Текст книги "Захват"

– Мм… Задумаешься! Как повестись? Лучше бы, конечно прияти, в монастырь, – а потом? А узнай как-нибудь о нашем сообщничестве митрополит? А воеводе новгородцкому – окольничему князю Хилкову сию новость, Феодору Ондреевичу как преподнесть? ну, а дойдет до государя, чрез четвертной новогородцкой приказ? Станется, пожалуй… А что? Знавал яз, в былые годы дьяка Новогородцкой чети Волошенинова – законник! Можно ли тайком выбегати? Дай, Бог дарами да речьми ублажить великочинных владык, борони дом странноприимцев, Господь!

– Смилуйся, благой человек, Бог не выдаст. Имя новгородского князя, неведомого Туйво – Хилкова – напомнило нежданно-негаданно главе перебежчиков другого Ондреевича – Федьку Галузу, тихвинца, с его неразумной, шутовской прибауткою, похожей на брань; Туйво испугался: «Пропал! Боже мой, при чем тут свинья?!»

– Ну; Бог не выдаст, – подтвердил собеседник, – вывернемся… хрюшка не съест, коли говорить до конца, – едко усмехнувшись, монах. – Ведают ли гости, корелы, – продолжал настоятель, чуточку помедлив, – что вас, правда ли не знаю хотят… как бы то сказать? – произнес иеромонах, затруднясь, – думают высылывать взад… встань же наконец, подымись.

– Да? – Туйво, подчинившись восстал и, перебив речь первоначального, смолк – взглядывая то на чернца, то в долговатое, с аршинец окно в чистых кое-где лоскутах не весьма видкой сквозь мутно-желтоватой слюды, насторожённо внимал; вдруг Туйво почему-то подумалось – пред ним, взговорив несколько погромче стоит не какой-нибудь строжайшего нрава, не от мира сего высокоумный келейник, но для ради бесед только что покинувший плуг, переодетый орач; «Странно, – помелькало в душе, – да и, как будто бы, страшно… несколько, не очень: лужок, храм новгородской Богоматери, повыше, в крестах звездчатая синь куполов, рядом – колоколенка… Звон… Стихло. Да и в черном примолк. Слушай!»

– Не речист на миру? Не многословен, корел? а? – проговорилось вблизи, под очередной перезвон: – Думательно… вы перебежчики? Ведь так? или нет? – рек, поколебавшись чернец.

– Так, отче. Аз тоби уже говорил, – с кротостью напомнив, корел.

– Да? вот как? Жаль… Будут вас, таких обращати в сторону откуда пришли. – Высказавшись, набольший мнихов тяжело воздохнул, переведя взор на синеву куполов страдальчески подернул губами, будто собирался учать иеремиаду[53]53
  Подразумевается плач библейского пророка Иеремии у рухнувших стен древнего Иерусалима.


[Закрыть] – стенания и слезные вопли по поводу злосчастной судьбы нагрянувших в обитель гостей, но, сохранив на челе, виделось вождю перебежчиков с родной стороны вполне чистосердечную скорбь и сокрушенно поохав, глядя в никуда уточнил: – К Свие, на Неву… За Неву. Слыхивал от некоих странников, калик перехожих: в Тихвине-от, к Юрьеву-дню, вешнему подводы готовят, чтобы отвозить беглецов за государской рубеж, к Сяси подадут корабли. Думаю, в столице о том вышедчи державной указ. Что это, коли не злодейство? Хочется иль нет – исполняй, – проговорил как своему настоятель голове беглецов. – Так-то вот; ну. Так, да не очень; аз, грешной попротивлюсь неправде, но и государя, по-моему нетрудно понять, – молвил, усмехнувшись чернец:-льзя ли невольному соузнику, тем паче соседу рушить статьи договоров? Аз тоби чего прореку. Там будь как сбудется, покаместь подводы, – кончил настоятель, – не собраны – останетесь тут… Бог не выдаст. Нече ублажать королеву, чтоб ей окриветь, люторанше. Наперво побудьте в детенышах, а там, – досказал в мысли о нехватке работников на скотном дворе, да и на полях, – поглядим. Как? Решай. Что думать? – на пороге зима.

– Вот как? в монастырскую челядь? беспашенно? – смутился корел.

– Ну; так. А что? На год, – приспокоил монах. – Осенью, к Федорину-дню, али же к Покрову дадим.

