Текст книги "Захват"

Стоят ли войны перебежчики? По-нашему, нет. Сомнительно, что этим добьешься большего, немало и так – лишь только за одну драгоценность гемму древнеримских времен, взятую из Пражского Града сбавилось бы четверть казны, заимствованной ради того, чтоб осуществить передел северогерманскжх земель. Ее презентовал, к Рождеству славный полководец фон-Кёнигсмарк, что, впрочем, не важно; в прошлом, говорят: перебежчик боевой генерал, вставший под знамена отца. Гемма – далеко не безделка; получается, так. Эти бесценные вещицы носят название камео; происхождение подарка: Египет? Александрия? Может быть, подобные вещи делают в московской земле, но стоит ли, оно затевать сомнительный поход на восток? Нет, нет… и трижды, и четырежды: нет. Навоевались, довольно. Дать повод маршалам пуститься к Москве было б равносильно безумию; по-нашему, так. Руссия – опасный сосед. Вскоре уплачу региментам, и, наверное – всё; кончатся большие расходы. Гемма – про запас, навсегда. В будущем, без войн… или с войнами? – никто не подарит. Жаль вырванных у варваров тысяч, но, с другой стороны: полкам необходимо платить…

Люди постепенно вживутся в прошлое настолько, что будут чувствовать себя в окружении прапрадедов так, словно бы они родились в обществе забытых теперь, в нынешнее время создателей подобных вещиц. Как-нибудь научатся этому… Вернее сказать, правильнее: будут нестись к лучшему, все дальше и дальше – медленно, с оглядкой назад. Научатся не сразу… Потом… Позже… Через тысячу лет… Вряд ли доживем, не получится», – подумала вскользь, в ходе небольшой продолжительности светских бесед с каждым из великих послов.

Пред очесами все еще витала камея[123]123
  Камея, о которой рассказ – выпуклое изображение на камне супругов древнеегипетских царей Птолемея и Арсинои – в течение двух с лишним тысячелетий переходила из рук в руки свыше десятка раз. Подарена в 1814 г. женою Наполеона, Жозефиной царю Александру I. Размер драгоценности с ладонь. По состоянию на март 1989 г. местонахождение вещи: Государственный Эрмитаж.


[Закрыть]:

«Женщина и мужчина – люди неземной красоты;

Камень сердоникс, говорят резчики подобных вещей.

Жизнь, переселившаяся в камень; да, да!

Без денег, без людской суеты, свободные от мыслей о золоте, без войн, без торгашества, любуясь друг другом…

Не изредка, от случая к случаю, – навеки – вдвоем. Только так!..»

Гемма понемногу тускнела, но еще различалась одаль, в стороне от послов, еле выносивших жару; слышался восторженный ропот.

«Общий удел – тлен, – думалось порою, как шел светский разговор, по душам. – Просто: помелькал на глазах, в блеске мишуры – исчезай. Не думают об этом, глупцы»;

Глядя на расшитые золотом наряды вельмож, как-то улыбнулась;

«О, сброд!.. Сонмище несытых пиявок!.. Способ существования клопов?»

«Добрая, – мелькнуло у Пушкина, – не прячет глаза; жаль, холодноваты чуть-чуть, даже несмотря на жару – лед с прозеленью, но уж зато с лихом прочего: палата ума, тельного дородства достанет, думается нам, на троих; царь-баба!.. Улыбнулась разок, ясно же, кому-то своим».

«Эти-то, в наградах – оцепленные, в общем, орлы; что сравнивать? – мелькнуло в душе юной королевы, – а тут? Как ни одарить? – по заслугам! Честные – трудились, в поту. Истинные слуги! Вот, вот: рьщари. А кто во дворце? Именно: а тут – мелюзга, поползни какие-то, змеи. Как ни позавидуешь братцу… собственно, великому князю. Вскоре, возымев по достоинствам, кто больше, кто меньше скроются, и после чего братец, так сказать наградит чем-то, со своей стороны; сколько-то еще драгоценностей получат в Москве, не как-нибудь, по дружбе с дьяками Посольского приказа, или с казначеем, – по делу! да, да; эти – потрудились… А вы?

