Текст книги "Захват"

«День добрый! – молвил, подойдя к старику, – здравия! Тепло-о… Как: помочь? К Свие, али к Ладоге, бать? – выговорил вслед за приветствием, ловя ускользавший в сторону, рассеянный взгляд Кошкина, узналось потом – сивоусого, с пролысиной мужа, чем-то – угловатостью плеч? – напомнившего Парке отца; «Судя по всему – корабельщик», – пронеслось в голове.

«День-то добрый – знаемо и так, без тебя, – отвещевал новгородец взглядывая в сторону крепости, на птичий базар, – токмо от, худые дела… Местный?»

«Получается; но, – с живостью откликнулся Парка, поведя бородой вбок, на крепостные валы.

«Понял. За Невою живешь. Пот-ту сторонней стало быть. Орач? На Песку? Тоже до сигов молодець?.. юноша, – обмолвился Кошкин, думая, подумалось Вершину о чем-то ином. – Ну-тко повтори цё сказал… Пахарь? Хлебосей, говоришь? – Сколупывая рыбьи чешуйки, влипшие в одежду помора, судовщик помолчал. – Вспомнился приятель один, – молвя, усмехнулся купец: – рыбу промышлял на Хрестовом, супротив бисюкарни… Малый… Познакомил туман.

«Пашем», – подтвердил собеседник, пропустив по рассеянности некую часть сказанного мимо ушей. Кормщик продолжал говорить.

Дым, над харчевою избушкою;

Таможня;

Суда… С дюжину, – отметил мужик: – только-то; чем больше, тем лучше.

Многовелик штат! – чуточку отвлекся помор, слушая порою в пол-уха то, что излагал мореход: жительников тысячи две, коли с молодежью; ого! Пристань полукружьем обставлена складскими плетьми, доски бережного откоса, позади мостовин тщательно проложены мхом. В пору осенних наводнений пристань на аршин затопляло, собственники складочных мест, многоразличных лабазов, расположенных выше получали за них при заблаговременной сдаче в ренду, то бишь, по-простецки: в наем более высокий доход; жили, получается с брязги. Сразу же за рыночной площадью, невидима снизу – лютеранская церковь, кирка, с неказистой на вид (спасо-преображенская значительно краше) звонницею, там же, вокруг, вплоть до Свиного переулка, где живет губернатор мазанные темно-вишнево-бурой, инде облупившейся вапою – градская управа – ратуша, дома скиперов, судовладельцы; далее, с площадкой меж ними, до сих пор не оваплены, что кажется странным: двойка общежительных изб рейтаров и прочих солдат… Истинно, паучье гнездо! «Скуду токмо ни понаехались, – мелькнуло у Парки: – амбурцы, с немецкой земли, с Готланда, природные свей, финны, перелёты, как Стрелка… Мало, что унес корабельник – на пожогу навел! Добре, смолотити успелося, не то б – голодай…»

Воспарив мыслью горне, выше колокольни, с крестом слушатель, припомнив толковника спустился пониже и, чуть-чуть покружив над прибережной харчевней, продолжая внимать кормщику, сквозь дым из трубы, заполонивший пространство у мостов, приземлился:

– Товаришко имают-те, нехристи, – сказал корабельщик. – Останнюю рубаху деруть… Навось, постоим за свое! Ва-аська!!.

49

Что это? Кому говорит??

Встревоженный последним глаголом, Вершин обернулся к воде и, проследив за направлением взгляда своего собеседника увидел карбас; около, в сторонке от грузчиков стоял человек; нос, кичка стариковского судна упирался в причал.

Вот так так! Это же как в сказке сказать: он! Васька? Сокол!.. Лишь борода стрижена, клинком, дивовата – невидаль, среди земледелов, да чуть-чуть набекрень сдвинувшийся при переходе на берег, норманской треух. Что это пошло выпадать: то встреченный нежданно-негаданно у тракта Матвейка, ненавидимый ворог, – пронеслось на уме, – то наилюбимейший брат… Ажник защипало в глазах!

«Слушаю-внимаю, О-веркиевич», – провещевал дрогнувшим, с зупинкою голосом стоявший у кички, думая поправить треух; – «Брат! Бра-атец!.. Палка! Неужели не так? Подлинно», – явилось на ум Соколу, замедлив ответ.

«Стрелися-таки, получилось! – промелькнуло у Парки, – да и не сказать, что случайно, – в некоторой степени – жданное; бывало, начаешь что-нибудь, и, следом – сбылось… реденько; ага: чересчур».

