Текст книги "Захват"

Вершин, размышляя прилег.

«Как же, наконец поступить? Гм. Вопрос… Чуть что напомнит о разлуке – размяк. Что за настроение?.. Спать! Опробуем; ужели не час? лучше ничего не придумавши. Что засорять мысли генерал-губернаторами? Ну их к чертям… Ах, семья! Славно повидались; а то. Яко бы, – дополнил сравнением: безоблачный день на благолепие солнца светами, отец любовался. Все еще стоят пред очима, видятся, особенно дочь, Ягодка, – представил мужик: – глазоньки живые, вертущи, губы отдают молочком; «Дай чмоки! Ми-иленькой» – ласкается дочь.

Эх бы возвернуть корабельник! Стрелку, толмача – не найти… Рюма, совладелец домка, мазанки, где жил скорохват сказывал надысь, повторив чуть ли не в пятнадцатый раз прежние слова: «Деловец? Был, да сплыл. В Ригу, али может в Ругодив». Ближе, – промелькнуло у Парки, – да опять же – не то: неколи. Потом как-нибудь; в Нарву не мешало б наведаться, не так далеко… Неопределенность – во всем.

Нет! Пора! Досыть страдничати. Всё, отработал». – Выразив наумное вслух, Парка облегченно вздохнул. Можно ли ему обойтись, Вершину без этих разлук? Выгодно, – явилось на ум: каждая отлучка – доход; штатская страда – не гульба, думал, покидая полок: нудит предаваться бегам сука подгородная жизнь – подсекою да с помощью морд, верш, ставимых, бывало на Мойке, в зарослях Первушина острова семью не прокормишь. В сущности, такие разлуки есть определенное благо, рассудил на крыльце, вглядываясь в ночь селянин: это как найти на торгу с некоторой прибылью в нем свой только что, недавно утерянный в толпе кошелек… Счастье не в одном, так в другом. Быт катится на круги своя, – проговорилось в мозгу: – Всех не уработаешь денег, – тут же, получается: дар, в некотором роде, поклон, выразимся так: для души. Найденное ценишь втройне!.. Лучше бы, конечно не ведати подобных кругов; реже отлучаться с подворья, правильнее будет сказать.

Ночь; крепость, за которой, во тьме, скованная хладом – Нева;

Шелесты; все там же, вдали чуется неясный звучок, напоминающий хруст – слышно, кое-где под напором ветра и подводных течений гнется, понемногу потрескивая с шорохом, лед.

«Господи, ах как хорошо! радость! – промелькнуло в душе: – Что может быть дороже свободы?! Выбрал – и прощай, городок».

Слушая, помор зазирает мысленно к своим, за Неву:

Спят, ладушки… Сверчок, тишина – в доме господствует покой. Печь топлена. В переднем углу кажется, подсвеченный Спас.

Хлеб, соль, немецкая почти никогда не переводятся, ночами обласкан. Радуйся! Чего же еще?? Это ли ему не талан? Право, иногда позавидуешь себе самому. Главное, с женой повезло. Свел некогда отец Онкудимище… служил на Песках; в Спасском… Правильнее было б сказать: Бог, юммала, на их языке, родственников соединил; именно; куда там – попу… В ночь! В темь! Дом-мой! – пело, пробудившись желание увидеться вновь.

…Счастье, понимаем: сожительство с родною душой. Со-частье; части, соединенные в одном. Васька называл двуединством сочетание душ; сходится по смыслу итак. Все сходится… Но где же топор? Сечиво куда-то запряталось. А, вот, под крыльцом… Что может быть дороже свободы, купно с проживанием вместях? Так ведь, господин генерал? Рассоединенные части!.. Но, да-от, не наша печаль. – С тем Вершин, полностью готовый к отшествию воззрился на город, посылающий в ночь редкие, как полное счастье, думалось помору огни, нащупал у дверей, под крыльцом брошенный туда второпях, следуя к семейке топор, и, вскинув на спину дорожный мешок с пахнувшим кислятиной рубищем, рабочей одеждою и грудой бельишка, нестиранного вышел на лёд.

Вскоре позади, за спиною, призрачные в сером безмолвии горбатились верки, а чуть-чуть впереди, сдавленная тяжестью льдов, мнилось, уходя от Березового в даль-бесконечность, глухо ворочалась Нева; «Лучшее в любом понимании: пуститься домой, сразу же», – явилось на ум.