Трутни, паразиты на теле родины!.. Воистину так. Господи, за что им платить? Шпильманы в камзолах сановников, шуты, обезьяны с мордами в пуху – казнокрады… Титулов, поместий, чинов… Это – жизнь? Человеческое? Пена, отребье, самодовольные глупцы – разума хватает, единственно лишь только на то, чтоб чваниться своей родовитостью, считая Декарта, да и, впрочем вообще образованных людей дураками. Знатностью кичиться – постыдно, выказывать на каждом шагу надменность в отношении слуг, простолюдинов – позор, – множились награды льстецам. – Что седобородые старцы, что юные стрекозы – ничтожества, под золотом – грязь…»

– Муторно!.. Кваску бы хватить, – молвил, для своих председатель троицы великих послов;

– Да переодеться, в сухое; эк-кая собака жара! – Прончищев. – Доколе терпеть?

– Скоро, – проронил, для себя третий поклисар, Иванов.

«…Не соображают; ну да… Не могут совместить, в головах мыслимое ими с действительностью; именно так. Образы разъехались в стороны; с младенческих лет, видимо, не стало ума… Попросту сказать: дураки.

Отлебезите, господа укоронные, расплата за жизнь ради обладания властью сильного над слабым близка – все переберетесь на кладбища, один за другим… Даже не поймете где были; вы уже сейчас мертвецы. Этот старикашка ученый, Картезиус, конечно же, прав: хочется того, или нет: истинное – в неутолимости познаний. Что же наблюдаем вокруг? Золота побольше хотят!..»

В сущности она, королева чуть ли не такая же самая, как все остальные соискатели благ, те, что копошатся внизу: хочется все больше и больше знаний, всевозможных красот… Лучшего, что есть на земле. Бессильная спасаться в молитвах Спасителю – спасается бегством в прекрасное, в блистающий мир вестников былого, камей; правда что, – явилось на ум;

Главное: пожить с удовольствием, не зная забот, связанных с расцветом страны; спасительная гавань – искусства. Простительно, никак не корысть – мысленно пожить в старине, давшей современному обществу стяжателей благ образы не очень богатых – среднего достатка людей, в мире неземной красоты;

Надо ли бороться с борцами за попрание прав сотен недовольных порядками в провинции бондов, с произволом судей? Правда – это значит: правление, правление – суть действия, посредством насилия над более слабым. Есть же то, в конце-то концов право сильного стоять на своем; право на борьбу за свое – неотъемлемая часть бытия. Чем хуже победитель в борьбе с тем, кто не сумел победить? Завтра победит побежденный…

Все-таки-то, как же бороться с нарушением прав некоторой части людей, подданных, включая сюда, также рудокопов? Никак. Противоестественно, – подумала вскользь, – не по-человечески – слабому насиловать сильных. Биться за свое, подавлять сопротивление слабого такое же право сильного, как сопротивляться насилию. А разве не так? Противостояние сильному – в порядке вещей; что ж еще, как только не это полная, во всем справедливость? В мире постоянной борьбы непротиворечий, во всем их многообразии, – явилось на ум, – собственно и быть-то не может. В противостоянии обеих сторон каждый, получается прав; именно; на то и борьба… Ложь, стало быть, вполне допустима, потому что сие, как бы – разновидность оружия в борьбе за свое. Слабые насилуют сильных, не впадая в зависимость от знатных вельмож разве что, во снах простаков.

«… Правозащитникам, опять же – свое: денежки, в ущерб государству взятые с общинных земель. Злостных нарушителей прав на благополучную жизнь подданных все больше и больше, права на такую борьбу, за торжество справедливости, по воле Риксдага и, конечно, Риксрода, как в Англии, все меньше и меньше. Где уж, там – глава государства, полная хозяйка страны!..

Нечего… Да ну их, вельмож. Как бы, – промелькнуло в сознании: – бегу – от себя. В сторону… Подальше от них. Вот он, ваш земной парадиз: помельтешил – пропадай. Этим, копошащимся в золоте – семнадцатый век, нынешний, а мы – в старину… В камень, навсегда, на века одухотворенный резцом…»

Высидится несколько лет на великодержавном престоле, и всемогущая в глазах царедворцев, купечества, поместных дворян – владельцев покоренных земель, облагодетельстванных ею вельмож и некоторой части военных, маршалов – Кристина II простится с лютеранскою верой, торжественно покинет престол, и, перейдя в католичество и, кстати сказать: также, обеспечив досуг рентою с поместных владений, полученных в наследство и новых, на востоке страны пустится, на судне «Фортуна» об руку с четою неведомых пока, до поры-времени мужам от науки правителей страны пирамид в теплые моря Средиземья; там будет, схоронив приглашенного в столицу Декарта, в кипарисном раю тешиться игрою ума…

