Текст книги "Захват"

«Бог в помочь, трудники! Назём, под хлеба? Нуждное» – тянуло сказать, да не повернулся язык; нет бы то, мелькнуло: вручить сельнику, на бедность алтын – было кое-что в кошеле;

Как-то, на проселке узрел нищенку – горбунью старуху, шевельнул, подступив жалкую, в заплатах суму; пальцы ощутили фунтишко даренного кем-то из местных земледелов зерна… Предположения, любые – одно, в действительности, чаще – другое: вызнал, в скоротечной беседе: ползая, сбирала ячмень, сыпавшийся на земь по зернышку, на санном пути. Он вот, паучище, мизгирь хапает где только возможно в собственную надобь, себе, – та ж, бедница – посель не забыть, шастая по грязям проталин, в рубище и в мокрых лаптях трудится для деда и внучеков, на благо семьи. «Худо живем, батюшко, зане – без кормильца, – молвила, дрожа на ветру старая ворона, карга: – на солнышко надеемся дык: там, на Еремеевы дни крапивка, лебеда возрастет – сварим штец». Помнится, вручил попрошайке замахрённый сухарь. Отдал последнее, как есть. «Храни тебя Господь, одаритель!» – вещевала старуха, истово целуя рукав. Чуял, подступает слеза… Что ни говори, а приятно, думалось явить доброту ко всесовершенно несчастным, кто, с твоею добычею беднее тебя; все-таки – немалые деньги: тысячник уже, понимай, коли возвернемся в живых, рано или поздно к Неве.

Было, у какой-то деревни, обойдя Лихославль чуть не оказался в железах; шел осторонь посадских домов, не заходя в кабаки с мнимою мирской челобитною, зарос, охудал. Видом – коневод, еже есть сводник, похититель коней… Как ни вещевал, ни божился, что его обокрали, на гостином дворе – вбросили в холодную клеть, с тем, чтобы заутра вести в съезжую избу, на допрос. Не приняли, увы за ходатая корельских крестьян, жихарей олонецких сел!.. Ночью, разобрав половицы припустился бежать – кустами, водяным черномошьем, чуть ли не в кромешную темь. Вынесло, неведомо как, собаку, с капелюхом[68]68
  Капелюх – зимняя шапка ушанка (в брянском и вообще в юго-западном и западном говорах Великой Руси).


[Закрыть] в руке, мокрого, в болотной грязи на зарастающий выгон, и уж только тогда понял, перешед на ходьбу: в беге налетев на сучок там же, у села окривел; надо же такую напасть: залитый сочившейся кровью, глаз, левый совершенно не видел. К селищам какое-то время перестал приближаться, ночевал у костра, где-нибудь в кустарной глуши;

«Бедненькой ты наш погорелец! Холодно? Испей, сиротинка, – сжал обилась некая баба, – на тобе, криулик, согрейся» – и, проговорив поднесла теплого, с горой пузырьков, съехавшей в корец, молока.

Зрительно представишь себя, в сенцах поселянки на миг с полным благодати ковшом, пьющего – хоть смейся, хоть плачь: тощая, в царапинах шея, с белозерской поры, али же то, кажется с тихвинской ни разу не мытая, в клоках небольшой, с проседью (оттяпал ножом, дабы не мешала писать выходцев), срамной бороды, рваный полушубок, в репьях, с дырами от палов костра, птичий – обострившийся нос, филиновский, то бишь крюком… взгляд настороженных очей, лучше бы сказать: одного только, невредимого ока, потому что другой, к счастью не утраченный глаз был наполовину закрыт, но уже видел кое-что, выздоравливая. Главное: зяб. Как-то, угодив на морозе в копань с ледяною водой, твердою как дерево… камень, подле Весьегонска, хворал; часом, возникала потребность, целиком человеческая в пору невзгод, в стужу, на исходе зимы, но, да и позднее чуть-чуть, в марте напроситься в тюрьму, дабы пережить холодину в теплом (не было нигде таковых); мало не изгиб на пути шествия к стенам белокаменной… Шагал да шагал, пёрся, истребив мирияды-тьмы противоходных препон; в злом ожесточении думалось: чем хуже, тем лучше;

