Текст книги "Захват"

– От-т так фунт!.. Як тебе, оно, ребятня? – Выразив своим удивленье, набольший стрельцов поскучнел. – Свей, однолично. Ага. Дык проговорились. В-вязать!

Строгим, вопреки промелькнувшему в сознании Парки мнению о нем оказался воинский начальник на деле; даже чересчур.

«О-го-го! Пятеро, считай беглецов, – произвелось на уме главного, – поскольку дитя – пискает, грудное, по-видимому, тож человек. Господи, куда их? Назад? Или же, – смутившись подумал набольший стрельцов, – отпустить? Стоило ли эдак усердствовати? Ну и поклон!.. подарочек… Вот-на – получай! Пользуйся… Чем больше, тем лучше? Истина, единственно в том, что более удачный захват. Ихняя добыча, свеян – четверо, вещал гостенек. Радостно, положим не очень, но зато – впереди… как бы-то; четыре – поменьше».

– Сказано, стрельцы. Приступай. Ну. Вязать. Скоренько! – прикрикнув, старшой.

– Как?! Демья-ныч, – вымолвил, слегка ошарашенный, с укором, Козел: – бог с тобою. Свейские в лесах не живут, воинских людей окромя. Говором: заречная водь. Не бери грех на душу, кормилец. Окстись. Давече торгаш вездеход, с коробом, изрек…

– Помолчи. – Главный не дал договорить. Чувствуя, что может разжалобиться («Все ж, человек», – птичкою мелькнуло в душе воина), и с тем наряду памятуя строгий наказ Порфирия, посланца верхов, набольший разъезда, озлясь больше на себя самого, нежели на речь подчиненного, наехал конем. Набольший семьи перебежчиков, о что-то запнувшись (острое, быть может), упал.

– Путайте, занеже велят! вживь! Обабилися вижу, дозорщики, заелись; ага, – младшему: – во ряжку наел. Скоренько слезай. Ну. Свирид!.. Слуш-шайте того ходуна! Тоже – перебежчик; бывал, сказывают люди у них. Старшему, капралке в низу шелковое что-то продав с лодки, висельник, залужскую земь, Ингрию – по-всякому хаял!.. Как-нибудь, потом доберусь… Тако ж, переплыв насовсем, сходно про своих, земляков русичей худого набайкат. Слыхом, в королевстве, за Лугою не хуже, чем тут, в нашей стороне; да уж, так. Он тебе, Козел, не один, – с три короба, трепло небылиц, только воушай, нарасскажет. Заступничек!.. А ну-ка слезай.

«Сон? Явь? Так ли, – промелькнуло в сознании того, кто упал, – виделись в низах, за рекою первые шаги по земле прадедов? К чему переплыл? Это – на Великой Руси? Как же т-то – такое?! – свои, русь. Нетука и тут справедливости!.. Подумалось, шутит; просто, для забавы… Ан, нет».

«Ну-ка поживее, Козел! В помочь, – донеслось до ушей: – Правильно. Так, так, ребятня». – «Проць! Нет-т от мужа!»

«Господи, да что ж происходит?! кажется?» – мелькнуло у Найды, в зрении, как рученьки Пааво заломили назад, стягивая их ремешком.

– В розвальни! Потуже в запястьях. Свирка не ленись, дармоед! Кончили? Таперича – ноги. Он, его веревок, в санях. Плотские, похоже на то. Запасливый – хозяин!.. Так, так. Брыкается еще, самодур!..

Наматывай побольше, Козел, вервия хватат, не скупись… Даром, поелику – ворованное.

– Трудно!..

– А то ж; знаемо: служилый народ… Всем, братии стрельцов нелегко; даже и разбойники трудятся, – ввернул верховой: – по-своему… И ты не ленись. Як же по-иному? – борьба; шутка ли, оно: передел свейского, какое ни есть имущества, с коронных земель… Нечто наподобие; ну. Взваливай! готово? Не, не, чуточку еще подтяни; вервия побольше, Свирид! – внутренне смеется Леваш; он-то хорошо понимает, как любой человек, тем более начальный стрельцов, ратник, – промелькнуло в мозгу: незачем бежать от семьи, с которою витал в королевстве и, разом не уйти: верхоконны; у старшего летами, Козла годный для стрельбы мушкетон.

