Текст книги "Захват"

Птицею – ответное мнение; жена согласилась. Хуже обстояло с другим. Упорствовал купец Невалайнен, выскочка – туземный заводчик, хозяин обжигальных печей. Не стакались в цене за товар. Бешеные деньги просил. «Разбойник, живоглот, разоритель! Прямо хоть ступай наниматься к этому рвачу в обжигальщики» – шутил губернатор, втайне проклиная купца; с тем, снова написал (в Амстердам).

Последовал прекрасный «рецепт» возводить новое виталище, дом «из дикорастущих лесов». Умница, отличный совет! Что кроме благодарности выразишь? Имеется, есть полная, для всех справедливость; лютая борьба за успех и прочее и прочее – ложь; запросто уладили спор. Наше – всё! Денег маловато? Пустяк, мелочи. Осталось построить. Из дерева, зато уж с размахом. Главное, конечно: уют, с видом на борта кораблей.

Фрам, к лучшему! Как можно быстрее! Талеры даешь, на строительство, чем больше, тем лучше. К барьеру, негодяйка судьба. Слышалось, быть может: «Бороться! К новому! Все лучше и лучше!..»

Что же, обязательно – дом? – проговорилось в душе. Более достойное место пребывания: шлотт. Тем более, что есть прецеденции; Европа – в пример. Что-то наподобие – в крепости, размером поменьше.

Из дикорастущих лесов? замок? Почему бы и нет? Есть же деревянные крепости – так что же ни быть, с этим деревянному замку? – рассудил резидент. – Собственно, не замок, – дворец.

И дело, наконец-то, пошло.

Чуть позже на излучине Охты Мёрнеру привиделся остров, на выморочной пажити некоего беженца в русь – по сказкам старожилов, Софрона разобрали до тла негодную соседям на топливо старуху избу, заимствовали где-то под крепостью подсохшие бревна, привезли валуны, с тем, чтобы к весне устоялось основание стен выложили первый венец. Рядом, саженях в сорока от кирхи прокопали канал; владенье отделилось от штада. (Виделся, быть может во снах призрак веницейских палат). В заречье, у церковной усадьбы – устье полноводной под городом, в запрудах Карвилы; к мысу, на котором стоит загородный дом, деревянный, пастора, чуть-чуть в стороне вплывают небольшие суда. Собственно, галеры; не важно. Чем, тебе ни Малый Стокгольм. Севернее новых палат, как в пригороде Нюена, Спасском Карл намеревался прорыть нечто наподобие гаванки, буквально: småbåtshamn[92]92
  Гаванка для малых судов (шв.).


[Закрыть] значилось в январском письме.

Образовался островок Мёрнерсхольм, созданный рачением Карла, что то же: нанесенный позднее на чертежи окологородных земель Карлмёрнерсхольм.

Всё-всё решительно, включая сюда исчезновение острова, быть может примерно так же быстро как, велением Карла Мёрнера возник Мёрнерсхольм и рассосался остров, пропажа генеральских палат, сгоревших очевидно – в грядущем, – а пока на дворе бывшего, опять-таки в прошлом, у Невы городка, в марте канувшего в лету шестьсот сорок девятого канал не заполнен, пуст, голубоватый снежок там-сям заваливает кромки откосов, земляной перешеек для проездов к строительной площадке саней, прячет набежавшие в копань лужицы промерзшей воды. Северный откос под лучами солнца кое-где потемнел, кажет корогодье пристенных сваюшек – подпорных столбков, ошкуренные наскоро жерди, в рудоватой грязи. Бревна, у дороги, обтаивают; россыпь корья.

Лес Мёрнер приобрел в позаохтье у сборщика таможенных пошлин. Вырубка велась на Карвиле, севернее оной реки. Злился – купил дороговато, и порою заочно, по примеру купцов бранивал соседа Лицентом; Криг выколачивал лицент – подать за проход по Неве и лостовые деньги, за кладь. Двор мытника, Большую Карвилу можно было видеть из крепости в рассохе ручьев, слившихся под горкой, в низу.

Прежде, по словам Гюлленшерны, предшественника мызой владел вовсе уж совсем неизвестный Карлу перебежчик на Русь. По мнению крестьян старожилов – съехал, в семнадцатом году, по весне якобы, с мешком серебра. Что ему на это сказать? Слух как слух. Карл знал, единственно, что прежний помещик бросил хлебодарную пашню, заливные луга и простирающийся к городу лес, а его нынешний владелец решил, видимо его распродать, в общем, получилось удачно: лесоразработка пошла в корбе Волостная Граница, то есть в полумиле от штада, в среднем течении реки. Но, да и заводчик, хозяин обжигальных печей (требовали дров), тегеллад – Юкко Невалайнен, делец что-то для себя прикупил.

