Текст книги "Захват"

В потемках различился огонь; еле уловимый, возник где-то в отдалении шорох, напомнивший хозяину Речки шелест низовых камышей.

«Пёс!..» – Укко, наконец осознав что произошло за Романовкою, с шапкой в руке тут же, спотыкаясь на кочках припустился на вой.

Что ж происходило в действительности около дома, увенчанного птицею соколом?

Как бахнула дверь, плошка соскользнула в тряпье, вспыхнувшее, будем считать, в некоторой мере случайно. Далее, своим чередом, крадучись в раскиданном по полу, огонь расползался. Также, загорелось в сенях. Койра, на железной цепи, с распластанным в назёме хвостом рвался прочь, жуткое неведомо что тянуло за огорлие вспять; вой, несшийся к деревне подчас переходил в хрип – в горло, при попытках сорваться, кожаный, врезался ремень. Что происходило в собачьем сердце, в этом положении пса, ставшего заложником чуждых для него обстоятельств, лишенного свободы носиться по двору, как было на Речке, видимой от будки лохматому не трудно понять. Вот всё; кончаемся, быть может подумал Койра, по-собачьи – как вдруг, около него появился дворник Из Большой Конуры, пахнувший телами надворных жителей, и, выхватив нечто, блеснувшее при свете огня сбросил страх.

Оба откатились к воротам. Койра, возбужденный случившимся, визжа и потявкивая разом, как лис выбежал, кругами к воде, на берег, но тотчас вернулся, к неопределенной черте, грани между страхом и честью…

Хлюпает… Вода, не вода? Не было, как шли до избы. Снег, ветр, по щиколотку, али поглубже… Вот как? – спохватившись вослед сказанному им про себя хмыкнул, ковыляя к губе, до дому другой селянин: – Чой-то с головою? Плевать… Путаешься в мыслях итак. Ежели дойдем – отлежимся, за день али за два, от боли. Каждая сажень как верста! Лишь бы дотянуть до избы, собственной, какая ни есть, свалишься вдругорь – пропадай.

Эх, Койра, – подержал на уме, с полуоборотом назад:

– Спалится; его б отчепить… Некому!.. Один-одинёхонек, увы, да и то (главное, по крупному счету) – леть передвигаемся, медленно, едва не ползком. Кто тебя, такого во тьме, одаль от жилищ деревенских, старосту спасет самого? Полное безлюдье.

А, нет… Кажется; привиделось?

…Он? Этого еще не хватало; нате вам! Вот-ну пироги. Кто его просил вылезать, казыватись нам на глаза, мертвого давным-предавно? Тащится, вон там невдали, около, с рубахой в руке. Он!.. Тот, утопленник… Почто привязался?

Ветр… Пот, неможество… Под снегом – вода. Лишь бы до сеней дотянуть!.. Справимся ужо, приползем.

Как бы, не один, получается. Юрейко? Сам-друг? С поповичем? Да, именно так; в некотором роде. Отстань. Ну тебя, не надо… плыви. Тоже мне помощничек выискался!.. Сгинь, отвяжись.

Никто его никак, на Крестовском острову никогда (что выследил – пустяк) не топил, ни летом, ни зимою, тем паче в масленицу (всякожды врут), – сам кинулся, в глубокую воду… В сетке, ненароком застрял. Ну, а что касаемо Парки, беженца: нельзя говорить? Пользовались правом высказывати прямо в глаза то, что у тебя на уме дарованной властями и Господом свободою слова. Нудил выдворяться? Не так! Пугивал доносом? Да нет!.. Где они, права человека на лучшую, чем наша избу? Кто их защитит, коли есть оные у бедных людей? Сам – правозащитник; эге ж… В противуправозащитниках – подлец Олденгрин. Коль скоро человеку дозволено рядиться, по праву сильного в звериные шкуры, что б ни предоставить зверью равные с людскими права? Можно бы… когда припечет. Сплошь – несправедливость, во всем. Что б ни поделиться с животными частицею прав на лучшее? – неслось на уме: – Кажется, от боли готов собственную кожу отдать.

По-божески, так надо б вернуться к дому, на подворье… Никак! Слишком далеко. Не спасти. Кончается, но все еще взлаивает кое-когда… Коло портомойни – светлынь.

