Текст книги "Захват"

– Чо грустишь? Федь? – проговорилось рядком.

– Так… Отстань.

«Ход – образ жизни, можно бы наверно сказать.

…Мало ли приманчивых баб? Выдумал одну, одержимый! Свет клином в заграницах на ней помалу-помаленьку сошелся. Ну и понеслось-покатилося, пошло полыхать; тут тебе и пламень, и жар… Двойственное, как бы; ну да. В ней, – думал, устремляя назад, в сторону залужского странничества умственный зор, в ладушке единственной – все. От-то что такое: любовь! Так бы уж давно позабыл. Те, что за Невою не в счет… Попка да Русава. Трясця вовсе уж четвертый разбор; мужескую хоть ублажил.

Не барская усадьба под Канцами – Большая Карвила, даром что земля хороша, – дом середовой, староват, клонится подгнивший забор. Мелочь, по сравнению… Эк-к. Все-таки нашлась, наконец. Встретил, встретил! Намертво, зубами вцепился – и готов получай, нежданная удача… И; нет, – спрыгнулось, одно к одному. Несколько случайностей кряду, говорил Василек – закономерность. Мудрец!..

…Трудно управляться: одна! Телом не мастита? Откормим. Тын, падающий как-нибудь выровняем, либо (не в спех), ветхую, ограду заменим…

Шутка ли: одиннадцать лет жил-не-жил, как бы то, и вот, наконец (голос предуведомил, васькин?) только что, под соснами – стрелись! Эвоно! А если б не шел, к лучшему, все дальше вперед? Съездим на Москву – и тогда сызнова учнем разговор…»

79

Полюби красотка вдова, – предположил новгородец, наблюдая Версту: – Да уж, так. Видимо, на что-то рассчитывал, а може тайком как-нибудь, в ночи поимел. То-то под глазами круги. Встав, беспереводно зевал. Хочет, очевидно вернуться к женщине; известно зачем. Нет бы, от жары да от скуки поглаголать с приятелем, так сей говорун, версты напролет – ни гугу. На тебе: ни слова! Молчит. Як понять?

Или же… А рот – на замке. Странно, – промелькнуло у Васьки. – Думается, позже найдет. Он такой! К Вологде решил подаваться; вроде бы… В Торжке говорил… Даже и, как будто: на юг.

«Кто они такие? родня? – женщина, с большими детьми. Али то уже позабыл тихвинскую бабу, милок? Ну? Скажи»; «Красивая, по-моему, Федь. Слышь? Нравится?» – вторгался подчас в думы вездехода старшой.

– Красивая? Не только… Нишкни; цьщ, – проговорил однова, сдерживая злость Палестин. – Во пристал! Насильник, нападатель. Уймись.

«Эк-к. Вздор – баса. Главное, что чисто ходила и, по счастью, нашлась. Мало ли красивых? Не то!.. Часть малая, вернее сказать. Но, да и баса пригодится как-нибудь, до кучи; а то ж», – вскользь проговорилось в мозгу с тем как, отмахнувшись от Васьки вырвался немного вперед.

Тяжким оказалось беседованье, – вспомнил, сдержав иноходь коня говорун, – малоречивым. Как-тось неохотно рассказывала, прохладновато; не любопытничала даже о том где и почему пропадал.

…Что ж спрашивала о толмаче? Дрогнула, услышав о нем. Но, да объяснение суть: имя проговаривал друг, Васька, очевидно в бреду: хворь, чаятельно как-то сказывалась; дык голосовал, до зари. В мыслях о своем положении, шатун пропустил нечто из речей – бормотню, маловразумительный лепет хворого; да, именно так следует хозяйку понять. Добрая! В какой-то часец, встав с очередною примочкою, приблизившись к ложу, на котором стонал Вершин – пожалела дружка… Вслух.

Так ни до чего положительного и не добайкалися, в Красном Бору; кончился ничем разговор… Как не жаль?

«Постигать собинную жизнь – горьковато, – думал, продолжая вести внутреннюю молвь Палестин: – Не ситные хлеба-калачи в мед макать. Тот, с книжною своей заграницею, Персидой – примак, Вершин – проживает чужую…»

«Бедный вездеход! Не найти, – рек не обинуясь в себе, с полной уверенностью Васька, сострадая дружку: – Жди, не жди – лучшего, чем есть не находишь. Думалось, вначале: жена… Нет-т! Увы. Канула супруга, тю-тю. Никогда никуда не возвращайся, милый… Не ищи и не верь. Только и осталось: посмеиваться, делая вид, что рано али поздно состренешься, что всё впереди».

