидети себя заключенным въяве, ни за что ни про что, паря – в земляную тюрьму?

С тем родичи, ссигнув с тарахтелки двинулись в ближайший кабак.

55

Первое, что пало в глаза Парке: питухи в либереях, внешностью – служилые люди, воины, вблизи постава; шлюшки-поблядушки, подружки; рядом, по соседству – матроз. В дальней стороне выпивальни, против слюдяного окошка трое или четверо бражников, играющих в зернь яростно, видать не впервой гонят прочь до умопомрачения пьяного, в лохмотьях верзилу застящего свет босяка – тот, часом подступая к слюде силится отлавливать мух… Падает; привстал, на колени… В темной стороне, у картежников мигнул огонек. Пахло, как всегда в заведениях подобного рода жареной печенкою с луком, отвратительно – куревом, слабее внизу, нежели у входа в кабак, в общем, по привычке терпимо крепким людским духом. Пить наливал, судя по евонному выговору, с шиком в словах, чуть шепелевато чухна молодоватый лицом, с жиденькой бородкою финец, халонен, болтавший от скуки с кем-то, бабоватого вида неизвестным у стойки на родном языке.

«Чой-то не особенно хочется, – мелькнуло у Парки: – Лучше б развернуться да выйти» – но, как часто бывает получилось не так; вспомнится потом, ввечеру: выйти помешала случайность: финец, отшагнув от приятеля приветно осклабился, и, волей-неволей, оба подошли к поставу.

– Милошти росим, годдаг, терве тулоа, тоброй день! – молвил, оживившись хозяин, приветствуя гостей заведения на трех языках; (Предположительно, кабатчик подумал, в радости: «Чем больше, тем лучше», или же, воскликнув: «Еще лучше!» устремился к гостям – просто и легко заглянул в нынешнее, будем считать).

– Добрый, добрый… хывяя, по-вашему… пяивяя, – рек вислоусый, в колпаке – селянин, а его востробородый товарищ, в порыжелом треухе сразу же за тем произнес:

– Дай-ка нам по фунту вчерашнего коровья мычанья да унцыи по три, по четыре ласточкина зимнего лёту; в кружках, – прицепил новгородец, фыркнув по-лошажьи от смеха на ответный кивок.

– Пива!.. Как по-вашему? олут? Крепкого, – изрек поселянин, доставая кошель;

Шлант, денежка, – увидел гребец.

Выяснив, что ломаной денежки трактирщик не примет, отдали чухонцу в залог чудом приработанный талер, взяв кружки, отошли ко столу; наискось, напротив присел, с кубиком вина или водки, общем-то довольно приятный с виду крюконосый молчун, вроде бы – туземный купец. Двигалось своим чередом, также, у метающих кость; вот вскрик – быть может, у кого-то из зернщиков открылась шестерка; мухолов, покачнувшись все-таки отлип от окна, тупо уставляясь в пространство направляется к ним… пал под ноги вскочившим от страху молодящимся женкам, племени трактирных блядей, пробует подняться – никак… «Сел, так сел; в стельку!» – проронил для себя, чуточку поморщась гребец.

Всё ладно, вкралось новгородцу на мысль: Палка, в основном благоденствует, Плешак, припугнув жалобою горододержца, Пипера в ближайшие дни выведет корабль на Неву, с югом как-нибудь утрясется – Персида никуда не сплывет. Хуже – маета с корабельником, в которую впал, в общем-то удачливый, брат. Ворога не может найти, некоего Стрелку; ага. В сущности, приметы злодея все как на подбор – не годны. Все еще никак не уймется – сызнова опять двадцать пять… Эх, браток.

– Видел у него однова, – проговорил селянин, – трубочку на тракте, нурманскую; на вид – капитон. Где-то ведь, собака гуляет по городу, таскается, в штате, да никак не поймать.

– Курит, говоришь? Истабачился? На запах иди, сыщешь, – говорнул мореходец, чтобы как-то отвлечь старшего от тягостных дум; – ежели, конечно не выбежал куды за рубеж. Далеры-те, Па существуют не для того, чтобы им ездить за границу; все-таки-то-от не всегда, по счастью для Руси на восход, за Лаву не совсем без порток сбегают с королевской страны отметчики[63]63
  В узком понимании слова: отметчик – не просто нарушитель границ, как, скажем перебежчик оратай, но: изменник, предатель в нынешнем значении слова.


