Текст книги "Захват"

Цель жизни – получать удовольствия, что, впрочем известно, тут же, получилось: обобран. Чем ни удовольствие выяснить причину того, что произошло у корчмы? Бессмы́сленно погиб оверсаттаре? Да как вам сказать. Что-то же, за этим стоит!.. Не просто – получать удовольствия; прохлопал свое. Смирился кое-как с поражением, что тоже – успех; мнится, поступил по-мужски. Только что закончилось, глядь – очередная борьба.

– С чем же, – усмехнувшись, Ненадобнов, – иль, может быть, с кем?

– Выяснилось, враг – за спиною, а не впереди… Каково! Недавно завелись тараканы… Осваивают Карлмёрнерсгоф. Чернавские, возможно, – изрек, в мыслях о былом генерал. – Дворецкий говорит: приползли с прежней резиденс, на ручье. Будут ли захватчики изгнаны – огромный вопрос: множатся, как мы, человечество почти на глазах, – молвил с уважением Карл. – Силища!.. не просто – враги…

Чем больше на планете людей, – пробормотал губернатор, – тем яростнее схватки за жизнь; за лучшее, точнее сказать; лучшего – чем больше, тем лучше. Единственное, что остается в этом положении дел: сдерживать чрезмерно большой выплод соискателей благ. С помощью того же насилия; а как же еще? Умеренность – всему голова.

– Мне кажется, – заметил Ненадобнов, – что где-то бы нам надобно, таким как теперь помедленнее двигаться к лучшему, все дальше вперед… Помешкать, на какой-то годок.

– Не выйдет, ничего не получится, постольку поскольку всеобщая борьба – от небес; вечное, – добавил хозяин: – строить, а потом разрушать. Вы еще скажите, что следует бороться с борцами за те или иные права, связанные с правом на власть; вовсе уж нелепо звучит. Властитель – господин, для него главное: побольше иметь и распоряжаться по-своему, по собственной воле. Власть – слово, за которым стоит имение, а не неимение каких-то вещей. Соль сказанного: чем-то владеть.

Выборжец: – Не понял. Как так? Руки опустить? не бороться? С вами – бесполезно?

– Тщета… Это все равно, что бороться с правом, так сказать, тараканов плодиться, несмотря ни на что, бегать в генеральском дому. Бедный мажордом!.. Изнемог, полностью отдавшись борьбе. Захватчики сильны плодовитостью… Таки, победят.

С насилием и вечной борьбою нечего и думать бороться, – молвил, под конец собеседник, да и, кстати сказать: войны, моровые поветрия и прочее зло, – проговорил, помолчав, думая о собственном, Карл, – в некотором роде – добро, выразимся так, для своих.

– И голод? Ну и ну!.. Все такое. Как-то некрасиво звучит… Не по-человечески.

– Вздор. Чушь, глупость. Ах, какие слова!.. нежные. И кто б возражал: выбившийся в люди скорняк, грубо говоря, шкуродер… По-человечески, с другой стороны: кожу с живого человека снимать, как принято в стране чалмоносцев? Кто же там живет, как не люди? Это – посильнее пример, по-вашему: вполне допустимо? Надо ли стремиться к успеху в этом положении дел, не двигаться все дальше вперед, как только что сказали – не знаю; как вам будет угодно… Если не затопчут в борьбе за лучшее, что есть у соседа – также, несомненный успех. Все это, не очень приятное, быть может, на взор весьма уважаемого гостя, – молвил, повернув к своему, – ставит размножению племени борцов за свое и полное, для всех благоденствие известный предел. Равновесие пока сохраняется, но долго ли так будет продолжаться – вопрос. Бог ставит человека на место. Что бы это было, без войн? Страшно вообразить!.. Съели бы, давным-предавно собственных детей… Пошутил.

Но да и, вообще говоря быть необоснованно добрым, в некоторых случаях жизни – бесчеловечно… И враг необходим, то и дело – взбадривает, как бы; ну да.

«Чудовищно! – подумал купец, не смея перебить разглагольствия; – ну ну, продолжай».

– Более того, – продолжал, чуть передохнув, губернатор: – войны постепенно становятся для нас обязательными. Разве не так?

– Да уж… Приблизительно, так. Уйма созидательных сил… надо их куда-то девать. Полная корзина услуг, потребительских, – добавил купец, больше для себя одного. – Гм. Как же выразиться? Трудно сказать!