От кромки рудожелтого леса до московских слобод ни Стрелка, ни сраженный несчастьем, неутешный братеник внутреннему зору не казывались, но через день, мучая легонько, тишком, чуть ли не на каждой версте стали вылезать на глаза, точно ускользающий сон смутные обрывки того, что происходило в дому – так дразнит, временем витая в душе легкая отрава-печаль воспоминание о запахе, давнишнем событии, – мелькнуло у Васьки, – али же, иное об имени, почти позабытом. Вот еще другая напасть! Любопытство усиливалось тем, что неунывайко шатун требовал ускорить езду; было, изменившись лицом, в пажиитях у вдовьей избы – даже на корчмах торопил. Между его, Федьки разом пробудившимся рвеньем к делу, до которого он, в общем не пришей-пристебай и совершенно за так, по доброте отпоившей горечью, отварами женкой чуялась, особенно утрами какая-то связь.

По обеим сторонам придорожья, одесную и с шуйцы, взвиделось однажды послам Кошкина в московской земле пёрла молодая трава, еле уловимый, висел, чувствовался пряный душок вянущих цветов медуницы, конопли, чебреца; ошуюю, навзгорочье – нивка, одаль – серебро, в небесах.

– Озими, клинок, – произнес в сторону хлебов Палестин: – Видится, дружище, вон там некоторый полдень… Мечта; блажь. Серпень на исходе, густарь… август. Жар, мало не такой же как днесь. Пот рясный заливает стерню… Радуешься, было, мужик, в полюшке: отецкой надел! Федька не бояринов кормит. Слухаешь? Тебе говорю. Истинно… Питает семейку. Все, што наработано – в дом. Нравилось… Подчас, не всегда. Жил – добре. Отчина!.. Ты што-нибудь понял?

– А? да, да. Знаю. Как же, – отозвался товарищ, вспомнив как трудился подручным горнового, отца, подле сыродутных печей.

– Жвик, жвик – повизгивает жало в пучках, жён тупится, подточишь – опять битва, с ломотою в хребте…

– С полем.

– Разумеется; так. Весело!.. Немеет ладонь. Кузнечиков, бывало, не чуешь, бусина за бусиной пот валится куда-то в низы – кап да кап, канет в разогретую земь; серп, легкий по утру – в холодке – под вечер, конешное дело, знаешь, не тебе говорить – трудничал теряет задор, груб, тяжел. Срачица, рубаха подсохнет, было-че – хоть соль добывай.

– Пробовал?

– Да нет. Хорошо!.. Сам-друг – робеночек позадь приторочен, – пояснил Палестин, чуточку замедлив рассказ, – жнитву посещает молодка некая… Во, во: угадал: кралею когда-то была; истинно. – («И; нет, не совсем; так, да и немного не так – больше! – пронеслось на уме с тем как отозвался на речь: – Видели: поднесь хороша»).

– Первенец – Первуша итак, – молвил, продолжая вещать; – после, как ушел воевати народился другой.

– Как? Как, как??

– Цьщ, – Федька, в мысли, что слегка оплошал: – Влез! Молчи… Хлеба принесет, молочка; но… Яблуков, на Яблучной-Спас. Более всего про гусей да о муженьке говорит, взор чист – самёхонькие ласка и преданность… Да што эт-то яз.

«Вымахал, Первуша, сынок! Схож; ростом… Плечи широтою в аршин. Лось, маршал на четыре избы, малость бабоватый с лица, внешнею наружностью – в мать. Взрос так, что, поспешая ко щам притолоку может снести… Тоже – молодцыга в труде».

– В стыд молвить: лаявши, порою жену; так, зазря.

– Бил?

– Ни-ни. Як можно? Самое, позналось родное. Што т-ты, – с холодком, Палестин. – Дважды побывал на Руси. Как бы, понимаешь воскрес. В юношах, Васёк – до войны – виделось не то, што теперь. Да уж, так. Цель зрилася, конешное дело, рвался, – но, с другой стороны, в прошлом, да и тут, на своих, – мрачно усмехнувшись, вещал в сторону полей собеседник, – больше от большого ума шел… полз в будущее время как вошь по небу. Понятно сказал?

С тем, дважды побывавший на родинах, жердяй приумолк, завершив исповедь с лицом истукана; Васька, поправляя треух, сбившийся чуть-чуть набекрень в рытвине, скользком ухватил: спутник, странновато осклабясь, доставая орех, щелкнувший затем воздохнул, вырвавшись немного вперед что-то, для себя одного, сдерживая скок произнес; дальше потрусили рядком.