«Надо бы узнать, Василек, – молвил сивоусый, Степан, – кто же-тось теперече набольший нацяльник булмистров города, советских людей, обер, по-иному сказать. В ратушу направим стопы, к ратманам. Доколе терпеть? Полный произвол вытворяется: ни мзду не беруть, далеры, – посетовал кормщик, – ни же отдавати конци, сплыть из городка не дают, даром, цьто казал подорожную, за подписью крали, королевы твоей, – мрачно произнес новгородец в сторону того, кто молчал, старшего из братьев; – Как, как: Пипер, говоришь – булгомистр? – походя, с кивком за подсказ подданному свейской державы проронил корабельщик. – Тот же, третьелетошней; ну. – «Блюринга ешшо, помогай пиперов», – расслышал купец.

– Ты от, зятек, – молвил, подступая к лодье, – временно побудь за меня в пору совещания с вышним, а коли на лодью кой-нибудь советский нацяльницек из нижних притянется – расталкивай Гриньку; вздумал, поросенок, с безделья по ноцям блудовати!.. В ратушу, за мною отсылывай, в Совет. Уяснил?

– Чо же тут неясного, – зять. – «Вото ён каков, старикан, тестюшко, – подумал гребец: – мягок на миру, терпелив, – дома же, бывает не прочь кое и когда нагрубить, лается, базарный крикун; коли угодишь, на дворе в чем-то, Плешаку – не замедлит высказаться тут же, при всех: «Як: доспел?? Надобное! Сам догадался?» Что это: хула? похвальба? «Умкается, то и другое, разом», говорил Тимофей, шурин – младший сонаследник отца. Двинулись, навстречу… Степан вроде бы ушел, наконец».

Оба остолбели, братеники, что впрочем понятно!.. Кто же то первее очнется? Палка, не иначе. А, нет; вряд ли, – пронеслось в корабельщике, на первом шагу: что же то, оно происходит? – валится, на что-то присел… Ай-яй-яй! Как бы-то… да нет, не упал. Воно-ко, за грудой тючков.

«Усталь. Чересчур находился, – донеслось до ушей: – Кажется, маненько сослаб… Дай передохнуть, Соколок».

– Нет… Потом. – В следующий миг, бормотнув что-то для себя одного младший на едином дыхании, шутя перенес родича на кромку мостов.

– Си-илища!

– Ну д-да, говори… де уж там, – промолвил гребец.

Преодолевая истому, пришлый – поселянин – шагнул в чрево новгородской лодьи, судно, отошед покачнулося, меньшой поддержал, за руку, приятно для Парки ненароком щипнув; трижды, по обычаю невских русаков почеломкались, разок обнялись.

«Так-таки нашелся, блоха! Сто лет не виделися, – рек селянин. – Сем-ка-от посмотрим вниматвльнее… Хх».

– Остарел?

– Думаю… да нет, не совсем. Несколько, не так, чтобы очень, – вымолвил чуть-чуть отклонясь, вбок-назад, с радостной улыбкою, местный. – Так-то из себя молодец. Можно бы сказать: возмужал. Но борода, борода!

– За морем такие, на клин, – отвещевал с хохотком, не без удовольствия брат, припоминая Стокгольм. – По-ой, Кречет, – внутренне гордясь бородою, отмахнулся меньшой; – мелочи, оставь. Из похвал шубу да кафтан не сошьешь, да и похвалу ли глаголеши, браток, не хулу? Як ты очутился на пристани? случайно? Ах, да, спомнилось: витаешь вблизи. Як там поживает изба, опчая, так скажем?

– Сто-ит. Чо же то ей могет поделаться, – изрек в пустоту, несколько смутившись помор.

– Ведаю; рыбак говорил, давече… Юрейко, ага. Пользуйся… Отеческий дом, Красное имею в виду. Знаеши? попович.

– А… тот… который… Виделись.

– Возможно, – дружинник, в сторону. – И як там – отеч?

– Помер, за маманею вслед. Там же, у холодных печей захоронили; около – на Красной горе. Как не жаль? Время никого не щадит, – присовокупил селянин. – Птах, набольший – купец меховщик… бывший, рассказала вдова, некая Мария: пропал – голову снесли, говорит. Как-то по-дурному скончался… Люди разбрелись, кто куды. Я от перебрался к Неве. Знал – мог проведати!

– Да нет, Кречеток – чаяли, недолго придется на приколе стоять; Плешка не велел отлучаться. Думалось, проскочим врата – Канчи.