– Так-к его, давай! молодцы, – похваливает вершник, Леваш; слышится: «Кусила, змея!.. крофь». – Свирка, оттолкнув мушкетера, чуть ли не упавшего, бьет, женщина, сраженная плюхой валится, потом на карачках, с воем подползает к огню; падает, о что-то запнувшись миротворец Козел;

«Ну битва! – тешится, взирая десятник: – двое здоровенных стрельцов сражаются с худышкою ба…» – но выразить глаголами дальше видимое не удается: женщина хватает топор.

– Эй! Козёл!

Вскрикнув кочетком, сиповато спешенному воинству нечто невразумительное, конный отпрянул: думалось, метнется к нему; «Нет; к тем; на Свирку. Ладно, да не так, чтобы очень: вследствие постыдной отскочки голос, в одночасье – подсел… Как-то, получилось само.

Тв-варь! С-сук-ка водская, – ругнулся Леваш: – Дело ли – ось так осрамиться? – сдриснул, на глазах молодцов… Стыд! Выставила, дрянь на позор. Случайно, предположим. Ах так-к?! Насмешничать? Ну ну, погоди». – Связанный, казалось начальнику стрельцов, улыбнулся. В действительности, губы подернуло чуть-чуть, повело в судороге – стал донимать въевшийся в запястья ремень.

– «Ты еще не так-к у мене, враг поулыбаешься, – подумал старшой, – приятнее; не девицы те красные, в ягоднике, – вой; а то».

Бабу, чередом укротили; орудие, сорвавшее голос воину осталось при ней. Вот женщина, узрел наблюдатель – конный, слабая худышка на вид, подобралась, и, кое-как, в стоне выпроставшись вон из-под шуб встала, опрокинув Козла, Свирка, сатанея от злобы приложился вдругорь – и рукоять вынули, почти без труда, невидимо, из вялой руки.

«Ах, лисья шапка, – пронеслось на уме набольшего, – рыжая дрянь! Ехали себе, помаленьку до дому, не зная забот – и, на предпоследней версте нате вам, собака нашлась!.. Все из чего-то, сколько-нибудь определенного проистекает. И мысли; важно ли – откуда? пустяк. Думай хорошенько, стрелец; перебежчик перебежчику рознь, тут – семья. Воно-ко младенец попискиват. И с ним воевать? Запутаешься!.. Ну и житье! И собственные дети, в дому. С тем всем – от сотника пощады не жди (только что пришел на кормёж). Стеною постоит за свое. Валится одно к одному. Поистине; за что ни возьмись – всюду, одинаково: клин. Что за чертовщина! Как быть?..»

– Воины, – неслось от саней: – видите? Да мы же – свои, русь, – пробует разжалобить Парка, – свеины не так говорят… Руские ли, бранники – вы?!.. Людие, ну богом прошу: ослобоните. За што? Як-к понять? Можно ли такому стрястись… Ну же! Отпусти, ватаман. – Голос беглеца задрожал.

Не верится, что их повезут, связанными, точно волков за тридевять земель, на допрос, – но, тем не менее, так; не выйдет – пробираться на юг… на все четыре стороны; глава, генерал либо майор сторожей, конного дозора живет где-нибудь вдали от границ; овидь, кругозорная даль, безлесная к востоку от сельги совершенно пуста.

– Рушкие мы, – всхлипнув, сказал, в сторону Халтуры Иван.

Эдакому – статься? Как так?! Главное, за что? почему?? Ноги, – промелькнуло у Парки, связанные чуть послабее начинают побаливать, но пуще ужей, врезавшихся ниже колен мучает пугающе стылый, с распахнутыми в небо глазами (не кажется, – воистину так) взор жениной любимицы, Марьи. Она молчала!

«Выговори что-нибудь, дочь, зрившая как матиньку бьют, – в горести подумал отец: – Вырони хотя бы словцо, дитятко, заплачь, пощади! Нешто же, опять – немота? Слова не умела сказать в пору-ту младенческих лет… Новости!.. Выходит, беглец к лучшему, на матушку-Русь никако… да и всяк, на миру вовсе не хозяин судьбы, – единственно лишь токмо, в какой-то степени хозяин поступков; да уж получается так… Вины, всеконечно его, паркины, – явилось на ум, – кто ж еще затеял поход в Русь – но а, с другой стороны (двойственное, впрочем как все, что ни наблюдаем окрест): мог бы оказаться на шибенице, либо в тюрьме… Видели, когда приставал к берегу, альбо – по следам? Худо получилось! не то. Марья, Марья… Был бы, как тогда, в позаречье, по низам, снегопад! О, безмилосердная русь!..»

– Воины, – взмолился вдругорь, сдерживая гнев, перебежчик: – Сжаловались бы, для детей. Ослобоните, пожалуйте, ну очень прошу… вервие… Не можно терпеть. Ну же, люди! Есть ли на вас, люди православный хрест!

