Текст книги "Захват"

– Эт-то еще что?! – остолбел, выпучив глаза Поммеренинг, озабоченныйт тем, что происходит вовне. – «Могут, оголтелая чернь… Варвары, страна дикарей! Дохлую собаку подбросили; осталось поджечь, – думал, отступая назад-в-сторону, к стекольцам окна: – Дым, не дым? Легонькая, муть – от жары?»

– Лист надо, грамоту, – потребовал Стрелка, задирая испод: – Глянь! – вымолвил, ощерясь как пес, частью на родном языке: – Вумныи какие, дельцы – загребать золото чужою рукой! Тысячи ему не хватает, жадине, скажите на милость, – завершил, показав ласканные плетью бока. – Знаем кое-что, да не скажем, – проронил, опустив пахшую кислятиной дрань. – Ишь выискался мне чистоплюй. А потрудись-ка сам-друг с коробом, без грамотки сам, – выговорил, чуть поостыв: – Дело ли есть – кажного собаки пастися да лазаря под окнами петь? Кто даст, по милости, а кто и наддаст. Грамоту.

– Какую, зачем? – рек в недоумении Карл, ясно понимая при этом что имелось в виду.

– Охранительную. Как не понять? Олух? А еще президент, – выговорил, хмыкнув толмач. – Льготную на право торговли мелочью – железом, вразнос. Ведомо как любят бродяг. Сыт. А – в башню… вкидывали как-то, соотчичи – едва откупился, а – потянут, часком в съезжую избу, на допрос? Как тогда? Ведь не полетишь выручать. Всем станет к выгоде: и мне, и тебе, и ее королевскому величеству… Нам… Нешто невдомёк? Господарству. Именно. И деньги давай; ресх'елп, – уточнил собеседник, – путевые. Кончились. Дошло? воумил? Невские давно испроедены. За главное: пас.

– Выпишем, – сказал Поммеренинг, ощутив на душе легонький страшок-холодок:

В сущности, агент губернатора по-своему прав. Незачем сердиться на дерзость. Положение вещей таково, что ему необходимо скрывать прошлое (поскольку, в былом: каторжник, писал губернатор), да и так, на виду – в людях – постоянно оглядываться, ночью и днем, днем в особенности, быть начеку. Есть поводы страшиться властей: тут, рядом с неизвестной покаместь просвещенному обществу, державам Европы зауральской Тартариею, в дикой стране часто применяются пытки. Видимо, жестокость в крови. Что ж, восток. Чуть ли не на каждом шагу казнят за многоженство, разбои, чаровство, мужеложество, за игры на деньги в кость, по кабакам, за картёж, за дерзкое, тайком от супруг вдыхание табачных паров; что уж говорить о бродяжничестве. Он, резидент видел, издали сажаемых на кол (трудно передать на словах то, что испытал – вдалеке! от подиума, лобного места);

Режут на куски, четвертуют, около Кремля, на виду… Варвары; страна дикарей. Стражники, с дубьем наготове, стаи беспризорных собак, грязь, нищие, повсюду – заборы. Что стоило ему пережить зрелище сожжения в срубе! – кажется, звучит по сей день тот нечеловеческий вопль двух еретиков псковитян, несшийся к пурпурной стене главной цитадели верхов, шлотту за рекою Неглинной с площади, которой владельцы сопредельных домов дали название Пожар!..

«Надо бы, конечно купить этому верзиле прикрытие – отличный разведчик!» – подержал на уме с тем как удалось проскользнуть мимо вездехода во двор.

Дым, выяснилось шел из поварни.

– Будет поддорожная. Так? правильно сказал? – произнес, тут же возвернувшись в покой. – Тьфу; мелочи.

– Ну-у ж нет, господин… херре. По-моему, пустяк – обещанья, – мягко возразил оверсаттаре – заневский толмач, в сторону московского Карлы. – Но, да ничего не поделаешь: придется пождать. Час терпит.

– Да уж. Не печальтесь, уладим. Стоит не сегодня, так завтра, – заявил Поммеренинг во всесовершенном спокойствии, – снестись вечерком где-нибудь, один на один с Федором, и дня через два, – молвил доверительно Карл, касаясь грязноватой руки нужного покаместь, до времени верхам человека, – дело непременно устроится.

