Текст книги "Захват"

Кончилось!.. Глядишь, чередом станут подымать якоря; готовятся, похоже на то. Вышла бы! Ну что там глядеть? Фликка появилась, на палубе – дукат-корабельник, золотце блестит на груди… Фадер, почему-то – при шпаге; череп, – усмехнулся наместник, глядючи, – не хуже блестит… Сразу же к вещам подступил съеденный матроз, небожитель, с трубкою…

Считай, уплыла. Только и останется ждать, – произвелось на уме вернувшегося в явь наблюдателя, – в холодном дому ее очередного приезда – грустить, да по ночам, при бессоннице почитывать письма. Днем легче: отвлекают дела; как так – грустить на государственной службе? Именно. Не только – супруг. То-то почувствуется власть!

Оставим генерала в покое, то бишь на съедение мыслям о неразделенной любви. Начали, пускай доедают. Время заглянуть на корму. Там, также велся разговор, про себя.

117

Что ценно более, – подумала Марта, втиснувшись при помощи спутницы в кают-будуар: стремление к поставленной цели, что, скажем проявил оверсаттаре, который убит каменною глыбой, гонец, или же конечный успех? В чем, собственно? – везде суета и непроходимая ложь. Бедный Карл! Коль скоро, согласимся вполне с Картезием душа человека склоняет неразумную плоть к приятным для нее ощущеньям, то великолепный чертог, дворец, преподнесённый в подарок должен бы, казалось понравиться; на деле – не то; дар, можно говорить, ни к чему… Не странно ли, при том, что супруг, бессребреник достоин любви, приятен и довольно красив, с его напоминающим бушприт корабля с парусами, выдающимся носом, который, очевидно по сходству с носом госпожи королевы, как выразился муж, обеспечил существенный сравнительно с прежними служебный успех, нравится, по-прежнему, льстит похвальное в столичном верху, бесхитростное, как бы, умение супруга, отшельника ее обожать. В чем-то он, действительно дорог, ее Карл… Он, как долговечное платье, таковское, для дома – привычен. Мало! Потому-то и носит по свету, – мелькнуло в душе, – дух неизъяснимых исканий. Счастлива, и с тем наряду хочется чего-то еще; лучшего ли? Как поглядеть.

Запутаешься, в собственной жизни!.. Все есть: имение, с доходом, дворец, сын, дочь, супруг, чудаковатый наместник владычицы морей, херскаринны. Алхимики, ваятели… Клавдий – Флемминг, адмирал… живописцы. Вращаешься в придворной среде. Радуйся, казалось бы; ну. Жизнь как жизнь. Что это – бежать к неудобствам? И, однако плывет. Хочется увидеть воочию московских послов? Счастлива – по-своему, впроголодь, – явилось на ум. – Странная особа! Не так следовало б жить… Ох-хо-хо.

Чувствуя вину перед мужем за поспешный отъезд, Марта, наконец, в полутьме, пахнущей мышами и воском кое-как подсурмилась, пред зеркалом в руках камеристки, серебряным, легонько вздохнув охнула и, чуть погодя выбралась на верхнюю палубу желая проститься.

Видимо не стоит подслушивать чужой разговор, вмешиваясь в частную жизнь – удовлетворимся подслушанным в кают-будуаре – мыслями супруги наместника, ушедшей, к тому ж, дополнительно еще и в себя…

…Вот, как повелось на Неве около, вблизи Нюеншанца грохнуло, по правому борту, вслед рявкнул, провожая корабль за море, в столицу страны западный, в подростах осин, дрогнувших от выстрела пушки, мысовой бастион. Скрылась, как легко догадаться, подарив на прощанье лучшую из лучших улыбку, дополненную пятым подряд обещанием подробно писать.

Заканчивался месяц сентябрь.

Благопогодных ветров, как сказывали встарь не случилось, тем не менее, бриг все-таки пришел в хувудштад, в общем вполне благополучно, слезное письмо губернатора в столицу прочли – пакет генерала Мёрнера, чуть-чуть поврежденный по неосторожности Богстрандом, когда посетил нежданно появившийся рядом на пути во дворец винный погребок, на углу был незамедлительно вскрыт, содержание письма в головах свейской стороны отложилось, но неведомо как и почему оказавшийся в кармане морского волка, лейтенанта дукат фрекен Криг, думается нам, в кабачке иль позже, на подходах к стенам переговорной палаты, да еще и с цепочкой, также золотою – исчез.

