Текст книги "Захват"

Жалкие, пустые слова!.. Не решись он, рассказывал – нашелся б другой; доводы в свое оправдание, шатун приводил. Чуялось, хозяйка не станет выносить за порог сведений, грозящих ему в случае поимки темницею, коли не веревкой – потому и валил всё, что приходило на ум; где-то, временами охаивал, по сути нечистый, как ни намотайся представить беззазорным, подряд. Здесь-то для чего изощрятися во лжи? – не предаст: по сердцу пришелся итак, бранивал себя, исповедуясь, промежду речей. Даже и готова, как будто предоставить ему, аже не уйдет со двора нечто наподобие права быти при любых обстояниях собою самим… Вот как! Пресловутая слабость, женская на деле подчас то же, что мужицкая мощь!.. Тут, с женской слабостью такого разбора, кажущейся средством воздействия на мужеский пол, якобы, по-ейному сильный отчего б ни ужиться, – но к чему прицепить менее приятный глагол – сказанную давесьрас-плату? Дескать мол, с его предприятием, вещала вдова может угодить в преисподнюю. Ни больше, ни меньше… Как-нибудь; авось обойдется… Страшное судилище прочит – грешник, по ее разумению;

По сути вещей не за что его осуждать. Что – росписи? Подпольные люди, пришлые жильцы – перебежчики, с которыми он, правда что, на ейный погляд носится как Ванька дурак с писаною торбой – ничто даже и когда переедут, заодно с деревнями в беловые столбцы. Котомочное – прах подорожный; то же, приблизительно, рек: полные, в законченном виде поименные списки;

Даже и за тем как составится реестровый перечень, заметил надысь, в сумеречном свете – не всем будет уготован отъезд; (полного, считай – неделимого – в миру не бывает); кто мертвые подпольщики? часть требуемых канцлером душ попросту возьмет с потолка, что было б на сегодняшний час, в безденежьи вполне беззазорным (паки рещи[69]69
  То есть: лучше сказать.


[Закрыть]: грешно правдою писать реестрацию), вдобавок неясно будут ли попавших в законченный реестр перебежчиков туземных селян, сущих в животе, а не мертвых и, тем паче не вымышленных им, высылать;

Что бы ни случилось в столице, за морем, сказал: на Неве, именно в Свином переулке (помнится название, так), херре губернаторе – дай! Вынь да выложь. Ну, а что касаемо тех беженцев, которых свезут в прежние края обитания, коль торг состоится – оные не будут в накладе; в случае чего, говорил, дескать, беглецы увезут к родинам, на Свию не токмо прежние свои животы, но и, заоднем нажитое в новопоселенцах добро. Як не позавидуешь? – плёл, жадная собака, брехун; выгадали дескать, изрёк, – а ему, глядючи на прибыль имущества, чужого – тоскуй? Был дом, на Брянщине, земля, плугари, Сабля да Мартышко – и вдруг, как-то получилось всему этому – погрёб, корачун. Где она и в чем – справедливость? подосадовал вскользь, чувствуя, что малость не так надобно вести разговор. Чем хуже поселян возвращенцев, коли сам – перебежчик? Плакался на горькую долю, потешаясь над прочими. Заврался, в речах… Молвя о своем предприятии – обеливал грязь; да уж, так. Юродствовал какое-то время; выглядело, как побирался;

Жизнь, баивал: сплошные отсевки от былого зерна; так ведь? али, может не прав? Как же то – его упущение? На деле: ничьё. Выронил, по-ейному – сам? Рок, дескать, возразил поселянке, видно уж такая судьба – хочется, иль нет: получай; так-то, не особенно верилось тому, что сказал.

«И; нет. Неправда. Отсеянное, прах – не судьба» – отвещевала Настасья, выстоит поди, обретет новое богачество. Тут, рядом, а не где-то у моря станется его возрождение, второе рожденье; подразумевалось: в Бору. В голосе звучала уверенность… Уйти, не уйти? Он де, говорила не стар, памятен, умеет считать, азбукам по-свейски учен, грамоте, коли не наврал, может, на Москву иногда выберется, зимней порою, приработати в немцах – речь переводить на торгу, свеинам, не то огурцы, бочечные им продавать; баяла, что, дескать поможет, во столичном торгу, ежели не справится сам…

Весело!.. И дальше – простец? Как так? Не хочется; большое не то. Вместо городской животы, в порядочных размеров дворце и прочего, что связано с волей роскошествовать – меньше, в разы: копушничеством знай занимайся, под присмотром Настасьицы, на грядках!.. О, нет. Увольте от сего начинания; и так поотстал. Что каждому собаке гражанину обычное дело: добиться под конец животы, с годами да с трудами богачества, – ему – догоняй?