Еще не возопил горлодер Старостин будильник, петух – стремление увидеть семью и видимая зрительно явь соединились в одно; первой, на подходе к подворью выказалась, впрочем Варварка, бегавшая подле ворот…

93

Ну, а заречные дела?

Дом Карла Мёрнера, по-прежнему строился. К началу июня встало многорядье стропил для дюжины возов черепицы, с толком, не спеша облицовывали нижнюю печь – пришлось-таки платить Невалайнену! С весенней поры ждали венецианское стекло. Над громадьём стен ерзал, беспокоимый ветром, выписанный загодя флюйель.

После того, как сплыл очередной, ладожского таянья лёд Парка решил снова побывать в чужаках.

С левобережья, от песковских жилищ город походил на деревню – многовеликость уменьшалась в дали. Вон крепость, на другой стороне, видимая вся целиком, с пушками – отсель не видать, ширь необозримой реки. Около, на спасской земле: гаванка, для малых судов, скрытое ольхою погостишко, повыше, за ним – Спас, древний покосившийся храм, подле: обомшелая изгородь – богдановский двор, Есипова, несколько изб… Смольные амбары… Тоска! Не на что, по сути глядеть. Тут те перевозу не кликнешь – кукуй жди. Чуть ли не одно утешенье, – промелькнуло в мозгу: некуда особо спешить; так ведь получается; но… «Праздник несуеты… наш», – пробормотал селянин.

От реки веяло пронзительным холодом. Отдельные, с серыми хребтами и сотовидными закраинами, полурастаявшие льдины, скучиваясь на мелкоте тыкались углами в песок, хлюпали, устало скрипя, вздыбливались; кое-когда где-то по краям, на изломах вспыхивала, переливаясь изумрудами, ярь; пахло высыхавшим на солнце, около воды топляком. Ниже, у деревни Подгорья виделись рубахи крестьян.

– Пришлые; не нашенски-от, – молвил, поведя бородой в сторону низка сотоварищ: – финны; льготники, – добавил мужик. – Пипер, говорят посадил. Вроде перебежчиков – к нам. Выгодно: приехал, паши. Этим – не леса корчевать… Правишься по делу, аль так?

– Ну-уж нит, – проговорил соплеменник, всматриваясь в даль берегов: – Як же т-та – свое упускати? Выкусят; эге ж. Не видать? Плаксы, перевозника… Брр. Ну и холодина собачья! Скоро ль черемха отцветет? – «К вечеру назад обернемся, – пронеслось на уме: – шланты перевознику: маль… пахнет за версту серебром. Глянути на ёвый дворец, карлин, а коли повезет – вкупь, разом талер выручити (лучшее: два; больше – лучше). Надо бы; а что: заработал… Около; пируя, в санях. Чаем, генералов смотритель, денежник уход позабыл… Вдруг. Но, да и, вообще говоря, что б ни поглазюкать на штат? – в некоторой мере своё… Как там, за Невою, в градке? Главное: добыть кругляшок».

Спробуем, была не была. С кем, – думалось вослед, – поведешься, от того наберешься; рвачества; чего же еще? Город! Понемногу и сам курвишься вдали от села, видя непотребства мещан. Сходное подчас наблюдаешь около причальных мостов. Пьяницы матрозы – сарынь, было, приставания шлюх, драки в капитонской среде; всякое. В рядах что ни день – битвы за места, зубоежь. – С тем, вглядываясь в даль различил несколько не очень больших, вровень с берегами лодей.

Бот… пенка, готландская. Ближе к Пескам – шнява, с муравьишкой махонею, переговорщиком, – отметил мужик: – двигается, машет… А, вон; кажется, таки дождались: лодка, перевозный стружок.

«Штатские; а может свои, русь – левобережные сельники, приморский народ»; ехавших чуть-чуть задержал плоско-долговато-седой, в проблесках воды островок; льдина, – догадался помор.

…Гавань.

«Вылезай, мужики. Форт! скоренько… На кичку, сарынь! на нос, – пригласил перевозчик. – Люди, не спеша торопись», – молвил, помогая иным высадиться вверх, на причал.

Господи, солдаты! Зачем? Трое, – подсчитал селянин.