125

Днем позже, к вечеру давался обед. Набольшие – тройка, с помощниками разных чинов, слегка переодевшись, в сухом явились, приглашенные загодя, в дворцовую трапезную, в залу попроще, сдвинули заздравные кубки: «Пьем чару долгожительство царя государя!» – «Чашу королевино здравье!» – «Сколь! Прозит!» – «Премноголетно царствуй, Великая Христино Августа, госпожа королева и процветай мир!» – слышалось под звон серебра; – «Тиш-ше вы, которы в низах, байкие… И штобы и впредь межгосударственный дружбы ее королевина величества и самодержца нашево на благо людей всякового чину и веры множил ися да укреплялись!»

Вшед игрецы с музыкою, взвыли волынки, вышагали несколько латников, один за другим – ряженых, с мечами подвысь; тут же, оглушительно звонко, разом зазвенели сияющие как на смотру войск, натертые до блеска литавры, загудели рожки; далее, несомый шутами, ковылял барабан; «Весело!» – изрек Афанасий, Прончищев; – «А те, визгуны: дерзкие, однако, – Алмаз: – Набольшему – прямо в лицо». – «Ну их, скоморохов, собак, – выговорил, хмыкнув большой: – Эти хоть кого обхохочут», – молвилось под сводами трапезной, в изреках послов.

Надо бы сказать, от себя, за неимением годных в дело сообщений писцов, с трудом преодолевших, быть может последствия прощального пира: набольшие люди посольства, троица и тут преуспели; почему бы и нет? Ничто не пропадает бесследно. Мог сказываться опыт сражений в стенах переговорной палаты, накопленный за несколько месяцев упорной борьбы за меньшее (забавно звучит!) – ратились, бывыло на встречах, с лета до поры холодов чуть ли не за каждый пятак.

С ног сбились подаватели кушаний; Жеравко, писец, выдумав считать перемены разносолов, запутался; понятная вещь: брашен становилось под час длившейся немалое время трапезы все больше и больше. «Расщедрилась, душа королева!.. Ничего, ничего. Справимся, робяты… ага. Дьяче, шевели бородой! Нечего отлынивать… ышь. Пояс расстебни, Офанасей. В пузо!.. Нажимай, нажимай. Побольше, пожирнее, послаще… По-нашему; як все человечество», – заметил Борис. – «Бож-же мой! Доколе терпеть? Треснем, на куски разнесет», – пробормотал Иванов;

Чего только в застолье и не было; глаза разбегались.

Не было древесной коры, да и, наверное, репы, едева корельских селян – то ли упущение вышло, некая промашка властей, то ли, равнодушные к яствам королевских вельмож, репу загребли повара; впрочем, бесполезно искать правду-истину, постольку поскольку сельщина – корельские беженцы – на пир не пришли; чается, наелись по горло где-нибудь, плывя на Стекольну, за море копченых сигов… Что б ни пошутить?

…А когда гости, троица взошли на корабль, музыка, звучавшая в трапезной казалась иным тише воркотни голубков. Некоторый час громыхало так, что если бы такую пальбу слышал перебежчик Первуша[124]124
  Утро на песчаной косе, 44-я глава.


[Закрыть] (женившийся хотя и во сне, под бухи топора, но зато – знай наших! – на самой королеве, арцугине корельской, скажем покороче, по-пушкински) – и тот бы проснулся. Бахали с причальных мостов, роившихся у пристани лодок, с боевых кораблей, даже и с такого страшилы, как виденный послами вблизи, под окнами ответной палаты, многопушечный «Оксен», с каменных фортеций предместья, с крыш особняков, с площадей; стены прилежащих домов от пушечной пальбы содрогались. (Временно, – не то, что теперь, скажем для примера, в Москве, от грохотов и шума в домах; новое, что, в общем не новость: далеко не всегда лучше старого).