Сделался, похоже. Не воет. Или кто-то пришел? Стрельнинские, родичи? дед?» – С тем, Инка, ощутив тошноту и невыносимую боль, где-то на подходах к избе рухнул, как подкошенный, в снег.

132

«Выбрались. как будто; целехоньки. Да нет, не совсем. Эк-к! Почеловалися-от, на тебе такии делы; стукнувшись; на столб налетел, около ворот, верею», – пробормотал родич Вершиных ижора Оким, спасший от погибели пса.

«По-видимому, вскочит желвак… Чувствуется! – молвил в себе, скользом прикасаясь ко лбу. – Кровь, яко бы… Ништо, заживет. – Палец оказался в руде. – Шапку, да и цепь не мешало бы, наверное взять до дому; железо в цене. Ужасти!.. Стреха занялась».

– Подумаешь якии делы…

Кровь? Дом? Желвак? Именно к чему относилась речь, произнесенная вслух – неисповедимая тайна, незачем впустую гадать: последние слова селянина, около ворот заглушились: высадило, с треском стекло. Снег таял, отступая от дома. Ветер постепенно усиливался, тот же, с губы. Вспыхнул, перекрытый недавно скалами, берёстою верх; копотью пахнуло. Взлетел, виделось крестьянину птах, сокол рукотворный, с хлопком пав на огороде в ботву.

Пётры на тот час в Речке, за Романовкой не было, уехал на днях к родичам на Тосну, под Камень, но и, тако же с ним, сообразил селянин было бы нисколько не легче противу огня воевать. Дом гибнул, на глазах разрушаясь, полностью охваченный пламенем – и, выдернув цепь, теплую ижора пошел, в сторону ключей к своему.

– Повадился, кобель по дворам селыныны за юбками бегати!.. Ага, получил. – Проговорив, немцева жена чертыхнулась и, за этим всплакнула. «Что это? как рыба, молчит, – произвелось на уме; – изжелта-зеленый, присев, даже не ударил, шатун».

В тот самый миг, только не в дому на протоке, а в четверти полета стрелы от сокола, который шипел все еще, как лебедь в снегу, с лап до головы почернев, скорчившийся в трубочку лист угодил укке в шею, ажно получатель подарка, павшего с небес подскочил.

Эти начиненные пламенем лоскутья берёсты – скалы, с огнедышащих крыш не скоро перестанут летать, от них по деревням, на ветру выгорят, как знаем из хартий тысячи крестьянских домов. Скалы запретят применять, там-сям появятся железные кровли, но и даже тогда пожарищ, очевидных следов погибшего жилья не убудет и, помимо того прибавится пожарищ незримых: что сельская изба, что дворец, так скажем, не единственно – крыша, но и что-то еще, нужное не токмо для тел; дом, также, образно: вместилище душ, витающих совместно под сенью рукотворных домов; распад объединений, любых, в целом: заурядная вещь; частное – развалы семей.

Укке, полагаем не виделись печали праправнуков – своих через край, тут еще, с отъездом в неведомое ближних, сородичей нежданно сдала собственная баба, хозяйка. Дом кончился, чего там глядеть, думалось, как шел к своему.

Переходя Романовку, пониже ворот, укко мимоходно узрел обочь, в переплясе огней, что, скрытая под снегом, река, белая не так чтоб давно, стала темной. Руслица оттоков колодезной воды, на ключах, узкие под сенью ракит, подле самого езерка, видимые днем, расплылись, переточины, за репной грядою ниже огорода, у баньки соединились. Да уж, получается так, сообразил селянин: речка, перед тем невидомая – катилась по льду! Вот как, подивился Колзуев; надо же. Однако, бывало; такоже, в начаток зимы. Романовка, вздуваясь, поплескивая у берегов скрыла сенокосный лужок, и, затопив огород, пенная, лизала крыльцо. Старенький, хлевок развалился, к морю, по словам ротозея Петры уплыла конура. К счастью – кое-что из вещей отнесли, заблаговременно к зятю – не было великих потерь.

Укко пригляделся: ну да: медленно, но верно текло в сторону избы, к Голодуше. «Романовы деревни, считай, обе, и большая и малая, – мелькнуло, – при всей умности хозяев селян, занятых в сухую добу осени подсыпкой земель, надо полагать, всполошились – бегают, впотьмах по дворам… Что это? Скала; огневик – шмякнулся, шипит на воде». – Около, в надледную чернь пал, не догоревший, листок – берёста, подмигнув на прощанье гаснувшим в потоке глазком, утицей сплыла под настил.

