Текст книги "Захват"

Главною причиной беды, предполагал корабельщик было поведение Анны, жаждавшей заставить супруга, Ваську отступиться от книг.

«Де пряцет оные, цево ён туды, спрашивала тятю записывает? – рек Тимофей. – Было, судовую коморку баснями, рундук запогонил… Выследила все же, добилась, курвища, змея своего! – радостно ощерился Кошкин, чесанувши ладонь: – На-ка ты, однажды весной, в марте самодельную книжицу-ту, в срубе нашла. Эк-кое сокровище – мысли, ежели толкутся в блажном. В спальне раскопала, в пыли; клал под цян; как-то солодовню обшарив, сказывала Анница-та. В клоцья разодравши, при всех! – мстительно ввернул Тимофей. – Выцьла про якой-то дукат – оберег от зла, корабельник, виденный на устьях, под Канцами, восславил Перейду, Индею, в которых не раз якобы, с товаром бывал… Сонники осталось надыбати, мечтает сестра; дурью мается. Бедняга итак. Но, да и, с другой стороны Анницу-ту можно поняти: кое-цьто написал, также про нее, шелкопер, собственную бабу», – изрек, чуточку запнувшись, купец.

«Что же?» – с любопытством, Жеравль.

«Дескать, мол супруга не женщина, – ответовал кормщик, хмуро улыбнувшись подьячему, – но – твердой пирог: ежели куском не подависси, де, сам не цитал книжную тетрадь, на втором, сказывала: зубы сломавши… Затюкала; ну. Прав… несколько; не полный дурак».

С тем кончилась беседа в Колодезной, где жили купцы.

Падала листва на брусчатку около дворцов, холодало. Баи полномочных послов с думными свеян продолжались. Прончищев, от ложечки перца, смешанного с водкой поправился, считая болезнь выдумкою местных врачей, требовавших деньги вперед, набольший посольства, Борис выглядел на встречах неважно – сказывалась, видимо усталь, присовокупим от себя, третий поклисар отощал. Впрочем, что касается главного, ни крупных потерь, ни сколько-нибудь важных успехов, для обеих сторон в ходе разговоров не сталось. Только вот начальник свеян, главный комисар, Оксеншерна – что с ним происходит, однако? – недоумевали послы, намеченные им же самим на будущее, загодя сходки стал, по неизвестной причине иногда пропускать, осунулся и как-то сказал:

Стоит ли ему появляться в стенах переговорной палаты, канцлеру единственно лишь для прекраснодушных бесед о дружбе и любви потентатов, – ну, а где ж договор? Дождь, холод, на пороге – зима. Топчутся на месте, застряли. Тут еще, вдобавок угрозы маршалов затеять войну. Мало ли, вещал у него дескать, Оксеншерны забот, касающихся жизни страны, государственных, что впрочем понятно каждому, теперь вот, изрек вскользь, для Пушкина прибавилось личных. Им подготовлен мир с Датской маркой, с Польшею, и вот, наконец, только что, в текущем году – с римским императорским домом. Радостно бы было увидеть прекращенными споры, заявил под конец речи государственный канцлер, также и с Московской землею – поэтому, в ущерб для казны ее королевского величества и, в целом страны он уговорил херскаринну сделать в отношении скидок более решительный шаг.

– Сколько же? – второй поклисар: – Двести? Сто… восемьдесят?

– Больше, – риксканцлер, думая о чем-то своем: – Выговорил… сто пятьдесят… тысяч… золотом.

– Ого, – Афанасий.

– Выговорить страшно!.. вот, вот. Ее королевское величество, – заметил, вздохнув правая рука херскаринны, – видел, совершенно расстроилась такою потерей, но, однако ж опять, вновь проявила благородство.

– Челом бьем на той королевиной уступке, – выслушав, откликнулся Пушкин. – Добре, ваша графская милость, понял. И тобе исполать. Стронулось, как будто…

Чуть позже сказанная Акселем речь вызвала подвижку в делах.