– Кто? Кто, кто не велел?

– Кормщик, – отозвался гребец. – Мог бы, разумеется съездить, – продолжал, воздохнув, – только вот, мелькало: зачем? Расколупывать подсохшие раны? Ведаешь, что значит – любовь? Никогда никуда не возвращайся, ежели не хочешь страдать; честно, передумал, браток, – а тебе – рад всесовершенно, усач, и благодарю, что пришел. Славно получилось! А то ж. Сам сообразил, али як?

– Сам, по захотению Найды, женушки, – ответил, смутясь чуточку заневский посол.

– Ну и хорошо, по-людски. – Проговорив, Сокол поглядел на корму. – Брязгу платишь… Али может принес, як домохозяину мне?

– Ч-чо? Ренду?? – подивился помор. – Земецкое – платим; крупье; шланты. По-иному – никак… Что б ни поделиться с властями? – но, а что касаемо талеров, нужны самому; выкусят, – ввернул поселянин, обращаясь назад: из-за кулей, на корме высунулся и бормотал что-то невразумительное некий патлач, немилорожий чем-то ускользавшим детина – думалось, помянутый кормщиком гуляка гребец.

– Як? поспал? Скройся, говорящее тело! – рыкнул сотоварищу младший: – Прочь. Подуровал – отдыхни. Коли надоело в казенке, выбрался оттуда – пробздись. Погуляй около, вблизи на виду. Кормщик не велел отходить… Сгинь, – молвил с обращением глаз в сторону родного лица: – Вижу благоденствуешь, Палка! Эдак бы устроиться мне, – договорил с хохотком, скашивая взгляд на причал.

– Ну тебя. Молчи, перелёт. Чо уж понапрасну корить, – отвещевал собеседник, с деланной обидой сопнув: – Лучше бы, оно похвалил. Так бы то, – припомнив на миг старосту изрек селянин, – ухнулась, пропала изба. Кто ж тебе велел, перначу так не по-людски обойтись, распорядиться двором? Кто же, коли ни поскакун. Так же от, бывало на Красном: жарко у печей – побежал к cape, выкупаться, после ручья – прыг к двоюродному брату, Жеравлю – Федору, побайкать о книжках. Ну и доскакался до Новгороду… Осемьянясь? Трудишься по найму? за так? Захребетничаешь?

– Як те сказать? Дом полной чашею, большая семья… Жив – живи. – Сокол, отвечая вздохнул. – Дети подрастают, в дому… Славные! Калинка и Домнушка; погодки… Горят доменные печи, в Куту?

– Сгасли. Да уже извещал. Третью и четвертую домны, мертвые давным-предавно стали обживать барсуки; ну; представь. Прежнее – быльем поросло!.. Как-то на Гавриловой сележке, в снегу по весне хартии бумажные выкопал, снося березняк…

– Ченная находка!.. Эге ж. Сонники скорее всего, – проворчал, думая о прошлом гребец: – Ежели принес, так вручай. – «Поздно, – услыхал: – не сберег. Женщинам вручил, на растопку. Часом, толмача не видал? – вспомнилось, по случаю-от: сележка – у Нарвского тракта, около которого ён, – вымолвил, потрогав колпак, – оберег… увез, в тороках. Стрелка; горожанин, толмач».

– Де ж, – проговорил собеседник: – Не случалось видать. Помнится, зывали: Матвей. Так? Так-то слыхивал о сём толмаче, свейском, позалетошней год; Сувантской глаголал, купеч.

– Сравнивай, коли повстречается: под глазом синяк, ежели еще не отцвел, нос луком – крюковат, не прямой, личиновидные сцепки на кафтане, срамные – женщина с мужчиной целуются.

– Да это – везде; во сказал; нынече – у каждных ворот. Пуговки – примета одежды, а не толмачей… Посмешил!

«Да и безрукавка – не то, уж не говоря о чепце; к делу не притянешь, увы, – молвил, про себя деревенский. – Жаль, – разочарованно хмыкнув, проронил селянин. – Значит, получается так, брателко: прижился, в купцах? – «Двойственно; и так, и не так; вроде бы, – донесся ответ. – Сам не до конца разобрался, – произнес помолчав несколько мгновений гребец. – Плешка, старикан доброхотит, сонаследникам – брат. Ладим, Кречеток, помаленьку, но, бывало – чарапаемся кое-когда. Пристроимшись? Гм. Як понимай… Иноди похвалят; по-всякому. На то и семья. Сложно веселиться в зятьях. В общем, получается: любят, родственно, не як батрака. Знаешь: захребетник – чужой… Надо ли об этом вещати? Аннича от, только – жена недоочениват, – прибавил тишком, глядя в пустоту мореходец: – Мягко выражаясь… Вот, вот. Терпится. В другом – повезло.