По-нашему, – нашелся не вдруг, – в нашем языке: потреблять то же, приблизительно слово, что глагол разрушать, и прочее такое, по смыслу, то есть: возыметь, про себя лишнее богачество; так!.. Потребление, выходит по-твоему, как ты говорил: способ… разновидность борьбы общества людей, городских, да и на селе, – прицепил, – противу себя самого. Тут-то для чего воевать?

Мёрнер, с хохотком: – Поясню. Чем больше на планете людей, и, также, во дворце тараканов, тем невыносимее жить… Америку открыли какую-то, испанцы – Колумб, якобы. Зачем создавать, ради барышей тесноту? Австралия вот только что, вслед. Мало ли пространства для ссор, драк – международной грызни?

Так я понимаю борьбу, – молвил в заключение Мёрнер. – Вам ли повторять очевидное для тех, кто сумел выбиться из черни к верхам… Тут же, по своей любознательности, как говорил, вздумалось пополнить запасы знаний о природе борьбы. Побольше захотелось; ну да: больше – лучше. Раньше бы послать, за Неву… Скрылся от беседы, исчез. Жаль! Не удалось пообщаться!.. именно. Да? Слушаю, Ларс.

– Можно показать? – секретарь. – С тем, правая рука генерала поглядел на шкатулку.

– Сокровище? плоды путешествий? Не против. – Губернатор кивнул. – Прошлое. Валяйте, малыш.

– Вот вам полюбуйтесь, пожалуйста, – сказал Таббельеверкеринг, – коль можно, так вот. Списки! – произнес чередом, вытащив листок, секретарь; «Огладвинские Охты верховье корельские монахи Мелкуй, Князь Туйво, Тихонко, Афоня рыбарь. Па-лес-тин», – выговорил карлов помощник, медленно прочтя, по складам.

«Федька! Тот, который… На Лидне. Коробейник, гуляй. Был вкупе с беглецами на Русь; песельник, – припомнил Серьга. – Всех переписал, дел овец!.. Что ж не догадался пристроить посреди кореляк женщину какую-то, Настю? – промелькнуло в душе: – Песенная? Что из того? Все-таки побольше народу было бы, – но даже и так тысячи людей, перебежчиков; немалый принос. Как бы, возвратил королевству то, что никогда не вернуть. Эк-к ее, капусты, бумаг! В чем-то преуспел, так сказать, зельном, под конец животы… Сокровище не так, чтобы очень… Мог бы не пускаться на Русь. Ладно уж; Марийке – ни-ни».

– Как? Еще?

– Ней. Благодарим всепокорно; досыть, – отозвался Ненадобнов, поморщась на речь младшего, клеврета. – Фарвёл. До встречи, господа. Недосуг. – С тем, дружески простившись оставил остров Мёрнерсхольм позади.

«Далее – на Лубну. Вперед!.. фрам, – проговорил для ушей спутника, возницы: – К своим. Знаешь… А не то, подскажу. Вправо. Шевелись, борода!»

136

С Колтом не пришлось повидаться: укатил за рубеж, только что, с неделю назад. Надолго ли? – спросил домочадцев. Те, выборжцу: пожалуй, – рекли двое молодых сыновей и ключница годов сорока, из местных, пожилая крестьянка; чают, обернется на Пасху; родственник мол, некий витает, баяли, во псковской земле.

«Носится!.. По-своему, прав. Бегатель? А кто же еще? Мельницы – постольку поскольку, хлебушко – всему голова, – сообразил меховщик. – То-то и повадился, туз, в сторону Великой Руси.

Помнится, ревел, как труба: «Можно и побегати. Стар? Девками еще занимаюся, – тем более тут – круглый молодец. Не сдаем! Главное: идти к своему – бей, да бей, с верою в конечный успех. Как же то, при сицевой жизни, русаку отстоять право на довольный кусок» – думал, направляясь к саням;

Виделось, чуть-чуть впереди: на устьице заснеженной Лубны пристанка, повыше, впритык, низкие – четыре амбара, около которых, на Охте встащенный на горочку бот, вместительный, отметил Серьга.

«Этому, с его русаковской хваткою не леть есть противиться, – подумал, в санях: – Слава, краевая известность для него – пустяки, – главное: довольный кусок.