«Ждание тошнее всего, – изговорил про себя, горько усмехаясь беглец, – вот он, приговор, наступил!.. Выкрутили руки, ага». Вдосталь натерпевшись у Ладоги за время исхода всевозможных лишений, холода и скорбей в душе, и вот теперь оказавшись, как-то для себя непредвиденно в походной одежде, да еще и с поддёвкою в келейном тепле, Туйво, истомясь ожиданием конца разговора, снедаемый казалось подчас невыносимой изварою, сомлев от жары чувствовал сердечную слабь, нет-нет, ото всего происходившего с ним, скрадывая даль, подступал обморок – и тут наконец, хоть-то не особо приятая по сути вещей, паки же, по крупному счету надобная речь донеслась.

Ждал слов, которые взорвут неизвестность;

Мыслилось, не грех повторить: равновесие в душе – не пустяк.

Туйво успел подумать, что не отправляться ж назад, в полную тревог нищету для того разве лишь, чтоб только вернуть землю на могилы отцов, али то, спасаясь от холода скитаться меж двор, мельком поглядел на заждавшихся его возвращения бездомных людей и, захватив пахнущую ладаном пясть приложил, для благодарения губы к твердым, показалось посланцу, как железо перстам. «Вот как: с бородою – в детеныши[54]54
  Детеныш – трудящийся по найму, за деньги дворовой.


[Закрыть]! Что ж, быть по сему. Главная заботушка – выжить. То, что предлагает начальствующий над околотком, по своей доброте, что кажется похожим на правду, иеромних – временная необходимость, опосля обойдем. Нате-ка, и тут, за границею, корел – выживай! Как не так? Чой-то не тоё, не по-нашему; а жить-то – когда?»

– Что ж, добро. Бог да благословит – снидет милость Отца нашего, – вершил черноризец; – аминь. Докаместа идите на трапезную… то б то, в приспешную, – поправился инок: – брашен богоданных поясти. Днесь щи да каша с головизнью сиговою, да ладога рыба, да куличи. Есть, слава тебе, Господи водится, достанет на всех, – приговорил настоятель, – ну а коли часом-порою скудость наступает в обители, вкушаем горох тертый с маслом льняным да конопляным, а, бывало и репу.

Кроме священных псалмов позже внесли вклад на поминание усопших в пучине, передали федькины талеры – молебные деньги о ниспослании ему получая – полного успеха в делах с песенною женщиной, Настей, два талера вступного за пашню. Вся денежная дача составила четырнадцать с лишним полновесных рублей, или двадцать восемь рейхсдалеров. (Не так-то и много; вспомним, без вины виноватый Парка уплатил в магистрат, волею суда восемнадцать).

Что это, коли не грабеж? Да за такие деньжищи три али четыре коня можно б на Карьяле купити! – подосадовал Князь, но уже поздно было что-то менять.

В общем, завершился исход. По весне часть переселенцев сошло – двинулись южнее, к Твери. Иеромонах не печаловался – вклады остались. Первуша потянул к Белу-озеру, где якобы жил, сказывали странники дядя, и потом, не нашед оного пустился на Тихвин. Лишь отъединившийся ранее ходун коробейник скрылся неизвестно куда. Видывали – может, не он, кто другой шественник по имени Федька – где-то в подмосковной земле тощего, как жердь мужика с берестяным коробом, платки продавал. Было, по словам самовидцев, поколотят – «Ништо! Цел, Бог не выдаст, – посмеется гуляй; – мелочи. Свинюшка не съест» – и снова отмеривает поприща да песню поет, вечно про какую-то Настю. Песня, говорили как песня – разве что, иное, в сердца слушателей, тех, кто внимал русичу, отвлекшись от дел вкрадывалась некая горечь; так, часом, в лесовой тишине шепчет ветер у ладв сосен, ввергая в безотчетную грусть. Но, да возвратимся к Неве.

47

Услыхав новость о проезде купцов, Парка загорелся: а вдруг? Шли, сказывал попович, Юрейко на всход берегом Крестовского острова, попали в туман. Вот бы повстречаться! Дела!.. Ежели-то впрямь – новгородцы, может середи корабельщиков находится брат… Что ж не заявился под сокола?

Еще через день в общем приблизительно то же, но не как очевидица, – припомнилось Парке, а пришед с портомойни, походя, сказала жена – бают, говорила, в градку свей новгородских пояша, к Венямаа, то бишь на Русь вольного пути не дают.

Как бы, получилось подкинула дровишек в огонь.