– В чем? Красивая? – прищурившись, Парка: – Очень любопытно, браток. Значится – красуня, коль терпишь! Сказывай.

– Баска, не баска… Чо тебе на это изречь? – проронил, чуточку помешкав гребец: – Так, не перепадчива нравом, воопче говоря. Лает иногда, ни за что. Думательно, баба и баба: женское!.. При чем тут баса? – вымолвил, поёжась меньшой.

– Скрытничаешь? Правильно, братец. Золотом и доброй женою не хвались, отберут. – («Если бы!» – вомкнулось тишком в бесхитростную речь мужика; вымолвив, дружинник поморщился).

Любил-таки он, Сокол игрывать в беседах словами, – пронеслось на уме – горько, но и тут не сдержаться!

– Бысть так, – проговорил высокоторжественно младший: – В первые лета – благодать. «Исаийя, ликуй!» – примерещивался голос священника – неслось на душе несколько недель по венчании. Потом – тишина. Дальше – нехорошие звуки: беспрестанная брань, вопли, к месту и не к месту придирками заела, змея, – но и не уйти, от детей – безотчовщина не краше безматерности, як говорят.

Провещевав, младший сокрушенно вздохнул.

– Свадились… Такая от свадьба. Вадило-манило к любви, сталося – взаимное иго, ежели так можно сказать. Так-то-от живем-поживаем, – произнес мореплаватель, другорядь вздохнув; – право же, хоть смейся, хоть плачь. А и дружелюбства не знаем, уж не говоря про любовь.

– Сладится поди-ко, попозже, – взмолвил неуверенно старший, прерывая поток смешанных со вздохами слов: – Ты ее почаще… ласкай; внял?

– Да?? Пробовали-от. Не смягчается… Конем не проймешь. Разве что, пожалуй – орлеными. Порода; купчи. Всем – деньги, заособенно ей, Анниче, – примолвил гребец. – Дом полной чашею, живи, не тирань, но, бесперестанно – грызет… Господи, куды я попал! Ровно шкалапендра як-кая, греческой земли, понимай. Веришь ли? – подчас, Кречеток до болести сердечной доводит. Пификов ручных – обезьян, соболей, злата жаждает, супружеской власти… Более того: не велит, барыня заглядывать в книжки, а не то что писать; даже за глухою стеной. Сунется, бывало в комору и вопит, на весь дом: на вуличу ступай, не моги! Взвидевши бумагу – трясется. Думаю, завидует. А? Не перебивай, доскажу. Прямо живодерня какая-то. Ей богу. А нет? Спрашивал Степана Оверкича: иде же предел? Де же то гранича терпения, – но Кошкин – молчок, либо закругляет углы, образно измолвить, отвиливает. Дескать, ищи способы понравиться сам. – Высказав последний глагол Васька, отвернувшись примолк и, бормотнув что-то для себя, не расслышанное в чаячьем гомоне помором, всплакнул. – Так-то вот случается в книжниках… Прочто ненавидит? И невмоготу разбежатися, – итожил гребец: – ни попы не дозволяют, ни дети. Бьют в снах по голове, пистолетами?

– Че-го? и тебя? тоже? – произнес поселянин в мысли, что слегка оплошал, проговорившись о том, что произошло у гостинца, только что вот, с ним – наяву.

– Ночью пистолетят солдаты – было, и тебе достается, пробуждаешься – мысли, – рек, недопоняв изглаголанного Паркой гребец. – Временем, особо на Волхове, с кончиной пути – тошно возвертаться домой… Прямо хоть живи на борту, одаль от змеи; да уж, так. Поедом, как есть поедает. – Проговорив, младший покосился на пристань, охнул, и, следя за патластым сотоварищем – Гринькою, стоявшим у входа, около таможни, затих.

50

Д-да… ну и ну, – произвелось на уме старшего, когда мореход, Васька перестал говорить: – Так-то вот оно у людей; вряд ли кто решится изречь: радость и печаль – на двоих!.. Что может быть дороже согласия? А тут вам – раздор. Надо же, к чему прибежал. То ли – Найда. Ладо ты мое поноровное! А та, у него? Истинно – гадюка, змея. Это называется – жизнь? Даже прослезился, браток… Можно, при своих – сивоус, Плешка, главный корабельщик – ушел. Пусть его: поплакать не грех, чтобы отлегло от души. Тут – можно, в обществе родного братеника, один на один, там, за рубежами страны, да и посередь сотоварищей – нельзя, осмеют.