– «Невнятливы, – мелькнуло у Парки; – може бы, другое учтут?»

– Най, любонько, – измолвил беглец, связанный, покликав жену: – Тамотко, у Вани – отдай… Всё… Всё, как есть.

Найда, не особенно веруя тому, что должно статься, кое-как подчинилась, выполнила мужнин приказ; («Всуе!» – промелькнуло в душе). Из порванной зубами подкладки вывалилась, в черной грязи, слипшаяся, горсть серебра.

– Дед!.. прочь! мое. – Свирка побежал отнимать, вслед ринулся, едва не упав, путаясь в одежде Козел и, поколебавшись, Леваш; «Стоит ли? – подумал скользком, в следующий миг: – получил… Поделимся правами на лучшее. Да ну их, собак. Умница! Не будем встревать, – молвил про себя, воссияв: – Может пригодиться на будущее, мало ли что; заложники хорошая вещь. Выяснится, глотки заткну лыцарям борьбы за свое. Мелочь, по сравнению с пудом денежной казны; да и пусть».

Вспомнилось про царское жалованье, будем считать.

– Зришь? – проговорил верхоконный пожилому стрельцу, сопровождая глагол щирым, со злорадной усмешкой на лице руководством, приглашая на брань: – Присоединяйся, Козел. Так-к!.. Дерзай. – С тем, виделось начально начальному, с десяток не меньше (свейских, показалось, монет) канули, безвестно куда.

Сумрачный день близился к меженной поре; высветило даль, окоем; с южной стороны от саней виделось подобие солнца; падал, временами усиливаясь, реденький, снег. – «Чай, перевалило за полдень? Вряд ли… Да не всё ли равно.

Падает себе, потихоньку, заметая следы, – проговорилось в душе вязня, пленного; – опять же, не так. Не вовремя!.. Эх, если б – с утра! Не было бы этого сретенья, нежданной беды».

Опруженный случайно стрельцами в суматохе котел с варевом бежан загасил груду почерневших суков. Сразу же, с отъездом людей к пахнувшему чадом кострищу, как на поминальный обед по случаю внезапной кончины бывших незадолго до этого у Парки надежд на благополучный исход слетелись, голодные синицы. Из лесу, от сосен спустилась двоица сохатых слонов. Первый, покрупнее второго, постояв на ручье, недалеко от синиц, подкормленных невольно семьею беженцев от худшего к лучшему приблизился вплоть и, чередом обглодал павшую от рук иноземца молодую осинку; вот, недоуменно пофыркав, так же величаво ушел, ознаменив трапезную, по простоте не слишком очевидно продвинувшихся в жизни землян чем-то не привлекшим особого внимания птиц, менее пригодным в еду.

Лес жил по-своему и люди – по-своему, а в целом, одно: всем распоряжался Господь.

143

Как только иноземных людей, зарубежан привезли к дому пограничной заставы, одаль от избы-общежития, чуть-чуть в стороне начал помаленьку накапливаться тамошний люд. Неслыханно! Не так себе – новость. В прежние года перелётчиков, бежан не имали, тут же, за единственный день выловили аж пятерых. Что-то на границе случилось? Для чего голова конников саркульских солдат ихние дворы обходил? Как же то ни быть на позорище, судачил народ. Право, любопытная весть.

Приехали, подумал плененный. Допросом в генеральской избе, за тридевять земель от села, в котором оказались не пахло. Захватчики, один за другим, радуясь чему-то, ушли.

Распутанный почти совершенно воинством, без лишних ужей, Парка, пробавляясь надеждами на лучшее, ждал. «Ну не повезло, ну поймали. Свычное; какой-то успех – редкость, в полосе неудач. Опасно? Да не так, чтобы очень. По-видимому, хуже не будет; худшее, чего опасались давече: захвата в полон нижними, в лесах – позади», – проговорилось в душе.

– Потрудимся чуток по-иному, – вещевал, для своих, сытно пообедав старшой, глядя сквозь пяток подначальных на убыстривший падание, реденький, снег: – Будет воздано по заслугам. И тебе, следопыт, выпала немалая честь. Як же по-иному, Свирид? Выследил!.. «Служить, так служить. Жаль те-ем не видно», – пронеслось на уме; ниже огородов Саркулы прятался, едва различимый издали, домушко свеян. – Вам бы, королевской дружине, ротозеям: поспать, – молвил, ковыряя в зубах, – все-то, получается: мы, – договорил в никуда, кончив, неожиданым: – Сечь!