Занятый починкою изгороди, он, кое-как выслушав жену отмахнулся: дескать, ничего удивительного, всяко бывает, бабам – языки почесать, но вот теперь выясняется, в неспешной беседе, утренней: не всё ввечеру, походя успела изречь. Новое – утраченный оберег! Так вот оно что: мыслит, уповая на чудо выручить наследственный дар. Как – второстепенный вопрос. Бьется, так сказать до конца…

– Знатный торкови купчи, – молвила, продолжив сказание, – а все ж поймали; статские булмистры… А кто ж? – «Ранее гоштей не задерживали, – вставила теща: – Не было такого – имати».

– Да ну? – Вершин посмеялся. – Хах-ха. Вылезлась. И прежде имали. Старые всегда забывают: чуть вягдшее случись наводнение, когда заливает разве что прибрежные ольхи на Первушином острове, изрядный мороз, либо затяжной снегопад – мигом не упомнят… Как так? Ровно бы вчера народилися, – примолвил мужик.

– Что б ни понаведатись, а? Близко, – вещевала супружница: – рукою подать! Вызнал бы, Пааво, Веточка про наш кулдалав. Може, на какой-то заморке видели его – на торгу, в чуждой стороне, али как. Де яны, купчи ни бывают… Съезди. Попытай, расспроси. Ну-ко я тобе обниму.

– Что ж, давай… Можно. – «Как такое удумать?! Глупости, – мелькнуло у Парки: – Явная нелепица, блажь! Ехати? Да видно придется, ибо не отстанет: жена!» – Выговорив, замер недвижно и позволял, на удивление акки, женушке себя обнимать даже среди белого дня; с этим перестал отговариваться, тая от ласки. Где-то изблизи поясницы разливалось тепло. Парка, наслаждаясь прижмурился. (Умеет подлаживаться!) Да для такой душки, думалось, пустился бы за море, не то что в градок. Славно получилося: два ихнинные с любой желания сложились в одно.

Дабы не внапрасне измаяться в сомнительном деле, на которое он правился, по слову жены Парка отволок на причал двоицу лосиных ремней, вервие, железный зацеп – кошку, прихватил под крыльцом видывавший виды зипун; все это могло пригодиться у товарных клетей – что б ни уработать, по случаю серебряный, талер. Думалось, когда отплывал в штад, на корабельную сторону проведает тестя – как не заглянуть, по пути? Кой тесть, однако же родитель родителя? – придумалось позже, на каком-то гребке, возле стариковской избы; – нетути, воистину: дед, – но коли уж так повелось кликать укку, старика, то и ладно; тесть более приятное слово, – подержал на уме несколько мгновений помор, – чуточку теплее на слух, нежели безродное – дед.

Что предполагал, то и вышло: встретились; единственный сын укки, Петра тоже оказался на Речке – что-то вытесывал, вдали.

– Как вы тут хлеб ядите? – раздалось над рекой.

– А… живем. Кеится паремпи, зятек; лутше всех. Рады небольшому имеемому-от; а чего. Михин мянет? Лиднал? – отозвался Оким, вновь переходя на свою, в общем-то вполне вразумительную для русаков местных жителей, природную речь.

– К городу. Как есть угадал. Едем, по наказу жены должное с блажбою спрягати.

– Тужит? Ничего не слыхать?

– Нет как нет. Скрылся корабельник, ага. По воду, иное пойдет, в сторону колодезей – в плач. Думалось криницы заливать камением, Ук… Но; представь. Бедная!.. Не любит ходить к месту, где исчез талисмант. Ох-ха-ха.

Обговорили новость, поточнее старинку – в пригородный мир поселян вести залетают на крыльях. – «К Новгороду плыли; ну, ну. Як же о таком не прознати, – подытоживал укко, взглядывая кое-когда в сторону Обуховой пустоши, едва различимой ниже, с поворотом реки: – Да уж. Поймали и держуть, невидомо прочто. Слыхом, уторую седмицу-ту не могут уплысть, – и, оборотившись затем к более понятному, рек: – Чья-то теперь Обуховщина, пустошка будет? Выморочная-та; хочешь, бери. Некогдашней пахарь сошел, к Новгороду, бают… давно… встарь». – «Ведаю. А ты водворясь, в некогдастях – скок во дворок». – «Прошлое; иной разговор: як бы не пропала земля. Некому посеяти рожь. Воноко, гляди березняк вымахавши: в пояс!.. по грудь. Взял бы то землицу, сынок, даром отдаю – на себя. Лутше ли орати за трактом, в заболотьях – на сельге. Справишься поди. А не то, станется какой-нибудь Халонен, из пришлых займет; финец, – пояснил собеседник. – Думал к своему сопредельному клинку припахати, да уж силы не те. Видно в Туонелу пора, в царство мертвых», – заключил доброхот.