Сувантский горазд на борьбу!.. Сталося, однажды, под Выбором осилил, ведмидь. Лучше бы с такими как он быти на короткой ноге; Брюринга, второй бургомистр, с Колтом – подходящий пример. Взяточники, тот и другой? Глупости какие, пустяк!.. Мздоимство, по великому счету неистребимо. Сувантского можно понять… Для собственной же пользы, вот вот. Подумаешь, какая-то сотня. Можно кое в чем уступить. Что это еще за дела – ссориться на каждом шагу. Свой; ворон ворону не выклюет глаз. Мелочи… Нисколько не жаль, что не удалось повидать.

В сущности, – мелькнуло в мозгу: – каждый победитель – насильник, ежели судить по делам некоторой части купцов. Слово нехорошее? Вздор, более существенно: смысл. Карло, разумеется прав: жизнь – борьба. Насиловать себя помаленьку, ежедень – хорошо, занеже без какой-то узды, терпения и прочих насилий над собою… не так… не только над собою одним – чаемый успех не добыть…»

– В штад!

«… Эх, Матвей… Даром ли достался принос? В тысячах имен перебежчиков – борьба и борьба. Где же он, конечный успех?!.. Богачество – само по себе, в руки загребущие шло! Чуть поторопился в поход. Что ж, судьба… Можно ли её проувидети? Не леть… есть… Никак!

То же, приблизительно: случай с подгородным, из местных, старостою – Карл говорил только что, надысь, во дворце. Жил бы, преспокойно в лифлянтах, да и горя не знал. До смерти забили!.. Вот-на, – думалось какой-то часец: – Как переселился в поморье, тут ему – по морде, по морде. Льготами прельстился, дурак. Въехал, за Невою – в Калинке, выходец, в пустую избу, сколько-то земли получил, даром, по указу властей, штадтских, за приезд на село, сделали начально начальным над жихарями тамошных мест. Далее, избу захотел новую, получше. Итог: памятник на белом снегу – печь, да вкопанный солдатами в пригороде, вшивенький, гроб…»

Как, предположительно двигалось к такому концу под Нюеном, у самой губы сказано, по-своему выше. Воспроизвести целиком все, что сообщил губернатор именитому гостю в час, как богатей меховщик волил прикатить во дворец значило бы, так понимай ровно ничего не сказать. Шутка ли: промчались века!.. Что уж говорить о речах внутреннего свойства; читай: подразумеваются мысли; тем бо́лее, никак не постичь сказанного, встарь про себя… Единственное, что остается в этом положении дел: вставить в разговоры хозяина и гостя, Серьги нечто половинно правдивое – почти наобум. Поехали:

Скорее всего Мёрнер не оправдывал старосту: в беседе с купцом, скрывшейся бесследно, увы как-то, между прочим сказав: «Что ни перебежчик, богатый, или голодранец – урок. В особенности это касается посельского, бонда: пробовал нажиться за счет впавшего, так скажем в беду, – молвил с хохотком, – беглеца, вздумавшего выехать в Руссланд, Фершина. Хотел, да не смог. Нешуточный удар получил, где-то за порогом избы».

«В голову?»

«Быть может; ну да; сомнительно», – быть может, изрек, в мыслях о своем генерал.

«Камнем? – богатей: – топором?»

«Не знаю – произнес губернатор; – да ни все ли равно; чем – второстепенный вопрос. Думайте о рукоприкладстве как вам будет угодно. Пал жертвою всемирной борьбы… за лучшую в округе избу».

Ненадобнов: «Случайность!..»

«Да нет; не думается; нечто другое… по-видимому», – рек губернатор, или мог бы сказать.

Пока – правдоподобно, не так ли? Как бы, промысловая рыбка, собирательно: снет, мелкая, размерами с нет; или, по-другому, точнее: подлинная правда и ложь, сунутые в общий кошель.

Думая о собственной жизни, Мёрнер ненадолго примолк, и, походив под цепями некоторый час, продолжал:

«Какие, там случайности, – вздор; именно. Да вовсе не так. Выявилась, можно сказать с порядочною долей уверенности злая судьба».

«Мисюдэ?» – проронил собеседник; – верно произнес?»

«Молодцом». – Последовал короткий кивок.

Дабы затвердить навсегда слышанный впервые глагол выборжец, внимая рассказу Мёрнера его повторил; «Насмерть мужика отмисюдили», – явилось на ум.