[Закрыть] да всякие там толковники, – промолвил гребец, – золото, какое ни есть.

– Все-то, баюну – смехуечки.

– А, по делу глаголь. Вящшие приметы выкладывай, – потребовал Васька. – Бруди, говоришь на щеках? стриженые? Дак ведь: мужчина! Чо еще там? нос луковат?

– Да; нос – крюком, яко у того усача, глянь, с кубиком, который молчит, штатского, – изрек селянин, тыкая в додачу к словам на медлившего пить мужика, градского указательным пальцем. – Судя по всему, русачок; наш вроде бы, из местных купцов.

– Т-тю! – разочарованно, Васька: – мало ли носатых людей.

То ли от истомы в ногах, то ль от спеси, промелькнуло у младшего как старший умолк воины, стоявшие одаль, с кружками, подсели к столу – и тогда оба взвидели, что внешне похожий на толковника, Стрелку – крюконосый молчун – вдруг заговорил, по-свеянски; «Дружим чуть-чуть с прапором», – сказал гражданин.

Оба, знаменосец с дружком пили из единой посуды, хлопали друг дружку по спинам; с помощью носатого русича, владевшего свейским как-то постепенно, в хмельке братья втянулись в разговор – свой, переводя временами кое-что, подсоблял. Там, дальше – больше хмель расшевелил языки. Постепенно беседа оживилась, вышли к непростому вопросу почему и в какой из примыкающих к Ладоге, соседних держав лучше жить. Произошел крупный спор. Вновь чокнулись. Как вдруг, перед тем немногословно подтакивавший прапороносцу младший сотоварищ, копейщик, ровно уязвленный в язык шершнем, виделось помору вскочил, жахнув по столешнице шпагою рассек пополам, надвое пантюху с коржами, деревянную хлебницу и, сбившись на крик в сторону дружка знаменосца, купчика прервал разговор. «Бешеной! – впадая на миг в оторопь изрек деревенский. – Растолмачь, соплеменник: чо ет-то он так возопил? Ну-у лют; эге ж».

– Як, мол королевский солдат знаменоносец, фенрик с этою паршивой собакой, прихлебателем пьет; я – собака, – вставил межи слов переводчик; – вера, де у наших людей, местных старожильцев худа. Полюби такое, дружок? – Растолковав брань копейщика, толмач отвернулся в сторону молодшего свея и, немного помешкав и переходя на понятный другостранцу язык миролюбиво сказал: «Что тебе, хороброму воину до нашенской веры? Там, час покажет чье исповедание лучше. Поживем, поглядим» – но, вопреки жданному кончанию спора, тот через недолгое время разгорелся опять, и уже принял, к огорчению Парки вовсе уж дурной оборот. Вновь отличился изувер, косноязычный копейщик: не смогши по-людски переспорить русака иноверца, чуть было не стал применять вместо красноречия сталь. Прапорщик, уняв подначального велел принести пинту медовухи, на всех, и переменил разговор. Между тем, с улицы ввалилось, гурьбой несколько, видать загулявших круто, не на шутку пловцов. – «Наши, по всему, русаки, – сообразил новгородец: – кто же еще будет ось так двери открывать, на пяту?» – «Дом-ма! Или, может не дома? Наливай, немчура! мигом», – донеслось до ушей, и, единовременно с тем около, вблизи раздалось: «Прочь! Назад! Эти-то еще не издохли, – выкрикнул буявый, солдат, – на-ка вам, другие пришли!» Речь, ясно же, звучала по-свейски.

Снова удалось приспокоить малого, и тут – ненадолго; стоило старшому, знамёнщику немного отвлечься, воин, обнажая клинок, с воплем побежал к поставу. И быть бы неминучей беде, предположил новгородец, если б одновременно с тем дело становления мира не выпало из рук знаменосца, перейдя к русакам – бросив злотворителя на пол, русь подобрала рукава и принялась укреплять мирный договор с немчурою наложеньем печатей. В шуме разразившейся бучи выяснился жалобный вопль прислужницы, случайно попавшей под руку трактирной девахи;

– По-нашему, по-сарски; а то ж. Матрозия – на кичку, вперред! – проговорил новгородец;

Треснуло; негромкий щелчок сломленной в побоище шпаги взвучился в солдатскую брань; «Так-к его», – вещал городской.