«Ну и хорошо; раздобыл. Вот как получилося. Што ж, – выделился главный итог: – крупное виднее вдали. Родина, какая ни есть!.. Вышло, встретил!»

Зной – пекло адово, – а в тень не влечет, подержали в головах мужики. «Незачем роптать, поделом. Так тебе и надо, глупец», – пробормотал вездеход.

Виделось:

Левее пути, одаль, на пригорке – ветряк;

Избы под горою, в долу;

Поле – яровые хлеба;

Справа – лес: белые, в зеленом стволы… Даль, простор.

Тишь, полная, – отметил шатун, сызнова замкнувшись в себе. Лучшего не надо; вперед!..

Молча протащились версту в низменной земле, по лугам, слушая ореховый щелк; снова, неширокий просвет; кончился улесок, не вдруг. Лес, тянущийся в сторону речки становился темнее. Вырубки, в сосновом бору виделись уже и не только с шуйцы, но и с правой руки.

Всадник в порыжелом треухе ни с того ни с сего, следуя позадь рассмеялся, дважды побывавший запел.

– Славно-то! А, Федь? Палестин? – выговорил, под вечер Васька: – Тишь, звезды на небе, поют соловьи… Скоро; попозднее чуть-чуть. Время подыскивать ночлег. Станем-ка у той вон речушки, – предложил новгородец: – В избу нехотение лезть; вонь, клопы. Одужел помаленьку, за бором – голос потребился, издох. Ну; представь. Кончилось! Взлетим, ничево-о!.. соколом. Не прочь отдохнуть?

– Можно бы; давай, – Палестин.

– Тамотко… подальче кустов. Рединка. И, левее – глушняк, в сторону дубов, для костра.

– Около дороги?? Окстись. Ну и полководник!

– А ч-чо? Аз, в некоторой степени тож выдумывал себя разнесчастным. Пасынок судьбы – за кормой. Нече обижаться на жизнь, – Вершин, продираясь в кустах околодорожного терна к лысоватой прогалине промежду берез. – Коллется!.. Штанину порвал. «Жизнь красна! Сочувствую. Мужайся, ходак. Исполать трудникам! Спасибо тебе, добрый человече большое, за урок жития… Верь. Чается, и ты победишь, – молвил, оставляя позадь пасынка судьбы шатуна, клявшего когтящий кустарь и, разом сотоварища, Ваську, своего полководца.

«Ищешь, – уловил рядовой в треске поредевших кустов, – где-нибудь, под Вологдой встретишь».

Переночевали спокойно.

– Спасибушко тебе, Палестин, обычное, большого не скажем, – набольший посланник, восстав: – Именно? За то, что приснился.

– Мне?? Кланяешься? Как ты сказал? – Федька, продирая глаза; – Не за што. Ошибочка вышла. Радуйся… Бежал не к тебе. Паки, ничего не поделаешь; ликуй, перехватчик. Можно.

Через день, поутру зазолотилась куполами церквей, крохотная одаль, Москва. Днем въехали. Почти без трудов, к вечеру нашелся приют, близ Китайгородской стены.

«Слава тебе, Господи правый!

Благодарю тебя, Господи за всё, что ниспосылавши.

Прости мене, раба твоего грешного, Ваську. Аминь», – молвил перед сном новгородец, обратив Отче наш в более простую мольбу.

Прибыли!.. Давненько не виделися. Как тут житье? Как в этом вавилоне домов ходят-бегают? Узнается… Спать, – думал, погружаясь в дремоту набольший Степанов посол.

80

А по столичным стогнам, пробуя на крепость заборы, между тем нарастал чуть ли не сплошной людоход. Ждали сухого лета, с недородом хлебов, голода, страшились пожаров, кое-кто звездочетцы, с трубами сулили потоп. Что дальше будет? – к возмущению клонится, гуляло в низах. Впрочем, толковали не зря.

«Всколыбалась чернь на бояр», – скажет современник событий, некто неизвестный писец. Слышались угрозы властям. Особо проклинали боярина Бориса Морозова, с его самодурством: выдумал пустить в оборот медные копейки, затейщик, на промену серебряных, селян крепостит; кто же он, Борис, как не вор, даром, что свояк государю[79]79
  Жены, Мария, первая супруга царя (1626–1669) и супруга Морозова – шурина и воспитателя великого князя Алексея Михайловича, Анна – родные сестры, дочери боярина Е.Д. Милославского.