– Бога не боисси, главарь? Не по-человечески-от. Смилуйся; уж больно ретив. Пригомонись, ватаман, – вымолвил шагавший к воротам об руку, ближайший стрелец. – Истинно… Не прав. Пощади… Жаль.

– Вор! Нет-т. Не велено.

– Да как поглядеть. Выходец… Простой человек.

– По-ой, Новы Деньги, – набольший: – Уу-тту. Замолчись. Нате-ко нашелся мене знахарь человеческих прав. Цыц. Лавку на бугорр – и давай. Вздумал заступаться за вора? Я т-тебе ужо погоди… Главному виднее кто прав.

Деньги отступился. – «Оглох. Яблукамы конскими уши-те, собачьи заложены, да спереди глаз яицы бораньи висят. Яко бы ослеп, сатана. Нет бы то ему поглядеть далее чуток, по-людски. Можно бы… Не хочет, злодий… Раб делу своему; да уж, так. Де уж там кого пожалети», – вещевал для ушей старшего летами, Козла.

– Ты ешшо, отец молодой, свет-Демьяныч, а, гляди-ко ж: десятник! – выговорил, в сторону главного, помягче Козел: – Каждому ли то удается – выйти в генералы ралисимусы? Прыгнешь, потом выше самого головы. Успеешь, ватаман дослужитися до вышних чинов. Право же. К чему лотошить. Выпусти, кормилец. Не вор. Сжалуйся, Халтуре Демьяновиче, Богом прошу.

– Ах-х медоточивец! Нишкни. Тоже – заступаться? Вор, вор. Ишь правозащитничек… ну. Делай, что тебе говорят.

«Зол; сердится. Ничем не проймешь, – молвил, про себя пожилой. – Шлея, что называется, малому попала под хвост. Не терпится; стоит на своем… Стерпится ли-от – беглецу?» – проволоклось на уме.

Чуть позже вытянули нужный для дела местному начальству снаряд; сельщины, поодаль прибавилось, иные – с детьми. Парка, прозревая дальнейшее невольно смирился, но и, также не верил в худшее, речам Леваша.

«Нет-т! – слышал перебежчик, в санях: – Проць!» Вслед, лающий – начальников глас: «Ты ты ты! Отбояриваться? Дудки, сверчок»;

«Отлынивать? Ну как, привязал? Крепенько? – неслось от скамьи. – Не свалится? Потуже, Свирид! Так-к, так, так… верно. Приобщайся, Козел. Нук-ко, следопыты-разбойнички. По праву и честь. Каждому – свое получай. Розгами – не то, – прицепил воин, для ушей притороченного, – лучше – в кнуты… Внятнее… для шкуры. Эге ж».

«Явь, явь, – не сонная-та одурь, не омморок», – подумалось Парке.

– Начали! Давай, ребятня, – молвил, подчиненным Леваш. С тем, хлопнул, неуверенно кнут. Худо Свирке! Яко бы, мелькнуло у воина кругом пустота, он перед скамьею один. «Кат, – проговорилось в душе, – мученик – за горсть серебра. Что ж – напарник? Тоже возымел, старикан… Меньше; запоздал на чуть-чуть».

– Присоединяйся, Козел! Жарь! – в крик, Леваш.

– Не-е. Уволь. Ён видеть! – произнес пожилой, качнув над головою перстом. – Грех… Как не так? Сам, – отговорился Козел.

– Видит? Неужель? Снегопад! Панкратушко, с другой стороны! Пристраивайся к делу. Вдвоем. Сыпь, лодырь, помогай, не ленись. Чарку романеи налью.

Вновь шмякнулся, увидел начальник воинов, ребристый, ремень; другожды; еще и еще. Вершин покривился.

– Ага-а! Так-к его. А ты не части, – молвил, упиваясь в душе начальнической властью, Леваш: – Ну-ко ты, Панкратушко – всмык, с потягом на себя… Молодец. Жарь попеременно, по очереди, яко народ в селищах молотит снопы. Рачительности больше! прибавь. Что это? ах-х так? насмехаться? Слабенько? соррочку долой! Ну. Вживь! задрать. Скалится… Ишь ты, скоморох.

– Нет! Не смей. Не переступи, ватаман, – выкрикнул начальнику воинов, с угрозой, Козел; – Будет, смилосердствуй. Не то… Скликнути от болю не может – заласкали. Оставь! Есть ли у тебе, самодура безголового висельника, ты уж прости, – молвил, торопясь, – голова?!