89

Все-таки-то, с чем ни борись нудно зимушками в невском поморье, думывал, под соколом Вершин: в лютом, выражаясь по-свейски фебраре мужику часто вспоминается травень: в мае – ни, тебе комарья, ни стужи, ни особых трудов; май праздничное время в году, лучший месяц. Далее, с проходом весны шествует серебряный червень, по-другому – изок, брачная пора соловьев.

Чем бы то еще подзаняться, коли всё переделано? Хоть криком кричи, только бы развеять тоску, маялся беструдием сельник, выбираясь подчас взимку из родного гнезда. В лес хаживал, проверить капкан, слушая клестов-снегирей: в Лигу, посетить кумовьев, часом, выезжал на Порог, к Тосне, прихватив шуряка, Петру – жителя Романовой Речки.

– Здра-авия, – сказал однова: – легок на помине большак, – проговорил, взглядывая в сторону печи с хлюпающим крышкой борщом. – Жив. Цел… Як можется?

«Однако, не тот; редко приходил неулыбою, – отметила Найда. Чо-нибудь случилося? Гм. Шось не то. Ладно, хоть явился живьём».

– К часу запожаловал, Веточка. Уставши, родной? Слава тебе, оссподи цел. Мы уж собирались обедати. Пожалуй, садись. Хмур… Почто?

– Яз? Хмур, невесел? Радоваться нечему, – Парка: – С рыбою печальный успех… Мало; почитай, не привез. Только-то: сижок, на уху. Сетево, к тому же, с Петром – в пролубь… канулось под лед… Утопил. – «Как?! – Найда, выражая испуг: – Вой вой вой!» – Так… Петра, оскользнувшись на рыбине, а может на льду, в мокром полушубке упал, чуть ли не у самой воды, менее аршина, считай, выпустив конец под конец, – молвил, продолжая вещать, с шапкою в руках селянин, – яз – к нему… Только и поспевши на всплеск. Думаю подводная баба Ло́ухи втянула на дно, к мёртвым… к выгоде… ну да, про свое, будь ты проклято совсем, королевство. Сказочки! Накаркала, теща: стоило поверить поверью – и за этим сбылось.

– Эй! Нет-т, не так. Врешь, – проговорила вожанка, в следующий миг различив стукнувшего дверью при входе соплеменника, Петру: – Жив! Надо же такое сказать… Ты?

– Кто ж еще, – откликнулся брат: – Цё уст-тавилась? Коня распрягал. Приехавши-та. Голоден!.. жив.

Найда и ее неудельный путешественник, супруг почеломкались. Явился Оким, тесть, в сопровождении пса. Теща, между тем отыскала, в пошевнях рыбацкий привоз (отданный почти целиком Найдою на ужин коту). Вершин, посетив колыбель в красной половине избы, с Ягодкою, Марьей в обнимку, с удовольствием выпил теплого чуть-чуть варенца, радуясь общению с близкими, обласканный, млел;

«О, Пааво, Веточка!.. Не стало ума. Новость», – донеслось до ушей.

– Новости? Выкладывай. Ну? Чо-нибудъ с курями случилось?

– И; нетт.

– Ке́нраал са́нои си́нул тулла…

– Че-го?? Мне? Надобно́ идти к генералу? – рек недоуменно супруг. – Мне? Именно? Кому говоришь? – переводя взгляд с тещи на супругу, большак. – Сам?? Най? Акка, отойди. Не вертись. Так; ну, ну.

– Староста велел передать; наш. Инка, Немец, – прозвучало в ответ. – Сам сказывал. Почто б ни сходить? – молвила хозяйка, вздохнув.

Как, зачем? Надобно? Да кто он такой, Павко, ни рыбак, ни оратай – знаться с генералом страны?

«Что ж, пойдем. Завтра же, – подумал супруг: – Как знать, ни встретится ли, чудом хапун, чтоб ему робят не иметь!.. Даже и не столько жена кланяется, просит – само просится, под взглядом хозяйки. Взор напоминает подчас… именно; глядит фебрарем… Размазанные – было и так, даже в масленицу, зимние сумерки. Не может забыть парусник, наперсный корап! То-то и нежданная радость Линда не по-детски тиха. Только-то всего и подвижности – маманьку доить; спит, да спит. В марте, на Матрену-весеннюю, – припомнил мужик, – девоньке исполнится год… С днем. Птичка-нечиричка. Ну да».