Вздумали своих проверять: кто, куды? Воям подсоблял переводчик, знаемый немного, Филат. – Вершин, покидая причал недоуменно похмыкал:

Да, наверное так; ищут поселян перескочников – по слухам, снялись некие, на Лисьем Носу. Нате-ка: везде… И в Корелии, – припомнил мужик: – всюду наступают на пятки! Никакого житья. Всяческого толка поборы, местные, налоги на землю, конное, городовое. Потому и бегут. Чаще за границу, на Русь. То же, очевидно и тут, – предположил, – на Носу. Поздно, господин генерал догонять ветры в поле!.. Беженцы и были, и будут.

Выбравшись немного подальше, Парка постоял у ворот, не торопясь обошел верхней стороною купилище – торговую площадь, походя, не дав прошакам с палками чего-то сказать проминовал кирку, недостроенный дом, преодолев поясок грязи перепрыгнул канаву, за которой – пустырь…

«Бат-тюшки! вот это дворец! – пробормотал, вышагав за край городка. – Ну и чудеса в решете!»

За сухим, чисто, по-немецки отделанном хлыстами лесин ложем пограничного рва зрилось необычных размеров, саженей до семи – выше капитонских жилищ – нагромождение стен; долгое, в тени козырька, с видом на причалы гульбище – галдарея, в лесах. Выше второго яруса – печная труба. – «Выдумает!.. Ну и затейник, – пронеслось на уме: – оная площадка, открытая – гуляж учиняти, с барыней своею, заморской…» – Около гульбища, рядком, виделось: пристенная башня без окон, без дверей, гладкая, над нею, с копьем, несколько похожий на ратника медяный мужик – вертится туда и сюда, меленько дрожит на ветру; это вам не то, что флажок на капитонской избе!.. Флюер – подсказали за рвом собственное имя насаженного кем-то из плотников на шпиц вертуна. Вот кованый мужик, на верху, кончив егозить приутих, замер – простирает ладонь в сторону залужских земель;

«Путь перебежчикам показывает, – мыслил помор, следуя в пределы двора: – к Новгороду али на Псков, думается; в общем, на юг; больше-то и нет городов, кроме пресловутой Москвы. Где она, с теперешней малостью, Великая Русь?.. Тверь еще, как будто. А, нет – Ладогу забыли… Вот, всё».

Деньги? – удивился подрядчик, словно бы увидел знакомца приволоку впервой: – Это же какие, за чо? Талер? Неуж-жели? тебе?? – вымолвил, расширив глаза.

– Ну; да уж, – неуверенно, гость;

Виделись какие-то люди, перекатная голь, с метлами в руках, босяки; в обществе работных солдат вяленько сбирали щепу, вервие, строительный сор; в груде черепичного лома – жалкие останки сапог… Одаль, в глубине островка чувствовался естный душок. – «Вкусно!.. Харчевая изба, немская, – мелькнуло в мозгу: – Кажется, бараниной пахнет. Больше, понимай ничего, кроме запашков не достанется… Неважный доход».

– Спомни-ка: десятой венец; талер, – не сдавался мужик.

– Большего не хочешь? Отстань. Шиш выкуси, – ответил Бова. – Ну-у мил-прихожей… Выискался! Ишь молодец. К паперти ступай промышлять талеры с такою то рожей, кислая, – заметил подрядчик. – Справишься… Пустой разговор.

– Г-гад, пес, перехрещенец, упырь, хапальник! – вскричал селянин, – вор, клятвопреступник, лихварь, жадина. Еще изгаляться? к паперти? Да кто ты такей, прихвостень? Да ты не русак, – сыпались одно за другим жалкие слова и проклятья.

– Руськым прозывать ся невыгодно, не те времена… доходы, по-иному сказать, – бросил деревенщине штадтский, собираясь уйти.

– Как? как, как? – Парка, ошарашенный, замер. – Ты… – пролепетал наконец, чуточку поверив ушам: – Значит, получается: свей?

– Ну; так. Чо же тут особо особенного? Оба. И ты, – баял, с хохотком собеседник, отомстив за хулу. Парка, задетый за живое вспылил:

– Як-к? Я-аз!? – гаркнул, подсучив рукава.

– Ты. – Свей пренебрежительно цыркнул.

– Я-а т-тебе!..

– Попробуй ударь.

«Стерпится, – мелькнуло в душе дважды оскорбленного Парки: – Ежели ударишь – в тюрьму. Нет, нет, нельзя. Пер-реварить сердцем зло!.. Так же, приблизительно здесь: враг; чуть ли не одно к одному. Як забыть?»