Он, Васька, продолжая вещать, повествовал корабельщик, до супруги – с люблением, как пчелка, в трудах – тестю помогает, на площади, в торговом ряду, плотничает, несколько раз перстни золотые хотел, да не получилось дарить, он бы, по ее произволу, жениному душу свою выложил бы ей с удовольствием, какая ни есть, но душа Аннице, добавил не надобна – выкладывай деньги. Трудишься, что лошадь – а прок?

Стало быть, живет писаниною? А чем же еще? Книжки – путеводный костыль? – предположил собеседник, выразив наумное вслух. Только-то? Не густо для счастья.

Чем же он несчастнее прочих? – возразил новгородец, продолжая глядеть в сторону причальных мостов; дескать ничего, поживет; их родич, красногорский Жеравль – Фёдорко, заметил меньшой, – сказывал ему, в русаках: тысячи попрали рубеж – ходят промеж двор, побираются, но впрочем не все – часть какая-то, – ввернул корабельщик, а ему повезло – и, чтоб не быть голословным вяленько, с ленцою изрек: – Дом, слава тебе, Господи есть, плаваем. А чо, не успех? Лодка судьбы не опрокинулась, красно говоря. То б то, получается: жив кораблеплавательным делом. Истинно своё получил; да. Отроки, добавим – погодки… Мало ли? Чего ж вам еще? Главная отрада, в довес к новозаполученной крыше, – заключил мореход: – зрение заморских краёв.

– Да? Врешь, соб-бака, – с ласковостью рек поселянин, вскидывая взгляд на причал: – Зрелищев немало и тут. Коли выбегати в какую-то иную страну, так… Ага, за жар-птицею. Ворону поймал. Что – книжечки, бывает похуже, балуйся – природа людей требует искать удовольствий, – ну, а как в основном? Только-то всего и наездилося: нерпич треух; шапка никакая не крыша. Щипанный ты, Сокол; а то. Верно говорю, не серчай. Мнится почему-то, дружок ты не туда перебежал; ну. Эх-хе-хе.

– Де уж там серчать, попривык… Анна отучивши; эге ж. Истинно-то: гол як сокол, – проговорился пловец. – Но, да кое в чем повезло, – нищий не кругом, Кречеток! Видел: за Невой – корабельнича, приморская гавань: каторги, карбасы… аа. Тоже вот, як ты хлебопашествовал, кое почем избы городчкие рубил. Чо уж поминать старину. Воли захотелося, шири. Снявшись, на Николу-морозного, в конче ноямбря – в ночь, вдруг… Сонники пропали дорогою, под Канчем, порты… Ехал по Гавриловой сельге, даб не попадать на глаза околодорожной вартве, то есть обойдя караульщиков… угу, сторожей. Часом, заедала тоска. Не хотел быти на подаянии у жизни – взлетел… Сам, по своему произволу.

– Ах, так вот почему сокола прибил, над крылечком!

– А? А, да, да. Як же, – подтвердил мореход. – Не за куском выбегал. Чается, увидим Перейду! Може, доплескаем до Индеи, находит мечта. Всё, али совсем ничего.

«Вот-т оно какая жар-птица! – промелькнуло у Парки: – То ли дело – жена, горлинка… Гнусаво поёт. Горлица, лесная голубка. Нравится, однако; жена, – думалось, – никак не поет… Жаль».

– В будущем, авось присмиреет, – высказался кратенько вслух.

– Тож предполагаю. Глядишь, к старости таки перебесится… быть может… наверное… и, разом пасусь, что не доживу до сего.