…Тишь, свет – бело-синевато-слепко. На реке ни души, снег до пояса (у кладок, подле портомойни – по грудь). Даль чиста. Солнце, впервой за зиму, почуял мужик, двигаясь на лыжах к Неве, кажется взялось припекать: март, березозол на носу!.. Авдотья подступает, плющиха.

Виделось, по левую руку – на Первушином острове – камыш поредел, стали попадаться лески, справа, на Обуховой пустоши, ничейной земле кучился навоз, коровяк; запаху, приятного впрочем с некоторых мест, по привычке, – походя отметил, не чуялося, в легкий мороз;

«Укко постарался, Оким. Вытеребил поросли, сжег… Осваивает».

Снова – кустарь. Одаль, на другой стороне, за поворотом реки первушинская баба островитянка Соломонида толчет в ледяной ступе неотличимое от снега белье. Выше портомоенки – баня, топится; в небесную синь медленно взбирался дымок.

– Бог в помочь! Здравия!

«Того же и вам. К городу?» – расслышал помор.

Вот за деревенской околицею, чуть в стороне кажется источина Мьи, скрытая навалом снегов. – Парка пригляделся: да, так; лучше бы сказать: прозревается, в болотном низу. Даже замело столбушки переходного мостка, рухнувшего в мелкую топь. Далее – исток Голодуши: мыс, дом с оградою, Большая Нева, к полночи – Березовый остров, избы поселян рыбарей.

Самое высокое место на Первушином острове – однако и тут, можно говорить пустота; как ни жаль? Разве что, иное – в путину – рыбаки пристают. Бывшая усадьба. Окрест – елочки, густой березняк… Черные клетушки, часовня, все еще с крестом… на коньке.

Всё любо, даже и такое как есть, ветхое. Мыслишка проста: видь – то, что называется родиной, мелькнуло у Парки; с тем, остановился.

«Теплынь!.. Сем-ка расстегнуть вороток, – произвелось на уме: – Срачица, рубаха в поту. Вроде бы… да нет, не устал. Пройдено, считай полпути; меньше несколько. Верха подождут, всяческое там генеральство», – думал, ощущая лицом дменье ветерка от Невы.

90

То же, приблизительно здесь, в миле от родного гнезда. Нюен не особенно хмур, – но, да и особой при том живости гражан не видать. Прячутся в домах, по дворам. Штат чуть ли не по самые окна запеленут в снега, чаек нет. За крепостью, и также под городом, напротив Карвилы сиротливо стоят вмерзшие в торосы лодьи. Бель, синь… Лед, снег. К ратуше, домам богачей и, разумеется к церкви копаны в снегу, подновляемые время от времени, глубокие ходы.

«Здесь тоже кровное, – мелькнуло у Парки: – для пришлых, на беду, чужаков. Захватчики! А кто же еще? Денежки лопатой гребут…»

Вон, под черепицею дом, красный, за которым бывал летошне общественный выгон местных своеземцев, пустырь: днесь тоже пустота… Да не та: ложе канавное прокопано, – увидел мужик: тянущийся в сторону Охты, саженях в тридцати от свейского молитвища, кирхи, нешироконький ров; сух; одаль, на луке – перемычка, возбранившая ток вонного течения внутрь. Еже низовину, корыто – новокопанный ров доверху заполнить водой, охтинскою, станется остров, – промелькнуло в мозгу.

«Нешто замышляют построить корабельной причал, с кладбищем товаров? Да нет… дом? Дворец? На тебе!»

Ах, вот оно что, выяснилось чуточку позже, на обочине рва: презыденция! Не полюби жить в старой, на Чернавском ручью. Впрямь-таки, невиданный, остров!.. Будущий. Вон там, посередь оного – восточнее рва – несколько работных людей около сторожки, с пяток, бревна кое-где, под снежком, остов непомерно большой для штатского подворья избы. Двое мужиков – с Голодуши, сельщина; воштарить взялись. «Правильно! Хороший пример тем, кто с ноября не у дел, – проговорилось в душе: – талеры не конские яблоки в дорожном снегу, – нечто подороже говна… Что б ни уработать себе?»

Часть надобных для стройки лесин, сказывал Бова, надзиратель – меньше половины – свезли; от правобережья, за Охту, к лесосекам тянул видимый на даль-расстояние коровьего мыка, в легкой желтизне на подъемах, унавоженный зимник. Надо было вывезти все, что насекли в генваре, на перепутьях зимы. Стало быть, понятно зачем вызвали; младенец поймет. Вякнул – и, за этим сбылось: тут же генералов приспешник, Ларко секлетарь – Табельверкин – записал, воштарем; только-то всего и делов. Этот разговаривал с Немцем, старостою, чтобы назвать конных сельников, работных людей. Правильно, опять же: весна: зимник на деляны распустится того и гляди.