Вот еще, нелегкий вопрос: чем, не говоря о подпольщиках закончится брань за более достойный живот, в достаточестве, аж, не дай Бог выплывут былые грехи, ятые в можаеску брань? Аже закуют в кандалы, как тогда? Тут тебе не то что роскошества – собаке под хвост, – канутся в назём, пропадут разом, превратятся в мечту даже огуречные грядки; тут-то уж захочется дворничать, в наземе копаться… И, с другой стороны: можно ль не исполнив подряд шествовать обратно, к Неве? Никако же отнюдь не годится. Там – пуга, и тут – кнут. Не больно-то разгонишься с выбором. Остаться? Идти? Тут еще иная забота:

Коль с овощами, в целом понятно, паки не решается смежный, не в пример огородному особого свойства, более весомый вопрос. Вроде, с огурцами разделались, но как же теперь быти, поступить с двуединством? Где она, родная душа: в ней? В женщине, которая обочь?

Посапывает, в общем приятно, с присвистом; ага, не храпит…

В чем же то оно заключается, хотелось бы знать, совокупление душ? Правда, любопытный вопрос!.. Читывал однажды в писаниях какого-то умника, в трактате о душах: якобы, способны сливатися; толком не сумел, до конца этого мудрилу понять – больно уж хитро излагал. Есть ли единение душ, двоячечина в людях? Неясно; вряд ли-то. А – в Красном Бору? Одности умильной – согласия, пожалуй достанет, но и то до поры; а далее? А как отойдет, к Юрьеву-осеннему дню, канет полевая страда? Именно; тю-тю, унеслось – где она, в осеннюю непогодь игра в однодушие? Возьми хоть кого, каждый на исподе нутра, в сущности как перст одинок. Единственно, кто может явиться – так еще заслужи! – рядом в скорбях человека и в радости, так это Господь. Полное слияние душ выдумал себе в утешение какой-то мудрец, тщившийся добиться взаимности у некоей бабы, надо полагать не крестьянки, да и в прочем, видать – полный неудачник… А то.

Жалился, не может витати посередь горожан, немских обывателей штада, жительствовать по-человечески, в неполном достаточестве; есть, говорил: кислая капуста да хлеб да осточертевшая репа, – ни прасквы, персиянского овоща де, рек не купити на гроши толмача, ни смоквы, да еще и, к тому ж, походя ввернул в разговоре с Настею, нужда оглупляет; дескать мол, сказать для примера, не возмог разобраться что это – сообщество душ с тем, как прочитал сочинение, ученый трактат. Праведная бедность де, молвил, ни с какой стороны не благоугодна уму. Больше вещевал о богачестве; ну да, о чужом; финики да фиги выкладывал, красно говоря. «Это называется завистью» – сказала, вздохнув.

«Да? Вот как?»

«Именно» – освоив глагол Карлы, губернатора края подтвердила вдова.

Молвил: да хочь как назови; главная собака зарыта, дескать не в словах, а в делах – что бы то оно ни случилось в будущем, в борьба за своё, кровное дойдет до конца… то же и теперь на уме… Так-то справедливый упрек, в общем, не касаясь причин.

Как быть? – подумалось, похоже впервой на проводах вечерней зари; подлинно; тогда зацепило чем-то непонятным за сердце гаснущее, впрочем, желание остаться в Бору.

Гаснущее? Как бы не так! Разве что, за несколько дней отдыха зело потускневшее. Остаться? идти?.. Тоже, так сказать – двуединство, правда что, иного разбора, нехорошего свойства. Путается, кура в отрепьях!.. Разом, не угодно терять эдакую славную бабу и, с другой стороны жалко удавить упования на лучшую жизнь.