Не оттого ль, всматриваясь в нагромождение прибрежных камней блёклого под солнцем Норстрёма главный комисар в разговорах с русью, канцлер Оксеншерна изрек:

– Допустим, что немалая часть переселенцев ушла в земли сопредельных держав; пусть так, по-вашему. Верните крестьян даже и не за три, а за два последних, перед встречами года. Всего лишь; поделимся, – ввернул комисар. – И, главное: отнюдь не грабительский, как думает Руссланд, – умеренный платёж за умерших может быть слегка сокращен. Не все же, наконец-то ушли к туркам, в Запорожскую Сечь.

В зале воцарилось молчанье; с лестницы, едва уловимый, долетел говорок. Третий поклисар, Иванов, с деланной досадою крякнул.

Переговоры, чуть было совсем не сорвавшиеся в ждании списков снова обрели остроту. Послы насторожённо внимали, толковники обеих сторон стали в одночасье придирчивыми, было, до въедливости, часом покрикивали и пререкались, ревностно, как прежде следя за правильностью главных речей, даже, под конец одного из крупных разговоров сцепились, так что их пришлось разнимать:

«Ладно ли такое глаголати?! – вскричал Елисеев: – Путаешь, Вандалин, заврался! Нетути конца без начала. Дер ден ена сляппер тар ден андра вид, по-правильному есть: как один беседник, говоритель кончае, там другой починае. Выдумал чегойто своё».

Пушкин, побеседовав с Прончищевым, без Иванова к шестидесяти тысячам платы за умерших добавил, в ходе разговоров десятку; тысяч.

И послал, обсудив нечто неизвестное пушкинцам, поодаль от них, с ближними в короткой беседе Аксель, государственный канцлер секретарей Монсена и Сёльвершерну во дворец, ко Христине, предложив москвичам временно отвлечься от при, затеянной было Ивановым, по поводу поимки сбежавших неизвестно куда охтинских корелов, крестьян;

Час пили, ожидая в соседней комнате посланцев напитки да разговаривали о не имеющих прямого касательства ко встречам делах;

Вновь совещание, свеян; также, пошептались послы.

Как благоволила ответить госпожа королева, так ее слова и доносят: скинула, вещал Сёльвершерна, возвратившись назад.

– Право не ахти – с пятисот-то, – рек, разочарованно Пушкин: – Только-то? всего пятьдесят?

– Полтре́тья ста, – со вздохом, второй, Прончищев, – куда бы ни шло.

– Да и полвтора ста не деньги, – третий поклисар, Иванов.

– Мало, херар; тако же, немерной запрос, – набольший великих послов. – Нету, господа комисары. Пусть её, получит свои тысячи, такие, что страшно вымолвити в сладостном сне.

Переговорив меж собою невдали от окна, с этим, отозвали послы канцлера от прочих свеян в сторону, потом перешли в смежную с палатой комору; там также, с кубками в руках, на особицу о чем-то беседовали, впрочем, не долго – вскоре, попросив переводчика свеян до поры-времени о баях помалкивать, довольные, вышли.

И сбавила, немного позднее госпожа королева год с прежних лет, и, что не менее важно, ликовали послы, в особенности Пушкин – скостила сто тридцать тысяч с немерного запроса в деньгах.

– Порядочно, – заметил Борис, набольший посол русиян; – более похоже на торг. Раз так, занеже перебежчики в Русь, пахотные-те, землетруженики все-таки есть, мы, царского величества слуги, переимая с государевых плеч некоторый кошт на себя, – вымолвил, вздохнув, – долагаем к семидесятитысячной плате за умерших крестьянишек еще пятьдесят, с тем, чтобы закончить торги. Более, чем трех сороков мертвые, – примолвил, – не стоят. Ну? Як? Доволен, ваша графская милость?

Прончищев: – Еще бы… Ого! Стронулось, как будто. Успех, надобный как хлеб договор, можно бы сказать, на носу; кончится вот-вот тягомотина.

– Пора б, – Иванов: – Как-нибудь ужо преуспеем, думается… Чо лотошить?

– Медленно! – посетовал граф, расстроенный болезнью жены: – Время, дорогое уходит, – продолжал Оксеншерна, отзываясь на речь, – а наш многострадальный корабль все дальше забирается в шхеры… Сдвиг к лучшему весьма незначителен, все тот же тупик. Есть ли, говоря без оглядки на некоторый, впрочем, успех из лабиринта выход?