Вслед, в этом приблизительно месте дружеского их разговора, вспомненного, будем считать гостем генерал-губернатора от слова до слова Мёрнеру припомнился пир, с открытием дворца Мёрнерсгоф. «Жаль, – думалось, – что Марта уехала!.. Не скоро прибудет. Манией свободы, жена, волею судьбы одержима!.. Любится такая, как есть, – мысленно изрек генерал; – независимость – превыше всего».

«Немцев домогался избы, – едко произнес губернатор: – Лучшей. Он ее, таки получил. Даром, безо всяких трудов. Пальцем о палец не ударил… Ударили, как знаем другие, в темя, неизвестно за что. Я распорядился вселить старосту, посельского в дом, который никому из крестьян даже в новогоднюю ночь, под Рождество не приснится. Вот именно: из жалости. В госпиталь. Да вы поглядите!..»

«Пристав, с огурцом навестил, взяточник отпетый, вдова… Худо ли? А тут, вам: один; по-прежнему… Не скоро приедет; да уж», – пронеслось на уме.

«Дом, как дом, сравнительно с курною избой; право же. Огромные окна, с видом на разросшийся штад… Печь русская, сказали брюхмастеры у них, докторов есть, топится ли, правда не знаю. Это ли еще ни успех?»

Он, Карл, – подумалось, быть может не прав, глумясь, по существу над кончиной Немцева, которого он, к тому ж еще в глаза не видал.

«Пробовали как-то представить, – промелькнуло в сознании, – себя самого в мертвых, старостою. К счастью, не вышло; вжиться не сполна удалось, правильнее было б сказать. Больше не пытался. Зачем? Но, да и, вообще говоря: скудость воображения – полезная вещь: в неведении, как бы – полегче. Именно поэтому люд, бедные сравнительно весел. Вживаться в ощущения мертвых, – вовремя одумался Карл, – впрочем – сумасшествие, бред… Это как пытаться представить худшее, что ждет впереди.

Не очень-то красивая речь; как-то сорвалось, невзначай, – но, да почему б ни съязвить? По-прежнему – один; унеслась!..

Вроде, получается: сам, с досады человека убил… Можно бы сказать, отыгрался. Душу отвести захотелось, – промелькнуло в мозгу: – Так бы, очевидно подумал собственник сгоревшей избы, скрывшийся от мести сородичей. Теперь, наконец ясно для чего убивал: чтобы получить удовольствие; так скажем, убив малого: подольше прожил. Труп – меньше, чем живой человек. В сущности, разгадка проста. Чем ни разновидность борьбы за право на бессмертную жизнь? Додумались!.. Хоть в чем-то – успех, в нашем положении дел».

…Как ни согласиться? – права. Нюен, небольшой Амстердам где-то на задворках страны. Чем же то еще объяснишь редкие приезды? А, нет, – молвилось, как нам представляется, в сознании Карла, – можно и еще по-другому вникнуть в поведение фру: больше достается от жизни… Вдвое. При совместном житье воли, соответственно меньше: приходится делить пополам.

Трудно разобраться в правах на полную, казалось бы власть. В чем-то, получается: вздор, выдумки – чем больше, тем лучше.

Дом – пуст, письма от нее задержались. Позже, разумеется будут, – пронеслось на уме. Он, ставленник самой королевы, генерал-губернатор – зависим от каких-то людишек из простонародья гонцов!..

Независимости, впрочем, в ее чистом виде, – промелькнуло в душе ставленника не существует, свобода – это лишь состояние похвальной настроенности на таковую.

О, Марта любит! По-своему, другие не так; все люди – разные, отсюда пляши. Он, Карл значительно умнее и краше за морями, вдали; Нюен, по ее выражению – в медвежьем углу. С тем, дружба и любовь – процветают… Счастливы, единственно в письмах; именно… Бывает же так!

«Большое, разумеется больше малого, да только не тут… Важно ли? – явилось на ум в ходе неизвестных бесед с Ларсом, по отъезде купца: – В действительности, мне хорошо!.. Все – разные; по-своему счастлив… По-видимому… По-человечески; не зверь, – человек!..»

137

Письма, письма!.. С дюжину, не меньше с тех пор, как Богстранд подымал паруса. В Ригу, как ни странно – поменьше, но зато в хувудштад! – Марта пересчитала: тринадцать. Счастливое число! молодец. Только что доставили в дом новое… Да где же? А, вот. Четырнадцать!