[Закрыть], что ни день, что ни час громче раздавалось в низах. Близился сухменный июнь, названный потом сообразно ходу возмущений мятежным.

– Вот-то где они государствуют, приказное семя!.. Да и наш перелет, видимо такой же хапун. Оба хороши, канселярщина – что плешкин дружок, с коим предстоит разговаривать, доверенный – Лыко, Рязев, что братенич, Жеравль, – молвил через день верховод.

– Ясно.

– Заходи, не робей.

Отблагодарив за подсказку медяком вратаря, други устремились вовнутрь и, по наводке привратника, поднявшись наверх вышли на искомую цель.

Дьяк взял; медленно прошелся по комнате, туда и сюда. Чередом, слово за слово, как волил Степан пришлые, в негромкой беседе дали поручению ход.

Зачеркнув прежнюю, свою же помету, ошибочную, как бы: «Взять к делу 10 апреля 1648» твердою рукою крест-накрест, хером[80]80
  То есть, буквою «х» современного алфавита; древнерусское: херъ.


[Закрыть], Лыко написал, в уголке: «апреля 19 день». (Май кончился, возможно; как так?) С тем, жалобе купца, челобитной стали приделываться ножки; оная, проведал позднее кошкинец направилась в Верх;

Там, столоначальник займется – опытный, собака, делец, – баивал начальный послов.

Жар чувствовался; кое-когда взмётывало пыль на ветру. Можно было двигаться вспять, коль скоро наказание тестя выполнено, думал старшой, – ажно, к огорчению Федьки на путях в хуторок подле красномедных лесин встал, преодоленный позднее, в местном околотке завор:

Улица полна неожиданностей: в ходе облав, было, прокатившихся там, где остановились послы, в Белом Городе приезжих схватили, тощего быть может за рост, высказал догадку крепыш – челядь и наемные слуги боярина Бориса Морозова искали смутьянов. Как-то, на Кулижках, нежданно скопщики попались, буянь, шумная толпа крикунов. Сутки, горевал Палестин ухнули собаке под хвост.

– Чо б сталося не будь подорожной? Дешево отделались дак, – Вершин, подбодрив шатуна. – Будто уплатили, разбойникам отвальную пошлину. Идем в холодок. Видимо, гроза приближается… Заутра – плывем.

– Не выдрали, мои Палестины! – подивился гуляй. – Верно яз тебе говорил: Бог не выдаст.

– Мало!.. А куды подевал, бегатель свинюшку не съест?

– Ну и чудеса в коробу! – «Годисси! – подержал на уме несколько мгновений шатун, – доброй знак! Стронулось, пошло на успех. Значится, и там повезет».

В самую теплынь поспешили к торжищу, в Китай, подкрепясь едевами, в сытном ряду сразу же затем накупили сладостей, поклонных подарков. Было из чего выбирать: крендели, сушеные сливы, пряники, мониста, рожки – только успевай приценяться!.. Федька, по природе простец в смысле потребления благ общенародного спроса, непритязательный, довольствуясь малым приобрел под конец, вытратив последние деньги шелковый на ощупь, с огромной птицею среди завитков – сирином, персидский платок, два железнопольских ножа, пробовал купить, да не вышло, а никак не раздумал, якобы корельской работы, говорил продавец, житель подмосковных Сокольников, капустный секач.

«Кому это? – подумалось Ваське: – неужели – нашел? Вряд ли. Почему б ни сказать? Видимо купил про запас; к Вологде собрался идти».

– Чо етто вон там, в стороне? – молвил у последних рядов, близ Китайгородской стены: – Отроду такого не зрилось. А, Федь?

Видом – круговая площадка, ровная, пониже голов, яко бы – покатая горка, сбитая из гладких досок, что-то наподобие миски, перевернутой вверх, с еле различавшимся дном, – глянув, сопоставил мужик; но. Али, с плосковерхой макушкою, осевшее вниз палево, костер дровяной, в Красном, у плавильных печей; «Да уж, – проворчал новгородец, и, подверженный страсти уймища хороших людей сбегаться поглазеть на пожар и, впрочем на любое несчастье, случавшееся кое-когда в городе, поодаль от стен собственной избы, произнес: – Вот-т оно где, лобное место! Казнят? Множество народу, зевак. Дети увиваются. Глянь».