– Как? Из лабирин… Из чего? А… Понял, ваша графская милость, – затруднив переводчика, Ивана Адамова, промолвил Борис: – Выход заключается в том, чтобы уступила еще. Мы же, со своей стороны, переимая вину с черни, мужиков на себя, невинно пострадавших докладываем, к трем сорокам тысячам последние двадцать; ежели, – ввернул, – государыня убавит, хотя б тысячек со сто пятьдесят. Более, чем три сорока! Золотом! А ты говоришь… Нечего в дурную погоду – на пороге зима – попусту блуждати в либринтах; выдумал…

Да так и пошло. Сдвинулось! То Пушкин добавит сколько-то – десятку, другую тысяч государственных пенязей, то свей скостят с прежнего запроса в деньгах. Лишнее – вдаваться в подробности. К тому же писец, Лебедев, посольский нотарь что-то из речей опускал; не важное. Отчет о делах троицы и сам по себе ход переговоров, представленные несколько позже членам государевой Думы – склеенный в единую ленту из множества отдельных листов, так называемый свиток мог бы окружить, опоясав полностью дарованный хустру Мёрнером, заневский дворец.

Надо полагать, в ноябре станется-таки соглашение, конечный успех. Там, будут, поопосле долаиваться о несущественном, считали послы. О, родина, заморская Русь! Встретятся ужо, в декабре; выстоят; недолго терпеть.

Так же, приблизительно думала о будущем Фликка, с тем, как лейтенант, порученец губернатора края прибыл в Нюенштад без нее. (Видимо, направился в Ригу или, может быть в Ревель, за море, проведать невест) – но в первоначальную пору своего пребывания в столичной среде фрекен, несмотря ни на что пережила ощущенье, схожее с таким, например, как если бы она подымалась в недоступный для черни, таможенников и воевод среднего достатка, не бедных, королевин покой.

Днем позже капитанского хода к стенам переговорной палаты Фликка, отдохнув, расцветала;

«Фру Богстранд? Фрау? Почему бы и нет? Карстен, по всему очевидно самостоятелен, красив по-мужски, молод, или лучше б сказать, точнее – далеко не старик, родом из богатой семьи; кстати говоря, обещал – как не похвалить, молодец – расстаться с потреблением вин; слово капитана давал, трижды или даже четырежды подряд, по утрам. Все бы хорошо, но куда ж, в крохотной коморке слуги, наполовину пустой смог запропаститься презент прежнего ее обожателя, неверного Матти? Был, только что, недавно; исчез, – договорилось в мозгу. – Как в море канул… В точности: сбежавший куда-то в Руссланд нареченный, жених. Вот как получилось: обманщик!..»

Долгие беседы, на судне с простоватой на вид фрекен Криг, наследницей большого имения пришлись по нутру, также молодому повесе, капитану.

«Супруг? муж этой деревенщины, Фликки? Вот те уха из петуха! – взглядывал в грядущее шкипер, прикидывая сколько получит с фадера богатой невесты, коли не собьется с пути. Надо ли осваивать Ревель? Как быть с невестою, которая в Риге? Лавочное место, корабль, тесть, будущий, понятно – старик, обремененный долгами, да к тому же хромец… Так себе, – итожил, – приданое… Да, вот еще: дом. Фрекен, если можно так выразиться, очень мила, но и, не последнее дело: чуть ли не старуха: за тридцать. Словом, совершенно не то…»

Наполненный (не так, чтобы очень существенно бросалась в глаза неровная походка) вином и вспыхнувшей как светоч любовью к более достойной внимания, богатой невесте, Карстен, вознамерясь расстаться с потреблением вин, как парусный корабль на волнах одолевая пути к ранее намеченной цели, забредя под хмельком в непредосудительной мере в кабачок на углу, в обществе столичных пропойц надрался как последний матроз; на радостях, скорее всего.

Там же, не мешает напомнить, или на подходе к стенам переговорной палаты (в хартиях об этом ни слова, ни намека) пропал оберег семьи поселянина по имени Парка золотой, корабельник;

След оберега, впрочем, найдется.

118

«Отче, помоги, не бросай жалкого раба твоего в бедах!» – пронеслось на душе близкого к отчаянью Парки; в течение последних недель схожие на эту мольбы час от часу все чаще и вяще приходили на ум.

Ставшееся возле Порога, на Тосне и поход к генералу Вершин от жены утаил, чуть сгорбившись от тягостных мыслей, было, иногда на какой-то незамысловатый вопрос, точно не расслышав его, темный, как дождливая туча отзывался не вдруг или отвечал невпопад. Мир зрился черным от бесчисленных признаков готовой взорвать свычный уклад жизни, быт, неотвратимой беды. Чем кончится не трудно сказать: гибелью. Прощай, живота!..