За взятку, – пояснил собеседник, с некоторым страхом подумывая, что невзначай, выразившись так, оплошал. Надо же: назвать щелкопера, столоначальника лишь только по имени, как будто возвел безвестного бумагомарателя, простого писаку в ряд наиболее известных Московии служилых бояр. Что б ни говорить осторожнее, – мелькало в мозгу.

– Тот, Федор Лебедев – помощник дьяка Волошенинова, – поправился Карл, – в сущности, достаточно прост, но его многие не так понимают. Мне передавали за верное, что сей прощелыга, Лебедев открыто не требует, подобно речам пискающих перьями крыс, – молча просит; действуя бездействием, косно. Вязок. Выжидает, шельмец. Только никому не скажите, боже упаси, комиссар. То, что говорю – между нами… Тайна.

– Неужели – дурак? Понял, разумеется, – гость. – Посольские?! – дивился толмач.

– Кто же еще. Прочев кое-как, мельком жалобу напишет на ней: «Взять к делу» и, немедленно – в стол, якобы затем, говорит, чтобы соблюсти очередность, – присовокупил резидент; – ловок! налицо – справедливость… как бы. А идти на прием к Волошенинову, рассказывал Томас, личный переводчик – не хочет».

– Ясно, – вещевал иностранец, испустив хохоток (вспомнил, на мгновение штад).

– Знаете? И то же – у вас?

– В ратуше, – подправил Матвей.

– Люди, – произнес резидент: – свойственно. Тем более, тут. Взяточников – тысяча тысяч… Ждет, шельма эдакая.

– Мзды? целкашей? Господи, Посольский приказ! Или же – европские деньги? Что предпочитает: рубли? Хочется крыжовых ефимков? – перебил вездеход, – талеров с крестами? Чего? Так, из любопытства спросил.

– Что же, что: Посольский приказ; так везде. Взяточники были и будут, – продолжал Поммеренинг, пропуская слова слушателя мимо ушей: – Только получив исполняет. Очень тороплюсь, господин. Как бы, – проронил резидент, перебирая бумаги перед тем, как уйти, – приделывает к жалобам ноги… Так-кой! В Верх – с ножками, на их языке. То есть, на туземном наречии, приказных писак… мзду… тягомотиной берет.

Проштшайте, – заключил собеседник: – лучше бы нельзя выдворяйсь: опасно. Как-нибудь, пока поживите в мушкетерской избе… Всё, кажется. Бегу, старина.

– Скатертью дорога, вперед; фрам, – изговорилось вдогонь.

83

Карло, Померенин язавшись раздобыть охранительную слово сдержал – выправили, как там, не важно. Лист был на имя беломестца Оникея Петрова, подлинный, за дьячьей печатью. Прохожая, о коей мечтал чуть ли не с начала страды! Славное подспорье в ходу; лист, как лист. Главные приметы совпали. Кое-что появилось, наконец в кошельке.

Можно было двигаться дальше, как приговорил резидент – к сердцу Ингерманландии, в кажущийся ото всего пережитого вдали призраком другой батьковщины, родиною-мачехой штад. – И, погуляв Стрелка (с коробом, внутри – туесок с крючьями для рыбного промысла да ком черновых) вскорости отправился вон из небезопасной для жизни, чуялось порою в толпе, душной мятущейся Москвы. – Именно тогда, накануне видел Оникея Петрова мысливший вернуться к семье, в Красный Бор, мотаясь на кругу Палестин.

В самое времечко убрался, надо так понимать, радовался в мыслях Матвей, нехотя продолжив страду – яко звездочетец в Китай-городе, волхвун подсказал; «Эх, да хорошо-хорошенько! да уж, – пронеслось на уме: – Сыт, пьян, не гонятся, вослед коробейнику селяне с дубьем».

«Что если, – подумал однажды, через несколько дней: – к бабе заглянуть, по пути? Запросто; тем более: ждет. Али же податься на родину, Матвей-Оникей? Правда не совсем по пути. Все-таки-то? Как поступить: Брянщина, которая снится иноди? Красотка вдова? Все-таки: вернуться? Зачем? Хоть бы для того, чтоб в конце срока неудавшейся жизни, во второй половине с толком, не спеша разобраться для чего ты живешь.