Некогда, – припомнилось, в Красном свейский драгун сунул ему в руки претяжеленное ведро, для воды. Взять-то взял… Отроком еще, на безусье, кажется, годков десяти:

Лавушка – мосток, над ручьем, рыбка понемногу ловилась, удочка – ореховый прут… Берег, совершенно пустой, дым стелется… отеческий двор…

Взяв, набрал – трудно ли, оно опустить? Дальше – хуже: страх, ноженьки дрожат, не поднять вверх, на мостовины бадью, тот, рядом, здоровенный мужло – в крик: форт, форт! борзее, и давай хохотать, да еще и сапожищем поталкивает, к самой воде… Раб и победитель («Каждый победитель – насильник», – промелькнуло в мозгу);

Вытянул-таки, удалось; видимо, Всевышний помог. Днем позже постояльцы ушли, – но, тем не менее след, некоторый знак ощущения тошнотного страха, пережитого в детстве чувствуется даже теперь.

– На. – Чуть поколебавшись, помор делает ответный плевок: – Сдача. С талера. Лови, толстосум. Шоб тебе, такому собаке, свеину детей не зачать!.. Млад больно.

– Аз??

– Ты; кто ж еще.

– Детей не зачать? Шестеро!

– Лихварь, мужеблуд! Хоз-зяева как-кие нашед-шись! – крикнул вне себя хитрован, мысля убираться долой. – «Правда что, неважный успех, – произвелось на уме; – что предполагал, то и вышло». – Будьте вы все прокляты, ползучие гады, вкупе с теремами своима!

В локте от его головы пропорхнул птичкою ломоть черепицы. Думалось: пойти на кабак? С горя. Почему бы и нет… Нет; воздержимся, – мелькнуло вдогон, – хаживали, было-че, с братом. Кончилось тюрьмою итак… Вспомнится – по коже мороз.

– Ну-у град… Шоб ты погорел, проклятущий, – выговорил вне островка: – Во нагородили дворцов!

Как бы, оказалось потом, несколько позднее – накликал:

Штад, вправду загорелся. В июле. Видимо сказались жара, необыкновенная сушь, да и, не в последнюю голову беспечность людей. Баивали, дескать сперва, в полдень загорелась таможня. Выгорели часть ограждения товарных клетей, лавки низовой стороны, да еще несколько жилецких домов. Карлмёрнерсгоф, двор Карла Мёрнера не мог пострадать: пред ним на широту четырех фамнов – саженей – разлилась, впущенная в копань вода.

Нюен горел, впрочем, не единственный раз. Очередной, более обширный пожар произошел всего лишь через несколько лет после того, как Парке выпал в разговорах за копанью неважный успех. В пору приблизительно тем же кончившихся, тщетных усилий сопредельной страны отвоевать некогда свои берега[94]94
  В час, как воевода Потемкин захватил Нюеншанц. Крепость не смогли удержать сколько-нибудь долго в руках – не было достаточной численности воинских сил. Тот же, между прочим Потемкин – тезка Петра I, в морском поединке со шведами под островом Котлин в том же 1656 г. взял неприятельский полукорабель; как бы-то, бараниной пахло. Время настоящих побед было далеко впереди.


[Закрыть].

Рисунок города Нюен. XVII в.

Башня, морской форт на острове Ваксхольм, перед Стокгольмом. XVII в.

Герб шведской крепости Нюеншанц

Герб города Кексгольм

Город Корела-Кексгольм-Приозерск на русской карте XVII в.

План Кексгольма. Первая половина XVII в.

Фрагмент бытового письма карела, кирилицею

Церковь наподобие Спаса, что стоял у Невы

Подзор – украшение крестьянской избы (русалка)

Русская печь на Севере, в карельском краю

Судно поморов. Немецкая гравюра допетровских времен

Водяной. Лубок XIX в.

Новгород. Лубок начала XVIII в.

Изображение Копорья XVII в. и его герб

Часть карты О. Магнуса. XVI в.

Крепость Орешек, б. Нотебург. XVII в. С чертежа, хранящегося в Швеции

Царский выезд из Кремля. Гравюра XVII в.

Церковный праздник Иордань на Москве-реке. Конец XVII в.

Королева Кристина II. Портрет XVII в.