Вестники на каждом шагу, – было-че, подумывал Парка. Взграял предзимне ворон в самую теплынь предосеннюю, на Яблочный-Спас, в крынку с молоком, на загнеток вывалилось полкирпича; выздоровев, кочет подох. Знаменья, приметы несчастья, множась как в избе тараканы после ежемесячной выморозки шли косяком, не позволяя душе выбраться из темени в свет!.. Сокол, новгородец приснился, добрый пятистенок жилье, лучшее на устьях, под городом в какие-то дни виделось курною избой. Тошненько. А что впереди? Мрак; именно. Хозяин двора, ставленного рядом с твердынею-от, в миле от Канцев – не хозяин судьбы. Чудится, особенно к вечеру и, также в ненастья: низом, в камышах – за рекою, на Первушином острове крадется беда пущая, чем были допрежь; тут еще, вдобавок по весям в пригороде, сказывал дед, укко, побывав на Песках свеины кого-то разыскивают. Пристав шнырял, шлялся по домам, Олденгрин. Ясно же, о чем разговор; ищут – очевидно – убоицу; кого же еще? Схватят, нипочем не отвертишься, мерещилось Парке; сразу же за этим сказнят.

Скрыться в глухомань – пережить в лешем бездорожье грозу? Али же, пуститься к своим? В русь. Бегают, порою; а что? – Федька, для примера ушел, песельник – торгаш вездеход. Все-таки-то? Что ж предпринять в сицем положении дел? Съездить за Неву, на подворье Карлы, губернатора вновь? Посветлу. А – схватят, скажись? Будущее непредрекаемо, глаголает Найда; то же, между прочим вещал наш переселенец писатель, он же корабельщик, гребец. Знаем, рядовая премудрость… паки забывается; ну. Выкусят, не будем спешить к черту на рога, к чужакам – каждому событию свой, в лапах неизбежности час, молвил в позапрошлом году тот же мореплаватель, брат. Думал сгоряча услезить высшее начальство, дурак… совестливой. Сила слепа. Свеям ничего не докажешь; вздернут, ни за хрен собачачий, даром, что свалился в ручей, Каменку-ту, мелкую сам… Больно уж не хочется в лес. К Выбору податься? Найдут: рядом, почитай; изблизи. Да и неизвестно еще примет ли Марийка, вдова. Прямо хоть кричи караул!..

…Грязь; по двору все перепочинено. Тоска и тоска. Где бы то еще постучать? Разве что… Заняться крыльцом? Нижнюю ступеньку сменить, васькину – бывало, трещит, сломится того и гляди, – думалось в конце сентября, с тем, как подновлял городьбу.

Вышла, поскользнувшись у дома о телячий мосол, простоволосая Найда, – виделось помору, – жена; какая ни какая, но есть… Хорошая, признаться по совести, не держим худых;

Вслед, сонная, цепляясь за поручень спускается дочь: за год на вершок или даже более того подросла, косы заплетает по-водьски, в несколько веревок, ужей… Видом – поросячьи хвосты. Пусть. Видите ли, так повелось, принято; ну да, у вожан. Спящая красавица… Смех! Именно. Да кто б возражал? Нравится, и ладно.

– Скажи-и. Ветонька, пошто закручинен? Выяснись, работолюбивой.

– Матица потрескиват. Эх-х… балка потолочная.

– Впрямь?

– Вывалилось полкирпича… Крот, не было, в капустной гряде… Ворон.

– Повалил городьбу?! Ладушко, не мучай, скажись, – молвила хозяйка, узрев спящую красавицу, дочь. – Ну-к!.. Марье, не мешай говорити. Скройся. Погуляй, в стороне. Алито, за лучшее в Речик, на околицу слазь, бабушку-ту, аже не спит, акку на кисель позови. Яблоки остались… Уже?! кончилися? Морквы пожуй… Што произошлось? Не молчи, – договорила родительница, выдворив дочь.