Прочтя о судьбе Инки, оказавшемся в госпитале, Марта всплакнула, позже, в январе удивилась: выздоровел! очень приятно; в пятнадцатом несчастный поправился, почти совершенно и, розовощеким – в село… С песнями, добавил супруг. Видно, хороши доктора…

Ей довелось как-то, Марте посетить лазарет, в заморском городке, в Померании, – явилось на ум: – Господи, какой же там дух!.. Правильнее было б сказать: непереносимая вонь. Кровь капает с обитых железом госпитальных столов, рядом с порошками от боли, на стене – таракан. Пропитанные гнилью матрасы, рваное белье на полу, разбойничьего вида брюхмастеры, с ножами в руках. Точно живодерня; вот, вот… Лоханщики, пыхтящий котел, с грудою тряпиц, на огне… Корпия, в грязнущей коробке – перевязывать кнехтов, раненых в бою с императором лежит на боку… Полчище несметное мух…

Борются ли там, на Неве за право человека иметь в госпитале должный уход? Не исключено, между прочим: бонда, деревенского старосту могли поместить как-то по ошибке, нечаянно в стенах живодерни, под городом, где лечат быков; действовали, пишет супруг (вставлено, десяточек слов) – чуть ли не в сплошной темноте. Правда ли, что мужнин знакомец, или, может быть друг выздоровел? Староста – жив? Ну-ка возвратимся назад.

Марта усомнилась в прочитанном, и, чтоб не грешить ни на кого понапрасну, тем более на мужа вдругорь, вскользь перечитала письмо.

Да, так; все правильно, – мелькало в душе; чуть ли не до буквы сошлось. Пишет, что прекрасно кормили, за день или за два поправился, чуть-чуть пополнел и, розовощеким – в село… С песнями? как так? Ну и ну. Этот Карл!.. Шутит, приукрасил действительность. Вот, только зачем? Надо же такое придумать. Весело не так, чтобы очень, – более похоже на грусть. Видимо пытался, как мог шутками развеять тоску. Именно; один, да один.

С тем, хустру генерал-губернатора, взгрустнувшей на миг вспомнился несчастный Картезиус; Декарт, как всегда, вспомнив, опечалилась Марта выглядел наигранно бодрым, в ходе разговора посмеивался над человечеством и собственной жизнью и, конечно же, знал, что месяцы его сочтены… Как так?!.. Помалкивал об этом, ну да.

«Не очень-то, пожалуй, правдив; но, да хорошо, что не врун. Простительно, постольку поскольку человек неправдивый, – промелькнуло в душе, – совсем не обязательно – лжец. Лучше говорить: неправдивый; приличнее, чем лживый звучит…»

К лучшему никак не изменится, промолвил Рене, к худшему – возможная вещь;

Все-таки не очень приятно уходить в никуда, нехотя признался магистр, но ведь по-иному шагать в завтра никому не дано; если не поверил – заставят. Впрочем, пострашнее ловушки под названием смерть, выговорил светоч науки в совершенном спокойствии (утешил, мудрец!) – мысли о грядущем конце. Более гуманный капкан (ой ли? – проронил, со смешком): настроиться как можно покрепче на мысль, что не появлялся на свет и думать, что жилось по-людски, не очень хорошо и не слишком плохо, и в целом, как мертвец, состоялся. – («Шуточка не так, чтобы очень, глупая», – мелькнуло у Марты).

Дескать, кое-что сотворил, не только для себя одного. Трактатами, наверное тешится. По-своему, прав… Как будто бы. А, нет, не совсем. Лучше бы построил корабль, с мачтами… Да как поглядеть. Тонут корабли, к сожалению. А книги, труды? Что же из того, что горят? Прав, так прав… Двойственное – даже в таком!..

«Жаль, – проговорилось в душе хустру генерал-губернатора, – того и другого – и бонда, невзирая на то, что выздоровел, и мудреца, умершего, быть может – Декарта… И мужа, не в последний черёд».