– И; нет. Окстись. Надо же такое изречь! Лобное – из камня, он там, далее, – изрек сотоварищ, поведя бородою на толпу базарян около кремлевской стены. – Бавятся. Не грех бы и нам, после завершения дел. Как? гульнем? Люд; чернь; простонародье; ну да: свойственно желать развлечений. Што еще, простому народу? – едева, питья и забав; именно; не книжки читать, – вскользь приговорил Палестин. – Втолпимся. Поглядим, Василек.

– Стоит ли? С вещами, в поту… Брось, отставь. Лучше бы, оно – поплескаться, в Яузе: жарища… теплынь. Или же, на выбор, милок просто посидеть в холодке, около, у самой воды. Як-нибудь потом веселись.

Походив несколько вблизи от помоста с громкими, в распев приглашеньями в толпе базарян зазывало убирается внутрь; вышел, прокричав на ходу что-то в подшатровую темь.

– В Тихвине такое видал, юношею, – рек Палестин: – Крутка наподобие мельничных колес, водяных. Все же подойдем, Василек. Нечто загадал. А чего? Выдумалось глядя на круг. Што б ни попытати судьбу? Кажется, кончина гульбе. – «Высидится – знай, повезет, – изговорил про себя: – Стоит! Поволхвуем и так».

– Брось, – Вершин: – нече в игралища встревать! – «Что бы это все-таки значило: кончина гульбе? – сдерживая друга за локоть, с разгоревшимся вновь точно костерок любопытством, для себя, сотоварищ: – Сталось? Да неужто нашел??»

– Спробуем, попытка не пытка. Отзинь. В-выпусти, рукав оторвешь, – все же настоял на своем тихвинец, вбираясь в толпу околопомостных зевак.

– Федь? кто они, хозяйка? Ну те. Давешняя баба, с детьми. Слышь? Краля, – уточнил новгородец, двигаясь вослед шатуну.

– Во прил-лип!.. Сельские? Отстань, отчепись. Кто, да кто. После расскажу, милухна, – бросил на ходу Палестин.

Вот деревянная площадка, поначалу незримая пошла вкруговую; смех, посереди базарян, плотно обступивших помост; сразу же за тем на кругу, слышали друзья – в седоках, лёгонький, с началом вращения, почуялся визг. Вот первые сидельцы, из тех, что были на краю полотна, трое загулявших купцов, с ревом покатились в толпу;

– Славно! – с хохотком, Палестин;

Кто-то, во всеобщем веселье вытолкал ногами других – те, с криками, беззлобно смеясь, медленно сползали к земле. Наконец с круга, ставшего вертеться быстрее свергло, различил новгородец, наблюдая возню под горкою решительно всех кроме одного, победителя, который сидел точно посреди полотна; малому, как встал, за усидчивость вручили деньгу.

– Нак-ко, – вездеход: – подержи. Сам. Вроде бы, чегой-то бренчит, – молвил, подавая мешок: – В частном, на кругу: человечество: и тут – вынимай!..

Положив несколько последних полушек на поднос зазывалы, Федька взгромоздился наверх, втиснувшись под гомон детей где-то посреди седоков.

«Пи-и» – прозвучал скрип; вновь. Площадка убыстрила вращение; послышался вой; вскрикнули. Под кругом, внизу – нечленораздельная речь. Вновь – крик; в очередной оборот в сидельцах, с приращением скорости круженья, усилясь – долгий, с подвыванием визг. Кто-то из людей, под шумок вытолкал ногами сидевших рядом, на краю пареньков – те, с воплями скатились в толпу.

«Г-гад. Блядь кос-сая! По головам – в рай… к лучшему, чем есть… В победители, – сказалось позадь молча наблюдавшего Васьки, так что неприятно пахнуло перегаром вина: – Так-к его! И бабу спихни, жисть як жисть… Ик-к. – (С этим, испустив перегар некто говоривший икнул). – Правильно! А ты не зевай. Там… ик-к у них зубчаты колеса поделаны, в крутячей махине. Просто, – разобрал новгородец: – Ниже, под мостом круголя кони подъяремный ходять, али может быки, – взвучилось немного потише в окружающий гам. – Вертят колесо на столбу».

«Врешь, – дерзко прозвучало рядком, в стае площадной ребятни: – Знахарь выискался! Вертит вада трубная с неглинной Трубы, саматекая сама по себе – знаемо, текет в желобах. Дай, дядь капеик ломаных побыть на кругу, хочется».

«А дам по шеям?»