…Полно те, Матвейка хворать преодоленьем преград. Всё-то, исключая любовь к шествиям, возникшую в отроках, да, может борьбу за независимость – собачья брехня… Короб суеты-маеты. Чуть ли то не все беспокойства, зависть, устремления к лучшему – дорожная пыль. Право, не мешает подумать на свободе, в тиши что это, по сути: борьба противу всего, что тебе кажется враждебным в пути. (К лучшему? Ах, если бы так). Есть ли оно, лучшее, в конце-то концов? Может наступила пора, воин оглянуться назад, с тем чтоб на пути в никуда вовремя свернуть к своему в подлинном значении слов? Близится печальный конец. Надо ли борьбу продолжать? Больше бы!.. Частичный успех, тысяча крестьян перебежчиков – не так-то и мало. Деньги! А, с другой стороны: преодолев столько мук хочется, в стремлении к лучшему подальше уйти… Тут же возникает вопрос: где, в чем – своё? Полного успеха, во всем, так или иначе – не жди; нет выхода, по сути вещей. Жизнь – тупик. Разве что, единственный выход… Глупости, не будем спешить; как-нибудь само приползет. В общем, впереди – пустота. Мать, жалко не увидел. С отцом ссорился бывало, дурак… Тоже не пришлось хоронить. Всё-всё, что временно покажется собинным – сторонний занос. Не было и нет своего! То же: пресловутая брань, чтоб ей провалиться под земь, корень суеты-маеты – вечная борьба за свое… Но ведь, по великому счету: не бороться – не жить. Важно ли во имя чего? Вывод: продолжай домогаться тысячей, пока не издох? Или же… Но только – не сам; руки налагать на себя – лишнее. Кого огорчишь? Бейся!.. Поливай огурцы?»

Чем кончилась душевная смута и куда порешил двигаться, покинув престольную осталось гадать.

Вскоре, путешествуя севернее стен белокаменной лазутчик узнал о вспыхнувшей в начале июня, в день, как молодой самодержец шествовал с крестом с богомолья, зревшей в низах смуте; гиль переросла в бунт, заполыхали пожары, даже у кремлевской стены; сказывали, будто в Зарядье вспыхнуло от рук поджигателей (попался один). Получив наконец жалованье, в старых копейках – серебром, а не медью, пущенной-таки в оборот, знали кое-кто на Москве, буйно загуляли стрельцы, стались, говорил подорожник грабежи да убийства.

Горело, по словам очевидца, жившего вблизи от кремля, случайного попутчика Стрелки, сукновала из Кимр, также, на торговом дворе общины гостей заморян, ставленном в тридцатые годы магистром на Москве от правительтва, предместником Карлы, Крузбьерном, как молвил ему, Стрелке, нонешний посланник свеян, и, будто, в теремах на подворье самого резидента – слышал за обедом, в корчме.

«Как бы ни пропали реестры!.. Станется, того и гляди в сицем положении дел. Добре хоть, – подумал Дунаев, слушая, – старье сохранил; грех, помнится, мелькало в сознании бросать нажитое; как бы, явил предусмотрительность – а там, на Москве мыслил: приневолила жадность. Сельская отрыжка, так скажем; каждый колосок подберешь. Брянщина сработала; ну. Карл знает: ношево, с которым пожаловал писать беловые, страдная капуста – в мошне. А и дверной скрип не стих, как вышел из ворот резидента, – промелькнуло в мозгу занятого едевом Стрелки, – наступает пора сызнова писать, с черновых… в доме генерал-губернатора, заневского Карлы, – Мёрнера, в Свином переулке; да уж… По прибытии в штад. Надо б на обратном пути с тысячу еще приискать; больше – лучше».

– Ух-х ты!.. Загорелся приказ? думного убили? Не врешь? Правда, говорухо? Делы!.. Даже и в кремле занялось? Як не жаль? – молвил под конец сообщения лазутчик, вздохнув; «Скольк-ко положилось труда!..»

– Ешь; ешь, ешь. Вот еще: о чем горевать? – вставил между слов сотрапезник, продолжая рассказ; – плюнь; чуждое, – прибавил кимряк. – Жаль? Чо скорбеть. Государик-от – своё наверстает. Подтянем кушаки, да и всё. Как-нибудь, дыхнём; не впервой.

Рекши таковые глаголы сказщик поглядел на лицо ставшего смурным собеседника и чуть поперхнулся:

Что это: Федот, да не тот. У-у, филин! Хмыкнув, головою кивает, словно зажигальщик; похож. Странно… да и чуточку страшно. Ухал, временами смеялся, и теперь – ни гугу. Щурится, жевать перестал.