«Ну и ветродуй! Торопись! Цепь через плеча – и на двор. Эдак-то, – подумал, встревожась укко, – на овин, чего доброго… положим, недоброго скалу занесет». – С тем, сельник, на правобережье, за кладками ускорил ходьбу.

Дом. Койры не видать – затаился где-то, с перепугу. А, нет. Роется в костях, у дверей. Баба на печи, как всегда… Хворая, к несчастью.

…«Корит-т!.. Штрах… А микс он ни́ин ве́си ве́ррюювя?» – слышит Оким.

– Веррюювя? Как – почему? Што т-ты, – спохватился мужик: – Вовсе-то яна не кровавая, – вода и вода, черная кисель. Каково! Над-до же такое сказать. Примерещилось. Багровит пожар.

– Кров, кров!.. Руда мусеников наших детей.

– Кажется. Окстись, кочерга, старая ворона… Прибью. Накаркаешь ешшо, не дай бог, тьфу-тьфу, чтоб не сбылось, ворожеиха. Идди-ко на печь… Ну тебя.

Стояли, втроем: акка, на сажень впереди, черная в свету полыхавшей обочь, по соседству избы, укко, у забора и пес.

«Проводы, как видно сразили старую, – подумал скользком, глядя в позаречье, мужик; – стоило наведаться к соколу, за чем-то забытым ею поутру, на заре, как, скоропостижно слегла. Что б ни оказати, хозяюшке последнюю милость, вывести ее на порог? Там, дальше – к берегу придворной реки».

«Боже мой, – быть может, подумалось хозяйке двора: – Юммаала, что ж происходит: снег, речка, черная как деготь (не кровь), по-за огорожею – вспять, ладвы оголенных деревьев мечутся туда и сюда; ужасти!.. Невидимый, птах сокол жарится в костре до небес. Ну разбушевался пожар! Если бы ни укко, позадь, зримое воочию – сон».

Вдруг что-то отгорело в дому;

Выклубился выводок искр. Взлаял, совершенно спокойный перед тем непоседа рыскавший по берегу пес. В следующий миг, чередом всё заколыбалось, в огне и, черно-буро-малиновою тучей, клубясь, валом повалило в Романовку и дальше, на луг, к пажитям у Гринькиной вески. Набольший, с ведром наготове устремился вовнутрь, в сторону избы, заливать – изредка, несомые ветром, скалы приземлялись на двор;

«Матица упала итак, балка потолочная-та», – сообразил селянин.

Жар, во одночасье почувствовался даже у Речки; дом, только что горевший как светоч, ровно, сопоставил мужик, взяв очередное ведро, вспыхнул как подвешенный сноп.

Возникнув по чистейшей случайности (могла, например этому способствовать мышь, сбившая хвостом жировик, думывал порою Оким) пожар – закономерно, как знал некоторый час погодя косвенный виновник случившегося, укко, закончился.

А вслед, через день в Речку запожаловал Вершин, в прошлом, под конец октября – лучший Тимофеев гребец.

133

Бывает; возвращаются в дом, который, не единственно – крыша, но и что-то еще; кто как, с богатством, али без такового – пускаются на круги своя. Нечто наподобие этого библейская притча явление в отеческий дом пресыщенного недоеданиями блудного сына; есть час, глаголется все там же, в Писании разбрасывать камни, что, впрочем совершенно естественно и было всегда, и есть определенное время, жизненное их собирать. В общем-то, понятная вещь. Но Васька-то!..

А как же – Персида? Глупые мечты? Не совсем: готовились, вещал Тимофей. Дети? Не последнее – Новгород, который любил, судя по его же словам, сказанному в обществе Парки, да и не пустяк – не востребованный Кошкиным вовремя, порядочный долг. Неведомо куда унеслось!..

Мужик, не постигая умом ставшегося еле сидел и, поводя отросшею за время пути до дому, к родным бородою, вскользь пробормотав о правах на лучшее, чем было житье даже не пытался вести сколько-нибудь связную речь; укке показалось, не мог.

– Как-к так?!.. Не ве… – молвилось в какой-то часец;

«Надо же такому содеятися! Чо, там: треух, – книжка, под Копорьем исчезла, где-то на подходах, дневник!.. Мелочи, по правде сказать. Главное: на устьях не очень-то дела, не пораты; да уж», – пронеслось на уме.