Если покопаться поглубже, возникает вопрос: так ли уж, по крупному счету, рижскому несчастен супруг, думая, что он одинок? Вряд ли, – промелькнуло у Марты: – как-никак: семьянин. А – письма, от любимой жены? А – вещи, голубой пеньюар и прочие, и к прочему – Ларс, по виденному в бытность у варваров с огромными бородами, в чем-то двуличный умница, его секретарь? Но, да и, в конце-то концов, что – горе одного человека сравнительно с грядущей печалью просвещенных кругов Европы и всего человечества, с уходом из жизни лучшего из лучших писателей ученых трудов, друга королевы, Рене? Оду о правах человека, будто бы, задумал писать! Шутка ли, на что замахнулся. Успеет ли?!.. Продолжат потомки. Жаль, бедного! Да, собственно всех, включая деревенского старосту, который в письме; думается, все же подчас, вольно и невольно: погиб – умер, в лазарете; увы!

…К лучшему, хотя и печально: как бы, защитился от шума, в городах… Победил? Заставили добиться победы, правильнее будет сказать. Войны за права человека на тишину, впрочем далеко впереди.

Вселенское!.. Печаль губернаторши умом не объять. Раз так, перенесемся на Лугу.

В тот самый час, как хустру генерал-губернатора грустила над письмами, вовне королевства, на другом берегу, более высоком, в избе воев пограничной заставы некто неизвестный супруге Мёрнера начально начальный воинства полужских стрельцов, набольший дозорных сказал: «Не девицы с лукошками, в ягоднике, – службишку знаем. Тихо у нас, пятидесятник, да и на деревне – свои; сельщина, – ввернул подначальный, – жители – природная водь. Крепкая граница… Блюдем. Воистину… Невжели не так?» – «То-то же», – ответовал гость.

Послушаем, иль можно сказать: подслушаем. Касается Парки.

138

– Добре, – назидательно рек главному заставы Порфирий, трогая перстами скулу: – С низом, воеводкою свеев, загранишных – с капралом знайся помаленьку, дружи, не ссорься по-пустому, зазря, но и за пигдальку держись. Мало ли чего ни бывает коло рубежей, по лесам.

Порфирий, по изотчине Гнусов, боярский сын, как сказано уже подначальным – пятидесятник, начальный над начально начальным, Халтурою; Халтура – десятник. В самый канун дня как Вершины, в гоньбе на границу маялись в мокротах Залужья Гнусов, по указу начальства, полуголовы государевых стрельцов пограничья, новоиспеченного сотника, из местных дворян пожаловал, в санях к подначальным, жданный на заставе Халтурою, десятским как снег в пору сенокосной страды.

Не в радостях начальный, Леваш!..

«Повадился! И в прошлом году так же вот нагрянул, нежданно, утрышком, – припомнил стрелец. – Нонь дальние дворы обошел… Невидаль? Село как село; водьское; Саркула и есть. Сёдни уберется? Заутра? – подержал на уме. – Вот как: самому неизвестно! – раздумывает… Как на иголках! Уж на сковородке; ага. Ну соображай, гостенек. На тебе, прилез. Поторапливайся!.. Щёку потер».

Служба у границ новгородчины, полужских стрельцов, даром, что повсюду, где можно – конные порато тяжка, зналось воеводе саркульских: ездят, кое-где бездорожьями, в снегу дозирать межигосударский рубеж поприщ по пятнадцать и больше, да еще и в мороз. Но, да и в теплынь достается так, что не особенно радуешься летней поре; не масленая: солнечный пёк, мошка по низам донимает, лесовые клещи, – с тем, на подновление сил воинства стрелецкой заставы – шиш тебе кормов, не дают. Что проку торговать огородным – репою, капустой да зеленью? – такого добра вдосталь у самих поречан. Разве что, продашь деревенщине, крестьянам иголку, или рыболовный крючок; только и всего барышей. Одинцам горе, семьянистым – втройне. Так, что и такому как есть, махонькому – пуд на двоих, в среднем иждивению рад, полукошелю медяков; к счастью, государское жалованье ратникам возят. Изредка, положим. А, пусть. Капает, и ладно. Привыкли. По-разному, не всем одинаково; ну да, по делам. Лишь бы иждивение шло.