А в сотне шагов от русичей не столь знаменитых как набольшие, то б то в числе прислужников, которым не дали возможности шагать по коврам стояла, обернувшись в меха сорокалетняя фру, которую, довольствуясь малым, письмами любил губернатор и, в беседе с двумя женщинами видом попроще, чуточку озябшим, рекла:

– Порох на исходе, по-видимому; реже палят. Крики, суета, беготня… – «Человеческое, можно понять, – проговорилось в душе хустру генерал-губернатора, – и, с тем наряду в этой кутерьме предостаточно неясных вещей; очень любопытная мысль! Мы не представляем себе сколько сутей в слове перебежчик; вот, вот: в том или ином отношении решительно все носятся туда и сюда; кто-то – в зарубежную даль… Эмма собиралась уйти, к некоему… Фриц; капитан. Каждый – перебежчик; народ!.. Фру Стендер, Эмма – единичный пример. Господи, куда мы спешим? – думала, взирая на люд:

Я – в Ригу, эти, торгаши – по домам. Я… как все. Чуть лучше, в чем-то не особо существенном».

…А как перешед русьское посольство с галер на ждавший московитов поодаль от пристани, в глубокой воде парусный корабль, поднесли, в грохоте, донесшемся вдаль с башен королевских палат Пушкин со товарищи приставам, которые были с ними на борту плоскодонки, толмачу подполковников, а также дворянам госпожи королевы, ходившим во главе колесниц в каждую поездку дары, ценные весьма – соболей; кто сорок получил, на шубейку, с додаточною парой, а кто (дворяне королевы) – по паре. И приставы и переводчик и троица дворян провожатых на почести Борису Ивановичу и сотоварищам большого, одаренные, били челом.

Вновь заскрипели весла – высадив остатних людей, галера потащилась назад; меж нею и кормой корабля, верткие, как речи расставшихся участников торга, замелькали серпки.

Октября во тридцатый день Стекольна потерялась из виду. Медленно, но верно прокрадываясь в тихой воде стывшего под солнцем Норстрёма, выбрались в открытое море. Сопровождаемое чуть позади, около рыданием чаек, судно повернуло на юг, севернее острова Готланд или где-то еще – важно ли, в конце-то концов? – ходкий на просторе, корабль взял путь на Ригу. В чреве его нашлись две каюты для трех женщин – третьей была Фликка.

«Прощай, хувудштад! Выздоравливайте, грустный Рене», – молвила жена губернатора, украдкой всплакнув. – Истина, – подумалось женщине, – и вам не видна. Стоило ли годы и годы, мучаясь трактаты писать? Только подорвали здоровье. Лучше б оставались в Голландии, где зимы помягче. Странная болезнь!.. Ну и ну. Как-то неожиданно сдал. Только что, недавно беседовали с ним, при луне, – вообразилось на миг, – в летнюю теплынь; да уж, так; помнится… Немного не так, – пред тем, как парусить в Нюенштад. Виделись, к тому же на днях… Норд!.. Ветер, – промелькнуло у Марты. – По-видимому, как-то сказалось дыхание лапландской земли… Даже не помог эскулап, доктор в королевском дворце; что – кровопускание? Вздор. Единственное, что удается этому столпу медицины: фрейлинок, здоровых как лошади (бесстыдных донельзя) каплями, бескровно лечить.

…Всё-всё решительно, включая сюда мушек на оконном стекле, вольно и невольно бежит, словно от кого-то спасается. Отдельные мысли, правильные, в общем сегодня – соображения ученых мужей, изложенные ими в трактатах завтра становятся сомнительными, устаревают. Занятия, привычки меняются, враги и друзья; всё движется куда-то, спешит. К лучшему? Ах, если бы так! Что знаем, например, о болезни, преследующей вас? Ничего. Как так? Не лезет ни в какие ворота – не кто-нибудь простак зерноделатель, – ученый, магистр! Со временем недуг, разумеется получит название, – мелькнуло в мозгу; – мало ли на свете неназванных покаместь, увы сообществом столпов медицины заболеваний? сколько их еще безымянных? Придумывать названия проще, потруднее – лечить!.. С песнями, борясь и побеждая тысячи грядущих болезней, не названных еще по-латыни, да и просто надуманных – известно к чему, рано или поздно придешь…

Все-таки – плывем; хорошо! Главное, в таком положении: на что-то решиться; именно, – подумалось Марте. – Стало быть восток, по причине слабости… гм гм отменяется? до лучших времен? Сомнения не только источник истины, как вы изложили, правильно, в последнем трактате, но и, также болезнь. Единственно, что можно позволить в нашем состоянии – Рига; получается, так. Столица Нидерландов, Антверпен не горит, подождем… Как-нибудь… Ну да: про запас. Все, что происходит помимо нашего желания – к лучшему; не в том, так в другом, соломенной вдове, повезло: гульдены целее… и время. Тоже далеко не пустяк».

