Текст книги "Захват"

Во власти таковых размышлений, но и также затем, чтобы (на словах, поначалу) предпринять, наконец более крутые шаги ради поправления дел Кошкин, проклиная бурмистров, озабоченный встал и, подойдя вплоть к говорунам произнес:

– Надобно цидулу, зятек, грамоту еговой хозяйке, то бишь королеве писати, да, увы не силен… Проць! – местному, забравшись в карбас. – Можно бы – нехитрое дело, – продолжал судовщик, выпроводив малость обиженного Парку долой, – только вот, опять же увы, – проговорил мореход, – ихниную мову, язык свеинской не знал, да забыл – помнится лишь здравствуй-прощай, с цютоцькою матерных слов. С тем, все-таки-то, як ни тужи надо целобитную-от, жалобную грамоту слати. К Пиперу, на увидиенцию никак не пробиться, генерал-губернатор края, Табельверкерин в нетчиках, отъехал в Стокгольм… Ну-ка ты пошарь на торгу, выищи какого умельца жалобы строчить, нотаря. Цену не забудь разузнати, с дорогим не рядись, да по кабакам не ходи. Лист, как-то спрашивал у местных писателей – цетыри ефимки, на тебе, с бумагою – пять!.. Ихниной папери не надобно, истратим свою. Меньше предлагай, Василек. Справишься… Ухх, ты еще здесь?! Цё тебе?

Заневский: – Тобе. Вовсе-то, хозяин не мне. Нам, отче як-нибудь хватает ефимков, не жалуемся, – вымолвил местный. – С братом не дает поглаголати! «Явился, незван… Ишь самоуправец какой», – чуть ли не примолвил в сердцах изгнанный с лодьи, селянин.

– Брат?? Как по имени, позволь-ка узнать? Слышал, – раздалось под конец молви старшего, с причальных мостов. – («Павелко… По-новому: Парка, – нехотя назвался помор, все еще остаточно злясь. – Тут, за генеральской усадьбою, – вещал (имярек), мысля послужить старику, – водится один грамотей, в прошлом бургомистров писец, знаемы чуть-чуть, винолюб, лаяться по-свейски учён. Сходим на рогатку, старшой? Встанет не в четыре, а в два, ежели бумагу принесть. Выгоднее»).

– Может? А ц-цё. Истинно-таки – грамотей?

Кошкин нерешительно тронул стягивавший чресла кушак, турский, пронеслось в голове младшего братеника, пояс, купленный по случаю тестем в позалетошный плав; «Дело! Почему б ни поспробовати, – рек новгородец, наблюдая за тем как набольший, Степан, распоясываясь мало-помалу достает кошелек; – Надо бы сходить. А чего».

– Думаешь? – отмолвил купец: – Ин быть по-вашему, пернатое племя, спробуем… Достал наконец. Талеры, как будто… Эге ж. Два. С Богом. Отправляйтесь, братеники – а яз полежу, – провещевал плаватель, держа пред собой талеры, как за уши зайца, и затем произнес: – Долго простоим на мели… Ух-ха-ха. Дали бы какие-то деньги, пошлинное-от, у Хрестовского, в туман, да и всё – не было бы ентой задержки, – бросил в пояснение кормщик, обращая лицо в сторону причальных мостов; – нетути платежной отметки, знамени вагановских мытарей в дорожном листу. Верно говорится: скупой дважды платит. Нате вам. Держи, Василёк!.. Впроцем, – проворчал, воздохнув плаватель, – куды поспешать? Солнце уж, гляди – на мысу. Завтра, – подытожил купец; – ну-ка отправляйтесь назад.

Произошел вызванный падением талеров обратно в кишень легкий цок – Васька, с протянутой рукой ухватил разве лишь единственно то, что кругляки будут ночевать на борту, в скрывшемся куда-то вовнутрь кошкинских одежд кошельке.

«В некотором роде успех все-таки – пустые труды, связанные с блажью хозяюшки, – явилось на ум видетелю ловкости рук смолкшего за этим купца: – выполнили женин приказ. Всуе занимался расспросами; тю-тю – талисмант! – Сельник, подступая, как свой несколько поближе к лодье остановился, похмыкал. – Крохотный, понятно успех – лучше бы назвать неудачею хождение в люд. Сколько уннижений!.. Стерпел; только и всего удовольствия. Э, нет, погоди: чуточка отрады и в том, что неудача предвиделась, итог не случаен. Чистая случайность – негаданная встреча с братеником; бывает же так! Нате каково получилось: неудача в одном, в золотоискательстве-от, – порассуждал селянин, – вызвала удачу в другом; ну и чудеса в решете!..»