«Стоит ли ее огорчати? – колебался помор, непроизвольно вздохнув. – Нит-т. Смолчим. Нас-сильница! – мелькнуло у Парки: – требует. Сказать, не сказать? Как-то не совсем хорошо, не по-мужски получается, – подумал вослед. – Сицего еще не хватало – прятаться за спину. Большак! Муж все-таки, не хрен собачачий. Можем постучать топором, талер выручити, землю вспахать – сеятель, какой ни на есть, рыбка продолжает улавливаться; словом, хозяин, – подержал на уме с некоторой важностью Парка, не спеша отвечать. – Жаль… Мучается, хочет помочь… Тоже мне, подпорная стенка! Муж, венчаный не то, что жених, тот же, например коробейник… Ухи прожужжал, песнопевец Настею своею, невестой; было бы кого защищать… Справимся ужо, не слабак. Выдержим лихое безвременье. Терпеть, так терпеть».

Дом, сокол… («Вроде бы, чуть-чуть похилился? Знаменье! Да сколько же их?!» – проговорилось в душе); рядом, продолжая допытываться, видел мужик, несколько растерянный – лада: светло-зелено-синие, отметил, вздохнув с жалостью, родные глаза. Ей – страдать? Замужем! Стеною – супруг. С тем, хочется развеять тугу;

«Как быть, – подумалось: – и льзя и нельзя выговорить то, что внутри. Скажем… А, была не была».

– Любонько, – утупив к ногам взор проговорил наконец, все еще колеблясь, молчун: – этого…

– Ну, ну. Продолжай.

– Этого, – продолжил супруг с видом побывавшей в курятнике, побитой собаки, – этого-то, Стрелку-то – яз… Я, не я. Оберег, подумал при ём. Пал. В Каменку… на камень, голыш. Сам… Кто его к тому принуждал? Сделамшись невольным убойцею. А ну, как найдут? Пристав, со товарищи хаживал надыся, в Песку; обочь, по соседству считай.

– Tee сие миулле сиис!..

– Люб… «Нате вам какие слова: скончи меня, несчастную, саму!.. Вопленица; именно так, – с горечью подумал супруг: – Взволнуется – и тут же вопит всеяческие страсти, по-своему, на их языке. Точно отпевает покойника, – досадовал муж; – нечего сказать помогла! Вроде бы, покаместь живой».

Площадь, островерхие крыши, виселица, – вспомнил мужик;

– Досыть, успокойся, жена, – молвил, перебив, – погоди. Любо, перестань голосить! Прошу тебя, уймись. – «Ну и ну!.. Странно. Кто кого утешает?» – пронеслось на уме. – Сжалься, без того – тягота. Признаков – мамаева рать… Сокол накренился, к тому ж.

Найда, наконец унялась.

– Буде запожалуют к нам – всё, пропал. Ежели найдут, не дай Бог (ладно хоть, не снял сапоги) – пренепременно, тюрьма. Вкинут в подземелье итак… Запросто.

– И; нет-т. Не убил. Сам. Як произвелося, игде? Пал? Сказывай же, купанный в бане, Веточка, Черёмухин Цвет.

Парка огляделся окрест, и, продолжая вещать, в ходе разговора увидел внутренне, глазами души, что ему, в кажущемся кое-когда чуть ли не родным королевстве стало, невзирая на хмарь, сеявшую меленький дождичек почти хорошо; признаков беды поубавилось – какая-то часть скрылась в зазаборную даль… С тем, исподволь возникло прозрение, что жить на земле прадедов и, было не раз, многожды, не так чтоб давно: радоваться, перетерпев страх от реющих как черные враны признаков незримой беды, пусть не совершенно открыто, на показ односельникам, но все-таки можно;

«Стоит лишь… Да нет, не пустяк, – думалось какой-то часец: – чуть ли то не всё, для тебя, жихаря подканецкой веси, впавшего по милости случая в немилость судьбы: волею своею крепить самодержавие… гм гм… для себя, то бишь сохранить обладание собою самим. Самообладание – сила. Сдерживайся. Муж, как-никак. Но, да и подпорная стенка в трудную добу пригодится. Где уж, там стена как стена, – валимся чуть-чуть, помаленьку, точно колокольня в Песках… Сила, при такой животе (всякая, вообще говоря) требует защиты; эге ж.

Признаки? А, пусть. Поживем. Радоваться можно и тут, в миле от гнезда немчуры. Стерпим, человек не скотина – люди ко всему привыкают, егда прилепиться как след, телом и душою к родным. Яко же еще по-иному льзя переживать лихойту? Не соединишься, пропал… Трудно ли, оно прикипети, слиться воедино? Нисколь; собственно, слияние сталося. И так же, небось думает хозяйка избы. Ладо ты мое поноровное! – мелькнуло в догон; – эт-т тебе не то, что зазноба тихвинца, несчастного Федьки – суженая, девка Настасья. Слово-то какое: жена!