Днем позже Вершин сговорился, на Речке с Пётрою, и стали возить; по бревнышку – не слишком натужно для коника, трехлетнего Бурки, рассудил селянин. Спали на деревне Карвильской у свойственницы бабы Никитьевны, и там же кормились, брашнами, которые взял с ведома хозяйки в дому. Складывалось, в общем удачно.

В мартовскую пору за Охтой показались проталины, запахло весной; зимник на глазах потемнел, сельские, щадя по измоге силы безответных скотин стали выезжать спозаранок, на коровьем реву. Несколько, велением Карлы, Мёрнера помог секлетарь: в полдень из предместья, бутырок на рассохе ручьев к возчикам подчас выходили подкрепить мужичьё чем-то наподобие пива хуторская батрачка и ее госпожа юнгфру Криг; Фликка называется девка, баяли о ней воштари.

– Свицких кровей дива!.. кауниш! Красивская, фря, – высказался как-то тишком в сторону товарища шурин, поблагодарив за питье.

– Проку из того, что баска, – внутренне согласный с помощником, заметил старшой: – Чуждое, не стоит хвалы. – С тем, вздев потертые, в сосновой смоле, грубые верхонки на вареги и чуть подтолкнув успевшие под час разговоров с местными примерзнуть подсанки ощутил на ходу, в сердце скоротечный страшок: «Быть того не может. Блазня! Чудилося, так понимай. Слабь, солнечно… Как-кой там поклон, – крест, тельный», – промелькнуло в душе:

Виделось, когда попивал: на груди первой красавицы бутырок, подгородной Карвилы показалась на миг, скрывшись в отворотах шубейки золотая деньга.

Вот зимник помаленьку растаял. Ездили за этим, как в жёлобе, в низовьях реки, Карвилою по рыхлому льду, в черных от земли бережках. В Благовещение Парка, отдав родичу добытые талеры надумал остаться: дом строился, подрядчик, Бова как-то намекнул, в позаречье на нехватку людей, плотников, язавшись, к тому ж как-то хорошо заплатить.

Петра поручение выполнил вполне добросовестно, затем, кое-как, вкратце рассказав о делах больше не показывал глаз, и пока, раннею весной за Неву можно было ехать в санях Найде пришло в разум понаведаться в штад. Снег таял, по ночам холодало. Укко, спеша вывезти последний назём, было, иногда отправлялся на Обухову пустошь в темень предрассветной поры, вычистил, отметила Найда, труженик завзятый овчарню, и потом наконец дал-таки, отъездясь коня; сиречь, везденужного Бурку. Справится, не стать привыкать. Ездила однажды, к сородичам на невский Порог! – думалось наутро, с восстанием, как шла запрягать.

– Куда етто? А дедя узнай? – молвил с хитрецою Иван.

– Тсс.

– Можно я с тобою? возьми.

Вслед – Ягодка, с крыльца, в ноговицах, обронив сапожок:

– Кунна тюе менетте, а миня? – «Едете куда-то – а я?» – вторьем отдалось в пареньке.

– На-поди! Куда ж – без нее? – Найда усмехнулась.

– И ты.

– Матинька позволила! К тять-те! – возопил мужичок. Вспугнутые криком, с берез на кладезях, чуть-чуть в стороне, россыпью взлетели грачи; гам около двора поутих.

Дети, обгоняя друг друга побежали к саням, и покуль матерь надевала хомут, радуясь грядущей поездке пали, взверещав на кошму, кутерьмой вызвали тревогу коня; «Ох ти мне корюшко-то с вами, – проронила хозяйка, попытавшись унять окриком неистовство чад: – Вон! Сглаз долой!» – Скрылися. У-утту, шалуны. Возятся… Ах, так… поделом:

В некоторый миг ребятьё – дети, занырнув под кошму, в пахнущие шерстью потемки тукнулись там лбами, в одночасье притихли, после чего яростно, с притворством завыли; «Попомните ужо, малышня, проказники!» – подумалось Найде.

Всё это – и птичий базар вестников тепла у криниц, под горкою, и славный денек, с лепетом весенних ручьев, и солнце, и возня на кошме, и, под конец торжества, громкое в закрытом пространстве столкновение лбов им таки, ребятам припомнится, и год не пройдет, в отблесках ночного огня, прыгавших в наполненный бесами, таинственный лес. Но, да ни к чему забегать в будущее, сдержим коней. (Мало ли чего ни случается по воле судьбы. Так же, очевидно судила о грядущем хозяйка).