Чем бы ни закончился их с Ваською поход на заставу, к отставному писателю, – явилось на ум, праздник – был; встретились! Приятно, к тому ж, в чем-то пособить старику. Еже не вдаваться в подробности – тройная удача; именно. С другой стороны, думается: бред наяву. Что и ни втемяшится в голову, когда не у дел! Заумь, изощренная дурь… Венху бы, однако нелишне было бы к лодье подогнать.

Лодка, усеянная сплошь скорлупою от пригодившихся кому-то из грузчиков гусиных яиц, съеденных без хлеба, нашлась. Больше ничего не пропало, убедился мужик – даже и не выеден мёд в сделанном на днях туеске, правда что, пристроенном одаль от пестеря с обычной для простолюдина ествой (сунул под хламьё, на корму).

– Жена? – полюбопытствовал кормщик, пробуя грибную калитку. – С творогом? А цё, хороши; вкусно.

– С губами. Старуха пекла, теща. Черствые?

– Да нет, – судовщик, вбросив незаметно для Парки недоеденный сочень, твердый как железо в карман.

Побайкали о жизни на свеях, в Новгороде. Перекусив, пили изготовленный Ваською из некоих трав, найденных вблизи от околицы градка, на лугу, якобы целительный, взвар. Мимо, увидал поселянин, провождаемый братом, заглянув по пути в полупустую харчевенку, с мослами для псов проволоклась троица вполне равнодушных до поры ко всему, что происходило на устье, около воды балахонников – ночных сторожей.

Пристань наконец обезлюдела почти совершенно; вслед за выходившим на площадь, отлучавшимся Гринькою, один за другим – трезвые, отметил Степан прибыли, взойдя на карбас, также остальные гребцы.

– Тронемся; пора почивать, – выговорил гость новгородцев, Парка, вспоминая о том как проночевал на Песках, чуть ли не у самого берега (с грехом пополам вытянувшись, точно в гробу) – под перевернутой лодкою: – До бабы; ага… Близко, у церковной усадьбы.

– Кто, не уловил приютит?

– Свойственница. Ну т-ты глухарь!.. Знаема старуха одна, именем Ник-китьевна-от, – вымолвил с натугою местный, забираясь в челнок. – Примет… Не спалю сеновал. Вон-этта – деревня, за Охтою, на устье Карвилы, за тюрьмой – поворот, – присовокупил селянин, коротко мотнув бородою в сторону незримой луки; – Н-но! Поехали. Заутра продолжим. Встретимся еще… не случайно. Трогаем. Прощай, Соколок.

– С Богом.

А таки нелегко, все-таки-то в здешней воде! – надо ж, – промелькнуло у Парки с тем как, налегая на весла обошел корабли: – Снова побеждай быстрину! Охта, не весьма полноводная осенней порою, в новогоднюю сушь, мутная, слегка порыжев, как-то неожиданно вздулась – видимо вблизи Агалатова за тем как ходил к русичу, подумал гребец, вообразив коробейника, изрядно дождит.

Как там, на подворье супружница? – взгрустнул селянин около подземной тюрьмы. – Ищутся, скорее всего, с Марьюшкою-от, на крыльце; любят чистоту в волосах.

Вот Найда, обнаружив искомое, увидел супруг, взглядывая вскользь на тюрьму, пошевелив гребешком над головою ребенка, обликом сама озабоченность – утупленный взор, губы что змеистая нить, строгая, чуть-чуть отстранилась, ю́ница, пред тем егозившая мгновенно притихла. Гребень шелыхнулся вдругорь, хрустнуло, представил мужик: есть, кончилась – готова блоха. Женское; понятная вещь. Там, Ягодка возьмет гребешок.