В некоторый день октября, невыясненный точно послал набольший свеян в разговорах с русью, государственный канцлер во дворец ко Христине секретаря Монсена и Гюлленшерну, думца, и, в большом перерыве, как бы между прочим спросил: верно ли считают купцы, что у черкас поднепровья по-прежнему, как встарь происходит ссылка письмами с донецкою вольницей, слушают ли те, казаки великодержавных посланий, от великого князя, ходят ли войною на крымских янычан, под Азов, будет ли поход москвичей на каменную твердь Аккерман?

И троица послов отвечали, как требовал негласный наказ, что воины всего поднепровья, окраинцы общаются с Доном, было иногда, верхоконными на турского ходят, а на заднепровских – поляков – ни сами по себе, ни за гетманом, по воле царя и набольших людей пограничья, брянских воевод, не пошли.

В преддождевой сумрачности внешнего аера, проникшей вовнутрь стен переговорной палаты растеклась тишина; скрипнуло под кем-то; писец Лебедев от скуки зевнул.

Граф, думая, приблизился к свету: хмарь, виделось в оконный проем; все так же, тускло, как всегда в октябре посверкивают воды Норстрёма; те же, вездесущие чайки, сотнями – причал как в снегу; плотные, с размывами тучи, носившиеся несколько дней стали совершенно недвижными – темнее свинца, соединясь где-то впереди, за мостом замерли, как раз над протокою, и тут же спустили, блёклые над берегом, лохмы на коченевшие в проливе суда, склады, червонновато-желтые, под черепицею и светло-зеленые, под медью дворцы. Дальше, за густой пеленою виделись, едва различимо на большом отстоянии жилища фурштада, пригородный мир бедняков.

Дело подвигалось к успеху, но, однако ж, никто из председателей, кормчих – ни Аксель, государственный канцлер, ни, тем более Пушкин не могли поручиться, что уже позади, пройдены подводные камни; даже и в среде небогатых обитателей изб за правотой переговоров следили, выказалась тьма недовольных скупостью заморских властей, первые – толпа маршалков; что им долговременный мир? – лишение привычных доходов, понимали послы. Якоб Делагарди, риксмаршал будто бы, по слухам, в запальчивости как-то назвал выбитые Акселем деньги жалкою подачкой для нищих. (Плата, на которую можно было свеям рассчитывать уже составляла сто восемьдесят тысяч рублей!) «Дозвольте наконец, херскаринна, – пересказывал граф слышанное им во дворце, – двинуться в Копорский залив. Мало ли у нас кораблей да боеспособных солдат? Дескать рассечем, говорил якобы, в лицо королеве кожаный мешок пополам, только подступив под Москву – золото польется рекой».

«Не слабенько звучит! Ну и ну; высказался так, что, на выбор: хоть обхохочи полководника, дурилу, хоть плачь, – несколько встревожился Пушкин. – Так ли говорил или нет – маль, второстепенный вопрос, главное, что нет никакой уверенности в завтрашнем дне. Яко же ни быти встревожену, – подумал Борис; – быть всесовершенно уверенным в себе означает: в доброе, что ждет человека в будущем – нисколько не верить; каждому ли-то удается – возымети в душе полное спокойствие трупа? Именно; не сверхчеловек».

Вскоре отряженные в Верх посредники в текущей беседе, прерванной вернулись назад.

– Отвергла херскаринна последние прожекты послов; невыгодно, – докладывал Монсен. – Дальнейшие торги ни к чему. Да, двести тысяч, действительно, – продолжил посланец, – не так-то уж большая казна, даже если выплатить враз; тем более, в рассрочку… Смешно. Люди – бесценное сокровище, – ввернул Иоганн;

Тут же, окончательно смерклось; некоторый час, в тишине слышался, единственно только шум бившего по кровле дождя; слышалось: «Галеры в надлежащем порядке, прежние, все те же. Фарвёл! Прощаемся; до лучших времен», – договорил секретарь.

«Уверенность в себе означает: будь готов ко всему, то бишь, понимается: к худу, – выслушав, подумал Борис; – не чается нежданных удач. По щучьему веленью, задаром, просто и легко получил разве что, единственно Прончищев – неделю подряд по двору без шапки ходил… То-то и в цене получай – реденько бывают; эге ж.