Март кончился удачно – не сдох…

Частью самовольномучительства нередко бывал, трудновыносимый подчас в темени душевный разлад; если ожидаемый в будущем, конечный успех радовал, иное в пути, все еще изрядно смущал способ добывания благ: как бы, говорилось в душе, падкого на прибыль, собаки: подрядился, в торгу с Мёрнером людей продавать; но; работорговлю завел. Эх бы то, казнился подчас где-нибудь в крестьянской избе, в теплом извести, потребить ставшее с какого-то времени докучливым чувство неопределенной вины пред теми, кто вомкнется в реестр подпольных, до прихода в Москву – носимых в кошеле, под полою рукописных людей; мертвые, конечно не в счет, мало таковых набралось, – как распорядиться судьбою новопоселенцев живых? – думалось, порою: насильник: чуть ли не по собственной воле, за какие-то деньги, далеры, (но, впрочем немалые), в угоду властям, канцлеру, по сути – ввергал беженцев с поневских земель в прежнюю неволю, раз так. Ежели б в советские люди, в правящий Совет государства – можно бы, мелькало в душе. Что же то никак не получится зачем-то – изжить, даже и теперь беспокоящую по временам, странную в борьбе за существование среди обеспеченных докуку-печаль?!.. Пусть даже и не правое дело, дело ли – терпеть нищету? Как-нибудь уймется докука; позже, за Невою; эге ж. Победителей, известно, не судят.

«Падаль, урдалак недоделанный!» – бывало, в сердцах бранивал себя, костерил где-то в стороне от гостинца, на окольях Твери, но через какое-то время – в подмосковной земле, выйдя окружною путиною, проселком на тракт, тянущийся дальше, за Клин, может быть в верстах сорока, пятидесяти от белокаменной, нежданно почуял: спутнику телесных мучений, непокою души, вроде бы приходит конец. Как бы то, за Клином разок щелкнуло чего-то внутрях чувственной махины, як в башне с часовой цифирьблатиною, напрочь заклинило. Никак, отстрадал? Думалось: теперь-то, вблизи от предполагаемой цели, с тем, что сохранилось хорошее внутри естества – полностью, душевно здоров. Слава и хвала Благовещенью! Недолго терпеть. Ни голода, ни холода нетути, единственно – слабь. Терпимое; пройдут, по весне, с душными рядком, за кумпанию телесные муки. Май близится, тепло. Ай да мы; справились. Победа близка. К лучшему идет, помаленьку. Всякое деление – скорбно, – рассудил у костра, где-то в подмосковной земле. Право-но.

Всё так? Не совсем. То-то и не спится.

Вот-на! Кончилось? Не тут-то и было;

Надо же, опять настает некое расстройство души! Именно. А что же еще? То есть, не прямое безумие, а в мыслях изновь чувствуется некий разброд.

Вся эта затея с экскурсорством, с добычею списков может завершиться ничем; так!.. в лучшем случае. А в худшем, делец кончишься на дыбе, в цепях; мало ли чего впереди? Следом возникает вопрос: помнится ли Карлу подряд? Не исключено, что забыл. Может оказаться и так, что списки заморянам, правительству, с каких-то времен – лишнее, уже ни к чему? Как тогда? Плакали тогда упования на лучшую жизнь! Впрочем, горевать преждевременно, авось победим. Да и не мешает напомнить, предпринимателю, с его писаниной, что, уйдя за рубеж, вынужденно, ради сестры, канувшей куда-то, не найденной – и так-то, делец чуть ли то не всё потерял. Нищий. До конца разорился, нацело; ужели – богач? Выпустил из рук батьковщину, друга однокашника выгнал за ворота, в пургу. Накось до чего докатился!.. Но, а все ж до чего? Именно? Убей, не понять! Будет ли изновь переводчиком, случись перехват ношева, бумажной капусты даже небесам неизвестно (ведают, не ври!) – а покель, ходень по чужую казну, мучимый, к тому же бессонницею: круглый дурак… Четвероугольный? получше круглого!.. Вещей – никаких. Ложь, – в естях кое-что из добра: чоботы… гм… дышат на ладан… кроме кошеля, с перебежчиками (тысячи две, думается так набралось), да лучшего (последний, увы) ножа, для обороны от злыдней, да камешка – огонь высекать, да фитилёчка (остаток), да курительной трубки, целой, как ни кажется странным (табачок изошел, нету), да случайно подобранных на паперти храма четырех медяков – только и всего достояния: борьба и борьба, драка неизвестно за что… Как-то помогает, ну да. Можно бы сказать: не существенное – стало большим. Да уж, получается так.