– Он! то-от которрого, – вскричал Палестин, мотаясь на пустевшем кругу: – Наш, он!.. который, – повторил, чередом, не договорив до конца, тыкнув указательным пальцем в направлении Васьки; тот недоуменно моргнул.

«Чо ет-то он вдруг раскричался? Ну в-вонь!.. пфу». – Вершин, отступая от пьяного, с оглядкой назад-в-сторону, с невесть от чего взявшейся тревогой отметил: черен как сапог, тощеват, нос – крюком;

«Тот!.. ей же ей… Стрелка. Усидеть, усидеть!» – думал в одночасье дружок;

– Во-ор! – выкрикнул, облапив соседку: – Нападатель! имай! «Т-только б усидеть!.. Усидеть! На кругу – дома, удержу достанет – вернусь… в дом – в дом – в дом… найденный» – звучало в сидельце, расставшемся нечаянно с женщиной, под рокот колес, как предполагал у ворот, близ Китайгородской стены.

Круг – друг… Круг – друг, – виделось тому, кто стоял, зрителю по имени Васька; «Все еще сидит; молодцом! держится, – подумал крепыш. – Баба… Хитрован бородач – хапает, понятно зачем двоицу орущих детей».

Вот вновь скатилась груда копошащихся тел. Васька, сожалея отметил: вслед всем, цепляясь за малейшую щель, царапая клешнями настил в пыльный вавилон копошни медленно, по-рачьи скользит, с шапкою в зубах Палестин;

Круг – пуст. Федька почему-то заплакал; а, нет; кажется, – мелькнуло у Васьки.

– На т-тебе… Она не простила!

– Кто? – Вершин, прозревая ответ: – Давешняя краля, с детьми? вдовушка? Жениться решил? Славно. А почто на тебя выдумала сердце держать? – безмужняя. Решил, так женись. Чо уж, там.

– Да н-нет, не вдова! Лучше бы, оно не загадывати, влезши на круг. Н-но, да нич-чего, победим – Бог не выдаст. Семечки… Вернемся домой! Жаль чуточку… не так, штобы очень. Загадал – не сошлось; жизненное, будем считать. Станется, свинюшка не съест.

«Вот-т оно кого повстречал в хуторе у красных лесин! Что ж, что не сошлось на кругу? Вящшее: у сосен сошлось. Допел-таки, Верста полосатая напевочку-Настю. Вот как: оказалось: жена. Что же он темнил до сих пор?!»

Как-то неожиданно, вдруг – «Кто б мог подумать?» – промелькнуло у Вершина, – друзей повлекло в сторону последних рядов, прочь от круговертной махины, и затем разобщило.

– Нос!.. тот… Захватчик! с коробом, – вскричал Палестин.

«Тот – Стрелка! невский! – осенило дружка: – Тот – что перегаром дышал. Он, троечка примет – налицо: дюж, черен, выше среднего роста… пуговицы… нос крюковат. Что б ни догадаться пораньше?! Только что, совсем вот недавно, пьяница – в затылок дышал».

Вершин оглянулся окрест: шум, гам, смятение… Исчез, негодяй. Может задавили, в толпе. Что же происходит? зачем? Как бы при такой свистопляске самому не пропасть. Федор, в свой черед – затерялся.

«Ну-у город! – промелькнуло у Васьки: – Свалишься – затопчут, конец. Только б невзначай не упасть, только бы… Ах, вот оно что: батожники несутся, дружиною – вон там, на юру, подле Маросейских ворот. Много!.. Человек двадцать пять. Видели подобное дома, в Новгороде: чистят проход, палками, по чем попадя. Власть шествует какая-то, в кремль – где-то невдали за воротами, похоже на то»;

Вслед чистильщикам, – взвидел мужик, пятясь понемногу к стене, – выглаживая спины кнутьём – двигался отряд верховых.

Взвизгнули;

Почуялся вопль;

«Царр-р…» – зашелестело вокруг.

Сдавленная полчищем конных, околоворотная чернь, волнообразно покачиваясь заголосила, дернувшись туда и сюда, в обе стороны, поперла на Ваську;

Слышалось:

«Пади-и! Пррочь!.. Ваня-а! Ааа-ай!».