– Волен, – отозвался Оким на членораздельную речь, – думати, на выбор по-своему. Не хочешь, не верь;

Дом дескать, говорил: наживное, выстроит, умелец еще – а пока может поселиться на Речке, около – у них, стариков. Петра де, отпетый увы, с горечью ввернул селянин, злостный девственник чем дальше, тем больше старится, не ведая жен, места для него, прицепил, также одиночки – достанет.

– К лучшему; жилище – пустяк, – молвил, утешая Оким, – люди мореходцы подчас нечто поважнее теряют. Надо ли особо кручиниться? Подумаешь, дел. Временное; время излечит. Истинно тебе говорю. – Очи его, с тем как поселянин вещал зрили в полутьму на полати, где, бывало часком что-то бормотала жена.

«Так, так; затянется болячка, со временем… И так, и не так, – думал, между тем погорелец: – Умности не хватит понять!.. Шел – к себе; к лучшему… Старался, как мог, столько перенес на пути к родинам среди чужаков, сельщины – и прахом пошло! Эх, брат: кликал: возвертайся к Неве. Что ж сам отправился куда-то на Русь? Выглядит, как будто вдругорь, вновь не туда перебежал. Чем жить прикажете? Вот именно: гол… В Канцах на какой-то корабль, тутошних купцов, наниматься? Сонники, к тому ж, на Стекольне, новые тетрадки в полдесть, очень дорогие – тю-тю; выкрадены кем-то. Эх-ма: щипанным вернулись под сокола… которого нет. Ровно ничего не осталося. И что же – теперь? Сказывал братенику, Палке, в позапрошлый проезд: никогда никуда не возвращайся! Господи, ну как же могло сицевое статься? Вот-на. Всего, во одночасье лишилися… Почти, не совсем; последнее: живот потерять».

– Кой же ты, Никола угодник, – молвил, поглядев на святых, в дальней половине избы дважды переходчик границ: – Подтакиваешь, молча. Эхх ты…

Укко, незлобливо: – А ты? добр? Знаеши о чем говорю. Нечего святых забижать. Всем не угодишь, суета, бегатель, – заметил хозяин, позирая на печь, некие слова разобрав:

«Оо!.. Веси веррюювя… Как не отдать, – горестно вещала (по-водьски) хворая, хозяйка избы: – Кончились, в чужой стороне. Оберег пропал – и пошло… Знамение, признак: пожар».

«Нет. Сызнова!.. Опять – корабельник». – Досадуя, Колзуев поохал, хмуро поглядев на сородича, припомнил исход; с тем, очи сделались буравчато-круглыми, как те, что узрел дважды перебежчик над плошкою, в лампадном углу:

– Проць! проць! На вулыцю иди, окаянной, – вскрикнула, по-русьски болящая, хозяйка избы: – Во-он, кыш, ненадобно таких, – прорекла чуточку погромче, в распев, с воем, встрепенувшись как птица и, не в силах вещать далее, за этим слегла.

«Эк-к!.. Бедный Васька! Этот непричастен ко злу. Оберег во всем виноват? Не думается; вряд ли. Не так. Лучше бы, – явилось на ум сельника, – причину беды, неведомую за-для того, чтоб стала совершенно понятною покрепше замяти… Что б-то, беглецу ни прибыть к веси, на Калинку пораньше, дня на полтора или два? Только-то всего и не больше. Расхлебывай теперь кисели… черные», – мелькнуло вдогон.

«Где-то далеко (в Померании?), к тому ж, застудился – мок, зяб; к этому, добавим: снега выпали. В беспутицу брел; в общем, подвигались не шибко; в тот раз, как ехали с Галузой в Москву, конными – сломалось в душе, туточки, за этим – в грудях; колотье сердечное, хрип, ноги тянет. Если б не промешкал в пути не было б того, что стряслось. Надо же какая печаль!..» – Не будучи способным сражаться с немочью, беглец уронил, яко налитую свинцом, клонившуюся голову на руки, и все перед ним, видимое будто в тумане, смешиваясь, вдруг поплыло – Анница, последний сухарь, сонники, ночлежный притон, с полчищем клопов, корабли; вслед помельтешила и скрылась, в черном земляная тюрьма… Где же он?!..

«Подняться, сидеть! вживь», – проговорилось в мозгу.