Выплыли, в беседах Нева, Мёрнер – генерал-губернатор, клеть, недалеко от воды, под Лихославлем, подрытая, побег, молочко – пил, мучимый душевным раскаянием за злодеянья, мнимые, как жидкий свинец… Глад, холод, унижения, скорби, тельные, занеже борьба за существованье, драка с переменным успехом происходит не точию во изменяющемся и многоячески преобразующемся воином пространстве, но и, также внутрях – боль, перемежавшаяся кое-когда, в темени с хворобой души то, временами наваливалась, то отпускала; он, третий – лишний в нутренние рати не вмешивался, да и не мог, – сам, без лекарей выздоравливал… ну да, по-собачьи. Вынесши такое – осесть? Собственно, во имя чего? Преодолев эдакую тьму человеческих и нечеловеческих мук – даром, за красивые глазки поливай огурцы? Ну ж нет, поборемся. Авось повезет. Вытерпим. Ужели не так? Знать бы с чем его, двуединство кушати – другой разговор. Может быть, гуторил один некоторый умник, на свеях счастье – в человеке самом? Правда что; хорошая мысль! Аже разобраться как следует, не так-то и много надобно для полного счастья. Каждому свое понимание с чем кашу ядят. Именно… А что б ни почесть надобное-от – возжеланное – уже заполученным? Забавно итак: вообразил – победил… ежели достанет на то воображения, с которым не густо; кроме повседневной борьбы, принимаемой за некую ценность, в остальном – нищета; голь как голь; брань, за неимением лучшего могущая тешить – это вам еще не богатство… да и не мешало бы медленнее рваться вперед. Образ животы человеческой – спешить в никуда; рушатся, порою стремления нахапать побольше (Марко ладожанин – в пример)…

…Сумерки совсем загустели; вскоре появились, вошед отроки, ее сыновья: оба, очевидно в родителя, безвестно пропавшего плечистые, рослы, тощие; в какой-то заход младший паробочек, именем Лось – притолоку может снести; молча поклонившись, присели где-то в стороне от стола. Думалось вечор, да и тут, в темени, найдёнышу думается: в этом году… в следующем, то бишь у них, отроков появится брат; судя по тому как усердствовал родится мальчонок.

«Вота мои чадушка, обои пришедчи, – встав, проговорила вдова; – Здравствуйте, родныи, помощнички, пожалуйте к хлебу!»

Хлеб – собственный, не то что куски, браные у жалостных, к счастью кое-где поселянок! С тем, через недолгое время в загодя наполненной воском глиняной лампаде, настольной появился огонь.

Все есть, что надобно: и хлеб, и любовь; что б ни жить? Спит… Около… А где же еще? Конь-труженица; как ни уснуть? Слышно, временами посапывает, впрочем приятно… да уж; хорошо, что не храп. Чу – призвук… Подлинно. Еще и еще… Тот же невидимка, цвиркун. Что ему не спится, сверчку? Видимо, бессонница… тож.

Думает подобно… по-своему, за печкою… вслух. Завтра? Послезавтра? Когда?!..

Худо – и уйти, и остатися. Кругом виноват. Жалко и ее, и себя… или же, сказать по-иному, правдою: не жаль никого.

Что ж не удается уснуть?

Вот… кажется сбылось, наконец.

64

Уходил двадцать третьего апреля, на Егория-вешнего, быть может припомнит, – думалось Матвею, – вдова.

Пытка, для души – расставаться!.. Все-таки ушел, вездеход. Май! Сухонько… Вернулся назад, чуть не передумав идти; кончилась пора колебаний. «Тошненько не так, чтобы очень, – промелькнуло в душе; – никогда не говори: никогда… Фрам, деятель, ни шагу назад! Всё-всё, что происходит в миру и делается, будем считать – к лучшему; пожалуй, не всё, – часть, некая», – подумал вослед, с выходом вовне, за порог Стрелка, оглядев кое-как чистый до того, что и плюнуть негде, с вишнями у хлевика двор; с этим, на ходу перевел взгляд на изгороди;

В первый же день, встав, припомнилось, как шел за ворота, на придворный лужок ближнюю, до яблонки огородь – трухлявый забор, тын, павший на цветочную грядку заменил целиком, далее, в конце огорожи, за овином подпер кольями, с обеих сторон. – Глядючи, Матвей усмехнулся: «Выстоим, – казалось, рекут сплошь полуживые ограды, как-нибудь дождёмся, промышленник второго пришествия! стоим до упаду; свычное…»

Воистину, так. Дождутся ли его возвращения? – мелькнуло в мозгу: – выдержат годочка четыре, наибольшее – пять.