В буче, охватившей народ их окончательно разъяли, Васька, устояв на ногах, думая лишь только о том, чтобы не упасть под копыта, задвигаемый в люд конным охранением шествия, в тисках не увидел, как его сотоварищ, выпустив покупки – мешок, пал под ноги ревущей толпе, и затем, славя государя и черта общим для того и другого, непотребным реченьем, на вымазанных скверной руках выполз вон – так из водяной круговерти, низом ускользает нырец. Зубы вездехода ощерились, над морем голов, толпищем взнялись кулаки;

Если бы в том вое, что поднялся вокруг[81]81
  В час, как молодой государь шествовал, с крестом с богомолья – от стен Спаса Нерукотворного мужского (Андроникова) монастыря, на Яузе. (Стоит по сей день).


[Закрыть] можно было вычленить звуки человеческих слов, исторгнутые глоткой Галузы, кошкинский посланник в Москву, зять наверняка бы услышал:

«Дом-мой! Жив, Нас-тя! – выбрался, мои Палестины. Да проп-падай ленты-прянники… По коням, впер-рёд! В Красный Борр!»

81

Что ж – Стрелка? Или отошел от игры?

Нет. Временно – пустился в гульбу. Праздновал добытый в борьбе за будущую жизнь преуспевшего, частичный успех.

Чуть ранее описанной давки шедший к резиденту свеян подрядчик генерал-губернатора, найдя кое-как, в тихом переулочке двор был незамедлительно впущен, стражею, и после чего ставленником свеинов принят. Первая беседа с Матвеем ока сопредельной державы, подглядчика в дыру, Поммеренинга, впрочем состоялось в сенях. Как вышло, что, в недавнем – гоф-юнкер ее королевского величества Кристины Второй, по сути: соглядатай короны соизволил принять пахнувшего то ли козлом, то ли сыромятной овчиною, неведомо как пробравшегося в дом человека, да еще на ходу за угол, в отхожее место – неисповедимая тайна, – тем не менее, так. Встреча, от которой зависел, в будущем конечный итог, увидиенция с тезкой генерал-губернатора Восточного лёна, волею судьбы состоялась, даром, что об этом событии хронисты молчат; мало ли о чем – ни строки.

Чем тебе, оно ни успех? Быть принятым в дому резидента, думалось какой-то часец Дунаеву – не так-то и мало. (Чуть позже, возвернувшись назад ставленник заморских верхов, по-свейски, понимаем зазвал явившегося в дом путешественника, дабы продолжить начатый в сенях разговор в комнате с окошком на юг).

Стрелка, получилось на деле, как бы перешел в подчиненные другого начальства, именно московского Карла, тезки своего повелителя в залужской земле; «Вот как, – промелькнуло в сознании: – пошел по рукам. Тот, Мёрнер выпроваживал в русь, летошне, в минувшем году, главный управитель захваченных в военную пору свеями восточных земель».

Выспавшись в довольную меру и набив естество тем, что предложили вкусить, пришлый на подворье, с трудом встав из-за стола, наконец вышел, не закончив беседу с троицею кнехтов, солдат, говором – заневеских людей, саваков, скорее всего, сообразил переводчик, с этим, громогласно рыгнув на выходе из кухни, приспешной резидента свеян, и потом, некоторый час погодя, уединившись в отдельной комнатке, один на один с ворохом бумажных листков занялся нудным, точию кропание дыр на истрепавшемся платье, думалось порою лазутчику, зато не в пример менее опасным, в стенах дома королевских служак, близившим заветную цель выбиться из нищих трудом;

«В сущности, писательство – каторга, – мелькнуло в мозгу: – Как ни пожалеть сочинителей? – отсунки. Вот, вот; именно… Оттертые прочь, сторону с дороги, в кустарь. Что за удовольствие – тратиться, губить животу на выдумки бумажных страстей?! Горюшко – писателем быть».

Время остановилось.

Из многоты наспех накарябанных слов и подчас даже и себе самому не гласящих ни о чем завитушек рождались беловые столбцы. Работался грядущий успех.

Совесть на Москве не тревожила, почти успокоясь – не было ни тягостных дум, ни скоротечных раскаяний, лишь только подчас, вечером, когда не писал, с грустью вспоминалась вдова.

Присовокупив дополнительно – умей торговать! к общему количеству душ сотни полторы небывалых – взял, как говорят с потолка, гость, поколебавшись нашел число перебежчиков довольным и на четвертый день, к вечеру закончил труды. Мыслилось: не он, так другой; мало ли у них в городу, в Нюене искателей счастья.

Полюбовавшись на свое рукоделье, мастер отошел от стола и с тем, намереваясь идти укладываться спать различил в сумерках опричь от сумы с отработанною грудой бумаг катившийся в сквозном ветерке в сторону дверей колобок.