Переборов слабь, вскинулся: все та же изба; чрез рудовато-черноватую, мгу, виделось: какой-то старик, тот же, что впустил за порог. С тем, во одночасье расслышал: «Как-нибудь… Пустое, живи».

– Да-а. Будь по-твоему… Бо некуда деться. Хвор делаюсь, недуг обуял.

К ночи беглеца припечатало к легалу, пластом; позже заметался, в бреду:

Какие-то высокие твари, с шоглу мореходной лодьи, машту, колыхаясь над кровлею искали пролаз в недро стариковской избы. Лешие, а кто же еще? Ясно же, почто притянулися, из дебрей: за ним! Страшно, да не так, чтобы очень. Вот они какие!.. Веслом! Бей, вражину… Никак не достать… Скроемся; подальше от них! вон!..

Чувствуя угрозу для жизни Вершин второпях облачился, вздел найденный под голбцем треух, и пока те, высокие, под вымпель приходцы шарили над ним, в дымоходе – выскользнул, впотьмах на крыльцо.

Виделось: Калинка – под снегом, справа от луны – чернота, слева – дом… Где ж – сокол? Рядом, невдали – Голодуша. Дмения нисколько не чуялось, но, с тем наряду ветер, подувавший от моря все-таки, порядочный, был: гнучкие, подобно пукам водорослей, твари качались.

…По щиколотку, где и поглубже, холод совершенно не чувствуется… Это – зима? Заросли Первушина острова… Да это же снег! Кажется? Доподлинно, так. Справа, очевидно – тюрьма. Нюйн? Камыш по берегам на ветру, одаль от избы не колышется, метелки, в снегу, черные… Там, далее – Анна! Влево, на тропу забирай! Так, так; еще. Знаемое, были, не раз. Где-то невдали от мостков реки воедино слились… Мья? Мойка, неужели не так. По Селуеву мосточку – на мыс, в сторону залива, к губе…

Лава под ногами дрожит, рушится… Метелки, вода; выбрались, неведомо как… Тамотко, тропою – на Выбор, посуху. Спасение – брат. Фрол? Птах? Как будто бы? Не кажется, – точно! Кажется, вон то: березняк. Далее – рассоха. Вперед!

Мыс? Камушки, в прибое, песок… Назвище… Да это Коломень!..

Около, в избе – кагане́ц; слышится: «Коломень… колом»;

Укко, сострадая больному родственнику, Ваське – не спит.

…В молодости тут, коло немы… Женщина? Не Анна, не Анна! Кто ж же то?!.. Сплетает венок… Любушка, – не Анна, не Анна!

– Аа… а! – рвется крик; вздрагивает пламя светца.

«Коломень ты, несчастный Коломень!.. Знатное урочище; мыс. Около ниеми скитается, забрался на Мойку. Эк-к, его куды занесло: на море, считаем, в Коломну… Веска, говорят коло немы, смытая водою, была».

134

Васька, однако выжил вслед за путешествием к морю, – с тем, в то же приблизительно время, зимнее преставилась акка. Воды верхового нагона приходили вдругорь.

По выздоровлении Вершина хозяйка избы стала ко всему равнодушной, днями не слезала с одра́ и не прикасалась к еде. Укко понимал почему: акка готовилась уйти. На родственника зло не держала, общались кое-как, с холодком. Набольший подчас наблюдал как перебирала приданое, в лампадном углу: чистые полотны, рушник, белый невдали от окна, гребень, ноговицы, пуховые и что-то еще.

– На тебе!.. Давно запаслась, – высказался как-то мужик: – Вашего полку прибывает. Жаль, да ничего не поделати – бежим, кто куда. Ты-от в заграницах витал сколько-то и, стран повидав прибыл восвояси, домой, выразимся так, не в обидь гостю дорогому глаголаемо, – рек селянин, вежливо, – а нам, старичью в царство Туонелу пора. Думается, в предках – не то.

Вершин домочадец, – не гость недоуменно похмыкал, думая о собственном; – Как? жизнь? – переспросил. – Повтори.

Укко, чередом пояснил.

– Да уж; Туонела – не то.

– Чается, получше? – старик.

Васька, соглашаясь кивнул: – Тамо, в королевстве умерших не бьется головою о стены, ребра человечья душа; спокойна, поелику – без тела; нету никаковских страстей. Не путается плоть под ногами… Полная слобода, во всем.