Что б ни прислониться, к подпорке? Слабая не так, чтобы очень; выдержит… Какая ни есть…»

Позже, в лесовой глухомани приграничных земель это, промелькнувшее вскользь в ходе разговора сравненье женщины с подпорного стенкой станет средоточием сил; Вершин сохранится в живых. Этим победят лихойту. Вящая доба испытаний далеко впереди.

Парка говорил, говорил… Площадь, островерхие крыши – Нарва, пристав Олденгрин, с понятыми – сыщик, будка у подземной тюрьмы временно, до ночи развеялись.

«Да ну их, свеян. Выдумал какие-то страхи… К лешему! В болото находников! Ништо, поживем… яко тараканы, в щели. Побегают – уймутся; а то. Мало ли на свете убойц? Вряд ли забредут на подворье», – промелькнуло в мозгу с тем как, починив огражденье занимался крыльцом.

119

Стынь слякотная, мокрые дни. На Сергия, в конце сентября-летопроводца выпал, к удивлению местных, невеликонький снег. Сразу же за этим растаял. Осень потеснялась меженью – наступило предзимье.

…Был Нюен, городок на Неве, полдень, холод и такой разговор:

– Ett herrans väder, – молвил на каком-то шагу старший по годам собеседник, и, чуть-чуть отойдя в тень от столбушков галереи, влажной по краям от снежка, выпавшего ночью, вздохнул.

«Ветер подувает, с востока, слабый. То ли дождь, то ли снег… То солнечно, то сумрак. Зима? осень? – промелькнуло в душе. – Дом, великолепный дворец, брошенный супругою пуст, как бочка дорогого вина, купленная в долг для гостей, разъехавшихся мало-помалу кто куда, коченеет – рядом, на обзорной площадке, мокрой не она, – Таббельсверкеринг; да, именно так».

– Чертовс-ская погода, не правда ль? – повторил губернатор, ежась на ветру. – Ох-хохо!.. Видите, старался не зря – вовремя открыл Мёрнерсгоф.

– Скверная погода; ненастье, – подтвердил секретарь. – Тишь полная, безлюдье вокруг. Кажется, что нас, – проронил, также, огорченно вздохнув младший по годам собеседник, – можно бы сказать, занесло на необитаемый остров.

«Ставший таковым без неё».

– Ларс?

– Ваше превосходительство? Ах там, на Неве.

– Что это? Да ясно и так. Обещанный депешею графа, канцлера пришел галиот. Видите флажок навигаторов, на Заячьем острове?

– Как будто… С трудом.

– За мельницею, чуть в стороне. Сработала реляция в Верх… Знаете; пакет, голубой. Именно. Прислали за ним.

– Как вы говорите? Не понял, – правая рука, секретарь.

– Не ясно? Так и быть, подскажу. Сам же переписывал, начисто. Эх вы, молодежь. Прямо-таки девичья память! – Карл, пренебрежительно фыркнув, мрачно усмехнулся. – Как, как? По книгам не прошло? Ну и что ж? Эх вы, писатель.

На валу, в тишине грохнула, незримая пушка; Мёрнер приумолк; чередом, выгромился встречный салют.

– За этим, – продолжал губернатор: – Ясно же, приход корабля связан с неизвестным убийцею, похитившим списки, не пойманным, увы до сих пор. Кажется, – сказал, помолчав несколько мгновений наместник, – заново придется искать. Как знаете, у нас в хувудштаде, за морем немало завистников, и наша карьера…

– Но… Переговоры – к концу.

– Да. Так-то так. И, тем не менее. А все остальное? В штаде, по словам бургомистра, слышанным от местных дельцов, предпринимателей уже говорят, что якобы на Тосне, под Камнем укокошен купец по происхождению швед. Как вам это нравится, Ларс? Представьте, из-за новых ботфортов!

– Басни, разумеется… Вздор.

– Думаете? Нет, не совсем. Лучше б неизвестный грабитель, разбойничек, – ввернул губернатор, – эти сапоги с толмача, бедняги оверсаттаре снял, скажем, для себя: на пропой где-нибудь в другом кабаке. Странное-таки поведение!

– О да, – секретарь.

– Кстати, по словам понятых, свидетелей, – изрек генерал, взглядывая вскользь на корабль, в сторону Песков, – при убитом не было, приходится верить местным ни единого шланта, что выглядит в глазах обывателей, поречных селян как обыкновенный грабеж.