«Терпится, однако. Молчать!» – думалось тому, кто лежал.

«Как бы то уже ни скончался», – прозвучало в ряду тройки неудельных стрельцов; – слаб так, что говорити не может».

Тем не менее, вслед сказанному распорядителем, рубаху задрали. Тут беженец, таки взговорил: «Льзя ль эдак, воины?! Леть жив, пощадите! Може бы, довольно, отцы? О, безмилосердная Ру… мать Роси… юшка», – лепетнул под конец, еле уловимо на слух.

– В ма-ать?! как-к? Ах, так? – замер, сатанея Леваш: – Ла-яти-ся вздумал? Дай… сам. Ты, мене – такое! Годи… Сказывать поносны слова… С глаз! Выводок! – озрившись назад: – Всехх – убррать!

Боль… Токмо лишь, единственно – боль;

Парка, напружинясь ждал; жахнули. «А где же Иван? Марья, онемела – молчит. Выговори что-нибудь, дочь!..»

Одаль, опасаясь кнутов – брат, Васька, Сокол: «Эдак бы устроиться мне!..» Что бы это значило? Брат? Подлинно; нельзя не узнать: узкая бородка, на клин, стриженная, рыжий треух… Васькины друзья – околоточные, однокончане… Около – причал, корабли. Новгород? Чуть-чуть в стороне, в черном одеянии – акка: «Ойенна охъяксет веллоин!..» – вызвенилось, тая в ушах.

«Бра-ата… бра. К во-ротам», – выговорил, в доску помор. Будучи не в силах припомнить надобные как никогда в прошлом заклинания тещи, Парка обращает блуждавший в призрачном, рассеянный взор к месту, где совсем вот недавно, только что стояла жена – с тем, видятся мелькания рук; плач, выкрики, – отметил, скользком.

«Господи, да что ж происходит?! Главное, никак не помочь – ни силою, ни словом. Забьют. Станется, того и гляди. Звери, – промелькнуло у Найды, – о, жестокосердая русь! Малый, наконец поутих – взревывал, кидаясь к отцу, Марья – сноп… Меньшая, дитё обмочась».

Вовремя пришла, коли можно выразиться так, допомога; женщину, с детьми кое-как препроводили во двор.

«Мысли, пересиливай скорбь! Есть ли Бог?! Им то за какие провинности, домашним терпеть? Отче наш, – взмолился мужик, – иже еси на небеси, не оставь! Кажется, пока еще жив… милостью твоею. О-о. Ой!.. Мысли, муже. Видению черного в белом, пёстрому не должно утечь; зри!» – Парка, через муки глядел. – «Русь! Мать-Роси-юшко!.. Да сам, да никто. Без… опасного ни в чем никогда ни… ни для кого не бывает; воины никт… ооо виноват. Пер-ре-терпеть! зри!

Желтое – береза итак. Не белая? На черном снегу? Ель – белая… И, белый – сапог. И люди. Это ж как понимать? Белые, как снег палачи, воины, особенно тот, набольший служивых, крикун.

Терпится еще, кое-как. Мысли, муже. Разуму не дол…жно утечь. Около, за тыном – семья. Родичи – последняя крепь, муж, большак. Надобно пожити… для них – вымрут и, равно для себя. Вытерпится, нать полагать. Бо-олько! А, терпи, а, терпи. Эк-кое сокровище – шкура. Как-нибудь; потом заживет. Несть веры в доброту человеческую-ту. Да никто… Ни же домочадь не помо… Ай болит! Справимся ужо, победим. Сломится со… о-о противление, мужайся, терпи!»

Снова укрепились цвета – черное не пряталось в белом. Скачка, промелькнуло у вязня, перемена цветов, мнимая – от слаби; пройдет. Выдюжим! как те, например. Воно-ко, на двоице сосен… елей, в камышовом низу целая гора белизны. Хилые, но все-таки – держатся, стоят на своем, думал человек на скамье; не падают! Деревья клонились до долу, в незримую топь и, соединившись потом ладвами, остались в живых. Нечто наподобие – тут. Сходится; одно к одному.

«Жарь! Так-к его. Свирид не ленись, крепче, – донеслось до ушей: – От-т тебе наука. Сыпь, сыпь… Дабы неповадно потом было утекать за рубеж… Ну тебя не суйся, Козел! В сторону, долой, правовед».

…«Кин-нь!» – выяснился чей-то пробившийся в сознание глас. Кнут, чиркнувши о боль на спине, тронул черноту сапога и затем пал, чуточку позднее к ногам.