– С Пётрою – по силам… Бреши. Мог бы то и сам заорать, – нехотя откликнулся Вершин, – да и яз помогу – вопчие поди, не особинные брашна едим… Староста вмешается; но; как не так. Ежели прибрати к рукам то, что предлагаешь – война!.. Ссоримся, иное. Вот, вот. Лучше уж раздорити словно, нежели заместо речей употреблять топоры. Ежели возьму полунивку – донесет, негодяй… Как-нибудь запашем; не в спех.

Кончив говорить, селянин мысленно взорал предлагавшуюся по простоте сердца временно ничейную пустошь, и, спускаясь к воде бросил кратковременный взор на подступавшую, бывало по осени почти до крыльца, ставшую родной, Голодушу: можно бы назвать ответвлением от гирла Невы – ериком, подумалось Парке, да широковат рукавок – верных полполета стрелы от прибережных дворов до полосы камыша, что на низовом берегу!.. Далее, известно любому сельщине, до самой Невы тянется, нет-нет заливаемый нагонной водою, с моря заболоченный остров, исстари зовомый – Первушин; прозвище пошло от деревни на источине Мьи.

– Чё ж, потёк. – «Удачи!» – долетело вослед.

По Голодуше Парка подобрался к Неве, медленно, зане – быстрина, противу течения приблизился к Враловщине, виденной братом, Ваською, и вышел к Подгорью[55]55
  На карте XVII века: «Подомяки» (что то же, ибо мяки – гора, в языке первонасельников края). По-видимому след деревеньки: переулок Подгорный (до 1956 г), у Смольного, где местность повыше.


[Закрыть]; пойма позади; наконец выгреб, изнеможась к Песку; вонэтта, узрел: нежилые хоромы волостеля Богдана, Есипова, тракт, караульня, заградная рогатка, вздымленная (к ночи опустят); воноко у самой Невы, неподалече от венхи рукотворный затон, для невеликих судов. Древнее дворище Богдана почитай развалилось, бывшая усадьба мертва – с полунощной страны, прибережной всё как есть обомшело, ближняя к реке огорожа, волноватисто пав, инде поросла кустарем, далее кустов кое-где, в царстве тлена, крашены желтеющим листвием и чермнью рябин зрятся безверхие домки.

За вековым убожеством, левее рогатки – заколоченный храм, обочь колокольня, сарай, в полуверсте от села, тянущийся к Волкову – бор. Спас Преображенье покрепче, нежели постройки за тыном, есиповский двор, волостеля, но не радует тако же, поскольку забит; что это за церковь без пенья? К Спасу перестали ходить незадолго до того, как женился. Там Онкудимище служил.

Через Пески, знается по сказкам попа некогда лежала дорога из корельскнх погостов, – промелькнуло у Парки, далее, по тракту – гостинцем – правились к Великому Новгороду али к Москве (точно, говорил Онкудимище не может сказати где она расположена) и, также, в Копорье. Впрочем, переправа осталась, действует, занеже и тут, на левобережной стране водится немало свеян. Больше обитают в заречье – за Невою, ага. Сколько же то их, иноземцев? Чуть ли не мамаева рать!.. С тысячу, поди наберется, ежели добавим сюда недолеточных жильцов, молодняк – «Пушкою, говаривал тесть не прошибешь, иззаморщину, постылых блядей!» – вымолвил в сердцах поселянин, сбившись на изустную речь. – Главные постройки за крепостью, отсель не видать.

Эх-хе-хе… Надо же как всё изменилося, особенно тут!.. Помнится, – подумалось Вершину, – не так чтоб давно обочь упраздненного храма росли видимые даже оттоле, с городских пристаней виловатая старуха сосна, двоица толстенных дубов, рядом, напогостишке – липы. Вырублено всё, подчистую!.. В груде намогильных камней, сложенных поодаль – кресты. Чуточку подале от церкви божией, на смольном дворе, видимый с воды, перевернут пузом к солнышку, на бревнах – вельбот, кучами – гнилая щепа… дым. Жизнь переместилась в Заневье, Спасское, считается: пригород, предместье градка, или, по-заморски: фурштат. Эк-ко ж! заодно с человечеством – деревья свели. Что б то, на замен посечённых тут ни насадить в городке? Людною как тот муравейник… человейник была, сказывают волость Богдана, Есипова-от, Калганица – даже при дороге на Купчино стояли дома! Что уж говорить о длине, – вообразив кое-как, мельком рукотворного сокола, отвлекся гребец: слыхом, забирая от церкви на полуденный запад волость, по реке Голодуше простиралась, рекут местные – до самой Эстлянтии!.. положим, вранье. Думается, ближе… До Стрельны. А потом? а теперь? Нынче одни воспоминания о преждней великости, – подумал гребец. – Многие ли ведают старь… Где ж люди – добрые, не злыдни, как Немцев?