– Не горюй, свет-Настасьюшка, ужо победим, – проговорил в пустоту, выйдя на гусиный лужок: – вот хартии на лучшую жизнь! Хвастай… А коли – не получится? Молчишь, продавщик? Ежели с бумажной капустою, подпольной не выгорит, не сбудешь сию, пахнущую каторгой ношу, подневольную с рук, – молвил на ходу про себя, думая о списках несун, – выпадет (чур, чур, борони, Боженько!) иная судьба; «Тут же, – заключил переводчик для ушей поселянки, высказался вслух, – возвернусь. Жди. Свидимся ужо, як-нибудь; осенью, по-моему; верь», – договорил провожаемый, ускорив шаги.

Вздох;

Тройка утешительных слов, сказанных Матвеем у выгона, при сходе в низок;

Жаворонки – сковранцы, в небе.

«Как-ков!.. Пощадил, выразиться образно, волк из жалости козу на лугу: не тронул ни рогов, ни копыт», – произвелось на уме странника с подпольною ношей – с тем, неподалечь от проселка оный, вездеход, ощутив нечто наподобие грусти чуточку замедлил ходьбу.

Тишь, полная, до звона в ушах; сковранцев, над полем и соснами, усеявших высь некоторый час не видать; чуется лишь сердца биение, отметил ходок.

– Што б ни потерпеть. Погожу… Стренемось, – рекла проводница; в голосе, увы кратковременной, подумал мужик, спутницы по жизни, бесстрастном дома, на дворе и под крышею звучал непокой, – где уж там – спокойная сила, нет да нет проявлявшаяся в байках вдовы, молвленных надысь, в полутьме!.. Иноди в речах провожатой чуется, сквозит неуверенность; понятная вещь.

– Стренемось, – продолжила Настя: – Кончится недолгая ночь; будущий, хоть што б ни случись в царстве, и тем паче у свеев, за границами день – наш, – проговорила селянка с проблеском надежды в глазах, и под конец изрекла, зябко передёрнув плечами: – Будущее – день, понимай.

– День? Вечер, – возразил переводчик: – Наступает… ну да. Близится к тому. А не так? День кончился, по крупному счету. Поезд, на котором катил, образно измолвить по тракту, санный – за бугром, не видать… Кони с бубенцами, в упряжках – для молодшего племени, а ты, старикан яблоки позадь собирай, конское говно, катяхи… Но, да и спасибо на том – все-таки чего-то успел. Дале, неизбежен погрёб. Шутка ли: без малого сорок! Много, – заключил провожаемый, ускорив ходьбу; – именно; а что приобрел? Ценного, считай – ничего; маль, на прокормление блох… Да уж, так.

– Сходишь, – в скоротечной досаде на последний глагол, с грустью проронила крестьянка: – С Богом; побывай на Москви.

– Студа – на Соленое море, в Канцы, а потом… Невтерпеж. На тебе, разгон обуял; не остановиться итак.

– Видно… Авой-вой сторожись! ямина, колдоба с левши.

– Аа… та самая? Вдругорь не свалюсь; некогда, – примолвил найденыш, обходя по дуге луночку с едва прозябавшею, зеленой травой.

Смолкли, на короткое время; иностранец зевнул; вышли на проселок;

В низу, около дороги – теплынь; снег, виделось, пропав различался только за путиной, в бору. Тишина полная стояла вокруг; солнце, приподнявшись над лесом, зрилось, изблизи от сельца и дальше кое-где, в задорожьях осветило кусты.

Вот вновь глаголают, шагая рядком, чуточку замедлив ходьбу.

Настя: – Но скажи што-нибудь. Страшно за тобя, вездеход.

– Именно? О чем говорить? – Стрелка, убыстряя шаги. – (Позже путешественник вспомнит: выразив тревогу, всплакнула, потянувшись узреть дно человеческих очей, – он же, опасаясь разжалобиться и отложить временно поход на Москву, к Поммеренингу, не дался – отвел в сторону преддверья души).

– Боязно, – продолжила Настя, – отчего – не пойму. Слюбишься в путине с дворянкою, куда бы ни шло, стерпится… вдругорь схороню… Сыщики, опять же, в столице, по дорогам шиши – головорезы, разбойники, да мало ли што… По вузенькей досочке идеши, – укорила, вздохнув, – свалишься, того и гляди.