Нет, – чуялась ответная молвь:

– Пой, жаба, сказывай, – носач, коробейник: – Ну? Так, вали. Понял. Продолжай говорить. Дальше. Отчего приумолк? – ласково, носач – кимряку: – Як ты обозвал государя? Без титлы, да, к тому же – ругательно! Как есть умалил, иком, под конец называния, за буквою рцы… Улика, – произнес, помолчав, как бы для себя одного. – Я т-те покажу государика! Свидетели вон… местные люди. Значит, говоришь: сукновал? В Кимрах обитаешь?

– Кто? яз?

– Кто ж еще. Ты, ты, оскорбитель. Сказывать так-кое!.. при всех! Дальше говори, винолюб. Жил с дядею, на имя Никифорик? В Китай-городу? Нечего сказать: верноподданный! Вдобавок, женат. Семеро по лавкам – твои? Так, думается, – хмыкнув. – Еще. К делу, борода, говори. Сказывай.

– Да вроде бы всё, чается уже рассказал. – «С лихом», – шевельнулось в мозгу. – На. Отт, тебе должок получай. Полтина и четыре деньги. «Жаль… Пусть подавится. Абы не сказал слово и дело государево. Плати, за язык», – молвил про себя сукновал, в спешке неуклюже схитрив.

– Только-то? – изрек вездеход. – Вспомни-ко, дырявая память кто платил за винчишко на гостином дворе. Да за та-ковскии худые глаголы про царя-государя мигом на расправу сведут. – И, договорив получил вслед, за лихоимскую выдумку от малого рубль.

«Хамская привычка!.. Подлецу хищник; – подержал на уме с легонькою грустью толмач: – Скурвился, видать окончательно!.. Злыдарь? Лихоимец? Да уж. Но и, с тем наряду незачем язык распускать: царь все-таки, еще и, к тому ж собственный; не ценит своё!.. Путаются правда и ложь. Нечто наподобие: мир… Господи, такой же, как все!..

Мания борьбы, да и только; безумие, иначе сказать. Драчество кругом, зубоежь… Кто кого! Свыкся. Облукавить, вломиться, выбить… В ратуше собачья грызня… то бишь, в государевой думе, сказывал на днях резидент. Скурвишься, в такой животе, вольно и невольно; эге ж. Двойственная правда – и тут. Терпится… С другой стороны: как же по-иному витати… биться на кишащей вояками, опасной земле?»

Встав, Стрелка подошел к поставу. Брякнув кошельком, усмехнулся; «Иноди не только берут деньги, хапом, на Великой Руси, но и, временами дают», – молвил, для ушей содержателя корчмы путешественник, и после чего, так, чтобы расслышал торговец, объегоренный им, собственно для ради забавы спутник, очевидец пожара – в следующий миг расплатился, также, за обед кимряка.

84

Между тем, жизнь магистра – доверенного свейских верхов, что то же: резидента, посланника весьма осложнилась.

Нет, нет. Дело не в приходе экскурсора, что было – прошло, нисколько не привлекши внимания московских властей. Сложности касались условий жизни Поммеренинга в целом:

Разведчик-соглядатай правительства соседней державы, чужой и незнакомый в столице, как пишет о себе резидент в одном из донесений в Стекольну, за море, в недавнем – гоф-юнкер Двора ее королевского величества, еще не успев как следует освоиться с делом, неглупый человек получил ряд высказанных в письменном виде, надо полагать нареканий;

Тут еще, к числу неприятностей служебного толка присоединился пожар; то ли возрождай представительство, подумывал с тем посланник зарубежья – магистр, взирая на остатки подворья, то ли заново строй. (Выкладки по поводу стоимости новых палат, каменных – кирпич – сохранились; желающие могут прочесть).