Вышла межстрелецкая брань. – Есть ли у тебя человеческое что в голове, дьявол кровожадный упырь, гадина! – вскричал пожилой, так, что у него с Левашом чуть ли не пошло на ножи. – Кончится! Уймись, душегуб.

«Что ж не бьют? Цел? жив? не жив?»

«Прямо живодерня какая-то, иде же – урок? Не по-человечески… Жаль». – «Сук-ка ералисимус… Кат!» – «Эк-к дурно получилось. Живой?» – «Будто. Передрал, сатана». – «Дышит?» – пробежало в стрельцах.

Вершина, почти бездыханного, с распятия сняли; тот, не усидев на скамье тут же завалился, рядком.

За Лугою чуть-чуть прояснилось, в южной стороне рубежа. Глянь свейские в подзорное скло, бывшее у них за реку, взвиделся бы страшный бугор. Впрочем, караульня свеян, в полутора полетах стрелы от места, где свалился беглец, наказанный, не вдруг приоткрылась. Видели расправу иль нет свей, пограничный дозор – лишнее, не будем гадать. Исподволь редело и там.

– Сделали. Пока отдыхай. Не слабенько сработано!.. Жив.

С тем, оба палача-рядовые, кнутья кто куда пометав около скамьи, разбрелись. Прочие, с пяток неудельных, временно свидетелей казни, во главе с Левашом, высказавшись, тупо глядят…

144

Бель; серое – толпа наблюдавших издали расправу селян;

В полукольце воев человек на снегу, сделанный, рубаха – в крови.

– Чо этто с тобою? – Козел: – Неможется те, Новые Деньги?

Деньги, побледневший мычит и, напополам перегнувшийся глаголем[132]132
  Глаголь суть название буквы «Г» в старом алфавите.


[Закрыть], урча, в стоне изрыгает струю. Вырвало.

«Не могет востать». – «Как ни жаль». – «Наш-то: что обедал, что нет». – «Раньше бы пресечь наказание». – «А ты-то где был? Рядом». – «Ах-х собака, злодей».

…Тишь;

Воинство;

Скамья, на боку…

Сретенье с холодной поверхностью, почуял мужик, вроде бы, уменьшило скорбь сеченной, быть может в лоскутья, полуобнаженной спины, думалось тому, кто упал – Вершин опрокинулся навзничь. «Господи, доколе терпеть?!.. Легче ли? – явилось на ум: – Как на сковородке!.. печет».

Сызнова, пытаясь восстать, немощный, беглец застонал, и, пошевелившись, как червь, медленно, с трудом развернулся; в следующий миг боротьбы со всесовершенною немочью в локтях не спрямилось – пал, в снежную потоптань, лицом. Вой продолжали глядеть.

Снег, с пятнами размером в ладонь; «Маков цвет», – выговорил кто-то, вблизи;

Полуобнаженное тело перебежчика в Русь;

Черная, как деготь река; в елях, позади огородов, за домушками – бель;

Кнут.

– Засветло бы надо управитися… Чо там глядеть. Лодки добывай, ребятня. Две. Которые побольше; надежнее. Да чтоб не текли! Думается так, возвратим, – распорядился Леваш. – Старостину, лайбу… шагай.

Тем временем, толпа оживилась – от скопища недвижных досель свидетелей расправы, крестьян медленно-премедленно-робко, хмурые, как будто стыдясь выглядеть в глазах обитателей соседних дворов замешанными в чем-то дурном стекались на позор мужики, более – поречная водь. Следом потихоньку, не вдруг стали подтягиваться бабы.

– Кооли? – проронила одна, молвя неизвестно кому. Нос проговорившей скраснел – плакала, быть может.

– Не вмёр. Дык пошевелился; живой. – Женщине ответил, по-русьски ведавший туземную речь тощий, как жердина гуляй по деревням, коробейник, судя по словам воеводы тот, что, переплыв продавал что-то из вещей с челнока. О промысле шагавшего рядом с бабою чухонкой вещал причудливо расписанный птицами заморских краёв пустой, предположительно короб.

– Хрипает, мои Палестины, – произнес чередом, чуть повременив, у скамьи. – Не скончился, похоже на то… Жмур лепше выглядит, однако – живой. Как-нибудь; авось обойдется, – бормотнул про себя, несколько потише худяк; – Бог не выдаст. Будем, невзирая на вид надеяться: хавронья не съест.