«Справились; надежно итак», – произвелось на уме.

Кончив запрягать, погрозила ребятне кнутовищем, в шутку, посетив котушок бросила ягнятам сенца, полностью закрыла над угольем печную трубу, сунула в пестерь, обернув печево – калитки с морковью да кусок пирога, соль, куров жареных (один пригорел несколько, лишившись ноги, съеденной за милую душу, на безрыбье котом), втиснула туда же, в пестерь свежеприготовленный взвар, наскоро хлебнув молока, вынесла кувшин в погребок. «Лад!.. Чо еш-шо? – мелькнуло у Найды на обратном пути: – Луковку добавим, чеснок; надо бы. Варварка сыта – роется в костях по привычке. Линду покормить, да и всё».

Выбрались на лед Голодуши, к зимнику вообще; вчетвером.

91

В тот день на стройке было, как всегда шумновато, гомону добавил отряд чистивших канал грабарей; там-сям торчали рукоятки лопат. Около, в заречной Карвиле и позадь городка слышались отдельные вскрики, говор, стукотня топоров. Было, иногда молодежь, плотники на срубе посмеивались, глядя вприщур на левобережье реки: рядом, по-за Охтою – ниже – виделись хозяйственный двор, голый, без единого деревца, подсохший горбок, подле неказистой избенки – рассупоненный конь, розвальни, какая-то женка в обществе ушедшего прочь с острова к саням сотоварища, почти старика; с тем, разновременнополновеснозаконченные, хрясткие звуки, рождавшиеся их топорами начинали слабеть. «Вылуп-пились! Баба как баба, – вскрикивал, иною подрядчик: – Пальцы отрубаешь, паси! Не лодырничать! вон прогоню. Сельщина… Чему дивоваться? Рты поразевали, мудьё». – Крик, сопровожденный матцом – и любопытство кончалось, и уже топоры с прежней силой продолжали стучать.

«Первого разбору народ! плотники! Не то, что иной… дятло… не рыбак, не оратай. Дельные, – подумалось плотнику второго разбора, Вершину, когда услыхал некоторый окрик Бовы: – Прямо залюбуешься малыми! Нуждает не страх, – полюби трудиться на совесть» – и, подумав, сказал: – Гляньте-ка, робяты. Ого! Кажется, десятой венец. Начали ни шатко ни валко – а пошло, и пошло. Ай да молодцы мужики.

– Хто етто? – Иван: – Да не там, – с шуи; не направо гляди. Одаль от рабочих людей.

Брег; около пролома во льду, несколько повыше – рядок схожих необычной для отрока, немецкой одеждою безглавых, с бревном: туловища, несколько ног.

– Далее? У речки? А, те… Ношатаи, с бревном, несуны? – Парка, углядев оказавшихся потом с головами, после разворота подсобников, солдат чертыхнулся. – Бранники, собачье отродье. Вой; крепостные солдаты. Даром… За похлебку – в трудах.

– Кто шал… шалтаты? – отрок, на отцовскую речь.

– Нивье, городки для больших свеинов, господ воевать. Как? Ружьями. Вдобавочно, пушки. В задницу бы то и другое, разом с генералами войн, дабы не губили народ.

«Встретились, как люди, семья… жаль, что маловато детей… дочь Ягодка, и ягодка лада, – помелькало в мозгу с тем как привалился в жене. – Пятеро – не так-то и мало. Мало ли, для полного счастья? Сыт, здрав, по-прежнему в постели обласкан. Что ж хочется чего-то еще? Стань брань… типун тебе за то на язык – радость полетит кувырком; да уж, так… Гроб счастью, с пением военных рогов. Именно. Разлука, печаль выпадут на долю борца за лучшее житьё для находников, заморских людей, всякового рода лишения – и вот, наконец, бывшего счастливца убьют… Запросто».

– Испить бы, С радости, для полного счастья. Ружьями, сынок, да секирами не всё добывается… От жиру – война, брань.

«Что же т-то со мною творится? Господи, ах как хорошо! Любо-дорого; ужели не так?» – вскользь произвелось на уме.

– Тат, тату! Тятечко, а те… нешуны в брань могут бабушкины грядки отнять?

– Марье, не толкай. Обольюсь, – мати, отстраняя горшок. – Вот еще придумает! На. Пей, труженик. Устал? – большаку.

– Яти? на себя? огород? – в сторону ребенка, отец:

– Акка не позволит; эге ж. Справится. Ужо отстоит собное, клюкою… горяч!