– По-видимому так; не иначе. Выбросили якорь.

– Ну да… Воспользуемся, – молвил наместник, – этим, так сказать, обстоятельством: еще говорят, что немаловажно для нас: жертва нападения – бонд, зажиточный крестьянин туземец, ехавший на торг, в Нюенштад. Он жив, для местных. Усильте по возможности, Ларс в городе такую молву. Справитесь? Понятно сказал? нет? Важно успокоить убийцу, – бросил в пояснение Карл, – бдительность его усыпить. Вот все, что требуется в первые дни.

– Понял.

– Хорошо. Молодцом. И – розыск, розыск. Сыщется, коли не ушел в сторону Москвы, за рубеж. Фрам!.. Завтра же.

– Вперед, так вперед.

С этим, понеслись ордера: на Черную, Славянку, Ижору, в ближние погосты Карелии, на Ладогу, в Нотбург; тамошний держатель порядка, утверждали видцы бросил, на глазах скорохода предписание в печь. Множество людей похватали, кое-кто из крестьян, схваченных вдали от Порога, в лешем приграничье ушел в сторону залужских земель. В губернии, довольно спокойной прежде началась кутерьма. Некто, говорили в приемной генерал-губернатора, природный русак по случаю подкинул извет на однодеревенца – соседа, оного, соседа соседа, однодеревенца доносчика выпороли, как на Руси – вызналось, клепал по недружбе. – «Ну и поделом, дураку. Выискался, умник!» – вещал в городе торговый народ.

Кончилось; допрошенных выпустили. Двое бродяг, впрочем угодили в тюрьму. Несколько дней возле корабельных причалов, на площади, а также околь падкого на страшные басни городка, Нюенштада вился не уловленный ухом высшего начальства слушок, что убил вовсе не какой-нибудь дальний обитатель губернии, с кавгалы-куялы[115]115
  Выражение, которое слышал в речи советских финнов ингерманландцев севернее С.-Петербурга со смыслом: деревенька в глуши, одаль от известных селений Кавголово и, соответственно: Куялово. Названия поселков обязаны, скорее всего речи переселенцев XVII века с прибалтийских земель под Выборгом; «кавгала-куяла» – то же, что по-русски: «глубинка». (Старательный, заметим народ, крепкий, в отношении дел).


[Закрыть] пахарь, но, доподлинно: плут и всесовершенный бездельник, жалованный в старосты Немец; надо было деи, роптал люд, простонародье из пригородов рядом искать – под боком живет, в Калганице. С разбойниками, дескать, связался: шастает повсюдно, в лесах. Прямо-таки зверь, душегуб: выследил поповского сына Юрейки рыболовную тоню, коло деревеньки Вагановой[116]116
  Ваганово, деревня была, встарь неподалёку от Черной речки, где произошел поединок Пушкина с одним из царедворцев, Дантесом. В названии (гл. 39 – подробнее): затерянный след службы, ведавшей взиманием пошлин, ваганного за пропуск судов к пристани, в Большую Неву – то бишь, получали за вес, вагу провозимых товаров.


[Закрыть], и после чего вкинул отрока в глубокую воду! Также, у Невы кое-кто видели его, шатуна. По берегу слонялся, у Камня, подле живорыбных садков – обкрадывал; зачем же еще шастать в стороне от села? С поповичем расправился, изверг, и того посадил, свеина, в прибрежную воду, а потом перенес, мокрого к воротам корчмы.

«Ён, староста», – гуляло в рядах: «Эва! Одного за другим, висельник, двоих утопил» – «Надо же, якей сатана» – «Приставу, поди воровал рыбу-ту, Линдринову дак».

Немцев, осудаченный, также кое-кем в Калганице, вслушиваясь в толки, молчал. Так же, приблизительно ставился в кругу деревенских, слушая нелепицу Вершин.

«Помалкивает, но и подчас выскажется так, что хоть стой около него в остолбении, хоть замертво падай», – промелькнуло в мозгу сельника, в конце октября.

«…Тож, Парка думается, будто убил этого, который в гробу?» – «Яз? Думаю? О чем разговор? Ну тебя», случился ответ;

«Сунутся ко мне – сторожись. Придуркивайся, лги, борода; ведаешь о чем говорю».

На тебе, вдругорядь изрек!..

Видел! – промелькнуло у Парки: – С ношею застиг? Опразднившегося, подле гостиницы? Не важно итак… Видел, а его, сатану видели потом на Пороге, али где-то вблизи кто-нибудь из местных людей;

Впрямь-таки худые дела!..