Позже, о шестое число новембрия посольство сошло на берег лифляндской земли, не в Риге, как того бы хотелось бывшим на борту корабля: скорый приход зимы, вовсе, оказалось не мягкой западнее псковских краев, за рубежами Руси, как думалось в надводном просторе пушкинцам, по самый залив, крепко заморозил Двину. В Канцах, новоделанной тверди – одаль от речных пристаней города – корабль опустел; вот вскоре, увидали послы, в белом одеянии – Рига. Также, очевидно доехали, в каретах соседки набольшего троица женщин; что происходило потом с ними – остается гадать.

Ноября в двадцать третий день прибыли, возможно, в санях к западной границе Руси, в Новый Городок новосозданной провинции свеев, Нюхесен, добавим: Ливонский[125]125
  Ныне Вастселийна, в Эстонии; (linn – «город»).


[Закрыть]. В крепости, без грохота пушек хранителям возков, провожатым учинили послы, толковнику и приставам Янсону и Лауву почесть, пожаловали им соболей; каждому досталось по сороку. Служивый народ, одаренные били челом.

(Бьют, бьют, бьют… Не только в старину, – и теперь; «Вечное», сказала бы Марта, подразумевая, что бьют – по-прежнему, не только челом. Так ведь? Разумеется, так. Раз так, продолжится «не только челом». Парка, рассуждая о жизни, в узком понимании: лжец: будущее исповедимо. В нынешнее время побольше, думается способов бить).

Противолежащий и, значит противостоявший, как мог свеям Печерский монастырь[126]126
  Ныне г. Печоры; могила поэта Пушкина (возможно, потомок главного посла) – в Святогорском монастыре, то есть значительно южнее.


[Закрыть], за границею, того же числа выслал за посольством подводы; около, рукою подать. За крепостью, в таком же пространстве заснеженных равнин, как прошли только что, увидела русь, пушкинцы – родная страна;

Истосковавшееся по землякам, изнуренное трудами посольство переволакивалось через рубеж.

126

Наступил месяц грудень – свей говорили: новембер, также, на дворах Калганицы. Перенесемся, мысленно и мы на губу.

Череда противоборства стихий кончилась, вода проступала лишь посереди низовин да в колеях от запоздало прокативших возов, но, наконец, выбелилось даже и там. Вслед осени настало предзимье. Только на просторах Невы зрилась кое-где чернота – ближе к середине реки все еще месило шугу. Впрочем, ледостав ожидался некоторой частью насельников уже в ноябре.

Жизнь коло пристаней, нагулявшись, до весны замирала. Кое-кто из купцов ставили суда на прикол. Нюен погружался во тьму.

В один из таких дней из еле различимого одаль, в полутора полетах стрелы от вершинской усадьбы домка в подкравшихся по-зимнему сумерках вывалилось трое людей. От губы, в сторону селения дул неослабевающий ветер, наводивший подчас некоторый страх на крестьян жителей основанных встарь ниже городка деревень.

Первым шагал пристав Олденгрин, держиморда, рыночный блюститель порядка – Старостин приятель, дружок, вслед приставу с трудом ковылял согбенный от сапожного промысла солдат в балахоне, с бердышом на плече, секирою, нароком Горбач; сразу же отстав, замыкал шествие хозяин избы Инка Немцев. Мягко переступая в неглубоком снегу, троица свернула под берег и затем, обойдя неводную клеть на мысу, выше портомойни – за пристанкою остановилась около увенчанных зна́мением первовладельца, соколом на взлете, хором.

Чуть дальше, в доме, за полпоприща видимый, светился огонь, дверочка, под сенью ворот, запертых давным-предавно, также оказалась закрытою; пред ней различался протоптанный, быть может недавно, утром или даже в обеденную пору следок, вившийся по склону к воде;

Инка присмотрелся: да, так: слабый поначалу, в предзимье голодушинский лед за пристанкою был переломан, разводья простирались к мыску. Ниже портомойни, которой несмотря ни на что, летом и холодной добою пользовались, также другие женщины, помимо хозяйки, тутошние, след пропадал.