Камея – изображение на камне древнеегипетского царя Птолемея и его супруги Арсинои. Сокровище Кристины II

Герб города Нюенштад

Стрелец. Книжная иллюстрация XVII в.

Крепость Орешек, вид с запада. Фото середины XX в.

Башня крепости Старая Ладога. Фото XX в.

Вид Стокгольма. Конец XVI в.

Гремячая башня в Запсковье

Крепость Иван-город, вид с запада. Фото XX в.

Крепость Ям на устье р. Луги. Изображение XVII в.

Печёрская крепость у границы с Ливонией, вид с востока. Фото середины XX в.

Вид крепости Копорье с востока. Фото XX в.

Часть вторая

94

Жар солнца и человеческих страстей выказался, также в заморье.

Посольство московского царя на переговоры в Стекольну, о котором писал на разные лады в королевство резидент Поммеренинг выбралось-таки за рубеж. Толки о весеннем проезде русичей куда-то на запад, темные весьма докатились чуть ли не до самой Невы. Чаще говорили о вывозе на торг, кораблями тысячи пудов серебра…

Старшим в поклисарах, послом ехал государев наместник в Брянске Борис Пушкин, вторым Прончищев, прибравший к рукам, временно в кормление Боровск, третьим дьяк Иванов. Двигались не очень торопко. В мае, или, может в конце апреля состоялся прием в новообразованной крепости прослытием Нюхесен, что значит, по сути: Новый Городок, на пути к морю, западнее псковской земли, Троицу отметили в Риге, перед Святым Духом, пятого июня – Стокгольм.

Басни городских обывателей, в торжке Нюенштада, и тем паче людей пригородных весок, под городом – пустые глаголы. Вот, буква в букву более надежная весть: «А людей с ними, – говоря о послах пишет современник, – с со сто з двадцать человек сюды ежедень дожидаютца что прием их был в 8-й день у Нового Городка на рубеже и приехали Троицына дни в третий день в Ригу и после дву или трех дён оттуды сюды кораблем хотели итить и то уж подлинно ведомо для ради их посланники и здешние жилцы ежедень готовятца к их приезду принять в лутшем оружие».

13 июня, Стокгольм.

Русь определили на жительство (никто не мешал выбору покоев получше) близ королевина дворца, рядом, недалече от стен – двор переговороной палаты, с видом на борта кораблей; Государственный Совет предложил использовать для встреч с московитинами собственный зал, Rådhkammaren, что, в общем пришлось пушкинцам весьма по душе. Можно было следовать в торг, на переговоры пешком, но, к удивленью некоторой части зевак под окнами, у стен обиталища в урочные дни вставали, по-военному приставы, за ними – кареты. Далее, чуть-чуть впереди поезда великих послов можно было видеть, в толпе разносчиков съестного, зевак троицу дворян провожатых; шествовали первыми, в люд. С тем, гости ехали, к ответной палате: первым, разумеется Пушкин, за ним Прончищев, последним Алмаз, третий поклисар, Иванов.

Отзеленел июль, выпятнился желтеньким август, похолодало. Торг шел себе да шел, помаленьку. Тако же, как в первые дни у крыльца кланялись, приветствуя встречники, и так же, подчас, в ждании высоких гостей за дверьми переговорной палаты вяленько роптали на участь комиссаров Riksrådet – державные советники свеев. Соединясь посередь залы стороны, как прежде витались, и затем, отпустив руки подходили к столу, но уже не было любезных речей в начинавшихся затем разговорах: в части непременных условий выдачи крестьян переходчиков за новый рубеж мнения сторон разошлись.

 
Кладавай-ко ты бумаги ербовые
На широкие столы на дубовые,
Говори-ко ты, посол не с убавкою,
Отсупайся, по измоге с прибавкой,
 

– пели на Великой Руси в оны времена гусляры.

Соблюдая неписанный наказ отдавать лишь одно то, что и так взято русь не торопила коней, на слова и посулы не скупилась и, бывало не раз, в чем-то хорошо обмозгованном брала за рога.

– Еще посольство Эрика Гюлленшеры в Москве в сорок седьмом году – вот-т он, господа перед вами, приглашен для бесед требовало выдачи всех, не только продолжающих жить захватами чужого имущества, объявленных в розыск именем закона убийц, – молвил, попытавшись пронять часом тугоухую русь член Риксрода барон Бенгт Шютте: – в Столбовом договоре написано: кто по измене, воровству или по какой-то иной, всех не перечислишь, причине – именно: не важно какой, важно: не имея с собою путевого листа пересекает рубеж, должен быть затем возвращен. Вместе со всем перенесенным!..