– Да? Вот, не знал. Умница!.. С другой стороны, – чуточку смутившись, Оким: – кто б то подтвердил, воротясь, тако же как ты – на Неву. Стало быть, получше! Ну да: от лучшего к худому бегут ли, – молвил, напустив на чело глубокомысленный вид хозяин, попытавшись понять знаемое только двумя – Господом, который витает на небе, да книжником Ваською, и с тем приумолк; «Легче целину подымати!..» – промелькнуло в душе.

«И созвах царь умников земли своея», – вспомнил собеседник прочитанную им на подворье Кошкиных, пропавшую, притчу. «Сходится, – мелькнуло в сознании; – одно к одному».

Сын укки, Петра, злостный одинец, по словам набольшего в Речке, отца родичу немало обрадовался; все же, узнал. «Как? Легче? Привыкай, привыкай», – молвил, поглядев за окно.

Дни шли себе, своим чередом, Васька понемногу свыкался, в чем-то иногда подсоблял. Дом, одноконечно не свой, думывал порою мужик, но и далеко не чужой; как-нибудь сподобимся лучшего, в подземной стране. Людие, по нраву свои: куском не попрекнут, как в зятьях, было-че – в дому на Запольской, ужасы былые не снятся: не лупят по башке пистолетом, не варишься в кипящей смоле… долг, недоросли, двое детей, да корабли, в Персиях – иная статья.

Всем распоряжается рок, Всевышний, да еще, рассудил как-то, в одночасье жилец, в груде обвалившихся дров: случайности, которых не счесть. Кто ж в том, что совершилось повинен? Терпится. Бывает похуже. Мало ли во что ни воплюнет человека судьба. Жизнь как жизнь. Хорошая, пожалуй. Да нет, – двойственное; как поглядеть: то ль наполовину пуста, то ль наполовину заполнена, неведомо чем. К лучшему; настала пора думать не о том, как бороться за лучшее, чем было житье, а как с происходящим везде, даже на Руси примириться.

«Все-все на свете, – думал под конец холодов, едучи, по слову ижоры на бывшую Обухову пустошь, в поле, – состоит из борьбы. То бишь, неборьбы на земле, выразимся так, не бывает. Чуть что, лишь только народится хорошее – немедленно, вслед оному, по воле небес тут же возникает недоброе, иначе сказать нечто совершенно не то; противоположное. Да пусть, наплевать. Всё не переборешь. Раз так, нечего пускаться в затеи, вздумывать какую-то блажь… Дом – глупости, как, впрочем и всё… чуть ли-то не все, на земле; все пройдет».

Выпали большие снега, вьюжило, ударил мороз. Черное пятно, в позаречье – около, в полете стрелы, зримое сожителям Речки в пору холодов умалилось, и за этим пропало. Лишь знаменье сгоревшей избы, печь виделось до мартовских дней, памятник былому жилью;

Там, где камышовые устья выходили к губе, ниже портомойни стояла неводная клеть рыбаков; дул ветер, западный, от лахты – шелоник. Был дом. Под птицей рукотворною, соколом, вблизи от окна, в плошечке горел фитилек.

Выдержав приход затопившей остров Каласари и селище нагонной воды, неводная клеть сохранилась кое-как, устояла, черная на белом – и вот, полностью открывшись, предстала взорам обитателей Речки.

135

Вскоре после этих событий, только что описанных вскользь в штаде появился Ненадобнов, купец меховщик, шурин бедолаги Дунаева, который погиб. Сразу же, с Приморского тракта покатил во дворец. Мёрнер обо всем, что касалось родича Серьги рассказал.

– Опасные делишки? Ну д-да. Не очень, – возразил губернатор, выслушав ответную речь. – Безопасности, коль скоро коснулись безвременной кончины экскурсора, о чем сожалею, как таковой, ни для кого и нигде быть не может, поскольку существует борьба. Тем более, смешны разговоры о каких-то правах, всеобщем благоденствии, равенстве… – «Запросы мужчин, плотские, так скажем, – изрек мысленно, – отнюдь не всегда соответствуют желаниям женщин». – Все это, по-моему выдумки ученых мужей да ханжеские речи святош. Основополагающих прав – забавное словцо! – проронил Мёрнер с хохотком, в резиденс, – нигде и никогда не бывало. Что именно за ними стоит: свобода? равноправие? счастье? Доброе соседство народов? Не знаете? А я вам скажу. Свобода – это право сильнейшего творить произвол. По-моему. А там, как угодно можете, по-своему думать. А – войны, вековечная рознь, вражда племенных объединений? А голод, наконец, а – болезни? Все это, подобного рода прелести, включая сюда угрозы, да и те же опасности для жизни – уйдут? Останутся, на веки веков… Ну, а что касается вашего знакомца… гм гм.