Странно; это ж как понимать? Видимо, уплыли, тайком, в лодках, по свободной воде – то-то ни одной не осталося, ни в Речке, ни тут, сообразил проводник. Съехали, наверное в Стрельну, к родичам; похоже на то: лед взломан в направлении моря, путь по Калганице на запад салмою, протоком не скован… Что ж на подоконнике свет?

Пристав подошел к подначальному, и, взяв протазан, долбанул нижнею конечностью древка в середину ворот. Брякнуло железом, внутри. Вслед этому к воротам, издав громкопродолжительный брех кинулась цепная собака. Местный, проводник горожан – староста, желая помочь перенял снаряд у начальства, сунул оголовок оружия в срединную щель и, шутя, лезвием откинул крючок; створы, с допомогою ветра, дувшего в лицо разошлись.

Ну и собачара! Не ихняя, – узрел селянин, – значительно крупнее; с телка; не меньше, – сопоставил мужик.

– Gå! Förut! – пристав, Горбачу. (Заходи, первым дескать, молвил шагай).

Сельник, в стороне усмехнулся: «Ни гугу. Вот так так: втуне оставляет наказ. Нечего сказать: подчиненный! – подержал на уме, вслушиваясь в речи свеян. – Оба хороши… Ну и ну: борются за первое место, храбрые, особенно тот, как его… башмачник, горбун. Каждому давай – позади. Храбрые наи́зворот; хх. Воинство!..» – Презрительно фыркнув Инка отступает назад, якобы по малой нужде; «Ду!.. Ты!.. Вперьёд! – слышится, под брех кобеля Немцеву: – Ты, ты. Понимай?»

– А? чего? Яко? – проводник, деревенский, напустив на лицо недоумение, как будто не смог то, что говорилось понять: – Фра. ам?

– Ah, det ar riktigt, – молвя, усмехнулся начальствующий; («Верно, все так» – можно предложить перевод). Сказанное приставом сельник, разумеется понял.

«Першим, на глазах деревенской братии, – явилось на ум, – лезти не годится, зазор. Люд!.. Завтра же по всей Калганице затрезвонят: «Каков: родичей своих, немчура эдакая, штатских солдат целую деревню навел!» Так-то – не особенно люб…»

Что это? Не рвется, притих… Дружески виляет хвостом.

«Койра! – приглядевшись, узнал Немцев стариковского пса: – Это ж для чего поменялися? Убей, не понять… Вроде бы, не так-то и глуп. Странно!.. Не Варварка итак».

– Го! Фрам! Не вырвется. Смелее, держу, – молвил, ухватив за огорлие соседского пса.

Пришлые, один за другим, скоренько взошли на крыльцо.

Пристав, уловил деревенский, вглядываясь что-то сказал.

Стук; лязгнуло железо щеколды; малость отсыревшая дверь, силою рывка отворившись чересчур далеко, бахнула о стойку перил. Скрипнуло, как будто бы в сенцах. Следом, изнутри до ушей старосты, во двор долетел вязнущий в стенах разговор.

– Ack förbannad vare du!.. tomt bondstuga, – высказался набольший, пристав.

Думается, что проводник, будучи вовне пятистенка сказанного им не расслышал. Поможем селянину, как можем: «Ч-чёрт! Будь ты проклят!..

– Нет никого дома; съехали… пустая изба», – молвил Горбачу Олденгрин.

«Скрылись», – догадался мужик.

Дабы исключить подозрение, что, зная о бегстве он, в прошлом ставленник заневских властей, староста деревни – посельский не пришел на Пески, в земский околоток на бывшем кладбище о том сообщить местный, постояв на крыльце, чуть поколебавшись шагнул в темень переполненных скарбом, некогда просторных, сеней; вшед (важная подробность!) в жилье, двери за собой не закрыл.

В ближней половине избы пахло вековечною сыростью, иль чем-то гнилым, около припечка, в поленьях – кости, дыроватый сапог;

«Ч-чёрт… Будь ты проклят!» – прозвучало вдругорь, с тем как поселянин вошел, в дальней половине избы.