– Напплевать.

– Нет! – Настя: – Бережися, Матвей. Вот-вот забрезжило, казалось… ну да. Нравишься каков ни на есть. Мой!.. Тако же… наличностью схож – вылитый, как будто… На вид, – вспомнив своего беззаботу, павшего вещала крестьянка, – в точности такой же: высок. По-всякоразновидному, вскопь – той же, хоть нисколь не похож, – молвя на едином дыхании рекла однодворка, путаясь подчас от волнения в отдельных словах.

– Верю и не верую-от. Свидимся? Потом. Не молчи, – Настя, продолжая вещать. – Молви хоть едино словечко, миленький дружочок, Матвей… Как тебя зовут по изотчине?

– Родитель – Ыван. – Стрелка увидал, невзначай, слушая: глазные зрачки то, попеременно сужалися, то расширялись. – «Мой!.. сильно сказано, – явилось на ум: – собственница; ну и замах! Лучше бы, наверное свидетися, – только: зачем? К дьяволу, собаке такую можность. Если б зазывала к себе, временно хозяйка гостиницы – иной разговор… но, да поживем – поглядим; осенью, – итожил Матвей: – тишь, полная, кругом – не богатство».

– Стренемся, Иваныч? Да, да!

…Бор, красный;

Озими, чуть-чуть в стороне, около;

Над пажитью – жаворонки.

«Истинно, верит!..» – с горечью подумал ходок.

Он, Стрелка, чуялось в низу тяготился этим чересчур затянувшимся, кисельным прощаньем, но и, в одночасье не мог круто, ак довлеет мужчине оборвать разговор.

Лучше, бормотнул между прочим: делать наперед неприятное, а те, что полегше справы отлагать на потом. Дескать, вещевал, подступив наскоро едва ли не вплоть ввергнутися по уши в грязь – во что бы то ни стало зажить достойно, понимай по-людски, нежели работать успех, аки попрошай по алтыну; хочется де, молвилось позже, у развилки дорог летом, ал и к Юрьеву-дню, выбившись в заможные люди поливать огород… В общем, не лукаво налгал… именно. «Иду, прощевай, – помнится, изрек под конец, намереваясь обнять (не вышло почему-то, увы) с тем как, подступив на шажок выговорил: – Сбудется, верь. Уж не обессудь на такой спешности, сердечко мое». – «Вернешься, – прогласила хозяйка: – поливать огурцы? Да? К Юрьеву, не раньше?» – «Прощай. Встретимся». – «Придешь навсегда?»

Можно ли такое забыть? Вряд ли, – рассудил путешественник, замедлив шаги.

…Чувствуя себя негодяем, он, поколебавшись чуть-чуть сызнова решился обнять; в тот, птичкою мелькнувший часец, думалось взаправду нашел нужную как воздух соузницу в нелегком пути к лучшему, какое ни будь – с тем, преодолев слабину, молча поклонившись ушел.

«Только-то всего и не более доподлинной правды, в истинном значении слова, – промелькнуло в душе: – полностью лишенный лукавства лицеземный поклон, прочее, глаголы о будущем, по сути – брехня. Вежливость, коли на уме что-то совершенно другое, в обществе – лукавая правда; к счастью, лицемерием в ходе разговоров не пахло… Сызнова шагаем… Вперед!»

Пройдя с четвертину поприща мужик оглянулся.

«Вер-нуусь!.. Ждиии аа-ста-аа» – донеслось до ушей медленно, в глубоком раздумье шедшей восвояси крестьянки. Возглас, несомненно Матвеев изошел от спины… «Вот как, – промелькнуло у Насти: – радуется? Так понимай? Вряд ли; не похоже на то; выдурила нечисть лесная!.. Или же сработал отскок, вторье лесовое, у бора – эхнувшись от сосен, толстенных около дороги возник взвучившийся в голос дружка, явно чужеродный, восторг.

Радостно не так, чтобы очень – более похоже на грусть. Эх, Настасья! – Женщина смахнула слезу. – Надо же: уходит, уходит. А, коли не вернется? От-т тоби и сердце моё!»