Движемся, почти напроломно по горам, по долам даже и в дневные часы, ровно ничего не боясь. Что это, коли не безумие – спешить в никуда? Шествуем и в будни и в праздники, и, что любопытно: неостановимый напор в гонке неизвестно за чем как бы то уже и не требует особенных сил; кажется, любая верста с некоторых мест, под Москвою стелется куда-то назад, за спину сама по себе. Только и забот, раздобыв где-нибудь, по случаю хлеб – двигаться, идти да идти… стался молодцом поневоле.

Что движет: деньги? будущая слава? Да нет; вряд ли. Серебро не причем; это все равно, что иметь шкуру неубитого зверя; приблизительно так. Звон талеров, которым подчас тешился в корелах, на севере издох, отзвучал. Что гонит на Москву, к Поммеренингу – побочный вопрос, главное: теперь от гоньбы, судя по всему не отстать. Надо б, но уже не получится; ну да, вездеход. Это вам не тихвинский промысел, когда по чуть-чуть втягивался в брань, привыкал биться засучив рукава; именно; к началу апреля до того наборолся, что, иное подумываешь: в жилах течет не обыкновенная кровь, но, коли можно так выразиться кровью, рудой стала подорожная брань. Кровь тела, скрытую под кожей руду (назвище которой не дали, ведая о свойстве руды течь по сухожилиям скрытно) – заменяет борьба; Вот именно. А все почему? То или иное каковство, главная среди остальных особенность души или тела, качество натуры приходит, впитываясь в кровь с молоком дательницы, матери; ну; качества не падают с неба, коли ты человек. Разве что, для нашего случая неясен вопрос: что это за мать-перемать!.. Исподволь борьба за успех, с тысячами тысяч препон выродилась мало-помалу из похвальной привычки драться побеждая невзгоды… выродилась, можно сказать, в некую борьбу за борьбу. То есть превратилась, в конце мартовской страды в самоцель. Вроде бы, душа не на месте, коли не встречаешь преград. Что и ни втемяшится в голову с такого житья – часом где-нибудь на дороге, к вечеру, когда засыпаешь чуть ли не как есть на ходу, али же по суткам без едева – приходит на ум: движется не Стрелка Дунаев, ясно же, в глазах обывателей туземных крестьянишек живой человек, но, торопясь на Москву шествует сама, по убранству схожая с кабацким ярыгою браньба во плоти!.. Гм. Благо – повсядневная брань? Да уж получается так; в гонке неизвестно за чем надобен ведец, поводырь… дрын. Посох страннический, лучше сказать. Токмо за него и держись! Вот оно какое богатство, на сегодняшний час; надо же хоть что-то иметь… Даже табачок изошел, кончился, как вышел за Клин. Только-то всего и осталося: шелыга, клюка, посох – подорожная брань. Что думать о судьбе поселян, тех что под полою? Забудь. Кто они в сравнении с тем, что преодолелось в пути, да и неизвестно еще станется ли, за морем торг. Будь слеп в стремлении идти к своему – правься на конечную цель в розни от надежд на успех; именно; шагай да шагай. Хлеб – телу, трудности – еда для души. К черту путеводные звезды, только так победишь. Вот-т оно какой поводырь. С ним, не увлекаясь мечтами о богатстве и славе, несмотря ни на что что-то из обещанных Карлом талеров таки обретешь.