Первое, что взвидел посельский справа: под окном, на столе, пристроенный повыше тряпиц на дне берестяного лукошка теплился, не так чтоб давно, до темени заправленный жирник – масло подступало под край. До этого, подумал вошедший, каганец высвечивал образ Николая Угодника, в лампадном углу, снятый перед тем, как хозяева пустились бежать. В точности такая же плошка, из гончарного ряда, купленная им на торгу около Невы, светлячок, вспомнилось на миг деревенскому, и в собственном доме, для зрения иконок святых, которым он в последнее время, осенью, считай не молился; этим за него, Иннокентия, отметил, вздохнув местный занималась жена; «Справляется… Не рыбу ловить», – проговорилось в мозгу.

«Вовремя ушли, – разобрал что-то из речей горожан:

– Можно бы сказать: упредили… Выдал очевидно, подлец кто-нибудь из наших людей… За взятку, полагаю… Ах, так? Откуда у крестьянина деньги!.. Оттуда… переводчик… Да нет… вряд ли, – донеслось до ушей молвленное кем-то из пришлых, в красной половине избы. – Подлинно… по-моему так»;

Виделось, вблизи: на загнетке облупившейся печи, реденько – мышиный помёт. Лавка, в закутке, на полу, перевернутая – ножками вверх; около – цветочный горшок.

Резко брехнул Койра; и еще, и еще.

«Штатские. За ним. Ай да мы: явилися-от, с Нарвского тракта, санно, перелеском имати собника избы за Неву, – сообразил селянин. – Выйдем; показались начальству… Скорые однако ж!.. ага».

Дверь, выйдя на крыльцо поглядеть на въехавших некстати захватчиков и тут не закрыл.

– En uppenbar belrägeri!» – звучало внутри, понятое местным: «Горбач… Сицее, скорее всего значит: очевидный обман… Да уж, – пронеслось на уме старосты, – похоже на то».

– Ett fintlig bof! – с уважением изрек Олденгрин. «Ясно же о чем разговор… «Ловкий, де проныра, мошенник», – перевел, на крыльце, вслушиваясь в речь, селянин.

– Det är ingenting ätt förundra sig regen i en månads tid har det rådt dåligt väder, – подначальный.

«Да, так: время работает на них… Выдумщиков? Эх бы сюда Стрелку, переводчика!.. сдох. По-видимому будет погоня. Кинутся?.. Неважный толмач. В Эстляндию? Ландсваген, за бором… поздно… ничего удивительного, молвит Горбач: с месяц, как дурная погода», разобрал кое-что сказанное свеем русак.

– Jnte ett spar! Jag fruktar ätt han icke commer… – главный, продолжая высказываться.

– Брысь, не мешай, – Инка, разобрав половину сказанного приставом, псу. – Прочь. Накося тоби сухарек.

Мигом проглотив угощенье, Койра лизнул старосту, по дружбе в лицо.

– Дай послушать.

«Кажется, опять Олденгрин. Досадует, что, впрочем понятно: скрылись. Никакого следа. Тот, что в стороне, у реки – очередная уловка, разобрал селянин. – Боюсь, договорил протазанщику, что он не придет».

«Вы думаете? вот как», – подручный, разобрал на ходу Инка, подступая к дверям.

«Хитрые… Заткнись, помолчи. Темень надвигается, поздно. Топаем. Пора уходить… К вагену; повозка стоит около его преподобия, поповской избы. Нечего валять дурака… Надо же каков остроумец! Пахнет нахлобучкою», – пристав.

– Ja, herre, – соглашаясь, Горбач.

«Все нне ттак-к!.. Вор, прихвостень, – явилось на ум старосте в какой-то часец. – Хуже ли свое обиталище, курная изба? Дом как дом. Топится по-черному? Вздор! Не зябнешь по ночам ну и ладно. Крыша протекает? Пустяк… В зимнюю добу не течет. Как-нибудь, налетось поштопаем, весною; эге ж… На тебе! Откуду взялось? Кажется… Похоже на страх; как бы-то: душа не на месте; право же», – подумал, вздохнув, слушая глаголы свеян.

– Аск sadumt!

«Сходится, одно к одному: как глупо, выразился кто-то из них… Вроде бы, начальник сказал, набольший.

Устроилось – тошно. Радоваться б надо, а тут… Странные дела!.. Почему?»

– Знаешь, Койро?