В донесении самой королеве от 6 июля 1648 года Карл сообщает об исчезновении писем, посланных в апреле и в мае на имя секретаря ее королевского величества Ларса Кантерстена и государыни, а как попросил, значится в строках сообщения начальству страны думного дьяка государя (погибшего в июньский мятеж Чистого) сие объяснить, тот, отговорившись вещал, что, дескать время покажет суетность его беспокойства, что письма непременно дойдут. Вестовщик Фрас, пожаловался Карлу гонец ее королевского величества, летом, будучи подвергнут давлению и даже рукоприкладству со стороны переводчика великого князя, Михаила Розитина, невольно давал честь грамоты наместнику в Новгороде, князю Хилкову. (Простительно, считал Поммеренинг: как не подчиниться насилию?) Вдобавок, гонца сутками держали в тюрьме, – негодовал резидент. Ведомство Посольский приказ, коим правит после умертвления Чистого, брошенного голым в навоз дьяк Михаил Волошенинов на жалобы в связи с распечаткою иных донесений – неизменно молчит[83]83
  За долгое отсутствие писем резидент получил выговор от королевы ее милостливым, как выражался получатель, указом от И декабря 1648 г.


[Закрыть].

Выяснилось, важный разведчик ругодивец, на их языке: житель Нарвы Константин Ларионов, называемый здесь, в Москве уничижительно Косткою, доподлинно жив, но его все еще, по-прежнему держат закованным, под крепкою стражей, и как будто хотят вывезти («едва ли – живым», чуть не написал Поммеренинг) за море, на суд королевы, якобы за то, что зарезал в рядах сторожа; наверное так, было, – рассуждал, – но зачем, смешивая разные вещи, мягко выражаясь: увязывать сию неприятность для московских властей с действиями этой особы по выявлению, с дальнейшею выдачей, по праву на то живших под Москвой, за боярами коронных крестьян? – недоумевал резидент, впрочем не особенно злясь. Как расценить действия царского наместника в Новгороде после того как по прибытии в штад, проездом королевских послов на переговоры в Москву Эрика Гюльденштерны с помощниками – их воевода, не позволив послам свидеться, побыть с Ларионовым один на один сразу же, поспешно схватив, спрятал королевского поданного, гостя в тюрьму и затем препроводил в монастырь? Вместо объяснения дьяк Михаил Волошенинов изволил попенять резиденту – посланнику великой державы, пронеслось на уме на неправомочные действия предшественника, херре Петра Крузбьерна – мол, тот продавал вопреки заповедям власть предержащих крепкое вино и табак!..

Или, вот еще неприятность: в пожар, произошедший недавно по вине бунтарей – ломившихся на двор волнованцев и поджигателей исчезли реестры, списки подлежащих возврату жителей залужских земель… Где уж сохраниться бумагам – выгорело чуть ли не всё. Убыток, причиненный пожаром – на полторы тысячи московских рублей!.. Кроме устоявшей по счастью, волею Творца небольшой, обвалившейся позднее палатки, каменной – гора угольков. Даже и какой-то громила зажигальщик сгорел; в конюшне, – вспоминалось посланнику, – откуда пошел распространяться пожар. Вещи, беспорядочно в спешке носимые туда и сюда, переставляемые с места на место, ценные, – подумывал вскользь, – частью доставались толпе грабельщиков, рвавшихся в дом; выстрелить пришлось не однажды, в сторону, повыше голов… Хватая в разгулявшемся пламени то то, то другое думали скорее о том, чтобы на глазах у погромщиков самим не сгореть.

На письменный запрос государю, Алексею Михайловичу о возмещении убытков, причиненных пожаром, посланный не очень давно (терпится) ответ не пришел. От канцлеров – одни отговорки; бояре утверждают: пожар возник от попущения божья, или от его, Поммеренинга каких-то грехов!.. Единственное, что удалось: приобрести у казны двадцать с половиною ведер хлебного, по вкусу вина, по приемлемой, приемной от производителей стоимости, для угощенья плотников, по их, москвитян склонности к хмельному питью. Собственно, не стоит внимания… Чему удивляться? – варвары, страна дикарей.

В то же, приблизительно время посланник сообщает, своим о растерзании чернью начальника Земского приказа Плещеева, брошенного мертвым в огонь, о противоборстве с народом приближенных царя, о том, что именитая знать, бояре обещали советоваться с простонародьем как будут говорить о земле, о казни просившихся на волю холопов, о ссылке в Белозерскую лавру спасенного от черни царицею, Марией Ильиничной Бориса Морозова, шурина великого князя, о гибели от рук царедворцев начальника над артиллериею Траханиотова, шурина опального шурина великого князя, Морозова (и что голова оного боярина, отметил магистр, отсеченная, весь день пролежала у того на груди во устрашение приверженцев партии опального родича царя-государя); в том же ряду – переселившихся в спокойную жизнь, вечную – позорная смерть думного боярина Чистого, как сказано выше кинутого, с этим в навоз.