…Тишь, перемежаемая кое-когда переливами свирельных звучков, напоминающих серебряный звон – в ясновысоком небе носятся, заполнив ефирь нежным свирестением жаворонки;

Где-то в низу, мысленно узрел путешественник – заплакала Настя;

Около (за тридевять миль, правильнее было б сказать… именно: чем дальше, тем лучше) поквохтывала, точно привязанная к памяти, – мелькнуло, – жгутом, во наказание за бедность белобрысая курица, по имени Фликка.

Рядом, пробираясь на поле, в заболотную дебрь двигался, едва различимо в зелени, о правую руку – в озимях – еще не забытый даже на подходах к Москве пригородный житель плугарь, коего пришлось ненароком как-то кое-чем наградить осенью, в минувшем году: голова битого, крота-землетрудника, без глаз – околпачена, к стопам, на аршин тянутся сосули-усы.

Едва ли не о всем, что касалось хода заграничных событий, предваривших страду, в буйном ощущении воли, распиравшем нутро думалось почти отстранённо, как о задавнело-прошедшем, реяли хоругвы надежд на всесовершенный успех. Не было ни страху за будущее, ни колебаний, связанных с возможностью жить в одности умильной, как Бог на душу положит, в согласии бессрочно, до смерти в добром, из кондовой сосны, кажущемся одаль не хуже прочих пятистенков дому, ни кончившихся по-за околицею совестных мук – но, через недолгое время улетело, как дым торжество раскрепощенной души; взвидев на закраине поля, саженях в сорока от настиных земель верховых, сразу же за этим свернул, во избежание встречи в задорожный подлесок, перебрел в кустаре к толщам красномедных стволов и, схоронясь от людей, конников, не столько в досаде на нечаянный страх, вынудивший кинуться в бор, сколько убоясь повернуть тотчас же, немедля домой – пуще, чем когда бы то ни было почуял, в сердцах прежнюю докуку-печаль.

Что же он, вконец испустошенный потугами быть в лучших, за границею можен сельскогосподарского (труд каторжный венчает успех!) тута, в подмосковщинах делать?!.. но, да и, положим вообще. Тамотко, у моря толмачит, грамотно, – а больше ни в чем, думается так не силён. Шастает, – припомнил Матвей по селищам для ради того, чтоб, глядя на заморские прасквы да прочие плоды, фиги-финики – единственно лишь трескою да печенкою с луком… да и то через день поддерживать в живых животу. Боле ни на что не пригож. Тут, в Красном, на еённой земле мало не до Юрьева-дня и, тако же в холодное время, не в пример городским более крутые труды. Есть – есть, хорошая, и, с тем наряду, кроме конопляного масла, самодельного, с хлебом – никаких разносолов. (Гречневая каша, грибы, вкусные довольно – не в счёт). Ни, тебе лимонов, ни прасквы.

Роскошества не падают с неба – за сколько-нибудь, в общем приятную в умильном согласии, безбедную жизнь, выйдет: неприятным плати. Сельскогосподарская рать, в сущности – все та же война; брань – образ жизни, получается так; нечто наподобие сицего минувшая брань, драка за вполне обеспеченный, так будем считать, временно, достойный живот на свеях, путевая борьба.

Брань путная когда-нибудь всё ж, рано или поздно закончится, – а тут, у нее, вдовушки – до гроба воюй. Тут тебе, охотник роскошествовать в Красном Бору зрится что ни день, ежедень более настойчивый труд: сей, паши; вёснами хозяину поля, хлебородного – страх: а вырастет ли, в случае заморозков хлеб? а, позябнет?

Поздно возвертаться в оратаи; с годами отвык. Незачем, под старость горбатиться – и, кроме того мало ли своих мужиков, пахарей? – Коняша и Лось. Разве что: капусту полить, да, по-под забором – цветы. Увольте от такого содружества!.. Проехали, нет? Вон всадники, – увидел Матвей; «Двоица, – мелькнуло в душе: – всё – двойственное, али двойное…»

Может быть: родная душа? И, единовременно с тем: ни прасквы, ни, тебе померанцев, горьких, в сахаре, ни цытрусной водки… ни – сходить на кружало, ближнее для ради простой. Нечего сказать: потребитель!.. прибылей купчишек губитель. Что это? Ага: полужизнь, ежели так можно изречь… Уевшись конопляного масла, вкусное – хоть что надоест.