Брат сказывал когда-то, на Красном, греясь у пылающих доменок: на Русь побегут… Инку не пришлось выбирать, старосту, – явилось на ум: ставленник властей, навязали. То-то-то и смел, негодяй. Этот никуда не девается, – напротив того, даже и во сне норовит, часом вылезать на глаза. На-ко ты, однажды забрел в тещин огород. Для чего? Был как-то у колодезя с ветлами, который кипит. Словно подбирается, волчески все ближе и ближе. Странно. Это ж как понимай? Ищет корабельник? Гм… Гм. Ходит у двора и посвистывает… Немец, не волк. Наглости все больше и больше. Станется, того и гляди выкинет какую-то пакость, тут не удивись ничему, – а пока незачем особо тужить – сыт, любим; ежели не очень устал можен потрудиться и в городе, и конь – на полатях (тако же, и тот молодец, Бурушко – в достаточной силе); главное богачество: дом, слава тебе, Господи цел – по-прежнему стремится в полет резанный из дерева птах. Жаленько, порою не думаешь об этом таком; в меру получать, не чрезмерно, вдуматься как следует – много!.. Лучше ли – чем больше, тем лучше? Радуйся, покуда живой.

Передохнув, Парка навострился отчалить, но, увы не пришлось: обочь волостелевой храмины, в которой когда-то в давность, до прихода свеян жительствовал некто неведомый по имени ключник показался дозор. С помощью свеянских солдат выяснилось, подле хором был, неразличимый с гостинца погребок, подсарай; там, в сырости и тьме несветимой, вкупе с четырьмя ночевавшими в подвале чухнами от дыхал ось подольше. К вечеру всех выпустили вон, допросив. Ну и молодцы, немчура! вот так так: хватились перебежчиков с Води. Далеконько отсель!.. Водская земля – под Копорьем, промелькнуло у Парки, вспомнившего Красные Горы; там же зарастающий лесом, наподобие нив, брошенных владельцами прах железоплавильных печей. Родина…

Что было – прошло. Вряд ли перебежчиков сыщут: ибо то, немалая часть води, меньшая, вещал вездеход, тихвинец витает за Лугою, верстах в сорока от ихнинной, сказать по-ученому столицы – Котлов[56]56
  Название Котлы, современное (поселок, вблизи нынешнего С.-Петербурга) тождественно названию Котлин (остров); подробнее об этом – в главе 96.


[Закрыть]; знаемо: за Лугою – Русь. Надо полагать, обнимаются давным-предавно где-нибудь вблизи рубежей; оп-па – и готово, сошлись. Всякая сосна своему собственному бору шумит… Выпустили, слава Творцу!

Кстати прихватил зипунок: по вечерам холодает; «Осень», – прозвучало над берегом. – Долбленка цела, взятое в дорогу имущество, как будто на месте. А, нет. Кошка почему-то исчезла. Рядом, на песке, разглядел с некоторым недоуменьем выпущенный чьи-то следы, свежие. «В порядке вещей. Крюк где-нибудь в пути утонул, разом с трехсаженною вервью; терпится, понеже считай, в сути: живота человеческая, можно сказать, как бы – вереница потерь, – произвелось на уме. – Самообольщение? ложь? Пусть; за неимением выгод и наипаче коли что-то из вещей пропадает самообман, в некотором роде – имение. Ужели не так? Лучше уж – какая-то маль, нежели совсем ничего… Так себе? Да нет, ничего, грамотно сложилось; ну да. Эх бы поделиться сиим изобретением с Васькой, книжником! Научно звучит! Кошку потеряв, приобрел нечто для ума, ротозей». С тем Вершин, несколько утешась находкою в своей голове неторопливо прошелся около усадебной изгороди, в дальнем углу все еще порядочно крепкой, но уже похилившейся, присел под забор, встав через какое-то время что-то, по-собачьи зарыл, так же не спеша возвратившись отволок, по траве лодочку долбленку под тын, к ближнему звену городьбы, и, вздев подбитый сквознячком зипунок, перевернул.

Спать!..