«Ты? Бо-исся? – уловил корабельщик: – Значится, надеясь на лутшее – не всё потерял. Одужеешь. Крепись, мореход. Верь в будущее преображение, и бабу пойми: живомужяя вдова, от разлук. Бог не выдаст. Как-нибудь, в житье распогодится, само но себе – али то кобыла умрет, сказывал один землетрудец, выбежавший к вам, за рубеж, либо то наездник подохнет; мало ли чего. Да и тут незачем, в проездах тужить. Отскорбишь родиною-от, не горюй. Как там, Соколок на Руси, в Нове-городе?» – «А, в челом… в опчем, – отвещал мореходец, радуясь предлогу свернуть в сторону от малоприятных, двойственного толка словес, – чо тебе на это оказать? Град наш, русийской! Мало суматошен порою, лишь давай воспевай всякового роду знакомых в беготне спознавати, худо – неответ на поклон, люди, мужичье, да и бабы кое и когда по-словенски, по-нашему, бранят – любо слухати, не то, что у вас, – приговорил мореходец, поведя бородой в сторону незримых с воды, скрытых огородью лавочных мест. – Был, в первый лета на Москви, – молвил, продолжая рассказывать о новом житье: – Думал, обносившись на платье у Жеравля, двоюродного, знаешь таких, Федьки челкашей подзанять…»

«Дал?» – проговорилось в тиши.

– В зад.

«Жеравль?? Родич!» – перебил деревенский.

– Кто ж еще. Двоюродный, Федька.

– И? Ну ну, продолжай.

– Да… Ты его, собаку, – гребец, – вскользь упоминал в разговоре. Беседовали – так, ни о чем. Ровно ни копейки не дал. В зад – образно, для пущей красы, – приговорил мореплаватель, продолжив рассказ: – Это называется – родич? Ва-ажною заделался птичею: столовый начальник! Выяснилось, Федька – Жеравль, выбежав, таки преуспел – у Волошенинова седит, во подьячих; дьяк ведат Новгородскую четь. Голову слегка приподнявши от бумаг, писанины все-таки, с натугой признал брата своего, красногорча… Нет бы, щелкопёру востати да почеломкатися-от, по-людски. Тоже – перебежчик, ага. Ты от, надысь рек: выбежавших трудно понять. Так-то, оно так, да не очень; в действительности вовсе не так. На деле, – возразил мореход, – с этим разобраться не сложно.

– Думаешь? По-твоему просто?

– Беженцы ушли к своему, да и не только на Русь; не перебивай, милухна. От-т тебе, на это пример противуположного толка – двойственное всё, Кречеток. Люди, перебежчики – разные, поскольку: народ. Чельного, – изрёк новгородец, – полностью ни в чем не бывает, общее, для всех равноправие – немыслимый вздор, каждному – своя правота; подлинно. А все почему? Ложь-матушка – царица земли. Разные – и, стало быть, цель каждного людины – своя. Истинно тебе говорю!.. Общее, что есть в человечестве – стремление к выгоде, не в том, так в другом; единственно. Ведь так, согласись. Нет? Против? Не такой? Ну и ну. Странно, – удивился гребец. – Но, да и такое бывает… И войны, между прочим, по-моему – в порядке вещей, и всяческого роду насилия, и даже в семье. Ни лучшего чего-то, ни худшего у нас, на Руси, да и в королевстве не будет. Ну ее к чертям, филозофию. Так вот, доскажу. Часть беженцев – не все поголовно, скажем с оговоркой, браток рвется за рубеж, до Невы. Некто песнопевеч Голузин, будто бы, як ты говорил – этому наглядный пример. Так ведь получается; но.

– Х-ха. Сказал!.. Этот, вездеход образумился – уплыл восвояси. К вашим… то есть, лучше бы: к нашим. Дескать усладился, милок, баивал, не так чтоб давно. Даже земляную тюрьму спробовавши-от – закусил крепостью… вон там, – произнес медленнее несколько старший, Парка, подкрепив изреченное кивком головы в сторону ближайших валов. – Предок его тут, бегуна, видите ли некогда жил. Ну д-довод. Разменял Палестины. Стоило ли так, по-дурному бегати туда и назад.

– Гм-м. Не то. Правда, плоховатый пример, с Федькою; не писарь москвич. Вот тебе, за это иной приклад, более удачный пример – так сказать, с твоим же толковником: слыхал, на торгу: оный переводчик, Матвей служит при дворе самого градоначальника, Пипера, вещают купчи. Правда от неясно зачем переселился к Неве – могбы послужить у своих… Т-тоже неудачной пример!.. Видимо какая-то все ж, скрытая причина бежать с родины была, Кречеток, – проговорил мореход в мыслях о своей не весьма щедрой на подарки судьбе. – Эх бы то узнать о сием у твоего бургомистра! – (Селянин усмехнулся). – Да, да; много ли найдется любителей под свея бежать? Без причин, Палка, не бывает последствий. Не суди по себе… Как бы то, тьфу-тьфу ни сломалося твое благоденствие, – пристроил гребец. – Ну, а не касаясь каких-то неисповедимых причин, тянущих вослед за собой те или иные поступки, воопче говоря, жизнь определяют пристрастия; кому подавай родину, таким вот як ты, обнаковенной мужик, сеятель, кому – колачей; мысль проста.