– Кутавши.

– Ну да; молодец.

– Полюби?

– А то. Не впервой; нравится. Добавь-ка еще. Нну взвар!.. Зелия немного, чуть-чуть, мед, черная смородина, клюква. Много уродилось?

– Че-го?!.. Летошняя. Пааво: снега! Лед за Голодушей, в болотине.

– Ах да, позабыл. – Парка ненадолго прихмурился, увидя в низке воинов, работных солдат; сызнова – улыбка. Теплынь! – всчуял, на последнем глотке: влага проступает на лбу; «Как: ешшо?» – слышалось; – Довольно итак.

«Милый! – промелькнуло у Найды: – Кажется, напился; ну да. Муж, хотимый… Весел, охудавши, зарос». – Все на сухомятку? Да? так? – молвила, увидев на лбу легкую испарину: – Сыт? Печева – калиток с морковью слатенькие. Взвар закуси. Теплые, хотя не совсем. Кур, жареной… Чего ешшо. На. Ешь, – разоблачая пирог.

– Так-то голодать не приходится… Ого навезли! Яко на Маланьину свадьбу, – не договорив, произнес в сторону избушки супруг: – Бабушка Никитьевна добре… кормит – «Кислою капустой да щами, вволю», – придержал на уме. – Сколько-то еще, не доеденного сала… Свое.

– Да уж; напитавши, старательница! видю и так. Нос вытянулси. Дятел, стукач, – молвя, усмехнулась жена. – Выкормыш… Усы до колен. Ешь, ешь, воспитанник. У-утту, кочерга! В кость выхудила Веточку, мужа – леть жив, качается.

– Напрасно бранишь. Неколи было куховарничати, сам виноват. Укко… занимается теребом? На росчистях?

– Ну. Видела севодни, проездом. В поле; на Обуховой пустоши. Назём разметат. Жуй. Молча. Не спеши говорить – подависси. Ешшо пирога? Только што… Уже проглотил??!

– Брат?

– С ним; Петра попозднее прилез. Трудится не хуже дедка. Ён такей! Думают садить еровых. Рожь, ячмень. Дело ли – ходить на пожог – в даль дальную, к Гавриловой сельге? А чего приносил? Да хоть в позапрошлом году, – проговорила супружница, легонько смутив хмыкнувшего вслед большака. – То-то же. Притих, наконец. Прежде ваддяляйсят рыбачили, слыхала от бабки…

«А теперь? На полях? Трудятся? нисколько не хуже? – донеслось до ушей. – Неводами, с лодок?» – Ешь, ешь! Вкусное… Гм. Как хорошо, Ветонька молчал! продолжай. Кур, луковочка, репа, чеснок, – молвила вожанка, вздохнув. – Да. Ну так вот… Сбил. Редко, говорит по лесам пашни делывали, саживать хлеб; што с нее, подсеки возьмешь? Было, кое-кто кое-где, сказыват не так далеко, вумныи работали корм; около, пообочь. Потом, так вот совершенно, по-дедски – наскотинном говне – ваши научили пахать; русь; веняляйст. Суседы, считай. Дочуш-ко, не лезь в разговор… Так тяжче, но зато и зерна более, и меньше пырьёв. Умкаешь зачем говорю? А, лесник? Подвижничаешь тут, для чужих надобностев, аки чернец… Як бы насовсем не отбилси.

– Выдумает! Ай невтерпеж? – С этим, отложив петуха Вершин попытался обнять.

– Эй! – Гостья вывернулась. – Ешь, не дури. У-утту, Никитьевна. Совсем ошалел: хапает, с воды и капусты. Выгулялси… Ну и кобель. Все б тешитися.

– Линду корми. Плакает. Проснулась.

– И то. С воздуху наверно сосательную хоть нагулявши. Только што, у бабы давала – и, гляди-ко, ешшо надобится девку доити[93]93
  Сиречь: кормить грудью.


[Закрыть].

Так же вот, давным-предавно, ранее совала ему, переведя полный равнодушия взор с видимого в раннее детство рассудил паренек, в следующий миг размышления воочию вспомнив телепень готовой вот-вот вывалиться женской груди. – «Прошлое; обычный кормеж, видыванный множество раз», – проговорилось в душе с тем, как, отвернувшись от матери промолвил, отцу: – Сказку, тато. Прошу тебя. Какую ни будь.

– Спробуем… Да все позабыл; стар.

– Сказывай, – настаивал сын.