Следующий за неожиданной отсидкою день выдался на редкость погожим – ведрено, не очень свежо. Давешаяя сидка в подвале вспоминалась как сон; «Свычное; всё-всё – неожиданно», – явилось на ум.

Одаль, – углядел поселянин, – за Невой – крепостица, рядом – одинокая мачта. Словно застыла буерка, но вот распустился, ветроимствуя парус – и тихонько пошла, вправо, и немедленно скрылася в невидимой гавани, как будто ее, видимый со всею отчетливостью от переправы на полнощную сторону подмял под себя, в воду мысовой бастиён.

Крепость, – подержал на уме некоторый час наблюдатель, Парка не весьма досаждает, ибо, как луна или та ж ихняя столица Стокгольм твердь – нечто сущее само по себе, некоторым образом: двор где-то на отшибе от прочих, в стороне от села; пушки, что стоят на мысу плавать в городок не мешают; все-таки-то, в чем-то – свобода. В нынешности, сказывал тесть больше несвобод, чем свобод. Лихо!.. Ничего, поживем. Главное, – мелькнуло и скрылось, – при таком отношении властей к селянину, труднику, по сути враждебном внешнее воздействие… Нет-т! Часом, до того намудришь, думая о власть предержащих, что и самому не понять подлинного смысла речей; «Сходное – глаголы защитников, как знаем, в суде: тако ж, не особо правдивы», – промелькнуло в мозгу. – Надо бы… Авось победим… Господи, да как же сказать?!.. В-вертится. Поймал, наконец; вот, нашлось:

Главное, при всей подъяремности, когда притесняют, чуть ли не на каждом шагу – полная свобода внутри. Да! так, так. Вото-ся он, свежий пример: дабы угодить ненаглядной, женушке – поехал в градок, выбравшись по собственной воле. «Мог бы на печи проклажатися, не то на крыльце», – выговорил женин посланец, скидывая с плеч зипунок. – В собственной главе, на миру всё возможно, было б из чего выбирать!.. Что же то, оно получается, – мелькнуло у Вершина: с одной стороны, двойственное – правильный выбор, невзирая на то, что, внутренне свободный как птица сокол в подсарай угодил, – но а, с другой стороны, лучшей разумеется-от, лучше бы сидел на дворе: чуть ли не в пятнадцатый раз… в первый, по дырявому счастью, в наступившем году, новом (поелику – семтябрь[57]57
  Вспомним, новый год начинался некогда у нас в сентябре. Не торопясь признавать нововведённый порядок исчисления лет, Вершин по старинке отмеривал текущие годы не от рождения Иисуса Христа, но от сотворения мира. То есть (в цифровом выражении, быть может, неведомый посланнику Найды, но таки наступивший, что своевременно отметилось крестьянином) год можно обозначить числом 7155.


[Закрыть]), волею все тех же властей снова получил, так сказать, одаль от села – по горбу! Всё, как ни крути обращается на круги своя! То ли еще будет. Ох-ох. Видно уж, такая судьба; жив – терпи. В крайности, сидение в погребе нисколь не обидно; как-то, получается так.

Перекусив, Парка стаскивает венху к воде и, перекрестившись на храм, не торопясь отплывает, наискось, напротив теченья; попервоначалу – легко, лодочка идет как по маслу, далее, у стрежня вода, как бы, начинает сгущаться, руки, от гребков устают, чуялось едва ли не пуще, нежели, бывало на сельге, в жатву, течея, ослабев несколько, по-прежнему сносит; ничего, устоим! не привыкать, справимся, мелькнуло в посланнике, – но вот, наконец – слева надвигаются верки; снизу крепостные валы кажутся намного страшнее, нежели при взгляде от пристани, с градской стороны, круче; мысовой бастиён выпятился чуточку дальше, опоясан кольём – истинно, драконова челюсть, не хватает огня!.. был: на плосковидном мысу, около дымится кострище. Далее, за мысом причалы, выше, за церковной усадьбою, припомнил крестьянин, обходя мелководьем предостерегательный знак денно и ночною порою неумолчно гудят несколько трудяг мукомолен, бьют водяные толчеи. Рушится ячмень, на крупу.

Высадились!.. Охта, градок. Рядом, недалече – под солнцем – несколько причальных мостов… крепость… буерка – вон там, в стороне; там же, за харчевнею, выше – люторанская храмина, с реки не видать.