«Снад обил ось жити по-свейски, с печью да цветами на окнах, в более просторной избе… Пользуйся? Легко говорить!.. Та ли, оно дверь, около которой стоим?..»

127

Вершин уже был очень далеко от нее. Перво миновали, опушками еловую чащу: тамотко, под сенью разлапистых, до самой земли, непроходимых суков, – поговорилось в душе прячется в холодную пору осени на спячку медведь, в обществе забытых на веки вечные ижорских божков председательствует идоло-камень… Кланялся подмошнику, летось в чаянии выручить оберег, – припомнил беглец; – всуе погубил кочетка. Бес, как говорится попутал.

За елями, по краю болот тянется Гаврилова сельга, возвышенное место, гряда – урочище, в котором подчас реками сбегали поты. Тем паче невозможно забыть: вдостали накланялся нивушке, под стрекот изочий; думал не чужая, своя. Небо и цветы васильки, летошне казали глазам веселообразную синь. Давно ли порицал вездехода? В том же, позапрошлом году. Федька убежал восвояси, к родинам и некоей девке, песенной – а сам, коногон? – мнилось на какой-то версте. От казни, да тюрьмы, да сумы впредь не зарекайся, милок!

Ехали, стараясь держаться одаль деревенек, проселками, а где и в полях (как-то, заблудившись, разок переночевали в стогу), было, пробирались на юг, медленно – краями болот, мчали кое-где, по указкам встреченных в пути поселян, местных жителей почти прямиком, в сосенках, – порою неслось, к ночи, в голове беглеца. – Проминовав ради осторожности верхом, в стороне от воды (гиблую для тех, кто не знал низостей) Гаврилову сельгу, добежали к Сусарам, где совокупились в едино, пропетляв перед тем сколько-то немерянных верст ближние к Славянке ручьи; Сусара – небольшое селение, повыше болот;

«Одаль от Невы, на путях в сторону полужских земель часто, – подержал на уме, – назвища на разных наречиях, по сути – одно. Местные крестьяне ижорцы, коренные рекут по-старому, по-дедовски: сара, жители природная русь по-своему: протока, ручей. Сусара, сообразно сему: сары воедино слились; более понятно: рассоха». Нечто наподобие – сходство, породнение жителей соседних домов, сельщины, и тако ж племен. Выше, в стороне от деревни, за каким-то еще сарским, на развилье селом ехали в истоках невидимой за лесом Славянки, зовомой у села: Веняйоги. Дальше, по речам соплеменников сородича, укки местных своеземцев, крестьян выбрались к истокам Ижоры.

В тот день, как двоице служилых людей с помощью посельского, старосты (и, стало быть, также Мёрнеру) открылся побег пошевни, считал деревенский – сани – находились уже где-то на околицах Суйды, изблизи рубежей. Начали, сперва понемногу одаль от границ, уставать. Как-то, у верховьев Ижоры, к вечеру пристала собака, скрывшаяся позже неделею в утробах волков[127]127
  Нечто наподобие этого конечный успех видимой и слышимой в людях, пресловутой борьбы против ущемления сильными гражданских свобод, сиречь за права человека.


[Закрыть]. Стан располагали обычно, с приближением тьмы, загодя в еловом лесу, благо не ударил, по счастью сколько-нибудь крепкий мороз, либо у ничейных домов – Ижорская страна обезлюдела за прежние годы, в пору лихолетий настолько, что, видели подчас, обитаемая, с дымом изба (воспользовались, дважды подряд) соседила с десятком пустых. Кто в брань лишились живота своего, пали, деревенский народ, кто в мирные лета (ну и мир!.. бедные, чумою поприбран, да и голод не тетка. Земские поборы, опять же; мало ли причин разбрестись, али потерять животу. Было-че, в какой-нибудь веске и того не узришь, разве что видны кое-как признаки былого жилья ветхие, в лишайниках стены да взросший на безлюдье кустарь.

Тако же, у них облесится, – баивал порою беглец. Внутренне согласная с мужем, Найда однова проронила: «Укко-то, небось доглядит – рядом; али же – продаст. Не тужи».

Справится, пожалуй; и то. Как там, в Калганице витает наблюдатель, Оким? Правда, обещал доглядеть. Он же нацепил во дворе их осиротелого дома вместо добродушной Варварки страховидного Койру и затем подсказал выставить напротив окна плошку с огоньком, жировик.