– Шурин!

– А, простите, забыл. Никто его тогда за рубеж, в Руссланд не посылал. Было лишь одно предложение, которое вскользь высказал помощник в делах; тот, мигом за него ухватился… По жадности… Таков человек; в общем… Да и ваш… По-людски.

«Врет, ясно же, – подумал Серьга. – Только вот, зачем – непонятно. Лучше бы глаголал по правде, как почти своему. Независимость – иной разговор. Свобода, – промелькнуло в душе, – может быть, единственно: кажущейся, кроме свобод передвижения и права блюсти собственную веру; да, так; люторская – хуже… Да? так?? Гм.

Стоит ли пускаться на Камень? Двойственное; как посмотреть; половинчатое… Та же борьба, противу себя самого. Как-нибудь потом, поопосле – на Порог… на погост. Надо бы проведать, разок», – договорилось в мозгу.

Вслед, Мёрнер сообщил, по знакомству о благополучном отъезде за море великих послов. Коль скоро, получается так, переговорам конец, час перебираться назад? – полюбопытствовал гость. «Быто, сундуки – на корабль? Можно; почему бы и нет? Як тебе, начальству захочется, – примолвил Серьга; – тоже – перебежчик».

– О нет! – Набольший вначале не понял, а потом рассмеялся; шутка именитого гостя понравилась.

«Зачем уезжать? К лучшему? – вещал резидент. – Перебежчик перебежчику – рознь. Пожалуйста живите, по-прежнему. И, кстати сказать: хорошее отнюдь не всегда хуже лучшего, в любом понимании, что ждет впереди».

В час непринужденной беседы, протекавшей по-дружески, хотя и не долго, на свейском (выборжец, о чем говорилось ранее, и тут преуспел) в приемную дворца, в резиденс тенью проскользнул Таббельсверкеринг; беседа продлилась. Этому немало способствовал клеврет губернатора, его секретарь.

– Только что, на днях, – произнес новый собеседник Серьги, правая рука генерала и затем приумолк, занятый в углу, под цепями перебором бумаг, – ездили на Каменный Зуб… В лес. Проветриться… Ну да, привезли. Нечто совершенно другое. Ошиблись. Да и как угадать? Нет, – проговорил, разложив наскоро, у полок листы: – Находка! и какая находка! Мы ведь неплохие, – ввернул, как бы между прочим помощник, – с херре генерал-губернатором, да будет известно редкому в последнее время гостю, доброму знакомцу, охотники…

– Да-а? Вот как? – с хохотком, генерал. – Оба?

– По-моему; конечно же, – Ларс. – Не важно, что не я – замечательный стрелок, настоящий, – проглотил Таббельсверкеринг. – Не очень; так-сяк. Главное, в лесу тишина, полная почти. Ну так вот. Их превосходительство, херре генерал-губернатор несколько, у поймы отстал…

– Гм… Так, по-вашему?

Клеврет: – Не совсем. Как-то невзначай, под уклон берега понес жеребец; резвость проявил, самодур этакий, вблизи от села. Снег, камни с голову, а где покрупнее, – продолжал секретарь, – помнится, обрыв, над ручьем. С некоторой целью, простите херрар, оставляю седло… Нет, нет, – проговорил для Серьги, – напротив, – разгребаю, носком. Что-то, показалось не так; чужое, но и, разом – свое. Расплывчатое, как бы, двуличное… Да как же сказать?!..

– Двойственное? – выборжец.

– Да.

– То же, приблизительно – жизнь, – пробормотал губернатор.

– Вглядываюсь: – груда бумаг! Как ни заподозрить? Вот, вот: выяснилось там же, у Каменного: то, что хотели выслать в хувудштад, на торги; в лучшем, разумеется виде. Пальчики оближешь – находка, для переговоров с Москвой!.. Раньше бы. А вот вам еще, херре, – произнес под конец, в сторону купца секретарь, – очень любопытная вещь: выяснили кто погубил родственника вашей семьи, нашего посланца. Как так? – даже и, лопух, не воспользовался тем, что принес из-за рубежей оверсаттаре, – итожил клеврет: – Все же отыскали, на днях; под городом.