В сущности, любой человек сызмальства – заложник страстей. Кто лжет едва ли не на каждом шагу, кто падок на любовную хоть, плотскую, кому подавай бубликов, чем больше, тем лучше, мягоньких, в обжорном ряду. Всяк бавится своею бирюлькою, и, значит в какой-то мере, соответственно страсти, которой предается – утехе, в добром понимании слова от кого-то зависим. Каждому – своя погремушка; берендеек не счесть. Независим от кого бы то ни было, тем паче не склонен увлекаться бавушками, единственно Бог. Каждая забава, играшка – склонности к чему-то, влечения, считай: поводырь, посох на дороге людей в парадис, в загробную жизнь. Страстная гоньба в пустоту, наперекор обстоятельствам, конечно же суть некоторый признак безумия – но как же тогда, в здравом состоянии разума не сбиться с пути в парадис второго разбора, не всеобщий, зато, в худшей разновидности быта, райского, единственно – твой?

Что же он, Матвейка с собою, в эдакой связи вытворяет?? И душу, и одёжку, и плоть – всё, за исключением страсти двигаться в престольную вщент, начисто считай, истрепал в брани на путище в Москву! Нет, не вожделенные деньги путевой поводырь. Посох, под которым имеется в виду помогай, думается нам не какой-то надобный, как аер ведец, – как бы, получилось: погонщик…

«Не спится, да и всё!.. Почему?».

Остаточная часть достояния, считай: оголтелость, выразимся эдак, по-своему, получше сказать: неостановимый напор. Двигает все дальше, насильница безумная страсть. Выяснилось, можно роскошествовать, как богачи даже в неимении талеров – страдать с удовольствием; бывает же так!.. Это вам не доля гребца, каторжника, в устьях Невы, – более приятная мука. Чувствуешь, порою: нахрапливость – как в свальном бою, кончившемся полной победою, под селищем Клепики, в можайскую брань. Чем тебе, оно не утеха, коли нечего исть; было, на пути упадешь где-нибудь, почуявши слабь, во изнеможении сил. Кажется, мелькает в собаке: талеры… (покаместь!) не надобны – борьбу подавай, любую, чем труднее, тем лучше.

Странная какая-то драка: вроде, изнутри – с червоточинкою, можно сказать, или же, что то же – больная. Все-таки; хоть что-то, да есть; даже и такая, делец, хворая подруга-браньба – доброе подспорье в пути. Станется, добудем успех!.. Силою. А как же еще?

Ежели достанет терпения удача придет. Нежданные завады, препятствия и были, и будут. Это вам не то, что – везение, случайный успех в чем-то, еже есть получай. Справимся!.. Успех предрешен тем, что жажды победить не убавилось. Продолжим страду. Совестные муки – не главное. Да мало ли кто ни делает не в том, так в другом тьму неблаговидных поступков… мягко выражаясь, ну да… Сицему наглядный пример: советские, главы Нюенштада, сиречь поведение тех, кто высунулся в лучшие люди; этим не особо нужна порядочность, постольку поскольку выгода – превыше всего… Да уж, так.

Всё к лучшему; вершить, так вершить. Знаешь для чего устремился действовать – лупи и лупи, бей да бей. Внешние препоны, к тому ж, словно городошные рюхи валятся одна за другою, падают; похуже дела с тем, что происходит внутрях – тамошняя, коли так можно выразиться битва в пути, вроде бы, казалось отжившая опять разгорается!.. А всё почему?

Задумаешься! Как поступать? То-то и не спится, Матвей. Тревожит; не одно, так другое, с душным положением дел. Есть, право же над чем поразмыслить.

Верст сорок, говорила хозяйка, или все шестьдесят, ежели идти большаком. Собственно, рукою подать; маль. Тысячи, небось отшагал. Сказывала, коли решит выдвориться надо тянуть далее на Черную-Грязь; ям; селище вблизи от Москвы. Скоро уходить, путешественник. И то – загостились. Нече подновлять сараюшки да гнилые тыны… Фрам. Вперед!

62

Произошло так, что и во сне не приснится!..Вечер, предзакатная тишь. Вдовушка, на имя – Настасья. Вот-т она, его приютительница; сбочь, до поры. Спит – не шелыхнется. Около дороги нашла. Вовремя свалился! Потом, с отроками в сенцы внесла, все еще живого чуть-чуть… Воно до чего доборолись!