Далее, Карл пишет о возникновении споров, disputers – партийной борьбе (партия – суть: некая часть), лучше бы сказать: о соперничестве новых людей в окружении великого князя (в грамоте: storfurste – большой и то же, равнозначно: великий), о выплате стрельцам послужного (следует напомнить: о чем, кроме королевы узнал, также коробейник Петров, слушая рассказ одураченного им очевидца отшумевших событий, жившего в Москве кимряка). С этим, резидент сообщает о раздаче царем знатному боярству мушкетов, для защиты от черни, что простонародье, спасаясь от мести обозленных бояр и вызванной пожаром разрухи толпами бежит что ни день, словно из тюрьмы из Москвы, что молодой государь взял за правило рассматривать жалобы просителей сам и составляет законы, для того, чтоб народ по возможности был удовлетворен[84]84
  Речь о Соборном Уложении 1649 г. (Вряд ли таковое – пример страсти государей к писательству; а кто из людей, грамотных не пишет теперь?).


[Закрыть].

Мелочи? Наверное, так. Можно ли без них обойтись?

Тут же, посреди сообщений, так сказать, второго разбора Поммеренинг доносит за море, своим, по начальству о действиях Богдана Хмельницкого, главы подчиняющегося попеременно то Польше, то великому князю войска сечевых казаков, пытается нарушить торговлю англичан и голландцев через новую гавань (stapelverket) Архангельск – повернуть корабли в сторону балтийских причалов (дабы не платить за проход проливом Голландии таможенных пошлин). Голландцы, получив отпускную аудиенцию, вещал погорелец, так и не добились продажи ни селитры, ни хлеба и, судя по всему перевод торговли на Варяжское море не заставит себя слишком продолжительно ждать, – тем более, что местные гости не жалуют особо вниманием архангельский порт: годами проживая в столице, – присовокупил резидент мнение туземных купцов, – беломорские, с Двины – северяне вырывают у тех, кто хаживал с мехами в Лифляндию кусок изо рта; если бы Архангельск пошел по стопам железодельной промышленности, то ни к чему было б ненавидеть двинян;

Вызнав от хороших людей, как выражается Карл о прекращении в столице и в Туле производства мушкетов, резидент сообщает ее королевскому величеству, Христине II о запустении тульского и ряда иных заводов по переработке железа. Упадок оружейной промышленности, прямо глаголет ставленник заморских властей произошел благодаря его непосредственному в этом участию. (Помог кузнецам из некоторых стран зарубежья получить у царя плату и разрешительные грамоты, пассы на выезд за пределы Руси). Как только иностранные гости царя, железоделы уедут, предрекал Поммеренинг, тульский и горные заводы Урала будут неспособны вредить заводам ее королевского величества.

Не слабо звучит? С тем, далее посланник всучил, грубо выражаясь Марселису, для нужд производства, в Туле плохого мастера. И если бы так, в будущем, писал соглядатай удалось заменить без вреда для хороших отношений со всеми, или выдворить вон также и других мастеров, ныне состоящих на службе у великого князя и правящих заводами немцев – было бы великое дело, даром, что не всем бы оно, видимо пришлось по душе.

Во имя любезного ему фостерлянда, отечества – мечтал погубить железоделательный промысел соседней державы, только-только начавший, было на Руси развиваться, так сказать, на корню.

Пламенно влюбленный в отечество и королеву, собственную – жук древоточец…

Тут еще, узнал Поммеренинг от знакомых купцов – запожаловал английский гонец для переговоров с Москвою о покупке зерна!.. С тем, Карл незамедлительно пишет за море, используя связь с херре генерал-губернатором Восточного лёна. Чем кончится беседа с посланцем Англии пока что неясно – русь, варвары, обычно медлительные до тошноты, чуть не написал Поммеренинг – ринулись вдруг в Сумерскую волость[85]85
  Название волости по месту расположения, у бывшей границы – на левобережье р. Луги; район нынешнего озера Самро.