– Забавно!.. – Сергей. – Там же погубил, на ручье? «За здорово живешь? За хламьё??» – проговорилось в мозгу.

– Не ясно, Серрегей Оффанасыч… То-то и бежал, неспроста.

– По-видимому, сделан позднее, – проронил губернатор: – у Тосны… где большой водопад.

– Но – переговоры закончились, – напомнил купец: – Не вяжется с потерею жизни даром, ни за что ни про что. Право же, какая-то дичь, бессмыслица. К чему же тогда этого, убийцу искать? Странно, господин генерал, – рек в недоумении гость.

– Так; из любопытства; чудачество. На что голова? Только – зарабатывать далеры? – звучало в ответ. – Не думаю. Хотелось узнать нечто поновее борьбы, видимой на каждом шагу.

– Вот как? Разновидность? – Ненадобнов.

– Пожалуй; да, да: именно, – кивнул губернатор, – Или же, вернее сказать, думал разобраться как следует в законах борьбы, определить, для себя, для внутреннего употребления, поскольку один: можно ли прожить человеку без ожесточенных боев за то или иное добро. Как-то, приблизительно так. То есть, применительно к частному явилось на ум странное не только для вас, негоциантов желание постичь, наконец, в ходе разговора с преступником один на один правду для чего убивал нищего, по сути на вид малого, не сняв сапоги… В трактатах о таком положении вещей – ни словца, к прискорбию, – ввернул резидент. – Что б ни поразвлечься? – в действительности жизнь человеческая очень жалка и, одновременно с тем, – проговорил, помолчав несколько мгновений, – трагична. Высокое – лишь только в мечтах, для каждого – свое; а не так? Бонду, с окончанием торга Оксеншерны о беженцах тюрьма не грозила, и тем более, казнь. Пеню заплатил бы, и всё. Жаль; не удалось разузнать – скрылся, дуралей.

– За рубеж?

– По-видимому, так. Победил. Смог завоевать преимущество… Насильник, ну да. Собственно, не зная причин, скажем с оговоркою: смерть нашего посланца, лазутчика – в порядке вещей; жизнь как жизнь. Кроме всевозможного рода насилий над собою и ближними, – вещал для своих, в сторону купца губернатор, – больше ничего не бывает; именно. Таков человек!.. Хочется, побольше – себе. Раз в год, по обещанию – кость, под ноги… и то хорошо, – молвил, непонятно для гостя, думая о собственном, Карл: – потребности бороться хватает, к счастью или, может к несчастью. Весь, как говорится в борьбе. Вот именно. А как же еще, в нашем положении жить? Всё давит, сущее, а ты, в свой черед противишься напору среды. Воин, поневоле; один!.. То же – окружающий мир. Всяческого толка угрозы, наскоки, лицемерие, ложь – грязная, порою: борьба. Противостояния великих держав, кровопролитная брань, войны за свое и чужое – всё, по совокупности: жизнь. Кончилась война с императором? И что из того? Где-то, на подходе другая. Раз так, бессмысленно бороться за мир – со временем, для собственной выгоды иные борцы за сосуществование в мире сами затевают резню. В сущности, борьбою за мир множится все та же борьба.

– Значит, не бороться?

– Но как? С помощью все той же борьбы? Войны никогда не закончатся; таков человек; хочется все больше и больше; именно. А шире взглянуть? То же: окружающий мир. Бороться – это значит, по сути: противостоять нападениям, – а кто их считал? На все, что появляется новое – немедленно, тут же что-то нападает. Ведь так?

– Ложь, вранье. Значит, опускай рукава? – проговорил меховщик. – Странно получается!

– Нет; не хочешь, так заставят: борись. Или отправляйся на кладбище. Как будет угодно. Валяйте, на здоровье; вот, вот: полная свобода, во всем. Без шуточек, значительно проще: навязывают, свыше – борись… Как-то происходит само. Жизнь – борьба. Как же то еще по-другому, без борьбы развиваться, двигаясь все дальше вперед? Всеобщая борьба… и война, будем откровенны, подчас нам необходимы как хлеб. Можно ли прожить без врагов? Не выйдет, ничего не получится; по-моему, так. Противостояние свойственно природе того, что так или иначе живет…