– Ну, в-воин: глянь-ка на сего миротворца! рожа-то – как липовый цвет, с прозеленью, – рек селянин. – Как бы то, сердешный от страху ни напудил в штаны.

– Тот? Фенрик? Да уж, при такой перепалке, чаю – не хитро обмочиться… Во куды отлетел. Ну-ка, мы его прикарманим, – Васька, подбирая конец ставшего ничейным клинка.

Буча постепенно утихла, выпили еще по одной, и уже вознамерились было подыматься и, не требуя сдачу с кошкинского, в сущности талера шагать на корабль, ажно невдали раздалось: «Ён вроде бы… который поломщик. Видел четвертину клинка»;

«Этого, – сказалось вослед более уверенным голосом, – с уликою – взять».

Взяли.

56

А потом новгородца и троих ладожан, вызнал от купца поселянин, старший, позабыв сообщить с чем, в полуверсте от причалов устремились в трактир ввергли в земляную тюрьму. Кошкин сообщил в разговоре с Паркою, что зять угодил в пленники за сломанный им, видимо случайно, клинок. «Если бы немного пораньше выбрались вовне кабака, – порассуждал в ходе разговора туземец, – не было бы этой беды, но, одноконечно и тех жалко, удальцов ладожан».

Узилище, известно – за Охтою, пред устьем Карвилы; яма, в трехсаженном валу. Там, в тьме бессветной и задухе земной держивали тех разнесчастных, кто подозревался в измене либо стоял на правеже. Чаще в крепостную темницу попадало купечество, торговый народ – потчуя березовой кашею, прутьём, из таких сидней выбивали долги. Вкупе с разорившимся людом находились, подчас, приговорённые к смерти через удавление отпетые воры, лесовые разбойники, нет-нет, к торгашам, сказывал поохтинский люд вкидавали после отлова нещадное к кому бы то ни было, похуже зверей норовом, гнилое отребье с луковидными впадинами вместо былых, в прошлом человечьих, носов. Там же, за рекою томились пойманные по приграничьям беглецы перескоки, сельщина, и там же, в земле сиживал ношатай, разносчик – тихвинец, уплывший на Русь. В ямищу, иное бросали нищих, тунеядцев, бродяг. Днем вязней – пленников, снимая решетку, воротом вздымали наверх за-для всевозможных разборок, разговоров с буймистрами, и в том же порядке до вечерней зари, засветло спускали назад, в ту же подземельную вонь. Были посреди заточенных в крепостную темницу, также, возбуждавшие хоть тамошних солдат сторожей, троицы наемных служак молодоватые женки – оные, за некую плату, дескать совершено ничтожную, рассказывал друг, выбежавший вон с королевства к родинам («Не так, вездеход, – зельная, воистину плата», – промелькнуло у Парки, вскользь вообразившего рядом, на мостах сукноношу) оставались, подчас в стражницкой избе до утра; как бы, посещали гостиницу, поспать по-людски, по праву человека на лучшее, – мелькнуло вдогон: в призбе, где они почивали, ублажив караульных не было ни крыс, ни людей. Крысы, появляясь ночами в подземельном узилище кидались на люд, вязни, а порою не люди, а безносая сволочь, нелюди кидались на баб… Женщинам ночною порой, извещевал сукноносец, знавший крепостное узилище и нравы сидельцев, как бы наизнаночный мир не понаслышке, но въявь редко удавалось поспать; лучше уж, сказала ношатаю одна из таких бабочек отдаться охране, даром, что неважен прикорм, нежели итить на подстилку жадным до мужских удовольствий живоглотам ворью.