Ищутся и, часом его, Палку, пронеслось на уме как-нибудь, добром поминают. Было б любопытно послушати!.. «Чем занят родитель, Веточка – Черемухин Цвет, кормилец?» – проронила в тиши подворья или, может подумала, взирая на дочь старшая любимка, жена. Вотто как его величает! Надо же такое сказать: Веточка; ого заимел!.. Брать, так брать, по-штатски, наподобие Карлы, набольшего в крае. А что; что б ни уподобити: власть – то же, что имение большего, поскольку владети чем-то, изначально: иметь… лучшее… чем больше, тем лучше; первенствуя, дескать во всём властный человек – на виду, баивал купец Мирослав, тутошный торговец тряпьем, славный крохобор, гражданин;

Так себе – премудрость, не очень – даже твердолобому в чем-то Ваське подоплека видна, – с тем, паки не сидит на уме общемирового товарищества жаждущих кушать лучше, подгородных крестьян!.. Забывчивы, так будем считать. Веточке хватает имеемого. Рваться вперед, присваивать (что то же: осваивать?) чего-то еще, в смысле умножения благ – чуждое, не наши дела. Жалко, что в другом недобор: четверо всего лишь в семье, коли не считать стариков. – «Только-то; почти ничего, маль», – пробормотал деревенский, пропуская гребок, и, возвращаясь к действительности молвил, в себе: «Ладно уж; добавим; а то ж. Светики!.. родные мои! Як славно чувствовать, что ты не один даже и когда у тебя, в общем-то не бедного сельника, по воле судьбы, можно говорить не семья в полном понимании слова, но… но… Некое четырежды я. Семеро – куда бы ни шло, род как род. Может получиться; эге ж. Запросто! Вся жизнь впереди. Как-нибудь ужо доберем недостающий народ, станется, само по себе… То-то и глаголют: семья; вот именно».

Тем временем вдали за кормою, около причальных мостов, тянущихся вскрай городка в сторону Невы притемнилось – венчанная подле ворот красно-малиновой короною, сползавшей к воде туша крепости отбросила тень. Чуть позже солнце, освещавшее Охту окончательно скрылось. Вспыхнул, взметнув искры, полетевшие к пристани маячный костер.

52

Темень, поглотившая давече остаточный свет коло вереницы мостов, произвелось на уме старшего из братьев, как шли утром к отставному писцу выполнить хозяйский наказ можно бы, наверно сравнить с горем от пропажи подвески, временно сразившим супругу, вещи, без которой, надысь молвила не в силах прожить. Где она теперь, темнота? Нетути, светло поутру. Тако же, – начаял предшествователь, женин посол, станется, невзгода пройдет.

Ну и красота! Ну и день! Разве что, пожалуй прохладно несколько для бабьего лета; терпится, – мелькнуло вдогон.

День, собственно едва разгорался, но уже над причалами, за устьем Чернавки, пройденным, чуть-чуть в стороне виделось кружение чаек – братьям в одночасье пришло в головы, что возле судов носятся, взлетая наверх, сдвоенные чудом, серпки. На левобережье, за Охтою, подчас трепеща в легком ветерке по верхам желтью опадающих листьев, различил проводник, старший, поджидая пловца, стлался, перерубленный надвое воротами тверди поясок трепениц; вот стихло ёрзание в ладвах осин.

Сразу же за тем как прошли мост, перекрывавший Чернавку, показался другой.

– Виндбру называют, по-свейски, – произнес предводитель, Парка, обернувшись назад. – «А… Да, да: вислый; подымают, в середке, – отозвался пловец. – Так себе мостишко, не очень. Даже по сравнению с Волховом, не то, что с Невою Охта – небольшая река. Виндбру, в переводе: воздушный, брателко; а ты и не знал? Эх бы перекинута мост на левобережье, к Пескам!.. Нашенский намного длиннее, вислого, и столь же красив».

– Мост как мост! Около пройдем; крепостной. Поднят, посередке затем, чтобы пропускать корабли. Всякие… И ваши, и наши, – проворчал с гонорком, чуть ли не гордясь, проводник. – У подъемного моста, за рекою, виделось: привратный солдат, снявший с появлением солнца балахон – алебардщик, далее, в низу – на мыске, за полукружием надолбов, готовый пропасть, медленно струится дымок.

Вот вздыбленная, средняя часть балок разводного моста, пропустив судно, сплывшее к Неве опадает, встраиваясь в ближний настил, из ворот крепости, встревожив собак, с лаем побежавших вослед мчится колымага, ридвагн – протарахтев по брусяному покрытию и плахам предмостья и слегка задержась около разбега путей, катится на выборжский тракт. «Следуем с версту, али может более чуть-чуть за рыдваном, – услыхал новгородец: – Погляди, Соколок: страж вооруженный позадь! Ну и бородища! – метла. Видимо увозят казну, мыто за купецкий проезд, али же то списки былых жителей, поневских селян; переездчиков».