[Закрыть], затем, чтобы наконец разобраться на местах, у крестьян сколько и какого зерна можно продавать за рубеж. Что ж не продают королевству? – Швеции, хотя кое-кто канцлеры, в правительстве знают, сообщил в хувудштад, в свейскую столицу места, где не переводится хлеб. Тайно покупая, везут к Пейпус-озеру, по гдовской дороге, в стороне от застав[86]86
  Подразумевалось Чудское озеро, теперь, по-эстонски: Пейпси, на льду которого князь Александр Невский победил «крыжаков», т. е. крестоносное воинство, что, впрочем известно.


[Закрыть].

«Теперь мне рассказывают, – как-то вещал посланник, – достоверные люди, что датчанин может купить в Архангельске десять тысяч четвертей или бочек хлеба, а что касается запечатанного письма своему королю, содержится ли в письме большее, чем подтверждение дружбы, об этом усердно постараюсь узнать».

Подчас, отображая в посланиях столичную жизнь Карл предпочитает использовать для этого тайнопись – пример литореи: xbonyedn cdsdzyo odnodyx и, также осторожности ради, донося по начальству о том, что происходит в правительстве, кремлевском Верху, вводит цифровое письмо; что б ни предложить, для примера и такой образец: 255.237.74.184.186.180.188.237.252.181. 59.237.252.60.188.181.68.181.70[87]87
  Оба примера тайнописи – по документам, с которыми работал историк К. И. Якубов (конец XIX в). Шифровки по сей день, вроде бы никем не разгаданы; нет смысла заниматься трудом неведомо во имя чего.


[Закрыть].

Можно было б, видим придраться к поведению Карла – подглядника с верительной грамотою, видом на жительство, и выдворить вон – и, тем не менее тот не вызвал подозрений Москвы. Лета 7156[88]88
  Лето 7156 указано по хронологии «с года сотворения мира», что соответствует, по современному летосчислению 1648 году (7156–5508).


[Закрыть] июня в 27-й день по государеву указу одному из бояр, князю Семену Прозоровскому поведено «дать свейского резидента Карла Померенинка человеку Матвею Лаврентьеву от Москвы до Архангельского города подводу с телегою и с проводником, а от Архангельского города до Москвы под резидентовы заморские запасы десять подвод с телеги и с проводники, а водяным путем – судно и кормщика и гребцов»; чуть позже, 1-го числа сентября Карл – участник новогодних торжеств, жалованный царским столом, а его челяди, домовой прислуге дарят ведро пива, «для того что резидент сего дни видел государские очи».

Жизнь шла, подбрасывая больше докук, нежели отрадных забот. Занятый по горло разведками, посланник двора ее королевского величества Христины II начал забывать о Дунаеве, и, также о списках. Перечень достойных внимания верхов королевства сплетен – непроверенных слухов – и прямых наблюдений, переданных Карлом на родину заметно возрос и, наконец, с божьей помощью, к поре холодов несколько наладился быт. Прошлому, казалось не в мочь будет поспевать за текущим, но неотвратимо настал 1649-й год, новый – и, пришед воскресил в памяти бродягу писца; добре хоть, подумал: ошмётки, черновые унес. Вскоре, по прошествии в стольном городе рождественских праздников один из вельмож, думник Волошенинов по просьбе самого Поммеренинга зазвал резидента, с нарочным в Посольский приказ, и, в разговорах о продаже зерна коснулся положения дел с выдачей, возвратом за Лугу переходцев крестьян. Перебежчиков, иначе сказать. Именно тогда и припомнился толмач, вездеход. Внесемся в посольскую избу.

85

Москва убралась белью – невестится, светла и чиста, здесь же, в окружении стен владычествует волглая сутемь.

Чадно горят свечи. Тройник медяной шандал, посередине стола в бородах сосулек, заплыл. Далее, за грудой бумаг еще один подсвечник, дубовый, с медленно клонящейся вбок единственною свечкой, вот-вот свалится от слаби в поддон. Около – железный щипец для снятия нагара, нетрогаемый, плошка чернил, десть – пачка – обиходной бумаги, купленная только вчера на выданные Волошениновым казенные деньги в сидельцах овощного рядка, ножницы, в суконном влагалище, гусиные перья, песочница с ковчежком из жести, для присыпки чернил, перочинное железце, фонарь.

Чуть дальше крытого сукном багрецом, простершегося в сумрак стола смутно отсвечивает образ, перед ним, на столе меньшего размера, опрично – две круглобокие коробьи: темная коробья открыта, на другой, под стольном – светлой, с небольшою подпалиною вислый замок.