Изъятая в трактире у Васьки жалоба останется в штаде, за море, в Верха королевства отошлется другая, с приписью купцов ладожан – днем позже заточения младшего (де, Васька – зачинщик драки, говорил воевода) выправили, платно – пять талеров, запомнит купец грамоту, получше пропавшей, сызнова и, в спешном порядке, скоренько взнесли на корабль. Вот, в кратком изложении часть новой жалобы, которую гость, Кошкин, с площади спускаясь бегом передал на борт «Страстотерпца», дабы ухитриться не сплыть разом с челобитной к Неве:

«… И сразу же за тем как вошли в крог за Королевскою улицею браги попить стычка мимо воли случилась. И чаяли те руские люди ладожане пловцы доброобычной управы и обороны от того человека дабы ему впред было неповадно на них дуростью с железом ходити, а градские бурмистры под началом Ензера вкинули их и с ними непричастного к делу одного новгородца именем Василей Иванов сын Вершин в крепостную темницу и никак не хотят без пяти сот ефимков свицких напененных незнатно за что из подземелья на свет ради барышей вынимати».

Первым подписался под жалобною грамотой Кошкин.

Лайба простоит на приколе до начала зимы. Что будет мук, проторей! Измучается кормщик вконец, но еще до монаршего указа о безоговорочном выпуске несчастных людей сможет-таки, в Сергиев-день высвободить Ваську из ямы. (Сказывал, не так-то и много талеров пришлось отдавать). Поможет кое-чем, бескорыстно, тако же, соузникам зятя, троице гостей ладожан, выпущенных вслед за гребцом – трудно, говорил выручать даже одноградцев за так.

Позже, о тот час как Васька выйдет наконец-то на волю он, превозмогая сонливость, но и с тем, как всегда, баюн, красноречиво расскажет о жизни в наизнаночном мире, а его собеседник, Парка со слезами в глазах будто воочию представит, как их неосторожный Соколичек, родная кровинка, с ног до головы обовшивев множит по темнице шаги, али же, как лошадь подремывает, для грязноты брезгуя прилечь на гнилое, пахнущее калом сенцо, слушает протяжные стоны, шорохи и писканье крыс, думая о собственной жизни, в чем-то беспощадной как смерть и по временам сомневаясь жив ли он, иль может быть он – вспоминающий о жизни в миру, кончившейся гробный мертвец, в изнеможении сил, прислонясь к заплесневелой, в грибах, склизлой стенке, сонный, починает сползать вниз, упадая на соузника вскрикивает и пробуждается – и от того злого напрасного сиденья с часцами лошадиного сна, преходящего в безвременье бдений день ото дня утрачивает веру в спасенье, оскудевает разумом, и, бывший силач, кощей от недовольного корму, редко утолявшего глад, как восковая свеча на предиконном стольце тает телом.

И, вообразив корабельщика туземец увидит вкупе с отощалым донельзя Ваською попавшего в темь ранее, как знаем Галузу, сплывшего на Русь вездехода, Федьку, и невольно вздохнет. «Сколько же терпеть унижения? И дома, и там, в гражданах заневского штата, – погрозив кулаком в сторону подземной тюрьмы скажет про себя селянин. – Всюду притесняют, проклятые. Довольно! Бежать! Завтра же, чуть свет – на заре» – но, поутру забудется едва ли не всё молвленное в мыслях вечор; суе; от семьи не уйдешь; главное: почто выбегать толком не известно к чему? Так ведь.

«Что ни день за днем, то мороз трещит – а Нева, как прежь подо льдом бежит – вспомнится немного познее деревенскому песнь старца босоты гусляра, слышанная им за Невою в предыдущий наезд;

Время, наследив появлением отдельных примет неостановимого роста численности штадтских жильцов, превысившей, быть может, по ходу естественного воспроизводства поголовье собак, незримое само по себе, как медленная течь подо льдом и песенные речи былинников шагнуло вперед – уймище воды утекло.

Вышли новгородцы к Неве, подались до дому лишь только в зазимье, после так называемого Сергия-дня. С дюжину торелей разбилося, отметил старшой. Двести ефимок свицких ни за что ни про что выплатили! А за харчи? Как же то – кормёж не учесть. «О как настреляли дицины, братие: серебряной дробью», – выговорил как-то купец. Бочечное мясо изъели – солонину, с душком, сало, не весьма привлекательное даже для Васьки подходило ко дну… хлеб кончился, давным-предавно.