– И здесь говорят? Сказывали как-то в торгу, за морем, – промолвил гребец, – вскорости таких перелётов собираюится выдворити. К вам. За рубеж. Будто бы, коли не придут в селища, откуду сошли могет разразиться война. Слыхом, для того, чтоб не дать своре неудельных вояк, маршалам твоей государыни затеивать брань наши собирают посольство на переговоры, в Стокгольм. Смолвитися даб у стола с едевами як нас, таких к старым палестинам сгоняти. В некоторой степени бежь, всяческая-от, поневляне, – уточнил корабельщик, – да и впрочем-то все, чохом – отовсюдные беженцы, что выбрались вон, люди переходники тож, в некотором роде – казна. Кто ее захочет терять? Як бы то, иным ни пришлося, обернувшись назад, к Свие водворяться к тебе. Так что, – заключил мореходец, проронив хохоток, – хочется иль нет – принимай.

Проводив бородача на запятках взглядами, направились дальше, вышли на окраину города, к заставе.

Ахти! Где же он, его грамотейко? – пронеслось на уме старшего из братьев: – Ау-у! Нате вам. Куда подевался? Будка – очевидно – пуста; дверь, на ослабевшей петле, верхней, косоватая – настежь. Около, шагах в десяти от караульни – мосток, полуживой, над ручьем. Дале, позади родников с чуть солоноватой водою, пробованной как-то у вахтера, в истоках Чернавки – селище, в четыре двора. Кладки на ключи, к родникам. Гусь… Конь, стреноженный… Окрест – ни души. А, нет, – за будкою, незримый с дороги роется в свекольной ботве, ползая по ней огородник, судя по всему гражданин; штатский. Али, может с ручьев.

– Странно… Это ж как понимать? Ну-ка подойдем к ползуну.

– Здра-авия!..

В беседе открылось: набольший – начальник заставы, Павелко (помор усмехнулся: тезка! вот не знал), по словам вставшего с колен огородника действительно слыл мастером писать челобитья, грамоты, ему подчинялся будочник по имени Васька (мореходец похмыкал: ну и совпадения! Гм) – но не далее как в прошлую среду грамотей караульщик, пьяный, отплясав трепака скоропостижно скончался и уже похоронен, а еговый напарник, бывший в одиночку служить, выяснилось был непригож тем, что, запершись в караульне, чтоб его не тревожили – безвыходно спит и, как сказал собеседнику его околоточный от службы отставлен – и теперь караульню, мытенку, и, также другую, рядом, уточнил огородник: старую, на Охте заставу (истинно ли, дескать не знает, баял) из-за нета людей, годных собирать мостовщину за проезд в городок якобы хотят упразднить. «Жаленько, – изрёк вислоусый, в грубом колпаке говорун, а его молодоватый лицом, с клиновидною бородкой товарищ, видимо проезжий купец, предположил гражданин, коротко вздохнув произнес: «Як же т-то тепереч-че быть?»

«Думается, все ж не закроют, – приспокоил мужик, по-своему поняв огорчение хороших людей: – Выгодная служба, доходная; когой-тось найдут».

– Но. Благодарим за рассказ, – Парка, местному. – Пошли, Соколок. Сам не понимаю покаместа чего предпринять.

«О, к счастью, вспомнил! – раздалось в тишине около пустой караульни: – погоди, погоди. Дай-ка поразмыслить. Ну да, – вновь заговорил предводитель, потрепав по плечу малость приунывшего спутника, ведомого – Ваську: – Выполним-таки поручение, милок, не горюй! Коль не получилося тут, с мертвым, да к тому ж похороненным, – ввернул проводник, – тянемся к живому писцу».

– Тоже – соименник? – «Да нет… временно. – Ведец усмехнулся. – Отнюдь; не-а, – произнес деревенский.

– Понял, что имеешь в виду: как бы ни подвел, на пример здешнего писателя? так? Тоже – сочинитель. Не тезка. Жаль, далековато придется топать, до Поклонной горы – но, да ничего, победим… Хочешь, заодно с челобитною поклёп настрочит на тестя… за отдельную плату. Справится не хуже подьячего. Лишь только б застать. Жив, коли не помер. Вперед! С песнями, сказал бы торгаш бегатель с родных палестин. Виделись недавно с писателем в его крепостице, то б то в придорожной корчме; помнится, баранину ел».

– Ч-чо ж, веди.