Вот еще нашел, канцелярщина высокопоставленная чем напугать! Поборемся ужо, пересилим сопротивление; все так, по-людски!.. Нечего и думать – надеяться на верный успех. Но, да ничего, победим; позже…»

И велел отнести Пушкин толмачу Елисееву, который дружил с переводчиком Монсена Раселином в дар секретарю королевы Иоганну (и, попутно, вдругорь – канцлеру), в любезную почесть некое число соболей, предполагая склонить оного, без лишних словес, тако ж к государевой службе.

Принял соболей секретарь. (Пошлое; к тому ж – старина; верного слугу королевы, Монсена не трудно понять).

Спелись!.. О двенадцатый день месяца заморской среды октемврия, в Москве – листопада, в гулком перезвоне курантов над ратушею, чуть в стороне, прибыл переводчик Раселин:

– Мне поручили сообщить, секретари канцелярии Ларс Кантерстен и Иоганн Монсен, что новая записка послов ее королевскому величеству передана без промедления, и вскоре у нас должен появиться ответ, думаю, часа через два. По-моему; не знаю наверно. Заняты…

– Ну ладно, пождем. Так-к… Добре, добре. Годится, для почину. А што – главный собеседник, риксканцлер? Здоров ли? – озабоченно рек набольший посол. – Говори. – «Канцлер, господин Оксеншерна только что, недавно уехал, – донеслось до ушей. – Надолго ли? Пока неизвестно. Думаю, на месяц… Подольше. Как бы ни до самой весны. Убыл в родовое имение. Скончалась hustru», – прицепил оверсаттаре, толмач, для своих.

– Вот как, – отозвался большой троицы: – Печальная весть! Разом, ни с того, ни с сего… Не будет, получается. Жаль; некстати, – проворчал в никуда; – не вовремя… ни то, ни другое.

Позже, не заставив себя слишком продолжительно ждать нареченные свеяне пришли. У входа, как всегда при вступлении в палату любых сколько-нибудь важных персон секретари были встречены Иваном Секириным (он был во дворянех[118]118
  Дворянин, в данном применении слова: царедворец чиновник при государевом дворе; должность и сословное звание сомкнулись в одном. Думается, что дворянин здесь, в узком смысле, сообразно тому как значилось в наказе послам: высокопоставленный пристав, задачею которого были, разом и охрана посла и слежка за его поведеньем.


[Закрыть] при набольшем посланце Кремля), около, как равный стоял сын Прончищева, также Иван, стольник при дворе государя, вкупе с наступавшим на пятки племянником второго посла; всех не перечислишь. Позадь встречников дворянских кровей втиснулся, как было не раз простолюдин выбившийся в люди Жеравль. Пусть не без труда, победил все-таки, в борьбе за свое, выбравшись на первое место; как ни похвалить; молодец.

Думалось: двоюродный – тут! Али же, успел перебраться в Данию; не так далеко. Не очень-то любили общаться в людях, принародно с братеничем… Понятная вещь: такое завернут иногда на сходках, во дворце, что держись! Пушкин косовато поглядывает; чем-то не люб главному, Борису Ивановичу. (Надо ж сглупить! – высказался как-то, в беседе с канцлерами, влез в разговор), тут еще сородич – беглец. Было бы легко опятниться в обществе братенича; ну. Главное: рожай сохранить, не пасти в очесах Ерофеича, посла Иванова и высокородных особ, некоторой части господ. Нашенское дело собачье: поскрипывай себе, як положено, да перья чини; каждый – сам. Не к месту, не ко времени – знаться… Но, да и в Москве не помог двоюродному, Ваське… прогнал. Такая уж как видно судьба – строки-те, по-нашему выразиться-от, разбежались. Он, Федор, в прошлом перебежчик – москвич, набольший приказа нотарь, в естях (уцелевший, по счастью на пожаре) домок, ему благоволит Иванов; – «Торговый человек, говорил, в юности, – мелькнуло в мозгу: – ведает Посольский приказ!.. Выбился». – Да, именно сам; кто же то ему не велел, Ваське домогаться стола? Шутка ли: подьячий, на жалованье, от государя, и к тому ж, не простой – на одиннадцать с полтиною больше платят, с позапрошлой весны…