– Мысль проста, да простота сложна, – выговорил старший, вздохнув: – Как быть захваченным такою премудростию? Выбор, того… труден; неужели не так? Жити в неотвязных раздумиях о том, что полезнее, теряя годки, али же – бездумно бежать?

– Главное: иди к своему.

Парка, соглашаясь кивнул: – Так.

– Прочь! – младший (рявкнул однокашнику, Гриньке): – В сторону! Еще погуляй!.. Ты – сидень, со своею привязанностью к дому, к семейному, – продолжил гребец, – аз, можно говорить: поскакун… леть есть – по-твоему; не важно, браток. Плаваем! По-своему прав, и по совокупности счастлив, ежели так можно сказать. Жаль, жаль подснежников, которые ты выкопал на пахотной сельге; сонники имею в виду. Может быть, таки не сожглись? Оба мы с тобою пощипаны, не только… И ты.

«По-разному» – расслышал пловец: – Биты – одинаково».

– А? Понял, – произнес мореплаватель. – («По-братски, ну да» – вскользь произвелось на уме). – Сон – то же проявление жизни; было, на Крестовском с тобою виделися, утром – во сне… именно.

– Да не был! – старшой.

– Важно ли? Помимо того: нынешнюю встречу прозрел; али таковая приснилась? В пламени пылающих домен видел паруса кораблей… То ж – путевники-дневники; в них давешнее – жизнь, – проронил плаватель, – не явственно явствуется, леть прозябает; озимые, красно говоря. Понял? Обижаешь, милок! Худо ли – о дивном писать? Иноди, к тому ж занимаюся читанием книг, всяческого рода житий. Был некогда у нас, на Руси знатный мореходеч тверитин Офонасей Никитен[59]59
  Ничто не пропадает бесследно, присовокупим от себя: нынешнее время, не худшее, чем все остальные родило кругосветного плавателя (Тверь) Конюхова.


[Закрыть], вслед вызнатится Васька, гребеч. Верится, увидим Перейду! Може то, не лучшее выбрал, да, однако ж – своё. Преодолел стену межи стремлением к заветной мечте и однообразием быта, ежели красиво сказать; каждому ль сие по плечу? Навось, постоим за свое! – рек, повеселев мореход. – Главная заботушка в жизни, – завершил с хохотком: – крепенько надуть не кого-то, а себя самого. Так; так, так.

– Тож – изобретатель!.. Хах-ха. В чем-то совпадает с моей выдумкою внутренней воли, – проронил собеседник. – Славно! Двуединством попахивает в том, как сошлось. Надо же. И ты молодец. А – коли пройдет чаровство? рассамообманишься?

– Куды ему деться? Не думаю.

– А все же? – помор: – Чем жить, случись?

– Тут, Павелко – загибель всему, – отвещевал мореход.

– Сиречь прилетишь, Соколок?

– Нет-т. Нет, нет. Можно ли такому свершиться, – возразил мореходец, и, проговорив произнес: – Нет в людях двуединства, браток. Даром, что змея-шкалапендра греческой земли – ни за что! Вытерпим. Кому-то небось хуже, в полном одиночестве жить. Знаемо на собственной шкуре. Все ж, за неимением лучшего – и мать, и жена… мужняя… не так, чтобы очень. Сроднича, какая ни есть.

51

В целом приблизительно так происходил разговор, судя по утраченным позже записям, которые вел плаватель в своем дневнике – и по тому, как подчас оба, то один, то другой вскрикивали, переговариваясь или, напротив, ненадолго смолкали от невеликоньких сравнительно с теми, что пришлось выносить Соколу, взаимных обид Гринька, сотоварищ молодшего из братьев подумал, что, договорившись о встрече байкают плывущие порознь в Новгород сердечные други. С тем, тот же сотоварищ меньшого, или кто-то иной из небольшого числа праздношатающихся, мнимый свидетель сретения мог бы отметить: скоротечная речь, с произнесением каких-то глаголов наперебой у собеседников кончилась; при встрече друзей, в сущности – обычная вещь. Далее пошел разговор более спокойного склада, без каких-то чрезмерных выплесков сердечных страстей.