Шютте – второе лицо при королеве, первое – главный государственный канцлер, в прошлом некоронованный властитель страны граф Аксель Оксеншерна, бывший не так давно главой Опекунского Совета. С Акселем нельзя не считаться, понимала Кристина. С тем, что на лицо не баска, розумом не так себе скроена, сказалось послам, да и телесами богата. Не замужем однако, на жаль; добрая была бы жена, сайка-баба!

Чело государственного канцлера, в тенётах морщин кажется, порою застывшим. Аксель совершенно спокоен, – рассудил, про себя третий поклисар, Иванов. Так может быть спокоен лишь тот, для кого дело представляется собственным; любое, считай. Собственность – всему голова; сходное и тут; молодец!.. Коли не признаешь своим, яко на духу, поклисар дело, за которое взялся оному не светит успех… рано или поздно – развалят; каждому свое понимание подхода к делам. Судя по его поведению предстатель готов чем-то поступиться, не вдруг.

Опытный, собака, брехун!.. Взор набольшего свейских людей маловыразителен, тускл. Серо-голубые глаза, строгие, чуть-чуть с холодком где-то в глубине озерков, собственных, отметил русак видятся лишенными признаков какой-либо страсти, но и, с тем наряду, с кажущимся взору бесстрастием главы канцелярии, когда не совсем в лад с весом изрекаемых слов, тихий, повышается голос – в первом по уму и по званию среди остальных советнике души-королевы проглядывает Аксель игрец, и тогда третий в разговорах посол, наблюдательный Алмаз Иванов чувствует, что граф, нет да нет, в нужную добу подвирает.

«Вновь спор! О том же, – слушая, подумал игрец: – двоякая трактовка статьи, касающейся бондов, крестьян, в нашем положении – козырь. Нашел-таки зацепку, барон! Ишь копает…» – Он, канцлер видел, в прошлом, по приезде послов, что загодя намеченный путь к соглашению обеих сторон, достойному великой страны окажется, на деле не прост, но уже кончилась нелегкая брань о будущем торговых дворов, и теперь следует, понятная вещь выйти на главнейшую цель начатых в июне торгов; надо же когда-то вернуть Швеции крестьян перебежчиков, подумывал граф. «Только б не вмешивались маршалы», – вздохнув произнес, больше для себя Оксеншерна: этому отродью борцов за лучшее… вот, вот: для себя, вскользь проговорилось в душе, псам войны мирное решение споров – кость в горле. Ясно почему: не у дел; смолкли пушки. Маршалы пытались сорвать Рейнский мир, все-таки подписанный, в Мюнстере, того и гляди может повторится и здесь. Особенно горяч Делагарди, выходец из франков, наемник-воин, одержавший в боях около десятка побед. Стар, слеп, изрублен – а вовсю интригует в пользу прекращения встреч.

Набольший московских послов – думный дьяк, видный представитель боярства, государев наместник брянский, Борис Пушкин незаметно позёвывает и, отведя зор от перекрестков дорог жизни на лице Оксеншерны глядит вверх. На-ко ты: свеянский лазутчик! Да уж, – замечает посол призрачную тень слухача.

– Надо бы и нам, Офонасий, – на ухо второму послу, Прончищеву: – Ишь. Нетопырь!.. слухает, летучая мышка. Сделай на соседние хоры, Офанасие Осипыч кого поушастее из наших толковников, да хоть Лихача. То-то полюбили скрываться для опричных бесед. – Проговорив, Пушкин отвернулся от Прончищева и обратил карие, в прожилках глаза к Бенгту Шютте; сдерживая новый зевок, деланно, с натугой покашлял. (Время подходило к обеду, оттого и зевал – отозвалась привычка большинства русиян к послеобеденному сну).