«Ах-х дурра баба! Выжила. И чем ни супруг: ни статью, ни умом не обижен, грамотой владеет, письмом с юношеских лет, преуспел в доменном чаду, на Горах… Умелец, поделился надысь выгодно товары сбывать, режет, рукомесленник ложки, опытен в постельном труде. Жаль не научился грести, веслами деньгу, под себя, именно; а в целом, пригож… Находка, для европской жены!» – С тем Федька, бормотнув о местах под сводом разговороной палаты подьячему с окладом поменьше развернулся кругом и, в одночасье забыв о существовании брата вышел, оттирая к стене соперника в ответное зало, где секретарей королевы (сидя) поджидали послы, и послы, вставши одновременно дали Кантерстену с Монсеном руки; все – разом, понимается – сели. Вязкий поначалу, без шуточек посла Иванова, разговор оживился.

Чуть позже, в девятнадцатый день месяца, назло маршалкам (и некоторой части посланников заморских держав), к радости обеих сторон сталось, долгожданное сходство.

Тут же, в черновом исполнении, подправленный русью – Пушкиным явился итог; скрепив договорные статьи печатями обеих сторон, сколками листов обменялись.

Заканчивался месяц октябрь.

123

Ставя, по словам комисаров за главное не деньги, а дружество с Великою Русью волила, в конечном итоге длившихся почти половину года переговоров госпожа королева сделать представителям Руссланда последнюю скидку, не очень-то, положим большую, с двухсот несправедливо сочтенных пустяковиной маршалами тысяч рублей. (Вовсе уж ничтожные деньги, «мусорные», рек Делагарди). Сто девяносто тысяч согласилась принять. Золотом, конечно же; в бочках. Маршалы (не трудно понять), воины скрипели зубами. Ясно почему: не у дел. Но, а что касаемо беженцев с восточных земель, пахарей и прочих селян, этих, по текущий октябрь – за год – полагалось вернуть.

Лучшего исхода торгов троица никак не ждала. Утром, на заре, в непогоду полетел эстафет, с конным на борту собиравшегося в путь корабля, плывшего в Копорский залив, с тем, чтобы отрадная весть далее умчала к Москве… Тут же сочинили наказ новых перебежчиков, сельщину обеих сторон, пойманных вблизи рубежа тотчас, безо всяких на то указов представителям власти, местной старшине, дополнительных высылывать взад, в сторону, откуда пришли. Вот как, не вдаваясь в подробности, венчался исход жителей Восточного лёна и Корельской земли.

Стали, не спеша собираться восвояси, домой. Октября в двадцать пятый день, как пушкинцы готовились ехать с подворья, где они обитали под час переговорной страды на увидиенцию – прощальную встречу к набольшим посольства пришли приставы, служилый народ, оверлейтенанты с дарами для гостей, Иоганн Гулствер и Николай Линдегрин, в сопровождении Раселина, чтоб тот перевел – выслала на двор к московитам королева Христина, с полуполковники жалованье, почесть за труд: набольшему – чепь золотую, с финифтяной[119]119
  Финифть – стеклообразное покрытие металла, использованного для украшений; эмаль.


[Закрыть] парсуной, по грудь, образом лица своего – вес оной два фунта и пятьдесят семь золотников[120]120
  В метрической системе весов: 1 кг 143 г.


[Закрыть], два кубка, лохань да рукомойник серебряны, червчато сукно, для одежд, объярь дорогую, по ней травы золотом[121]121
  Объярь – накатная шёлковая ткань.


[Закрыть], второй поклисар также удостоился цепи, с парсуною же, весом поменьше, и затем получил два кубка и такую же ткань; и третьему досталась примерно такая же, с подвескою цепь, весившая несколько меньше даденной второму послу, два кубка, меньших по размеру, чем те, которые достались второму, Прончищеву, объярь, сукно. (Вещи перешли во владенье ими, к троице гостей королевы соответственно месту, на котором сидел каждый получатель даров. Прошлое; к чему – порицать? Важно ль, хорошо или плохо тот или иной говорил? Кажется, подчас: королева оказалась права, распределив благодарность за труды по чинам, как с некоторых пор завелось вовне, за рубежами страны; раз так, не будем проявлять недовольство тем, что поступала по-своему, не наши дела; нашенское дело собачье, скажем сообразно тому, как выразился, в мыслях Жеравль);

Подьячим же и переводчикам досталось поменее, и, кстати сказать, даден, неизвестно кому (предположительно, Федьке) видывавший виды златой, думается именно тот, что на пути с корабля к стенам переговорной палаты, пьяный, утерял лейтенант.