Муж сгинувши, сказала надысь, вечером. В литовскую брань. За веру, дескать ехал трубити, но не за царя-государя. Ну и, посулив привезти норковую шубу исчез; канул между чахи и ляхи, уточнила вдова. Надо полагать, сообразно сказанному ею, Настасьею: пропал под Можаеском. А где же еще?

Ох-х уж ты злодейка браньба! Можно ли ее позабыть? Даже и теперь выпадает, временем сражаться… во сне.

Для иных воев, тех, кто проявил расторопность боевая страда, вызналось – литовский поход, в целом для Руси неудачный кончился добычею стад, в скотниках, рабов на поля, – а ему, Стрелке, беззаветному воину, не знавшему страха в стычках на можайском баралище достался разор. Был дом, на Брянщине… Пропала сестра. Нет названного брата, Серьги. Может, окончательно выдохшись в потуге нажиться до того захудал, что докатился до нищенства, коли не погиб; лазаря поет, побирается? Помочь бы. Но как? Нынече, пока не наладилася жизнь по задуманному сам – голытьба!.. Надо же ось так забеднеть. Впрочем-то, не всё потерял, – есть крохи, невеликие ценности. Борьба, например.

Стала, почитай удовольствием вседневная брань. Главное, имеются списки, временно: головье, для сна. Собственно, какой там – реестры, – схожая на кочень капусты, слипухами – груда бумаг.

Выдержим; не сдохла надежда победить нищету. Что ж, война: мучиться, душою и телом очевидцу боев, браннику – в порядке вещей…

Кончилось одно кроволитие, почнется другое, может пострашнее побоище, и так – без конца; люди никогда не сумеют по-людски договариваться, войны для них то же, что текущая в жилах до поры и до времени, пока не умрут – вполне обыкновенная кровь. Именно. Ужели не так? Сразу норовим получить то, что достается не вдруг… Разбойничаем, как бы; ну да.

С кем-нибудь, в дальнейшем затянутся душевные раны. С кем? Фликка – счастье? Ой ли? А, пожалуй… Нет, нет. Господи, при чем здесь невеста? Высунулась… Кто ее звал? Эта белобрысая курица в бесчисленных юбках ценна лишь, единственно тем, что у нее за спиною, в ближнем подгородье стоит криговская мыза, Карвила; этим, да пожалуй, в довес, также развалюхой трактиром ейного родителя, фадера – на тракте в эстлянты, в Нарву привлекает внимание, а больше ничем (больше – лучше). Хоть бы с ноготочек басы!..

Ждет, надо полагать, соблазнительница курочка ряба Матти, своего жениха. Квохчет, в ожидании свадьбы да в окошко поглядывает. Сын или дочь? Важно ли… кончав в июнь, вскорости должна закудахтать. Время… На исходе апрель. Пусть ее кряхтит, на здоровье. Может, родила? Нет, так нет. Ежели не в мае, так позже чуточку писклёнок появится, чего там – гадать… Скройся. Без тебя, неприглядина хлопот полон рот.

Кончатся ли эти раздумья? Новости! С дурацкой заботою о судьбах крестьян, собственно, бумажных – подпольщиков, носимых в котомке, годных до поры и до времени единственно лишь, в странствии служить изголовьем – Настя засоряет мозги; ну. Кажется, довольно и так внутренней борьбы, колебаний. Как бы, ливанула в костер, все еще, увы не погасший корчик самодельного масла. Что же он никак не растает, конопельный душок?!.. Вот еще с таким поборись! Кратко говоря, по-простецки: предложила остаться. Дважды вещевала – тогда, под вечер и днесь, поутру. Как же, ощущая изновь раздвоенность души не задуматься? Не скоро уснешь! То, попеременно влечет завтра же, чуть свет уходить, то предполагаешь осесть. Прямо чехарда на уме; истинно. Не просто решиться, выбрать на беду или счастье, призрачное что-то одно. То-то и не хочется спать. Страшная судьба – одиночество, мелькало под говор; слушая не очень внимательно, в полуха Настасью иногда вещевал, также о своей, кое в чем необыкновенной судьбе.