Все окна, кроме слюдяного, под полками, у задней стены плотно зачеканены войлоком, обиты ремнями. На одном пояске, несколько отставшем от щели намечается изморозь, оттуда потягивает, и потому призвавший накануне к ответам Карла Поммеренинга дьяк Волошенинов, главный собеседник магистра недовольно ворчит: «Яз т-тебе ужо, нерадея».

– Прибьем. Завтра же, – роняет подьячий, Лебедев: – Забыл, виноват. – «Взялся простецам потакати! – молвил про себя подначальный, осторожно смеясь: – Больше истопник оплошал, нанятый недавно, Лихач».

Всех ближе к резиденту другой дьяк, борзосмысленный в приказных деяниях Алмаз Иванов, далее двоюродный брат Вершиных подьячий Жеравко, во москвитинах – Федор, Лебедев, и там же, рядком переводчики обеих сторон (ради толмачения правдою). А дьяк Михаил Юрьевич Волошенинов, государственный канцлер, как его называл в писаниях к своим приглашенный, подглядчик Поммеренинг – напротив.

Лица русиян припотели, озабоченно-строги – ведение о разговорах с резидентом свеян, посланником великой державы завтра же последует в Верх; думца большой, санатор молча поглаживает лоб.

– Так будет ли продажа зерна? – проговорил высокопоставленный агент соглядатай – разведчик, повторяя вопрос.

Карл начинает раздражаться восточной медлительностью канцлеров (один из которых, виделось магистру зевнул), и подозревает в затяжке разговоров подвох. Пока – ничего определенного!

– Как, как ты сказал? Будет… Продадим как-нибудь; в свой срок, – неторопливо речет Волошенинов. – То же – не медведь, не уйдет в лес: касаемое жалоб купцов Нейгаузена, Новгородка, крепости, зачем-то поставленной вблизи от границ. Мы-от тебя вызвали смекаешь почто? – молвил не спеша продолжать, в сторону магистра: – О, нет; вряд ли, господин резидент. Как-нибудь ужо продадим. Ежели в каком-то году и не продавали – так что ж? Выдались холодные зимы; вслед – заморозки, может, слыхал. Все же кое-что перепало, вывезли какую-то часть жита новгородской земли за море… в минувшем году.

– Вот не знал!

– Странно. Вот не знал, что не знал. Кой же ты, милок резидент. Ведомо, десятки подвод купленного крадом зерна, – проговорил с укоризной, медленнее прежнего дьяк, – беспошлинно, в ущерб государю ваши порубежные жители иваногородцы вывезли на готландский торг; ну; как не знать, – молвил, оживившись на миг, с легким разведением рук. – Вывезли, по гдовской дороге не когда-нибудь встарь, – в пору твоего резиденчества, – изрек Михаил, в сторону меньшого дьяка: – Ведаешь? слыхал? – Иванову.

– А… Так; было. Выкрали, – подправил меньшой. – Знает, слуховая труба. Езживал под Новгород, втай. Повадилась корова по сено в огороды ходить… не переводи, лопотун! Сумерская волость? Бывал. Тамотко нигде, почитай нету подорожных застав.

Набольшему первое время не нравился побочный вопрос. Что ему, агенту, разведчику глаголать про хлеб? Он, Волошенинов призвал Карлу, по его, Померенинка настойчивой просьбе как след, не торопясь разобраться с обменом зарубежных ефимков и с жалобами свейских людей на якобы, по их заявлениям чинимый во Пскове, у кремлевской стены в отношении купцов произвол. Было бы полезным, к тому ж выведать по мере возможности в речах, между делом так ли уж свеяне сильны, как говорил англичанин, да и, разом узнать ведают ли в свейском Верху точное число перебежчиков, что надо учесть письменно в наказе послам – в марте отправляются в путь. Год мешкали с отъездом в Стекольну, за море!.. Таки собрались.

Избегая разговоров о хлебе, дьяк предпочитал наводить речь на торговые дворы иноземческих людей, заморян, да на челобитья купцов, но теперь сам, рассчитывая выудить больше поддержал разговор: хлеб нужен, также для питания войск на приобретенной в сраженьях свеями европской земле; ниточка найдется – потянут, сказывал дьяку Михаилу набольший помощник, Алмаз.