– Да? так? Раз так, насиловати взялся, не смилуешься – на, воушай. – «Справимся, – подумалось Парке, – наберем, по словцу. Трудно, с петухом в животе, но, да уж придется суметь. Во пристал. На тебе: скажи, да скажи. (Вязкая порода! – смола… Кто его, такого зачал? Норовом – в хозяюшку, в мать… ну.

Кажется, таки изобрел». – На тебе. Итак получай.

Шел как-то по лесу, – промолвил отец, медленно, с натугой, – мужик с коробом, ходил на базар, видит: на поляне, у древа некто балахонник стоит. Стра-ашной. Под куко́лем глаза светятся, барсук на плечах; но; да, представь. Як тебя, такого зовут? проговорил селянин. Я-а лесовой хозяин, отвечает, который… тот, што у дороги, под елью, главный генерал губернатор надо веема зверьми. Далее, речет, поселянину: а ты человек? Сказывай, откуду идешь? Волки загрызать собираются… Хотя человек, молвит поселянин, не зверь – сродственник звериному племени, животных кровей. В рынок, говорит понаведался, купить канитель, ради умножения благ… Валяный колпак обшивати, сказывал, для пущей красы. Нитью золотою… серебряной, скорее всего. Баивал, де тот, покупщик, с коробом: живет хорошо, с тем всем все большего и большего хотно… Ври больше, говорит мужику страшный, в балахоне, под елью: вовсе ты не зверь, – человек. Лишнее купил, на торгу. Понял чо-нибудь, милухна?

– Всё? Этот, балахонник – отъял? Прядево. Ну ну, продолжай.

– Нит, сынок. После, как-нибудь доскажу, – отговорился отец.

Твердь – северный раскат Нюеншанца, – взвидел, отойдя от саней в сторону, по малой нужде, – надолбы;

Над ними – сарай… Вакторская будка у входа, черно-бело-полосчатая, рядом – солдат, ямный караульщик; «Тюрьма; темь гробная», – мелькнуло в мозгу;

Ниже крепостной городьбы, черный кое-где, у закраин, недокопанный – ров;

Кирка, в городской стороне.

С красной, как морковь колоколенки, под цвет кирпича, слышал на обратном пути к родичам взлетел, приглушив дробный перестук топоров на островном пятачке, тут же прекратившийся, бряк.

«Чадушка повисли на шею, радуются… Может, пора? Скучился по дому, отходник? – прозвучало в тиши; – досыть поработал, отец. Думаешь копать огород? а? гуляй? Скоро ли оставишь бега?»

– Труженик!.. Гуляй – на Руси. Выбежал, давным-предавно. – Парка, обернувшись назад, в сторону подземной тюрьмы, непроизвольно вздохнул; «Жив ли вездеход, коробейник? Там же, – пронеслось в голове, – мучился-истаивал брат, вынутый начальным лодьи…»

Ну и чертовщина: опять! Здрав, сыт, любим – все есть, казалось бы, для полного счастья… Весело – и, с тем наряду, как бы, временами фебрарь чувствуется где-то внутрях. Нечто иногда потревоживает. Схожее – чернь, лёгшая в небесной прозрачности на солнечный круг, тмящая безоблачный день. Но, да поопосле пройдет как-нибудь, само по себе. – Думая, крестьянин поморщился. – Да всё хорошо! жив, здоров… Что за наваждение? Страх? некоторый призрак беды? В общем, приблизительно так.

92

Съехали! Всему настает рано или поздно конец, – думалось немного позднее, на пустом берегу. – Жаль; виделись неполный денек. Ах, семья!.. Скоренько собравшись присели, скопом, и – прощай, куроед. Вовремя снялись, до зари. Выпроводил, можно сказать. Дабы не мелькало в душе всяческого рода тревог. Посветлу гораздо надежнее – да мало ли что может приключиться в потемках на заснеженном льду. Главное: беспека; потом как-нибудь вернутся к гульбе. Постучим. Терпится пока что в трудах. Там, через недельку – вослед.

…Мой! Ну тебя – вопил под конец, под вечер Иванко, не дам!.. Брань сущая, в семейном кругу; в некотором роде, ну да… нечто наподобие.

«Ннетт! Кукиша! Дитё подержи». – Ванька (молодец, мужичок), противу желания – взял. «Дай! Чмоки, тато» – тянется ручонками дочь…

Найда, осторожно сведя Бурушку на охтинский лед, строгая в санях, под горой крикнула чего-то юнцам – и, помахав на прощание покинули двор.