И послы, восприяв дар, жалованье били челом высокородной правительнице и подполковникам ее, дароносцам и, глаголя, покланивались в меру своей, каждого из них сановитости, а также дородства, по-разному, сравнявшись в другом: чуть позже, урядясь выезжать на увидиенцию, прощальную встречу после завершения дел, выехали в общей карете – по обычаю, сселись. В следующих были дворяне, приставы, отдельные пушкинцы разбором помельче жителя (но, может военного) из брянских земель, карачевца Ивана Подымова, и, также – позадь – пятеро подьячих, писцов; первым среди последних шествовал садиться в карету бывший красногорец Жеравко, во москвитинах – Федор.

И выставлены были по обе стороны посольского езда оверлейтенанты, урядники, вахмистры и капралы, кое-кто в куяках[122]122
  Куяк – панцирь из металлических пластинок, нашитых на дубленую кожу или грубую ткань.


[Закрыть], виделось посланцам Руси, точно в чешуе, да в шеломах с перьями (как будто, сказал в шутку, для своих Иванов: бранники решили тайком, соополчась под шумок выступить в заморский поход), взблескивало, как на смотру, в солнечном сиянии дня проверенное в битвах оружие, нередко вблизи сплошь как на подбор огневое – топоры, протазаны, пищали, винтовые и гладкие внутри, мушкетоны, подчас короткостволые, с раструбом, сабли, турецкие мечи – ятаганы, щетинились, то дальше, то ближе иглы многочисленных копий – ведайте, русь, могущество!..

А чуть в стороне от перегородившего путь езда, отстранив камеристку, щурилась в оконце рыдвана не так чтоб молодая на вид, украшенная буклями фру и, временно уйдя от речей, связанных с поездкою за море, в Антверпен, рекла:

– Сподобились!.. Ну ну, поглядим. Так вот они какие, послы! Никак не распродавцы, – блюстители, как я понимаю главного богатства соседних с нашею державой земель. Впрочем, – смутилась Марта, – мы далековато стоим; бороды одни на виду. Как-то об одном из таких жителей востока, убитом рассказывал дворецкий… Да, там; около губы, в сентябре… Не слышно, повторите… Да, так: в прошлом – русский, до переселения в штад. Служащий – не бонд, землепашец. Умер, в лазарете… Убит. Как? за что? Ужинал в харчевне, под Зубом, кажется – такая деревня, сельская, на том берегу, выше крепостного бугра… где-то на пути в Нюенштад. Около порога свалился… Нет, не мажордом, – переводчик. Судя по словам рыбаков, по-видимому – билом цепа, что это такое не знаю, или, может быть камнем… Разбойники… а кто же еще?

Многое из речи терялось, ничтожимое ревом толпы – фру Мёрнер, отвернувшись от черни, запрудившей дорогу беззащитно поморщилась и приумолкла.

«Стороны, и та и другая думают, что им удалось перехитрить собеседников, заметил Рене. Торг кончился взаимною выгодой? Похоже на то; умница! – мелькнуло в мозгу с тем, как погрузилась в себя. – Что же это столько зевак? С тысячу, пожалуй; не меньше. Воины зачем-то, с оружием, вблизи колесниц… – Марта пригляделась: – Ну да: кнехты. Охраняют послов? По-видимому, так. Молодцы!..

Чем кончился на встречах с Москвою благополучно разрешившийся тридцатилетний спор между государствами по поводу беженцев, крестьян зерноделателей, в общем известно. Эти торгаши, иноземцы получили свое. За год согласились вернуть; всего лишь. И, побочный вопрос: будет ли заморский Риксдаг, совет при государе посланцев Руссланда блюсти договор. Лучше бы возврат не коснулся никаких перебежчиков, – подумалось фру: – ни собственных, ни с той стороны; русские, считает Картезиус похожи на турок, южных чалмоносцев – обманут… Умница! – ученый, магистр…»

– Вы, кажется мне, что-то сказали?

Шум, чуялось какое-то время женщинам в карете уменьшился – послы отдалились.