48

Привязав лодочку, посыльный вошел в сбродную ватагу сновавших с криками туда и сюда по деревянному берегу работных людей – стаскивали шкуры, в лабаз: «Доброго добра, носаки! здравия, – изрек селянин. – Бог в помочь! – обратился погромче, и затем повторил речь на языке ижерян: – Юммала аппиа!» – «Отыди, цюхна. В сторону!» – добавилось в крик, сопровожденное тычком под ребро. – «Жить-ста… в суседах… так быть в беседах, – отскочив, произнес, больше для себя одного: – С левобережья итак. Братца выискиваю, Ваську… Вершина». – «Какзвать, повтори? Гершмана? – услышал крестьянин: – Кто етто? Не знаем таких! Проць, не становись на пути. Шлындает какой-то, бездельник… Отвали, немцюра!»

Нате вам, – обиделся Вершин, продолжая выпытывать: чухна, отвали… немец. Грузчики!.. Известное дело. Что еще от них ожидать? Разве что, добавят пинок в задницу, али подзатыльник; было б из чего выбирати, – усмехнулся мужик. – «Не ведают… не видели братца», – с горечью подумал разведчик, закрывая глаза на грубословия праздных и матерную брань носаков, и, с очередным обращением, закончив глаголать выговорил:

«А… толмача… видели? Дунаева, Стрелку; оберег восхитивши, золото», – ввернул селянин. – «Ты? золото? Мое, отдавай! – проговорилось вблизи: – Только что, вот вот потерял, выронивши-от, на бегу». – «Нече побиратися, голь пьяная, – расслышал позадь: – Ну т-тебя. Ид-ди-ко дол-лой!.. пут-таются тут, под ногами».

Так же, приблизительно встретили в соседней гурьбе.

Глупая, считаем затея, – промелькнуло у Парки, лучше бы заняться трудом; отставить бы сие предприятие – однако, не выйдет, бо перед глазами жена: «Съездь, Веточка!..» Приехал. Зачем? Токмо для того, чтоб выслушивать хулу носаков?

«За море собрался бежати?» – прозвучало рядком, выговорил дюжий карбасник, присовокупив площадную, с лихом неприятную брань.

«Бог в помочь! В Новгород, отцы, али как? в Свию?» – Поклонился другим. Худого, – рассудил, – в чистом виде, выразимся так не бывает, где-нибудь в плохом, беспременно кроется, невидимый прок – вылезет, куды ему деться, позже обнаружит себя; ничто не пропадает бесследно, выпадет позднее успех; вот именно: не в том, так в другом. Все, что ни делается – к лучшему… Легко говорить!.. Но, да ничего, подождем; терпится, и ладно; а то.

Вылезет ужо на глаза некоторый толк – а пока, думал, подвигаясь все дальше к выходу посланец жены: только-то всего остается в эдаком скоплении грузчиков получше здороваться, что, впрочем не сахар: многие, считай большинство – трое из пяти городчан смотрят, удостоив ответом на пожелание здоровья и благ, с полным равнодушием в сторону – отводят глаза. Лучше уж смотреть в переносицу, как староста, Немцев; сельские гораздо сердечнее, чем штатский народ… Скудова берется такое высокомерие? За что презирать? Или же, бывает, иной ростом от горшка два вершка смотрит на тебя свысока. Надо ж таково ухитриться!.. Да и на Руси, в городах, как-то говорил сукноносец, Федька: хоть Неву запруди, множество таких мимоглядов, что не замечают селян, обыкновенных людей. Кто же от кого научился так нехорошо повестись: те, полубояре – от местных, али же… что, впрочем не важно: эти, горожане – от тех?

Все-таки обидно; а нет? Словно побираться пришел! – но, да уж не долго терпеть, ибо то под час продвиженья к выходу… ко входу, с харчевней (вывеска свалилась никак? вон; лежит, около дверей, на земле) выяснилось, можно сказать: кот наплакал чаемых совсем вот недавно, кажется надежд на успех. Суе!.. Занапрасно – пытати, – пронеслось на уме; – лишь бы довести поручение жены до конца, совесть, семьянина очистить, да и, кстати свою придурь, чаяние встречи с братеником унять. Победим! Просто и легко, по-людски, трудного – чем дальше, тем меньше: только-то всего, до харчевенки: шагов пятьдесят. Справимся, недолго тянуть лямку, выстоим, к тому ж кораблей, – видел, пробираясь в работниках – всего ничего. В общем-то, идет по задуманному. Крюк потонул? Что ж? – мелочное, купим другой, – предположил селянин, вервие, хотя и не всё, меньше половины – целехонько. Работа в градке, чаем, никуда не уйдет; «Главное, – мелькнуло в сознании, – для дома – пожога, подсекирная пашня, но, порою и здесь что-то попадет на зубок; часом, уработаешь талер… Эх бы удалось!.. Припоздал».