«Грех, – каялся начально начальный, вслушиваясь в легкий шумок, несшийся извне, со двора: – не выдержал-таки искушения, не смог устоять; мучайся теперь, человек…

Оружия, охраны, враги, защиты, нападения… Бр-р. Это называется – жизнь? По-видимому, так. Ох-хо-хо. Даже и с хозяйкою собственной, женою – в борьбе… И руку на нее не поднять, гадину; беременна дык…

Драться за победу – одно, добиться перемоги в борьбе противу себя самого, выяснилось: нечто другое. Коль скоро человек не ведмидь, допустим, – промелькнуло в мозгу, – то в случаях борьбы за права на лучшее, хотя и не прав – как не поступить по-людски? Чем хуже остальных воевод? Каждому – свое, а не так? Стыдно – потерпи, поборись. Временное, муки пройдут. Даром ничего не дается, платим понемногу; а то; мало ли – испытывать стыд? Скурвиться пришлось, не возмог выдержать нападок врага, чтоб ему пропасть, сатане; противу желания сталось – но, таки своровал, скрыв очередную раздачу. За два с половиною месяца… Всего лишь; ну да; только-то. Бывало и так, за год жалованье, новые деньги воям, на рубеж не везли. Как-нибудь, начаял: замнется, в будущем, авось пронесет; мало ли на свете воров. Слыхом, покрупнее дела с рук военачальникам сходят, что б ни попытаться – себе? Глядь, тут же, поутру – неначаемо, как с неба упал, в дом – пятидесятник, Порфирей…»

– Роздал говоришь, мироядец?

– Неужели не так? да уж, – подкрепив изреченное кивком головы, молвил подначальный, озрясь. – Трудно ли? Раз надо, отец… На руку охулок не ложим… Свычное.

– Как, как ты сказал? Свычное – казну воровать? Умничек!.. А ну-кось давай, вынь да выложь… этого такого того… Де они, расписки? На стол! – выговорил гость, помолчав, думая о чем-то еще. – Грамоте никто не научны? Вот как? Ну и ну. Ни один? Поп, снадобится руку приложит, знающий писати, в стрельца, коли он неграмотный, место.

– Нетути в Саркуле священников, – нашелся Леваш.

– Эк-ко, негодяй болтанул. Выкручиваться? Я т-те, сверчок. Али ты мене дураком, враг, пятидесятника чтишь? Мигом зазови молодцов – послушаем дозорную рать… Как? Вот как: никого?! разослал? Всех-всех? Не понял. До единого? Да? так? – гость, на некие глаголы хозяина, не веря ушам: – Ну-ка повтори, да погромче, остолоп. Восьмерых? с тем, что на заставе не более… с пяток лошадей? Так-то я тебе и поверил. Но, да не за этим притек, – чуть миролюбивее, гость. – Роздал – роздал. Жалованьем после займемся.

В дверь мельком заглянул, громыхнув шпорами, и скрылся вовне грамотный, как зналось Халтуре, набольшему, Новые Деньги.

– Ай не по-людски поступил! Как так? – Порфирий, пожурив подначального скосился на матицу: «Хорош економ! – думалось какой-то часец: – За два с половиною месяца – не так-то и мало. Ну, как разузнают, стрельцы? Як бы за такие дела ни вздынули туда же, рядком, на балку-ту, на крюк – самого… фельмаршала людей, воеводку. Станется, пожалуй… Каков!»

Ниже потолка, на ремнях висла прокопченная туша, обернутая в реденький холст.

«Сохатый, – промелькнуло у главного начальника; – слон». Лось. Там же находился другой окорок, поменьше, кабаний. С меньшего (чуть-чуть пригорел понизу, как будто бы) окорока, с выглядком кости, взгляд перехватив, просветил набольший заставы, десятник главного стрелецкий народ мог, по своему разумению, кто сколько хотел оттяпывать, ножами пласты.

– Новое скажу. Напугал? Вот-т дур-рак… Новости – за лавку держись! Велено у всех побывати. Голова отрядил. Как дозор? Все денежники живы-здоровы? – Набольший, касаясь перстом в золоте надутой щеки, что-то бормотнув, приумолк, и, собираясь продолжить начатое чмокнул губами.

«Вот еще, – подумал Леваш: – Новости? Кого подивил? Но, да и с хулою, комар, гнус болотный, чтоб те околеть, запоздал – ровно никакой новизны. В обществе служилых сызвеку той, кто под начальным – дурак; пошлое; какая, там новь!..»

– Слушаю. Так, так; говори.

– Велено… Стрелец не ведмидь, даром, што зима наступил… аа!..