– Тот – рьщарь? Павший от руки негодяев, – Эмма, камеристка; – Военный? так я понимаю?

– О да; рьщарь, по великому счету. Подлинно… Убили? За что? Какие-то бумаги, казенные. А впрочем, не знаю. Месть, предполагает супруг. Вряд ли – деньги. Он шел к невесте и не встретился с нею; умер, защищая пакет.

Не слишком ли она откровенна в разговорах с мадам, служанкою, по сути вещей, – поговорилось в душе: – Но Рига-то, покаместь далече, за морем. Как так – не общаться? И, помимо того Эмма, некрасивая женщина из бедной семьи, с развязною походкой лотошницы, с ее непонятной страстью увлекаться военными довольно умна, в кругу великосветских особ и просто незнакомых людей, как жареная рыба, молчит; с нею, несмотря на ее положение клевретки подчас даже приятно говорить.

«Грубо выражаясь, на днях облапошила, с невинной улыбкою, на сдаче; пустяк! Обманывают, значит – в живых, по-прежнему, – явилось на ум, – и, главное: кому-то нужна.

С ложью бесполезно бороться, как впрочем, с неустанной борьбою каждого и всех за свое… Или за чужое? Неважно; в целом, приблизительно так. По-видимому, в этой борьбе сама первообразная суть существования торговли, ремесел, да и, в общем всего созданного волею Господа, что есть на земле. Хуже, что борьба за свое ведется с применением пуль, что приумножает убийства…

То есть, получается: ложь – двигатель всего человечества, с его неустанной тягою все дальше вперед; именно куда – не постичь в громе оружейной пальбы… Собственно не новая мысль… Обманывают, видимо все, по-разному, кто как ухитрится, Эмма – единичный пример… Также, кое-кто из дворян. На странно ли? А где благородство? Жадные? Зачем воровать?! Единственное, чем объяснишь: хочется все больше и больше. Что уж говорить о купцах: мечтают зарабатывать больше, чем вкладывают денег в дела! Двор – те же прохиндеи… Как так?? Жизненное; что осуждать? Со всяческого рода неправдами бороться – смешно… Взяточники? Были и будут. Выход из положения один: примириться…»

– В нашем большом доме, – изрекла, помолчав, – уйма непознанных чудес, в особенности там, на Неве. Конный, переводчик – гонец, скончавшийся живым в лазарете не украл, не убил – воистину святой человек!.. Жаль малого… Повсюду – враги. Случается, порою не ведаешь, кого опасаться – то ль головорезов с ножами, грабителей, которых не счесть около проезжих путей, под городом, вблизи Нюенштада, то ли охотников на них. А – жители? А – псы, без намордников? Страна сторожей, заборов, похитителей собственности… Ловим убийц… А нищие, – подумала фру: – что это, скажите на милость: на паперти, у храма – с дубьем! Как не опасаться за жизнь? Угрозы, нападения пьяных… То же наблюдаем в столице… Что это вокруг? Суета, воины бряцают оружием… Проехали?

– Нет… Скоро… Никакой суеты.

– Господи, куда мы спешим!?

– В Ригу… На корабль.

– Вообще. Люди. Человечество. Нам с вами, собственно не надо спешить.

Позже, за границами фру вспомнит разговор с камеристкой. В полученном от Карла письме позадь разнообразнейших сведений о собственном быте, вычурных признаний в любви, сплетен городских обывательниц и праздных вояк сыщутся весьма любопытные для хустру слова о некоем счастливце посельском – старосте, из местных крестьян, доставленном в кромешную темень, ночью в крепостной лазарет. «Якобы совсем неподвижный, по словам коменданта и, вдобавок немой, – вычитала Марта в письме: – тот, простолюдин исцелился, в крепости уже через день, к вечеру, неведомо как, и, розовощеким ушел».

(Не верится? И фру усомнилась. Правда ли потом разберемся; не будем торопить чудеса).

Крики постепенно утихли. Воины почти разошлись.

– Едем, – камеристка.

– Нет, нет. Кажется… Чуть-чуть погодя.

«Не было печали!.. Хмм… Хм? Поташнивает, хочется пить. Недомогание? Ах, если бы так».