Грузчики, отметил крестьянин стали кто куда разбредаться – давно перевалило за полдень. Вскоре, не увиденный Соколом, вернулся купец; поговорив на ходу с Гринькой, встретившим его у ворот, обликом печален, понур – медленно прошелся вдоль берега, на что-то присел.

«Воно-ко то чем отрыгнулося о нынешний плав зрение заморских краёв! – скажет, посмеясь корабельщик по прибытии в Новгород кружку базарян, употребляя слова, произнесённые в беседе братеников его примаком; – это ли еще ни успех?» – но пока, мысленно отметил пришлец, местный жительник под час разговора с родичем, безгласно сидит – тем более, дополним свидетельство, купцу не до смехов.

«Мозолистыми – хлеб не сиротский, с маслом» – уловил судовщик, глядя на ближайший к нему околобережный карбас, и, продолжая рассматривать головки сапог снова погрузился в печаль;

«Нечего жалеть о покинутом. Вперед, так вперед. Жалью морей не переедеши, – примолвил гребец: – Энтим вот – иной разговор. Своекожным рукавичам, браток миленькой, таким як мои ввек сносу нетути, повсюду желанны. Вот-т они какие, видал? – Васька, потрясая руками в направлении солнца, осветившего часть западного верка твердыни растопырил персты. – Собственноручно добываем на жисть! Плешка иногда говорит, Павелко: увидим Перейду!.. В крайности, коли уж совсем будет невозможно витать в кошкином дому, – произнес чуточку замявшись гребец, то переберемся к другим».

«Да? вот как? – местный, поглядев на причал: – Право, не мешало б расстаться – только-от, куды подевать некую загвоздку с детьми? Деточек – в мешке унесешь? Ну говори, говори. Думалось об этом, Соколик? Набольший, хозяин пришел».

«А… Воно де. Пущай посидит, – Васька, оглянувшись: – В дому? отроки? Гм…мм. Подловил; правда что, нелегкий вопрос. Як-нибудь, потом разрешится. Сла-авные!.. За то и плачу. Правильно говаривал тесть: за выгоду какую-то, прибыль чем-то, мореходеч – плати».

«Да уж, так. Сердцем за богачество платишь; то есть, получается: плачешь, – уловил судовщик; – Что выгода, что прибыль – одно. Ты уж не серчай ради бога, для красного словца говорю: как бы, с добавлением слез выработал нечто двойное; и двойственное, с тем наряду. Чем тебе, ученой собаке, – молвил с удовольствием старший, – не пример двуединства! Полюби? Ну как, ничего? Делаем успехи! Ну да, выучился кое-чему кое у кого из родных, плавателей-от, – прицепил сельский, добродушно посматривая на ошарашенного малость услышанным читателя книг. – Двойственность, – вещал ученик: – то же, что на полы раздвоенность. Ты что-нибудь понял?»

– Трудно разобраться! – проезжий, – де уж, там. Как есть, превзошел. Не выйдет… Надо бы, – дружинник, – хотелось бы…

– Как хоч понимай. Сам не разберуся как следует; тем паче – удвох.

«Жалко… Научил… на свою голову. Эх ты, филозоп… умник, – донеслось до ушей судоводителя, когда поглядел в сторону лодьи вдругорядь: – Ин шел бы в пустынь, али записался в солдаты, ниже пребывати в сожительстве с такою женой. Как же т-то тебя угораздило сойтися? Ох-ох. Заживо хоронишь себя, коли-то всё правда-истина, что я услыхал; так! Эх-х, Персида!.. Индею какую-то выдумал».

«О чем говорят? Ят-тебе ужо погоди! Ай, Васька: пустомелит, баюн. Горе, а тому – позабавиться… Кого-то привел… Тот же; селянин, хлебосеятель, – подумал старик, вслушиваясь в речь незнакомца, с коим незадолго до этого беседовал сам; – странно, что еще не ушел. Дельничают. Нате вам, спелись. Оба хороши, болтуны. Как бы вислоусый, пришлец, – предположил судовщик, – не подбил нашего Васька своровать жито, в гавани, когда притемнится, либо учинити разбой. Видно неспроста задержался. Хочет побудить к воровству? Так-то не похож на грабителя, но мало ли что кроется внутри, на уме? Индию зачем-то назвал, и, что не менее странно, ни к тому ни к сему дочь, Анницу воплел в разговор, мужнюю супругу зятька. Смотрит в направлении берега, чего-то шепнул; вроде, приумолк… усмехнулся… Вновь заговорил, краснобай! Ну-ко мы его ук-ротим… Ышш».