– Лодки! Шевелись, ребятня! – выкрикнув погромче, старшой. Думалось, не долго протянет; и: вдруг, не так? Сбыть, заживо – и делу конец; примут, на другой стороне. – Да оболоките, иззяб! Застудится. Зипун подложи, али, там чего-то еще. – «Ладно ли? А буде помрет? Как тогда? Может получиться накладка, – пронеслось на уме воина, пока говорил. – Мертвого не сбудешь… – Ну да; кто его, такого возьмет? Выполнили, в общем наказ полуголовы… отличились… даже чересчур… А потом? Как бы самого ни отделали, – мелькнуло вдогонь. – Сицего Порфирий не баивал, давая наказ».

В смутном ощущении злобы на себя и на мир высшего начальства и, быть может раскаиваясь как бы, чуток в том, что допустил перебор набольший палач, воевода хмуро поглядел на толпу, и, повернувшись кругом, твердой поступью, по праву на лучшее, как, с песнями шли к сияющим (забавная ложь!) вершинам коммунизма, несбыточного наши отцы-матери в недавнюю старь – вышагал к служилой избе;

«Двойственное нечто содеялося… впрочем, как явь, зримое на каждом шагу; именно; и польза и вред некоторый, для мужика, битого сложились в одно… Чарку надо-ть; выпили не всю романею», – пронеслось на уме.

Сразу же за тем на бугор выпустили Найду.

Ахти! Жаль, жаль-туга!..

Дети устрашились приблизиться, – отметил беглец: отрок, подурневший – в слезах, дочь, простоволосая – столб; веки ее дергались, рассеянный взор жениной любимицы, Марьи отражал пустоту.

В падавшем на белое белом растеклась тишина; в ней, чуялось тому, кто лежал взнесся реденький, с подребезгом звон.

«Стих; возобновился… Печаль?? Странное чего-то, на слух. Что это такое звучит: колокол? печаль? снегопад? Колокол – и что-то еще, призвуком. Неясная речь? Видения какие-то… Явь? омморок? А люди зачем?»

Новгород, большая толпа, крест… каменный? – мелькнуло в снегу, – колокол, огромный… Слова, сказанные с полной отчетливостью, голосом Васьки, перекрывшим трезвон: «Веточка! Родной, не умри. Пааво, муж!»

Близился тот день января пятидесятого года, такой же совершенно как прочие, для местных селян, когда, в разновеселом трезвоне колоколов двинутся от сотен церквей многособранные крестные ходы в ознаменование дел троицы великих послов; может быть, внаитился он? Так ли обстояло в действительности трудно сказать.

Звон капал в белое безмолвие, тихо, как сама невидимка сущая незримо в душе каждого, людская печаль то явственно, для тех, кто внимал звукам, то едва уловимо, тусклый, коли можно так выразиться, как бы – с надрывом, нагоняя тоску на грудившийся кучками люд; колокол саркульской часовни (с трещиною), было, всегда – что в праздники, что в злую добу проводов к могилам, на похороны, с дребезгом пел.

«Надо же, – изрек в пустоту некто из людей поречан: – Брякает… Почто добавлять к сицевому лишней туги? Кажется довольно и так». – «Думаешь? – промолвил другой житель деревеньки: – Готов. Кончился, по-моему, сдох. В час бьет, ко времени». – «Похоже на то, – высказался третий жилец. – Не ведает, Ненаш, поломарь!..»

– Цел, людие. Зачем хоронить? Похрипывает. В опчем, живой. Пра, кто не сечен? – выговорил, подле скамьи тощий как жердина, торгаш. – С тем оный, вездеход, помолчав, сдвинул поудобнее короб, висший на чуть-чуть залоснившемся в походах ремне. – Чается, Всевышный не выдаст, – обнадежил худой. – Как-нибудь; свинюшка не съест… Присказка такая… Потек! Милая, поди заждалась. Доброго добра, мужичьё.

– Легок путь!

– Да уж, получается так. Время к Рожеству поспешати. Налегке – с ветерком. Еле упросил, на коленях – отпустила… Обык, людие, в корелах бродить… К ней! Стретилися, в Красном Бору, – договорил вездеход, больше для себя одного. – С Настею… А с кем же еще? Бил, да бил. Ну и состоялось… Эх ты. Прежде – головою трудись.

Обочь, на пятнистом снегу корчился, не в силах восстать некто неизвестный по имени залужский беглец – ладившему тронуться до дому, к любимой жене виделся один лишь затылок.