«…Можно бы, до купы пристроить к лучшему, что было на хуторе большую любовь, тако же, с ее стороны (да уж, не лукавая правда, – первого разбору, считай!)… Быть того не может, что Настя полюбила за так – вескою причиной тому гадина взаимная хоть. Как с этою завадой сражатися? Помеха, ну да; яко же еще назовешь? Глупости! Как-кая любовь?!.. Нерешительность сродни слабодушию, простился – иди. Ну тебя, с твоею раздвоенностью, – молвил в себе, глядя на проезжих: – идем. – Кончилось! Ни пяди назад! Нетути любви ни за что – так ведь, так. Ценят не за карие очи да за черные кудри (пугало ходячее – странник), – главное, для женства – труды.

Ч-чо эт-то, коли не тоска?!..»

Двигаться к намеченной цели как-то не особо хотелося, когда, наконец тронулся, простившись долой.

«Худо и тебе, и Настасье… Жаль! – изговорилось под деревом, в лесной тишине: – Чо жже ты уккоил, Матвей?!» – Взвиделись, подумает позже баенка в верху ручьевины, почерневший полок, веничек духмяный – распарыш, полусгнивший забор, ищущие встречи глаза;

Помнится, – мелькнуло у Стрелки на уме: отошед несколько, за тем возвернулся – подбежал, суетясь и, в скоротечном смятении душевном вручил оторопевшей на миг от неожиданности домохозяйке, зажиточной в довольную меру жалкие, как жизнь в одиночестве четыре алтына. Хочет мол, изрёк постояв некоторый час поокол впавшей в замешательство Насти потребит на дела, схочется – раздаст голытьбе. Вывернул кишень наизнанку, дуралей – напоказ. Большего не стал предлагати. Отдал, межеумок… двуличный… ушлая собака что мог.

Высказала: как-то глядит странно, не совсем по-людски. Взор бегающий… именно так; несколько мгновений в глазах Настьицы мелькала растерянность, потом говорит: «Лучше не гляди, отвернись. Чо ет-то со мною творится? Я уже померла?»

Недоумевающимися-от постояли некоторый час, в немоте, безмолвствуя, и тот и другой; что произошло – не понять.

Кончилось! Идем, наконец вон… из никуда в никуда.

Ненависть какая-то, вязкая, неясно к чему – прямо наказание божие! За что?! Эх-х Матвей… Можно невзлюбити себя чуть ли не за все, что живет в недре твоего естества, будь то недохватка могучества в дряхлеющем теле – стариковская немочь, али же, допустим когда мучает тяжелый недуг, – что, предпринимателю злиться на себя и на мир за то, что не хватает, собаке жадному каких-то вещей? Раньше, не имея советского, из Ратуши жалованья, в общем хватало пенязей, и даже подчас, реденько, да метко пивали, в кабачке «На Углу», – позже, как пошло иждивенье – хочется все больше иметь; то же наблюдали окрест, в обществе жильцов Нюенштада… Странные дела, гражданин! В быстро меняющемся мире, да и тут, на Руси – редкостный пример постоянства; именно. Постольку поскольку, шественник – такой же, как все, норовом. Ужели не так?

Человеконаплевательство – да, чувствуется, с тем как пошло на восстановление сил, человекопочитательства – нет, разом в отношении к Насте и к себе самому. В некоторой степени: дрын, посох подорожный, клюка (не токмо лишь, единственно: брань как таковая, в отдельности, сама по себе), но и, дополнительно: мысль, похвальная, так будем считать, что мало ни решительно всё, что делается, бранником – к лучшему… А может, не так; вроде бы. Як хошь понимай.

Что – вещи, да и те же плоды, всяческие фиги да финики сравнительно с тем сколько предстоит одиночествоватъ? Мало, пустяк. Лучше ли трудиться как вол ради умножения благ? Пей-гуляй? Незачем трактирные кушанья, коль есть огурцы (вкусные не так, чтобы очень, яблоки моченые – лучше). Хмельник, наподобие штадтских, в Нюене, большой засобачим. С Фликкою – вдвойне одиночествуй… за деньги, ну да.