Братья, продолжая беседовать прошли ручьевину и, свернув за мостком по еле различимой тропе с Выборжского тракта к сельцу вышли на дорогу в Кексгольм.

Что б-таки и нам ни прислушаться о чем разговор?

53

– Скольк-ко перемен! – произнес чуточку спустя новгородец: – Мельнича, воздушная, глянь. Свей мастера заводить всякие такие механики!.. Видать за версту, – молвил, обернувшись к Неве. – Надо ж, – прицепил мореходец: – ветер запрягли, немчура; то же, по великому счету – паруса кораблей. Нравится не так, чтобы очень…

– Двойственность; все то же, во всем, – проговорил селянин.

Весленик – оратаю: – Да? Свеям достается побольше, – возразил мореход: – знамо, на Руси – в Новгородчине, – примолвил гребец, – тоже кое-где попадаются такие устройства; меньше, чем хотелось бы-от. Но, да и не худо, что нам в хотку подражать немчуре. За морем, подальше от Канчив, брателко таких ветряков – уймище, на каждом шагу… Далее приморского тракта, поокол городка странные какие-то избы. Али же – сараи? Дымок… Чо ет-то?

– Кирпишной завод, ниже пристаней, в Одинцове. Знаем; обжигальная печь, долгая такая, с навесами, где сушат сырец; ставлен в позапрошлом году. По-городски: тегеллада, – старший, поддержав разговор. – Назвища селений остались, нашенские, – с тем, как пришли свеины сменились владельцы. Терпится; ништо, поживём, – бросил в никуда селянин, и, договорив приумолк.

Лес, видели, не очень густой;

Тишь, перемежаемая кое-когда треньками невидимых птиц;

По сторонам большака, походя отметил вожатый, Парка, одесную и слева, кое-где подступив к выбитым в траве колеям – сосенки, ольха, березняк; местность, по которой шагали отойдя от сельца на перекрестке путей, в общем-то довольно знакомая, занеже ходил этою дорогой в корелы, к тихвинцу казалась почти необитаемою. Встретился лишь, единственно какой-то мужик халонен, из пришлых людей, тех, кто на беду старожилов понаехали в штат и в кологородные селища из немских земель, но и, возможно – русак, внешностью похожий на финца; встречный, продолжая стоять около дороги, как столб сопроводил, по замечанию Васьки, точно персиянских послов аж до заворота колей к западу большими глазами и как есть навсегда, видимо раззявленным ртом.

– Здравия!

– Ворона влетит, – молвили послы поджидавшего их в городе купца, в одночасье, соединив противоречивые по сути глаголы в нечто приблизительно целое, о чем написал младший, Васька в путевом дневнике (думается, проданном Анною, супругой пловца в Юрьев монастырь за гроши)[60]60
  Даже и такая подробность не должна удивлять: многое, о чем говорится в повествовании и что произнес или подержал на уме тот или иной современник Вершиных, а также и сам плаватель, ввернем между строк связано в порядочной степени с писательством Васьки; всяческого рода свидетели седой старины, хартии о чувствах людей из простонародья молчат.


[Закрыть].

– Ну? – Парка: – Перебил, ротозей… Сразу же как вы познакомилися – в дом пригласил? Очень любопытно, милок. И? Дальше? И затем? Продолжай. Шествуем, от вилки на запад… Что это? – изрек предводитель, чувствуя хребтом не понять то ли чересчур любопытный, то ли откровенно тупой, в целом не особенно дружественный, взгляд чужака; – все еще, собака стоит!.. но… Закрыл. Дальше говори.

– Ну так вот. Слушай, – отозвался пловец: – И через день, в четверток вроде бы, насколько запомнилося вновь пригласил; Кошкин; погоди, не сбивай… Далее, принудил вечеряти. Покушали – спать. Так ось приходил, приходил и постепенно прижился. В опчем… Да и, видится, в частном; корни, так сказать слабоваты, – рек, вообразив на мгновение чуть-чуть впереди, подле заворота жену.

– Як бы ни пришлось пересаживаться, – молвил тишком, думая об Анне, примак. – Станется, пожалуй!.. ачо. К этому идет помаленьку.

– Думаешь свезут, за рубеж? Силою… А может быть – сам? Станется – в каком понимании? Вернешься, милок?

– Вот еще, – промолвил вздохнув, с некоторой грустью пловец: – Нетушки; ни то, ни другое. Силою, поди – не получится: Плешак не отдаст, Кошкин, выручит, а сам – не хочу; сказывал надысь.