Глядя в направлении устья, провожатель вздохнул: «Стренемся еще. В Калганице. Дома. Ничего, доживем. Как-нибудь, ужо сообщимся. Не впервой, стукачу греться у чужого огня – спать на конике, у самых дверей, – молвил про себя постоялец, наблюдая возок вплоть до заворота к Неве. – Тронемся немного позднее, на Ирину-подледницу. Еще постучим. Рано заниматься землею, подымать огород. В сущности, неделя – пустяк, – приговорилось в мозгу. – Сил, вроде бы еще предостаточно, а дел – никаких… там, не здесь».

Разных цветов небо за деревней, над крепостью, какое бывает на вечерней заре, думалось, лишь только у них и нигде более во всем королевстве – от голубовато-зеленого и светло-рудого до синевато-серого, темнее свинца, блёклое не так уж давно, виделось левее, багрил чермный круг. – «Точно золотой – корабельник, – подержал на уме: – Валится куда-то. На запад… за море… В Эстляндскую земь…

Так же, приблизительно клонится, по старости лет памятник могучеству предков церковь за Невою, в Песках; Спас».

Грозная бывала страна! Хаживали, сказывал брат – вычитал в какой-то из книг – за море, на лыжах, по льду свейские градки воевать. Льщари!.. Не то, что теперь. Днесь – так себе держава; тю-тю – можество, с отдачей Невы. Прежняя граница земель, бают проходила за Котлином, никак по Сестре; важно ли? – была, да сплыла, в сторону реки Лавуи…

День гас, там-сям показывая землю отцов, родину в привычной красе, видимая в свете зари устьевая часть городка стала понемногу темнеть: красная морковь-колокольня все еще слегка пламенела, но ближайшие к ней окна забазарных домов начали утрачивать синь; вот, кажется в каком-то из них, желтенький, мигнул огонек.

«Чой-то не особенно весело: чужая изба, холод, умирающий свет, – проговорилось в душе: – смахивает, в общем на грусть… да и никакой красоты».

Чуточку позднее – в дому, вечером помор, загрустив пуще прежнего, в густой полутьме, сытый, кое-как обглодал жесткого (слегка пригорел, чуялось во время еды), хладного как лед петуха, в призвуках мышиной возни спрятал, обернув полотенечком, нетронутый хлеб и, продолжая сидеть слушал проникавшую внутрь шепотную речь ветерков; шорохи, – отметил мужик: скалинами крыша шуршит, старая; в тиши кое-где под полом, а может в низах коника, поближе к дверям, около – мышьё шебуршит.

«Каша не доедена, хлеб… Квас где-то в холодке, у дверей, кислая капуста в сенях, с яблоками, жуй – не хочу… Ел, ел, с восстания до позшей поры, впихивал – и, как бы, не сыт. Щей бы на закуску, домашненьких, – мелькнуло у Парки: – с мясом, с настоящей забелою, чтоб ложка – торчком. Жир плавает… Зубок чесночку. Едево – мечта королей! Выкушаем, чуть погодя; станется».

Но, может… А что? Целую неделю – терпеть? Надо ли? Во имя чего? Нам-то, семьянинам делов до генеральских палат! Завтра же, наранком, вздремнув – прочь, посветлу… Хлевок починить, вовремя заняться подсекою, да мало ли что. Дверь скрипает… Сойти, не сойти? Плюнуть на чужие заботы, – колебался мужик, – скрыться – да и вся недолга. Именно… С другой стороны, деньги неохота терять.

…Выдумает! Ну, генерал: может ли составиться лад с тем, что у него на уме?

Вздор – несколько потерянных талеров… Остаться? Уйти? Баивали, Карло жену хочет раздобыть… залучити в штат, на городское житье; храмина – в подарок; эге ж. Вряд ли, – усомнился, – приедет. Тешится пустою надеждой. Право же. И что за семья? Странная. По сути: один. – Парка, продолжая раздумывать о том да о сем, с некоторой жалью вздохнул. – Что – великолепный дворец, строимый за деньги? Пустяк; в сущности, большое ничто. Разные!.. Любви не купить. Ну, срубят, ну закончится стук – вовсе не хитро предсказать, видючи толикое множество наемных людей. Пусть, себе на хлеб зарабатывают. Как ни мудруй, что ни городи: не получится, такие дела – души не подгонишь, как бревна храмины, одно к одному. Главное, старатель: не где, – с кем! Той, женке за морем приятнее; но; как не так? Найда, всеконечно, права: не по-человечески – жить по́розну… Неважный успех. Ладно бы, силком разлучили, предположим: война, – сшел по своему произволу – предал общежительство дак; в чем-то проявил легкоумие; от ветра главы… Спати? Рановато… а жаль».