В сущности, любой человек не может безнаказанно жить токмо для себя одного; трудится во благо потомков, пополняя горбом едобное и некий набор нужных, да и, тако ж, подчас вовсе бесполезных вещей. Кто же, получается он, ходень по чужую казну? Недочеловек, по-витийски выразиться, сверхчеловек? Что бы то ни жить по-людски? Двойственно; ни то, ни другое. Он, бранник неизвестно за что, в нынешнем – такой же как все местные жильцы, обыватели простой человек. Именно; родился – пропал; глазом не успеешь мигнуть! Там вечное, а тута – в гостях: умер – все равно, что вернулся к праотцам, откуда пришел; как бы, для умерших: воскрес. Можно, ведь какое-то время поскучать без вещей. Правда… Почему бы и нет? Можно, да и, разом не хочется; эге ж: по-людски. То б то, по-иному – не выйдет.

«Тишь, полная… Ах, как хорошо!»

Жизнь даже на Руси развивается, положим, не быстро; мельницу какой-то мужик ставит, поокол, на ручье – вряд ли от нее на подворье донесется шумок… Прибылью запахло, ну да. Всё, что на земле совершенствуется, кстати сказать: (якобы во благо народа) – делается только затем, чтобы заколачивать пенязи, как можно побольше; ложью прикрываются стуки топоров… Да уж, так.

Будет ли когда-нибудь лучше жительствовать, в мире махин, коли таковых приумножится, в краю тишины – неисповедимая тайна. (Двойственно; всё то же, всё то же!) Бабка – повитуха Понарья, что живет за бугром надвое сказала; эге ж. Надо ли спешить к неизвестному? Под сорок годов! Что – вещи, на вечерней заре? Туточки, останься хозяином усадебки, с Настею: безбедная старость, в будущем, ни царских ищеек, ряженых в крестьянские срачицы (не то – верховые, конники, напрасно утек, прятался в бору от людей пашников), ничто не грозит… Ни талеров (чем хуже рубли?), труд в меру, тишина, как в раю. Чем тебе, оно ни богатство? Грохоту, наверно в Москве, дай в резиденции Карла! – крики, беготня, суета, выстрелы. Большой Нюенштад![70]70
  Предположение сполна оправдалось (подробнее описано в главах после 80-й). Вряд ли, под сосною предвидел, тем не менее – так.


[Закрыть] Около Невы, да и тут, видели на тихвинском торге сицевого зла – в преизбытке. Шумность городов оглупляет; да уж.

Всё путем, по-людски. Так распорядился Господь. Спокойствия ни в чем и нигде быть не может, поелику всё-всё, волею небес переменчиво; смирись, человек. Опасного все больше и больше? То ли еще будет! – борьба… Чем же то еще объяснишь трудности военной поры? Спокойнее борись, победим.

Потрудимся!.. как тот, что ушел, настин беззабота, военный, где-то межи чахи и ляхи превратившийся в труп, лихости боецкой – достанет… Весело трудился, положим ради добросклонства жены. Красота, женская – главнее богачества… Прибавим любовь.

Рушити свое умозрение… воззренье на мир, пусть не до конца устоявшееся к старости лет, мчаться голяком в неизвестность даже для такого как он, Стрелка вездехода – мучительно и, честно сказать, в некоторой степени страшно; виселица, впрочем не в счет. Будущего, в лучшем его виде, с талерами (несколько тысяч, думается), или без них, славного как пение жаворонков может не быть, двигаться во тьму неизвестного – идти в никуда. Столь же неприятно касаться мыслей о дороге в кресты. Уж не потому ли простец мужик, обыкновенный плугарь не думает о райском житье, предпочитая глушить мысли о грядущей кончине бегствами на пашню, простец штадтский обыватель – к ремёслам, купчик наподобие Марко, сказывал – в постелю к жене?

Чувствуется лютая злоба – и, единовременно с тем что-то наподобие радости; эге ж; двуединотво!.. Господи, да сколько же их, всяческого качества истин?!.. Две разноречивые сути выказались чем-то одним. Хочется такого, чтоб думалось: чем хуже, тем лучше; как бы, за порогом отчаяния – нет ничего кроме лесовой тишины. Легче? Получается, так. Право же, какой-то гнетущий, но и, как бывало не раз в прошлом, на исходе зимы, радующий парадис, рай. Ад, собственно. Что лучше – вопрос… Тройственно: и можно сказать, вслушиваясь в пение жаворонков: рай наизнанку, выспренний, а, в целом – одно: как бы, наподобие штадтский пробляди, в ночлежном притоне казывает, ушлому зад злая потаскуха судьба.