– Ах, да, да; как же. Тестюшко – потомственный гость?

– А-а, Степан… Тысячник. Родство не при чем, – отвещевал мореходец, – но да и сие – не пустяк. Выручит, как было уже в прошлом, в тридчать третьем году, – повествовал корабельщик, – тем, что несказанно богат, не мелочен, як те крохоборы, в Канчах, то бишь, однолично – умен. Не всякого за Ладогу выпустят, у нас, Кречеток грамота имеется, пас на езды, от чаря-государя, выправил знакомеч наместник Федор Ондреевич Хилков, запросто, як в собственный дом к старосте кончанскому вхож, с Плешкою, что впрочем не важно, – а кончи в Нове-городе ой-ой многолюдны! – молвил, развернув скуповатое сперва сообщенье в более пространный ответ; голос мореходца окреп, и уже в нем не чувствовалось прежней туги – смешанная с легонькой завистью к успехам начальства, чуялась, отметил старшой, чуть ли не сыновняя гордость;

– Мощно! – проронил собеседник.

– Погоди, доскажу. Выбился в гостиную сотню, в опчем-то, не очень давно; года за четыре нажился. Эт-то не еговый отеч! – тот, Кошка, говорили в рядах, только-то всего и завел к старости, летам к сорока с чем-нибудь – пивную торговлю, кружками, по четверть деньги, да вот еще солодовенку, на заднем дворе. Как-то невзначай заглянул, походя: в еговой коморе лапти над кроватью висят, ношеные! Во економ! Як тебе такое понравится?.. Да йесть сапоги!.. новые.

– И в старых – не голь. Вырядиться в новое что-то, в платье подороже суседского, допустим – не лучшее, – ввернул селянин, – в меру отличиться от нищего – иная статья. Новый армячок – хорошо, да и сапоги, между прочим, ежели с подметками; но. Чувствуешь себя представительнее, старше иных в сельщине, которые старше; все-таки побольше чуть-чуть; выгодно; чем больше, тем лучше. Старое, бывает – получше нового. Считай, молодец… лапотник.

– Порою подмажет, к празднику черковному, хрыч, буднями таская опорки, вечные, в его понимании. Таков же – Степан. Разница, единственно та, что приберегает не мордки[61]61
  Мелкая монета в четверть новгородской деньги.


[Закрыть], но – чистопородные талеры, – заметил примак, совывая руку в карман с целью побренчать серебром. – Выскочка; из новых купчов; младший, – уточнил собеседник. – В питательной среде, еже есть в невидимой тебе, иноземцу общечеловеческой лжи чувствуем себя, – прицепил, – с Плешкою ак рыба в пруду. С такими, – произнес под конец, – можно бы, летай корабли даже на луне побывать, уж не говоря о Персиде, али, там какой-нибудь Индии, – добавил меньшой, присовокупив, что забыл где она такая земля. В сущности, по крупному счету настоящая жизнь, истинная лишь начинается, заметил пловец: к старости, а может пораньше несколько, годам к сорока ежели не оптом, не всё, – многое изменится к лучшему; жена присмиреет, сбудется персидский поход – с тем, договорил неожиданно для брата рассказчик, выплатит хозяину долг.

– Вот как! – произнес поселянин: – Сколько же?

– Да страшно сказать.

– Все-таки? Смелее; вещай. Сто?

– Семьдесят, почесть – без полтины, отданной когда-то, по случаю московских рублей! Вздумал, по совету приятелей, базарных купчов, скрывшихся потом торговать.

– Ты?!

– Да, представь. Шубу да коня заложил, предполагая затем оное добро возвернути… да уж… в корабельной слободке и в подмонастырском селе, Юрьеве, на Ильмени-от – с дюжину кабальных расписок, дуралей надавал; тако же, под честное слово, понемногу ссужали… Крепенько-таки подговнял! – пшиком обернулись дела с перепродажей дичины. Стухла. Или, может была, толком не разнюхал, с душком. Выручил какие-то крохи. Всё как есть сорвалось… Кабалы, сколько-то, тринадчать кажись Кошкин выкупил, отеч-благодатель. Держит у Бориса и Глеба, в черкви, где припрятаны рухляди на случай пожара, всякие меха да шелка; либо в тайнике, под стольчом.

– Казывал?