«Бегати – нехитрая вещь, – молвил коробейник, в себе, – главное: дознаться как следует куда и к чему надо и не надо бежать; около – наглядный пример. Лучше бы сидел в королевстве, на другом берегу; именно…»

«Да кто ж говорит? Голос человека позадь, в сельщине как будто знаком… Прозвище никак не дается… кнутьями в печенки забилося. Неужто?!.. Примолк. Быть того не может! не он. Без короба не ходят. Гуляй? С коробом? Высок, худощав… С женщиною рядом стоит, бабою по имени Настя», – пронеслось на уме битого, который лежал.

– Подумаешь какие дела. Обедали еще и не так!.. Свычное, хотя и не очень. Одужеет, мои Палестины; поправится ужо, не горюй. Бог не выдаст, – молвил, пробираясь в толпе к берегу реки, на проселок видывавший виды, гуляй.

«Цё этто: его палестины, с коробом который: страна?»

«Будто бы. По-моему, так»;

«Де?» – изговорили позадь двое мужиков поречан.

«За Лугою, на том берегу. По-моему, опять-таки, дед». – Вглядываясь в белую даль заречья молодой селянин, ответник ненадолго задумался.

– У края земли; не ведаю доподлинно где. За ста за сорока езерищами, в краю принеметцком. Далее единственно токмо, баивают люди страна проименованием Свия… великодержавная-от – захватница, – ввернул селянин.

– Щастливая поди? – Палестина… Которая поближе.

– А то; пришлый, вездеходец – нахваливал, верзила худыш.

«Ясно же о чем разговор, – произвелось на уме битого, который лежал в пятнах побуревшей крови. – Тот, с коробом, высокий – разносчик только что, недавно ушел… Видится вдали, за деревнею, у сдвоенных елей. Как-нибудь-таки победим! Нет силы-злобы двуединство сломать. Выживем; едины… как те, сдвоенные; падали в топь и, соединившись лапьём, ветками – остались в живых. Точно старики, маломочные по ветхости лет, можно бы сказать обнялися, ладвами, – подумал беглец, голову слегка приподняв. – Ай, болит!

Все ясно видится, понятно, как день, – мельком пролетело в сознании того, кто лежал, будучи не в силах восстать: – Веточка – се аз, полумертвый, временно, высокий – не тот; Федька, сукноносец – под Тихвином, далече отсель, незримый на большом отстояньи, чаятельно, в тысячу верст, женщина, с которой беседовал худой человек: вспомненная песенка-Настя… Угол караульни… Народ…»

«Келле ваа кайк сурут, сурутта́исин!» – как будто в мозгу, в лад звякам неумолчного колокола где-то в низах выяснился жалобный вопль.

«Плачет – Найда…»

«Келле ваа кайк каихот каиххоллисин», – звучало вдругорь.

– Ну-ко растолмачь, паренек, – вымолвил какой-то стрелец; – Больно уж, того, чересчур… Смертная тоска нападат.

– Спробуем… Кому же она поплачется, – изрек селянин, ведавший заречную молвь: – знаемо, чудскую; а то… баба о печалях своих… Так, думаю по-нашему-от… Хрупкая… кручинная. – С тем, голос переводчика дрогнул и, во одночасье пресекся. «И кому же теперь поведаю-пожалуюсь я о таких страданиях моих», – молвит про себя, услыхав сказанное местным, беглец.

Алые маки рядом с опрокинутой лавкою и слезший сапог, виделось тому, кто лежал, опушенные снегопадением, едва различались – таяло вверху, на крови.

«Так плачут женщины, – припомнил помор, – подле изголовий усопших… В пройденной во имя того, что нравится не так, чтобы очень, в полуразоренной стране Инкерманлянтии… Не выйдет, шалишь! Скорбь сеченной в лоскутья спины, рано или поздно пройдет. Выживем, не так-то и плох… То, что полумертвый – пустяк». – Вера в продолжение жизни, за границею крепла. – «Вовсе никакая не Водь, не Ингрия, – Великая Русь, будь она неладна совсем. Тут, в плакальщицах, воет – жена, Русь, так Русь; тоже хорошо; подойдет; все-таки немного получше, – промелькнуло у Парки, – нежели болтаться на виселице в милом краю. Влез, так выбирайся помалу, вылезай из дерьма. Только – сам! Никто тебе, никак не поможет – ни люди, что пришли на позор, ни воины, тем паче, ни Бог, прости мене за эти глаголы, грешные как есть, Отче наш, иже еси на небеси… Вот именно: ни, даже – Господь…

Сам, так сам. Люди не годятся в помощники; по-нашему, так… вроде бы… Постольку, поскольку прочим, по великому счету на тебе наплевать… Но, да – не один… Победим!.. Двое, наподобие тех».