С двух талеров, считай починалося, припомнил Степан, сплыли – хоть себя самого где-то на пути продавай. Выложил за грамоту в Верх более, чем вдвое, скупец! Якобы: двойное – получше. Так тебе и надо, скупец. Думалось: четыре – ого! два лишних – жирно, площадному писцу. Выгадал… Чем дальше, тем хуже:

По милости таможенных старост, впавших, как предзимние мухи в сон, припоминал судовщик, желая дополнительной мзды с неделю горевали, мотчая на посаде Орешка – задержали досмотры; не каждому: чем больше, тем лучше, рассудил мореход; с течью у кормила, под бочками – позадь, у кормы, не сильной провозились денек – иноди, мелькнуло у кормщика: чем меньше, тем лучше (просто и легко удалось). Так бы вот – в любом предприятии; обычная вещь: трудное, не в том, так в другом. Руки опускались подчас в той же, для примера постылой с некоторых мест для него, кормщика вседневной борьбе за беспереводный кормёж: требуют все больше и больше – весельники!.. «С тем наряду: что это еще за чудасия, – подумал: – бороться с бедами спустя рукава противу борьбы за свое – вяло, наподобие мух? Воистину нелегкий вопрос. Как так? Задумаешься!.. Дико звучит. Васька бы, конешное дело как-нибудь по-своему, с вывертом нашел что сказать».

В Нотбурге какая-то часть купленных в Стекольне по случаю, стеклянных зерцал, к счастью небольшая исчезла… Беды, однако не прошли. Водяной путь стал к зазимью не порато надежен, почались холода. Позже, с переменою ветра, вспомнят мореходцы на северный, в виду берегов, быть может у реки Лавуи, невидимой поодаль в снегу, напротив сухопутной границы судно бедолаг мореходцев заморозило в плен; как-то, пробивая разводья в леденистом снегу выбрались на твердую земь; где-то в камышах, у косы, припорошенной снежком, печаловался Кошкин, у кошки утопили багор; Васька упустил, сгоряча – в запале скоротечной борьбы за лучшую судьбу, с ледоставом, усердствуя, и, также от слаби. Так бы и конец, и погибли бы, но спас покровитель терпящих беду корабельщиков Никола Морской.

В Нов-город въехали, вконец измочаленными в месяце грудне, в завершение зол – с муками на санном пути, отъевшись написал в дневнике, припрятанном подальше от глаз женщины по имени Анна пловец долгобородый дружинник, в ездах по воде – загребной:

Что на Михайлов-день, в початок ноября закует, – то, по наблюдениям сельников, к Николину-дню, в грудне, декабре раскует.

57

Жданное – суть то же, что неожиданность, постольку поскольку предполагаемое, в полном объеме никогда не сбывается. Раз так, нежданное всегда и во всем, в обществе – обычная вещь. Нежданное, в речах – от лукавого. Все-все, что может совершиться – бывает, ложь, всякая, в миру – многолика; нелживого ни в чем совершенно в обществе людей не бывает.

Нечто наподобие сказанного можно связать с тем, что на другой день после заточения младшего братеника, Васьки произошло в доме старшего из Вершиных, Парки; жданное и неожиданность сомкнулись в одно. Сетуя на невеликонькую численность рода, вспомним, селянин полагал, что в будущем потомства прибудет; сиречь, к неожиданной вести был, как говорится готов.

– Нету корабельника, люб, – коротко итожил супруг.

С этим, разговор не закончился и, больше того Вершин, продолжая рассказывать беседой увлекся, так что, передумав не стал стягивать натёрший лодыжку, тесноватый сапог, отчитываясь перед супружницею часто вздыхал, где-то в разговоре посмеивался и, под конец, хмыкнув, благодушно изрек:

– Баивал, теперь-че сплывет в некую Перейду; ей-ей. Тобто, говорил: собирается, но будет ли плав как-то не особо уверен. Дескать, мол еговый начальник тестюшко, владелец лодьи в перекую страну не спешит. Днями, полагаю вернется к братии своей, на корап.