«Семь талеров, – подумал писец, разглаживая скомканный лист: – Деньги на полу не валяются. Ишь хитрый народ: бегают. А ну-ко – на стол!» – и, перед тем как поставить более заметную точку втиснул, в предпоследний столбец: «Огладвинские жители Охты корельские монахи: Мелкуй, Князь, Туйво, Тихонко за полем голузинец, Афоня рыбарь, Ламбин сеятель, юнак Палештин»;

«С песнями, – подумал разведчик, вспомнив босоногого тихвинца, Первушу Рягоева, – капусту возил, в погреб монастырский… Не важно.

Взяли на испуг, короеда, – промелькнуло вдогон: – Как не рассказать? – поделился чем-то, поплясав на снегу».

Около месяца назад посланник доносил по начальству, за море о том, что назначенные на переговоры в Стекольну, то есть в город Стокгольм канцлеры великого князя, сановники окольничий Зюзин и не менее знатный представитель боярства Борис Пушкин в местническом споре за власть (от praeregativen, буквально) все еще, увы, не решили кто кому подчинится сообразно местам службы при Дворе, занимавшимися в прошлые годы предками, поэтому, дескать битве именованных выше царедворцев бояр за первенство не видно конца, и стало быть, ввернул резидент надо лишь, единственно ждать как распределит полномочия послов государь[82]82
  Имя победителя в споре, каковым оказался Пушкин, Поммеренинг узнал через дьяка М.Ю. Волошенинова лишь только зимою, 21 декабря (1648 г).


[Закрыть]. «Дума, – захотел написать посланец сопредельной державы, Riksrad, в силу нескончаемых толков о грядущей судьбе переселенцев крестьян, перебежчиков похожа на рынок, варварский базар», но затем выразился по-деловому: «все еще не может составить instruktion» (перечень наказов послам).

Что они положат на стол? Может быть там, в Думе знают об отправке лазутчиков? Пожалуй; а что? – русьские неглупый народ. Главное, конечно: затяжки. Почему не спешат с выездом великих послов? Странно; ни туда, ни сюда! Видимо причина задержек, рассудил Поммеренинг – свойственная жителям Руссланда, восточная лень.

Вышло, что в приходе посланца Карла – генерал-губернатора Восточного лёна, Ингрии в назначенный срок не было великой нужды.

82

Взяв чистовой реестр инвентаризованных Стрелкою коронных персон, как значилось на первом листе, несколько подпорченном кляксою, посланник-агент ее королевского величества, притворно вздохнув, глядя в никуда произнес: «Только-то? Всего ничего; маль, как выражается чернь, местная прислуга. Пустяк!.. Тысяча, без трех перебежчиков».

– Не стал округлять. Честно, ни единой приписки.

– Надеюсь, господин комиссар.

– За тысячу, на самом-то деле – там еще монахи, внизу.

– Шесть лет назад мой предшественник в Московии, Крузбьёрн, – попенял резидент пришлому, дополнив смешком сказанное, – заполучил от некоего, имя не знаю, такого же как вы писуна, экскурсора в чужую страну, разведчика существенно больше.

– Вымерли. Чему удивляться? Время, – пояснил переводчик, – злое – никого не щадит; истинно. Чем больше, тем лучше – лучше бы.

– Да нет, расплодились. Мало, господин оверсаттаре! позвольте и так, в рамках основного занятия, у нас величать. Вряд ли за границей возрадуются. Ну и писец… клякса, – укорил резидент, не договорив до конца; вот встал; одновременно зеницы хозяина, московского Карлы, углядел переводчик тронуло чутком беспокойства; с этим, показалось Матвею ощутился чадок.

– До встречи, господин оверсаттаре, прощайте – спешу. Фарвёл, – заторопился хозяин, бросив напоследках: – Потом.

Прощайте? отчего-почему? Как так: на полуслове кончать токмо лишь едва распочавшийся, было разговор? Тоже мне нашелся начальник! нате, – подивился Матвей; ну-у ж нет, постой-ка, не спеши уходить. Не рано ли? А деньги? А – пас?

– Херре! господин президент, – самоласковейше молвил русак, в следующий миг осознав, что Карлу добротой не пронять, пень – и, преградив немчуре выход, дерзостно похерив чины взялся расстегивать кафтан.

«Нюхаешь? У-у, б-белая кость!» – злобно бормотнул вездеход; «Правда что, немного попахивает, псиной… козлом, – присоединилось в мозгу: – Вымоемся позже итак. Разом, одежонку сменить».