– Разок, в сорок первом. Но, да и-от, в сорок четвертом. Двожды. И, с тех пор – ни гугу. И не говорит, и не кажет. Раньше горевал, Кречеток, что невмоготу рассчитатися, потом попривык, сжился, и теперь на душе разве что какие надонышки от прежних досад; може позабудется долг, маль сущая, – изрек мореплаватель, – а все ж неприятно.

– Как же, – согласился помор, сызнова пустившись вещать о собственной порухе: – Жаль жаль. Сочувствую, – сказал поселянин, вспомнив придорожный кустарь, но, по сравнению с высказанным как на духу сарою, матрозом купца, слышанному в чреве лодьи не был многословен в речах: – сразу же за тем, – говорил, сопровождая рассказ о череде злоключений, связанных с пропажей подвески перебором перстов: – бахнут по главе санапалом, далее – неправедный суд, пеня, восемнадцать ефимков, («Дома, как припомнит поклон – слезы неутешной сожительницы» – пало на ум сельского) – а что впереди? – молвил, сокрушенно вздохнув и, под конец произнес: – От всякового роду напастей, до последнего времени спасал корабельник, оберег, которого нет… Охх-хо-хо.

– Жаль, – изговорил новгородец, повернув к своему: – Пусть – Персида. Все-таки осталось чем жить. Да и вот, еще – детвора. Ведалось к чему парусил.

– Так то так. Но, да-от, с другой стороны, брателко нелишне подумать с кем, перебежав оставаться; женушку имею в виду. Как бы, рассчитался; ну да. Семьдесят Рублёв – состояние!.. Прижился итак, – бросил в скоротечном безмолвии, вздохнув селянин. – Умница!

– К чему обижать? Лучше ли, як твой суконоша оказаться в тюрьме? Слишком отдаленное сходство!.. Скоро доплетемся к гостиннику, писателю? ась? Часом, не забыл в говорениях куда мы грядем? – бросил в раздражении Васька для того чтоб уйти прочь от неприятных ему, связанных с женою речей.

Так, по временам разговаривая братья приблизились к довольно высокой, с машту многопарусной шкуты, промелькнуло в мозгу младшего, покатой горе.

– Сменко называет Поклонною.

– Гостинник?

– Эге ж; или, по-иному сказать: собственник, владелец кружала – крога, как подчас говорят; всячески глаголется дык. Злачное местечко!.. Бывал как-то на обратном пути до дому… А кто говорит, местные крестьяне: корчма. Проще называть кабаком около Поклонной горы.

– Сходится! И мы-от – с поклоном, с просьбою[62]62
  Простительная ложь – полуправда: в основе названия Поклонной горы нынешнего С.-Петербурга действительно лежит прилагательное к слову поклон – с тем, Васька-мореходец ошибся. (Или он пошутил?) По словарю русского языка XI–XVII вв. поклонный, главным образом значило: наклонный, наклоненный, покатый в одну какую-либо сторону света; плавно, а не круто снижающийся к ровной земле.


[Закрыть], – заметил гребец. – Правда что, далёко тащилися. Порядком устал, видимо с отвычки ходить, но-таки дороге – конеч? Воноко дворище, усадьба нашего писателя, так? – предположил новгородец около подножья горы.

– Подлинно, браток, угадал.

Сразу же тем, как пройдут заросшее, в репьях перепутье, с коего, рассказывал Смен правятся на Выборжский тракт, вообразил селянин, взглядывая в сторону росстаней писателев крог взвидится уже целиком. – «Во первую дороженьку ехати – убитому быти», – вспомнились не так чтоб давно слышанные в Канцах слова некоего лирника; чуть-чуть в стороне, около стоял поводырь мальчик, синеокий худыш. Кое и когда старику с теменью в глазах подпевал тихвинец, разносчик Галуза, съехавший с родных палестин… Медь сунул побродяге слепцу, с гуслями; вожатому – пряник… «в дру́гую дороженьку ехати – богатому быти…»