– Фру Мёрнер! Вам нехорошо? – побледнели. Что-то, в одночасье у Марты сдвинулось немного, под сердцем.

«От слабости, возможно… Да нет, – приехали, похоже на то!

Как – Рига, и, в дальнейшем – Антверпен? Вот они, последствия ласк, неумолимо пожалованных Карлом, на острове, – подумалось фру; – причиною – последняя ночь, ускорившая, кстати отъезд. Сказались ежегодный exkúrs в новообразованный лён, дикий, несмотря на усилия унять горлопанов, разухабистый пир, в обществе угрюмого вида, подозрительных лиц, варваров, и местных вояк; именно; супруг отмечал открытие дворца Мёрнерсгоф. Собственно, причиною слабости – альков, не кутеж; спаленка, Терранум Инкогнитум… Насильник!.. ну да.

Стыд! Как же по-иному сказать? В сорок, с небольшою добавкой – с месяцем, старушечьих, лет!.. Или показалось? не то? Надо бы пореже вращаться в свете, да гостей принимать…»

– Эмма? Ничего, ничего… Так; пройдет.

124

Между тем, троица великих послов небрежно, кое-как повитавшись на ходу во дворец юной королевы со встречниками, Поссе и Сопом, следовала дальше, к престолу.

«Станется! Вот-вот, невдолге́! Вскорости подержим в руках надобный как хлеб договор», – чуть ли не заплакал Борис, от радости, лишь только теперь полностью поверив заморцам и себе самому, шествуя чуть-чуть впереди встречников из местных дворян в заставленную сплошь генералами, графьями и мраморами тронную залу;

День выдался хотя и безветренным, отметил второй, Прончищев, но очень студеным, по случаю скопления воинов и прочих людей поезд подвигался не шибко; виделось, помощник – Алмаз, тощенький, в дороге озяб; свитские, кто ехал позадь троицы послов на прием, дворяне и писцы оживились, чуть ли не гурьбою вошед в каменные сени дворца – тут же ощутилось тепло; встречники, Кнуд Поссе и Матиаш Соп, торжествовали.

– Божьею милостью царя государя и великого князя Алексея Михайловича мы, полномошные послы тебе, богоизбранной королеве свейской, готской и вендейской, великой княгине финской, арцугине эстляндской и корельской и государыне Ыжорской земли, – молвил, пропустив от волнения изрядную часть вытверженных им накануне титулов главы государства, потентатки Борис, – на почести твои, обладательницы стольких земель, полученные нами надысь, бьем челом! – Не передохнув на протяжении едва ли не всей речи, Пушкин, завершая глаголание, земно склонился.

– Как здоровье полномочных послов?

– Здоровья, за полгода прибавилось. А як же еще? Невза́довзи, – ввернул предстоящий слышанное в Брянске словцо, – за морем добавят чуток… Челом бьем на милости твоей многоячески, за то, што спросила о здравии, – вещал под конец, также улыбнувшись, Борис.

По легкому позыву руки выступил, с бумагами думца ее королевского величества Бенгт Шютте:

– С радостью могу сообщить, – провозвестил высокоторжественно Шкут, как именовали сановника иные писцы, – что находившиеся в несовершенье спорные дела уполномоченными производить переговоры с Руссландом, а также послами завершены. Вот договор о перебежчиках! Берите; готов. И вами, от лица государя, и нашею короной подписан. Прошу к руке.

И русичи приблизились к трону, и, вставши перед Пушкиным в рост, молвила прощальную речь, строгая на вид, королева.

– Благодарю верных своему повелителю, великому князю, – прозвучало в тиши, – многотерпеливых послов за все, что предложили учесть помимо договорных статей, – молвила, подчас на латыни, яко на родном языке. – Передайте его царскому величеству, как единокровному брату и безупречному союзнику в совместной борьбе за взаимовыгодный мир и процветание обеих держав, Руссланда и нашей страны теплое мое поздравленье, – завершила правительница стольких земель, как выразился главный посол и, договорив поклонилась.