– Штоб отдавати перехожих людей всех до одного без разбору в хартии о мире не сказано, – раз так для чего лишнюю статью измышлять? – выговорил первый, вздохнув: – Писано про явных убоиц, ваша милость барон, кои перешли за рубеж, с рылами в пушку, злодырей. Так я понимаю вопрос. Дело ли – припутывать прочих, к воровству непричинных, да и как возвращати? – бегали, считай без мала с году заключения мира. В такие задавнелые сроки множество людей перемёрло, скончились, а кто помоложе в Данию могли побежать, скажем для примера, не то скрылися в англицкую земь. Прочие, какая-то маль, тысяч с двадцать, ежели и то на-скребетца: те, что подались на украйны, к ляхам, в Запорожскую Сечь… Больше, разумеется – к вам. Сицее не можно исправити никоима делы, суе, хоть рублем помани. А в росписи, которую кажете написаны в лицах, неправдою; негоже! – изрек набольший великих послов. Незачем таких обсуждати, да еще и притом лаяться, бывало и так. Глупости… собачья брехня.

– Лутше бы затеяли речь о выдаче назад переветников, – заметил в сердцах Прончищев, – которые скрылись, предателей, таких например как выбежавший встарь до Невы, к Нюену Матвейко Дунаев; знаеши сего перескочника, – ввернул Афанасий, в сторону Бориса Ивановича, – убо – наместник… Брянщина; смоленская брань… Москвитину, Казарин такой левую-ту руку отсечь надо бы, приспела пора: ведомо: украв, продавал деньги краденые, тут же, рядком – беглые за новый рубеж сколько-то наемных убийц. Наша сторона, – поддержал первого второй поклисар, – токмо лишь того и желает как бы ни порушити мир невыдачею взад перелетов татей и подобного рода нехороших людей; в том корень пресловутой статьи, которую незнатно зачем ваша сторона искажает. О выходцах ко злу непричинных в мирном договоре – ни слова, да оно и понятно: по сведениям от видаков чуть ли то не все перебежчики, селяня – у вас; легше добывати прокорм, питаться, – пояснил Афанасий: – свойственно любому из тружеников; легкое – лучше. Выбежав за Лугу, с имуществом крестьяне, к тому ж по миру пустили дворян, поместщиков; знавали таких. Кто-то, на бегу терема, церквы божие на дым поспущали… Множество купцов на Руси ходят по домам, в прошаках – нищенствуют, впрочем не все. Вышло, на поверку: исход сельщины – громадный урон. Вот кого давайте назад. Кончили, пустой разговор; именно.

Алмаз: – Да уж, так. О сельщине отдельной статьи сознательно не стали писать, преднамеренным лукавым умышлением верхних людей, тех, кто сочинял договор где-то далеко от Москвы. Знали, кто куда побежит! Вам-то, за морями – спокой, – молвил, не спеша говорить, с легкой позевотою дьяк, третий поклисар москвитян: – ни ляхов, ни же турок, ни крымцев, ни татар степняков. То-то и бегут, за рубеж. Скрылись от военных невзгод. Прослышали, что свейские вой городы у кесаря взявши, да и на то несметное богатство ушли, кинулись гурьбою вдогонь: вслед ратникам, себе промышлять. Что им – разоренная Русь? Мачеха, чужая страна. Им – жир, завидное богачество дай. Для того, чтобы вернуться на родину, к могилам отцов у таких золотопромышленников нету причин, коль перед глазами доход, прибыльное дело – в пример тот же перебежчик Дунаев; кукушка не строитель гнезда своего есть… Где они, такие живут?

– Забавно! – вещевал, для своих, в полной тишине Оксеншерна, главный разговорщик свеян.

– По-моему ничуть, – произнес, больше для себя одного, мрачно усмехнувшись барон, Шютте, не найдя что сказать третьему послу; «Вот так так: ну и говорун, краснобай!.. Ложь, грубости… Да что за народ. Прямо издевательство! фарс, – произвелось на уме. – Тянут в разговорах, лукавцы».

95

На переговорах о Стрелке вещевали не раз, в общем-то, не очень пространно. Чаще говорили послы. Свей, другая сторона, предпочитали молчать: некоторым из представителей заморских верхов эта (ничтожная в глазах москвичей, не ведавших почти ничего достоверного о Стрелке) особа виделась не как русакам – зналось, по прибытии в Нюен толмача, оверсаттаре положат предел стойкости великих послов; это как, невидимый аер.

Ждали поименные списки. То, что получил Поммеренинг затерялось, в пожар.