Менялись поколения местных жителей, крестьян подгородья, накатывали толпы грабителей приневских земель, губившие корелу и русь – насельников, глаголет молва, косили моровые поветрия, – мелькнуло у Парки – а крог на приозерной дороге в сторону Корелы, в Кексгольм по-прежнему стоял да стоял, веками несмотря ни на что, как новый, на пригоду как есть всем, кто находился в пути: свеям – крестоносному воинству, с крестами в руках, сказывал когда-то братеник, Васька, начитавшись житий, странникам в святые места, гуляям, наподобие Федьки, тихвинца – ношатаям сукон, шайкам придорожных разбойников – шишей, скоморохам… даже, по рассказу владельца, баивал единожды Смен – ордам конеедов татар, коих пригонял воевать свейских немцев и разбогатевших вдали от первопрестольной дворян, слывший посреди старичья, жителей Заневщины грозным некто неизвестный кабатчику по имени царь, пред-предпредыдущий, как будто бы правитель Руси. Бывшее когда-то вселюдным, путевое пристанище с годами пустело, дворовые постройки, ставленные, может еще в пору сотворения мира, исключая анбар, полуразвалившийся – пали, но изба у ворот, собственно – кружало, кабак, в общем хорошо сохранилась; их несколько, таких крепостиц, древних изблизи Нюенштата, пережитков былой, некогда великой Руси, – договорилось в мозгу, – все – у клиновин большаков.

«Там вон, – услыхал новгородец сказанное вслух, – за корчмой – Паргола, усадище-гоф, жители двора иноземцы, далее, к губе – Коломяги, веска в заозерном лесище, называется так именно занеже стоит около какой-то другой, сказывал гостинник, горы; мяги, в языке своеземцев, приозерных корел, парголовских значит: гора, горка, – пояснил краевед. – О, да уж, никак подошли! Место, понимай: нарочитое, – заметил вожак, – по-видимому тем, что находится почти в раздорожье, пройденном, у сбега путей в бывшую Корелу, в Кексгольм; трактория – последней кабак в пригороде.

– Первый.

– Ну да; верно говоришь, Соколок. Первый – на возвратном пути. Здесь же, на подворье – гостиница. Пристанем, за так. Сам вроде бы немного устал… Печь топится, бараниной пахнет, – заключил предводитель: – Дома, и, вдобавок – живой…»

– Думаешь?

– Ужели не так? Славно! Довлеклись, мореход.

54

Смолкли на короткое время. Огляделись окрест. Около, и далее крога и на тракте позадь аж до поворота колей в сторону градка – ни души. Лодка в заозерье, у вязов, на пустом берегу, двоица бродячих собак.

– Чо эт-то за буквы? Рэ… сэ. Далее, как будто бы – нэ, свейское, – измолвил гребец.

– Вывеска. Облезла, со временем. Читай, Соколок: Реут Смен. Знай наших! – усмехнулся помор, щупая глазами прибитую пониже рядка слабо различавшихся литер вывески баранью лопатку, схожую с отщепом бревна. – Как бы приписался к ненашам, то б то к городской немчуре. Сменов дескать, рек грамотей как-то не по-свейски звучит. Выдумщик! Подделав прозвание, хитрец, возомнил будто приобщился к числу… к племени заморских людей.

– От як? – проронил с хохотком, в недоумении брат: – Лжец! Истинно, собака. Зачем?!

– Выгодно. Издеся, вещал в денежный картёж по ночам игрывают, мечется кость; зернщики бывают пореже. Чуть ли не притон для разбойников. Не склонен, сказал как-то выбирать постояльцев, денежки – всему голова; уголовщина мол, дескать – потом… Тут, на постоялом дворе произошло, на Покров, летошне – годок не прошел – даже смертельное убийство; да, мил друг Соколок – и ничего, обошлось. Кончили какого-то халонена, из подгородных, за какой-то пустяк; финца, – пояснил селянин, – пришлого. А ты говоришь…

– Власти, получается. – рек в сторону ворот новгородец, не договорив до конца, – здешние начальники…

– Нет, – Парка, перебив: – Не скажи. Видят кое-что иногда. В городе. А тут произвол. Ленсман, выражаясь по-штатски, местный околоточный дак – тоже, между прочим хитрец: в ларсены подался… так, так; правильно; с каких-то времен Ларсеном зовут, по-заморски – а в деревне, отколь съехал в пригород, поднесь – Ларивон. Было, проходя у гостиницы обедал, за так. Снюхались. Водой не разлить. То, как веселятся за вывескою, мол не его, ленсмана докука-печаль, баял содержатель корчмы. – Проговорив, Парка грохнул по воротам шелыгою и, малость пождав отклика на стук произнес: – То бишь, по негласному сговору с гостинником-от, как бы закрывает глаза на все, что происходит внутри. Ходят, что один, что другой в латанных по-свейски штанах… Полюби? красиво изрек?