В душном, до предела и сверх возможного предела заполненном верхами придворных, членами Риксрода, военными и, чуть в стороне кучкой резидентов правителей соседних держав тронном зале высилась, блистая каменьем в золоте, отметил, вздохнув с некоторой завистью третий троицы, поджарый Алмаз, полная в достаточной мере, ведавшая, зналось доподлинно Борису Ивановичу пять языков, плененная искусством резьбы по дереву и камню, пренебрегавшая, к немалой досаде родственников долгом замужества, что хуже всего, думалось посланцам Руси, белая ворона в ряду властителей заморских держав монархиня Кристина II: – пять лет правления великой державою, и с тем, перед тем двенадцать унизительных лет, с кончиною отца под опекой, молодость, всемирная слава.

«Нет, не рядовое событие, – подумалось ей: – мы предотвратили войну! Мы – это, разумеется: я. Трудились, невзирая на тьму всяческого рода препятствий, выбив, под конец из борьбы воинственных полковников Якоба… в тенётах сомнений; неопределенность – похуже не слишком для тебя подходящей определенности. Да, именно так: варвары могли отказаться от переговоров о беженцах, покинуть страну. Были, говорил Оксеншерна, канцлер пресеченные им происки сорвать разговоры некоторой частью правителей заморских держав. Руссландия, – неслось на уме владычицы, – могучий сосед, прежние успехи не вечны…»

Выслушав слова королевы, также, поклонился большой. Любительную грамоту, лист, написанный отдельно, для брата – послание державцу страны, взяв, незамедлительно отдал взопревшему от теплого воздуха второму послу, Прончищев, подобно стоявшему чуть-чуть впереди большому, в свой черед поклонившись властительнице дум, королеве передал письмо подступившему поближе дьяку; третий посол тако же, как главные троицы, отвесил поклон. С благоговеньем глядя за плечо Афанасия, второго, Алмаз втайне, про себя усмехнулся: «О, солнцесиянная дево!.. Прекрасная, о, светоч в глазах жителей страны своея, подданых залужской земли, жихарей Восточного лёна – сельщины, которая в естях. Временно? Не важный вопрос. Радуйся, краса королеве Пожалуйста бери, получай! Деньги – наживное имущество, – иной разговор: пахарей, кормильцев страны где-нибудь в европах купить. Поделимся ужо, не впервой. Крымскому поменьше уплатим, да и вся недолга!.. Окупится, в потомках, не раз… Да хоть кораблями вези».

«Если бы ни эта война, жил бы фадер, – пронеслось на уме временной хозяйки дворца в ходе происшедших затем в зале с троицею, светских, бесед; – пал, в битвах за богатства и честь великодержавной страны… По-видимому, очень любил, с оружием в руках воевать; свойственно, в природе мужчин… Всем нравится; и женщины – вслед ратникам, придворные дамы; по-своему, конечно сражаются, без пушек, ну да. Соперничество, где бы то ни было – безумная страсть, свойственная всем до единого; да, именно так. В том или ином, непременно – та или иная борьба… Хочется выказывать силу. В действительности, видим бессильных противиться извечному злу. Бессилие вполне объяснимо, да и, в общем простительно, постольку поскольку люди – разновидность животных, которым почему-то ни дня без войн не удается прожить… Хотелось бы, допустим осе или комару не кусаться, да никак не выходит. Вечное!.. С другой стороны, можно ли достичь расширения земельных владений без того, чтоб вокруг ровно никого не стеснить? Вечная борьба за имущества и преимущества, включая, увы, драки за верховную власть, присущую владельцам корон видится на каждом шагу; захваты – заурядная вещь; человеческое… Каждый – комар. Как-то, приблизительно так. Маршалов, особенно Якоба не трудно понять.

…Пал в брань, под Ляйпцигом – красивая ложь, – истинное слово: убит. Ящеры, лягушки, тритоны!.. Всем – дай; побольше, пожирнее, получше… Собственно, один человек из клана многочисленных родственников и приближенных – единственно, лишь фадер любил. Дело не в богатстве и славе, за которые он, якобы затеял резню, – мирный семьянин, человек, любящий помногу читать, судя по количеству книг, попросту решил уступить воле кровожадных вояк; пав, за доброту поплатился… Что ж Аксель продолжал воевать? Но, да заключен наконец, слава тебе Господи, мир…

Этот человек, позади главных представителей князя, худенький, как мальчик – умен… Не чешется, спокойно стоит; о мирном договоре спросил…