«Вам бы таких речей, вышнему боярству страны вовсе затевать не годилося, – изрек однова, с некоторой злостью Борис: – Как – не вор? Кой, там – горожанин ремесленник, тем паче – орарь; кто-то говорил: своеземец, огородник. Брехня! Право же, как есть брехуны. Выдумали баснями потчевати, за нос водить. Вы б, верховые люди, канцлеры еще поклялись в том, что негодяй переветник, Стрелка – родовой дворянин; станется, того и гляди. Подданный… Скажите на милость! Кто на него, Стрелку старожилыи знатцы? Лепо ли, да и пристойно ль эдакую кривду вещать? Ну, скажут: подданный свеянской коруны. Это же с каковских времен? С Тявзинского мира? – дак что: малому за семьдесят лет? Выбежал – в литовскую брань… Видите ли, сей отщепенец, – проворчал поклисар, не торопясь выговариваться, – в люторской вере. Кто им, перебежчикам – Бог? Полтинник с королевской парсуною на нем, серебро, талеры, предателям – бог».

Это еще как поглядеть, не нашед лучшего ответа на речь заявила другая сторона сквозь шорохи суконного поля: вера для крестьянина – всё, – и на том кончили пустой разговор. Дело ли – долдонить о дюжинах, вещали послам в некоторый день верховые, канцлеры, когда за рубеж, в землю сопредельной страны перебралось втайне от старшин округов двести, но и, может быть триста тысяч населения, бондов? Что это – поля без крестьян? Скрыться не имея при этом подорожных листов значит, пояснил Оксеншерна ставить договор ни во что; продали какие-то вещи – и бежать, воровски.

Эта статья пакта, навязанного силой стране, Швеции – Столбовского мира, о выдаче людей перебежчиков туда и сюда касается не только преступников, твердили послам, воров – нарушителей границ, но и всех, как выразились гости причинных, в том числе, конечно крестьян; даже у простых земледельцев, трудового народа, уж не говоря о князьях сыщется немало причин съехать в зарубежную даль. Многие искали убежища от бывших, увы, в прошлом, далеко не всегда злоупотреблений дворян – речь о нарушении знатью человеческих прав (именно каких, в понимании хозяев гостям – троице послов москвитян не было дано разузнать); правозащитники, радея в судах о счастье трудового народа, было, подвергались гоненьям со стороны некоторой части правительства, столичных верхов; беженцам какое-то время несколько не нравились вера, новые порядки, язык, гнал укоренившийся в душах большинства земледельцев, сельских обывателей страх; более всего опасались угодить в регементы, боевые полки, молвил в пояснение граф, главный разговорщик свеян: собственно, чему удивляться? – даже короли погибают, было, на военной страде[95]95
  Кажется, имелась в виду смерть короля Швеции Густава Адольфа, скончавшегося в ходе войны с войском Фердинанда II, в сражении под Лютценом (1632).


[Закрыть]. Мало ли причин переехать подобру-поздорову к лучшему с родных палестин? Тысячи попрали рубеж. Брань кончилась, добавил риксканцлер – и, однако же, с тем люди, как ни странно бегут.

В послании великого князя ее королевскому величеству, напомнил барон царское величество пишет о соблюдении статей договора, приносит уверения в дружбе – почему же тогда царского величества слуги эту междержавную дружбу, залог мира и надежный оплот благоденствия крестьянских семей вольно и невольно мертвят, исказив главную, по сути вещей, договорную статью? В целом, госпожа королева этому посланию верит. Доброе соседство – союзничество, разве не так? Ежели не верить – война. Что говорить о единицах, услыхали послы, – в царского величества сторону перебралось триста тысяч сеятелей – бондов, крестьян. Только в одном списке Гюлленшерны таких переселенцев на Руссланд, жителей тверских деревень тысяча пятьсот человек, взрослых, не считая детей; вычеркнули, правда иных.

Лет сорок с Веною пришлось воевать, молвил собеседникам граф. Шутка ли? Зачем продолжать? Маршалам, однако, неймется. Но, да разговор не о том, бросил, ненадолго смутив слушателей тем, что сказал. Всяческого рода преступники не стоят войны. Полно говорить о злодеях, воумлял русаков набольший державных мужей: сколько их? Раз, два – и обчелся, – между тем, на Руси множество почти не виновных, по великому счету земледельцев, крестьян. Только по реестрам помощников посла Гюлленшерны, заявил под конец, этих переходцев – за тысячу, осевших под Тверью; более всего ладожан, беженцев с корельских земель.