Думается, спать не пристало. Мы тут с тобою, маршалом не девицы в ягодах, как ты вещевал, но – сторожевые собаки, – а тебе, ватаман тем более, с такой-то приплатой, зельною негоже дремать. Ну, а коли-то проморгавши – пеняй на себя. То-то, бурундук. Обнаглел. Всем говорено, не единожды – и яко глухие. Столь же бестолковы на Плюсе-той. Граница!.. Эх вы. Умкаешь, к чему разговор? Так бы, не приехал.

– Чего? Как ты говоришь: не прие?.. Думаю, Порфирей Иваныч, завтра-послезавтра: в поход? – пробормотал подчиненный, вслушиваясь в говор стрельцов, еле уловимый на слух. – Чаятельно, будет война?

– Кто тебе сказал, дураку: яз? Тот, што за рекою? капрал? Оба хороши, ералисимусы!.. Вовсе не так. Но и не совсем пустяковина, по-моему-от. Днесь, маршал послужи вчетверне. Переговоры, на Стекольне идут, коли-то уже не закончилися, так понимай – ну и, сообразно сему: грамота, в Стрелецкой приказ. Кликни-ка мово паробочка, малого, в конюшне сидит… да и накорми паренька.

С тем, набольший стрельцов изошел вон, из ближней половины избы, чуточку спустя обернувшись.

Призванным под кров оказался матерущий стрелец, низенький, почти до греха рослого мужчины Порфирия (успевший в другом – славился известными даже мушкетерам заречья огненного цвета усами, вровень с бородой до пупа).

– Окорок… Достанешь, кормись… Как-нибудь; кадушку подставь, – набольший, вознице. – Принес? Так-к; давай, – молвил, открывая ларец.

В следующий миг на столе хрустнул, распрямляемый дланью объездчика застав пограничья, несколько надорванный, свиток.

Леваш, перекрестясь воздохнул: «Кажется спасен, пронесло – кончил растабары о жалованьях; после, так после; служебное пошло-покатилось, – промелькнуло в мозгу. – Кто б спорил? Набольший! Начальствам виднее. Ну, вали, починай. Что б ни воушати? – главарь. Послухаем чего наплетет – не лишнее: ума набираться. В сколько-нибудь лучшие люди выбился не так, чтоб давно: ставши, как Порфирий начальным, – вспомнилось, – в минувшем году… Счастливая случайность, ага; предместнику, Назарию Злобе, царствие небесно секач насмерть разворочал живот. На кабана идешь – гроб теши!.. Заранее. Да, именно так».

Вычли принесенный возницею старинный указ, давности столбовского мира, писанный в двадцатые годы для старшин городков и простонародья, крестьян ставших пограничными сел, и далее, чуть-чуть погодя помянутую набольшим грамоту, в Стрелецкий приказ.

– У-оо, – прозвучало в тиши. – Понял? – подначальному, гость.

– Как же!..

– Потому и притек. – Главный стрелец мыкнул, прикоснувшись к щеке чуть ли не в пятнадцатый раз, и, проговорив для ушей младшего чинами стрельца нечто не совсем вразумительное, крепко задумался.

В чем дело? А, вот:

Гну сова примучивал зуб; это, для дальнейшего важно. Задумчивость, в которую впал приезжий, да и то ненадолго – внешний показатель того, что происходило внутри.

Зубы! – возмутится иной. А сердце? Или, скажем: душа? У каждого, хоть что-то болит, каждому больнее – свое. Так ведь. Или, может не так? Зубы, что: вырвал, да и вся недолга – не мясо, так овсяный кисель заполнит пустоту в животе. Каждый – прав. Сицее попроще, сказал бы, думается Карл – губернатор, чем искоренить тараканов. Случаи другого подхода к собственному крайне редки. То же, очевидно касается стрелецкого зуба. Ох, уж эти наши права! Днесь, также оное – превыше обязанностей. Новое – старь. Так же обстояло с правами ранее, в семнадцатом веке. Даже стрелецкий зуб ведал нерушимое право на то, чтобы ему заболеть; воспользовался правом на выбор лучшего, в его понимании. Бывает, а что? Как бы, поступил по-людски, по-своему. По-своему, прав; мол де, не болеть – не обязан. Сердце – поважнее, но тут выглавился, видите, зуб. Горе-таки – скорбные зубы!.. Но пятидесятник терпел.