– Думай о себе… о своих, – вымолвил, нахмурившись Инка. Одаль, у поделанной заново опричной клетушки показалась жена, вставши, посетила заход; выйдя, оправляет подол, яко бы окрест ни души; Инка замечает – осклабился, бесстыдный подглядчик, здоровкается: «Хывяхя пайва!» Облокотился на шатучий забор, только что подправленный, жердь, слабая согнулась, трещит… «Что – баба, – старосте, за главное: дом; да уж. Возложил на себя, лихую образину-ту, звериную, враг что-то наподобие хари плясуна, скоморошеской, и тем забавляется, – подумалось Парке. – Завориной бы тя, по хребту… Знат!.. Як же то теперече жить?»

Найда, как ни в чем не бывало, отвернувшись прошла, в сторону ключей, под уклон, скрывшись у кустов бузины, по лицу беса, Немцева, – отметил помор, – наглому, бродила усмешка.

– Соколик-то у тя креноват, хил – свалится, як тое гнездо. Лутше заменити на льва, ербового; знамя. Поможет. Не забылся Порог? помнишь? – убираясь долой, вскользь осведомляется Инка.

«Знаменья!.. Опять косяком!.. Галочье гнездо – на земле».

Стало невмоготу; «Выдаст», – промелькнуло у Парки.

Чуялось, как староста высморкался, после чего, приостановившись на миг сумрачно вещал, на ходу:

«Кочет кукарекнул, а там… Понял, недоумок? А там, хоть те рассвет не наступай. Сунутся в деревню… под сокола – не наша печаль. Сам сообразишь, али як? Аз предупредил. Не дошло? Дуй-ка за границы… на Русь».

120

Незадолго до Михайлова дня – шел хмурый месяц осени, рекомый подчас около губы грязником (свей говорили: октемврий) Парка, на полатях изрек: – Най! Жити становится невмочь. Знаешь… Неспроста говорю. Съедем, кровинушка отсель; страшно за себя и за вас. Ну как донесет, Немчура?

– Не полюби, целованный, сход. Здесь все-таки-то, як бы, свое: птицы журавли на болотинах, за Речкою, дом; родина, опять же – Краколье около, на Систе-реке. Свычное… Морошка, во мху; всякое такое… А там? – Выговорив, Найда примолкла. – По-за рубежами – не то.

Всхлипнула, услышал супруг; в полной тишине раздалось: «Терпится. Почто уходить? Не знаю… Не хочу… Не могу».

Темь, яко в преисподней, сверчок… Совестно, поскольку повинен в том, как обернулись дела, кажется: один-одинешенек; хозяйка молчит… Мол, де, пропадут в чужаках…

Вершин, размышляя о сказанном супругой, вздохнул. С тем всем, определилось в мозгу: он, Парка знает, что его, большака, мучимого страхом за будущее собной семьи Найда потом, чуточку позднее поймет; как не так? Умница, – мелькнуло в сознании, – каких поискать: грамоту бредет, по складам – первую строку псалтыря, было, за письмо принялась.

– Едем? – прозвучало в тиши: – Вздумала? И як, решено? Бают, на Неве: живота, днешнее житьё по-за Лугою не хуже, чем тут. Русь – добрая; купец говорил… некий… в позапрошлом году. Отчина-та – свейская Водь? Не Систа у вожан колыбель. Прадеды твои обитали, сказывал братеник на Ильмери. По книгам узнал. Верится; возможно и так. С Ваською не больно поспоришь. Дескать, мол, оттуда пришли. Новгород Великий поставили, – ввернул от себя, – именно твои прародители.

– Да ну??

– А чего? Верь. Запросто; бывало и так в прежние года. Потечем?

– Страхотно решиться… Земля… Дети. Да и так воопче.

– Прилепимся ужо. Не горюй. Мало ли у них на Руси, к нашему, иных языков? Литвины, татарва, самоядь; всякие народы; ага. Прусы… В Новгороде, впрочем вожан братец, говорит не встречал.

– Выбежали; к Систе.

– И, неа. В старом, полагаю живут ихнинном, вожан городу. Аль по деревням разбрелись, в пригороды-те, кто куда. Выбежали к Систе не все… Жительствуют мирно, не сварятся промежду собой – каждому хватает земли. Эт-т тебе не то, што на устьях. Просторная, говаривал брат, в Канце, на причалах страна – вздолжь дескать, по-еговому: тянется до самой Персиды.