Плескали кое-где, временами соударяясь чернью просмоленных бортов каторги (не более двух), реже – плоскодонные тихвинки, чуть-чуть в стороне виделись лодьи савакотов[58]58
  Жители окрестностей Выборга; подробнее – гл. 33-я.


[Закрыть], суетились подъездки, в прыганий солнечных бликов громкозадористо визжали каявы, схватывая что-то в воде, гнулись, поскрипывая сходни под ногами носцов – но уже, с некоторых пор на мостах, около судов беготня и разноязычные крики повернули на убыль: многие из тех, кто работали работу, носильщики снялись на обед.

Чайки над водою, – отметил походя крестьянин дрались неистово, как те ратоборцы, воины в смертельном бою; что ж эт-то никак не поделят? Кажется… Да это – кишки! Так же вот, стремясь получить больше, чем ниспослано свыше, Господом сражаются люди – свойственно, в порядке вещей. Бьются, до крови – а за что? Взять бы, для примера Федюшку, рвавшегося в землю отцов. За морем, на свиях запел: Бог не выдаст;

Выбрался назад, с кореляками… А что раздобыл? Чайкам-то, оно – позволительно, а тут: человек; думай перед тем, как сорваться, выбежать с родной стороны!

Парка, наблюдая за птицами чуть-чуть постоял.

«Кто-то соплеменники выбежали, местная русь, кто-то из верховьев Поохтья, с ладвы, прихватив сукноношу, только что, – припомнив сиденье в погребе, явилось на ум Вершину, – котельная водь… котловские, что жили на Систе». Больше выбегают на Русь, нежели оттуда – к Неве. Аже ли так можно сказать, сравнивая чаячью брань с тем, что происходит в миру: перебежничество – те же кишки, рыбьи потроха; не про нас. Рыба, понимай: в глубине. Поверху, иное плывет вовсе несъедобная дрянь. Было бы за что воевать!.. Хм.

Странные дела; ну и ну. «Рыба, – проворчал наблюдатель, двинувшись: – умение жить там, где обитали отцы, даже в подъяремной стране; как не прав?» Не уразуметь перескочников, хоть лоб расшиби!.. Кто их, за границами ждет? Скроются – глядишь, по местам бывших жителей – другие, чухна, то бишь савокоты, да иже с ними, сопредельная сумь – финцы, халонелы, как обозвал новопоселенцев Оким, тестюшко. Ушли – не вернуть… То-то и пустеет страна; все еще бегут, за рубеж. Меньше, говорят, чем допрежде. Так бы то, оно ничего, – с горечью подумал крестьянин: больше зарастающих нив – больше урожай подберезовиков; али не так? Лишь бы, при таком положении на бывшей Руси, по деревням на места перебежчиков селян не садились выходцы из немских земель; этим не леса корчевать, – переорал – сей.

Счастливец, проронила надысь акка, наблюдая за тем как переносил на реку вервие и прочую снасть: то к гавани спешит, поработати, то вслед, получив пенязи стремится оттоль, радуясь удаче на двор. Правильно подметила; ну. Манит, почитай одинаково и то и другое. С радостью, и даже с такой, что по существу еже есть самообольщение, выдумка – приятнее жить. Как бы, постоянно при деле – дело, пониманием: костыль, посох, облегчающий путь… Ложь, не то… Глупости какие-то; ну. – В поисках иного сравнения мужик, не спеша двигаться в редевшей толпе к выходу опять постоял. – Вот, нашлось! Дело, безразлично какое, кроме подневольных трудов на тракте, в колеях, из-под палки, приблизительно – свет зажигаемого около входа в гавань, мысового костра на корабельном пути, али, выражаясь попроще, в некотором роде товарищ, помогающий жить в полное свое удовольствие назло чужакам даже в подъяремной стране. Если бы ни сей талисмант, оберег-от – тещин подарок, было бы совсем хорошо; то бишь, если б он не пропал. Вот еще забота! А так, можно под свеянамп жить. Каждому ли то удается в подневольном краю, в миле от свеянского штата несмотря ни на что чувствовать себя молодцом!.. Так ведь? Получается, так; Нюен, – промелькнуло у Парки на последнему шагу к праздному, в летах человеку, наблюдавшему птиц, – гавань при таком положении вещей в голове кажется невесть почему, как бы то исподнею срачицею, нижней рубахой, снятою с чужого плеча. – «То есть, приблизительно чем-то вполовину своим», – чуть было не высказал вслух.