Как выстояла, не надломилась, не пошла по рукам, баяла – уму непостижно. Правда!.. Ни, тебе крепостных, ни приписных. Однодворка. Сватались, бывало не раз к ней, красавице на несколько сел, но да и, сдается теперь, в общем-то еще хороша; зрит? – коротко примолвила, вскользь. Можно бы, сказала Настасьица, да кто поведет, в эдакой глуши под венец? – выселки; и, также за бором, вещевала, вздохнув, чуть ли не сплошное безлюдье – токмо и всего выведенцев, пришлых мужиков поселян, с бабами – четыре двора. В прошлом на родимой сторонке, в новгородской земле трижды, говорит наезжали, домогаясь руки. Не шла ни за какие посулы; помня о своем беззаботе, без вести пропавшем отказывала, так понимай; не стала уходить на богачество с родного двора. Тешилась надеждою: муж, павший несомненно – живьем, хоть-то без коня и без шубы, норковой прибудет с войны. Годы напролёт одиначествуя, молвит затем, пристально вглядевшись в пространство позади ивняков, за придорожной расселиною – чуда ждала…

…В жизненном чудес не бывает!

Ниву собирались урезати, кой-как отстояла… Добрая земля! Молодец, конь-баба… Женщина, вернее сказать. Важно ли, что в гуще волос инде проблеснет сребрецо? Как не согласиться с хозяюшкою: даже теперь – видная собою, красна; лебедь! А коли б не впряглась, каторжница в битву за жизнь?.. Ясно, что имеем в виду.

Помнится, сказав о земле как-то не совсем хорошо, сдерживая лють рассмеялась.

Вот еще: одна, так не справится? – вещала Настасья, продолжая рассказывать, потом говорит: «Яко же не справиться? – баба. Детная, к тому ж. Возмогла». Маялась порою с хозяйством да с двумя голопузыми что в будни, что в праздники – с темна до зари. Ой как приходилось вертеться, молвила, едва не всплакнув, чуть не уморила сподвижника, хромого коня – но-таки, не вдруг, попозднее выбилась в середние люди, с помощью Творца, победила. Воинство за хлебный достаток да за конопляное масло видится понятным как день. Чем тебе, оно не пример?

Другая сторона корабельника, подспудная брань тако же не кажется темной; как-то, в ежедневном труде, баяла с приятной улыбкою вдова, помолчав: мужа, песняра-беззаботу, по ее выражению, смешному зарыла, – только вот глаза, говорит в памяти – не в силах забыть. В них, молвила, склоняя свои, собственные очи к столу непроходимая ласковость с мужицкою силой, жившие обычно в супруге порозень – в едино слились… Тож определенная ценность!.. Высказалось, также еще нечто связанное с мужеской силою, о чем изрекла с явной неохотою, вскользь; ясно что имела в виду. Но, а что касаемо душного, сердечной кручины – этого, примолвила дворница: не жалко, прошла.

Чем же то, с ее красотою да с его недостаточеством ей приглянулся? Так ведь? полюбила? – спросил. Что в ейном понимании, хозяйском: остаться? Может (хорошо, что не высказалось вслух!) – до поры Юрьева-холодного дня, на полевую страду – казаковать в батраках?

«Жизнь, так бывает, – проронила хозяйка: – станется, навек похочу. Кто, – молвила тишком, – не знавал прежде человеческой ласки – оного не может понять». Мнения людей, на миру не разделяться не могут, вообще говоря.

Вот как? – возразил поселянке, будучи согласным с хозяюшкою где-то в сердцах. Вроде, получилось: метнула камушек в его огород. Бранника имела в виду, воина, который погиб; именно; кого же еще?

Слушая, представил в дому павшего ее муженька: веселообразен лицом, падок на утехи с женою, неостановимо лихой бранник в полевую страду; высказался, вполувопрос. Да уж, подтвердила: всё так. Дескать, припожалует, в полдень, в пору хлебожати на клин: нет бы – отдохнуть, в солнцепек, – жнет себе да жнет, одержимый битвою за собственный кус, ни млека, ни ествы не испросит; «Оченно любил потрудиться, – проронила, вздохнув: – Изредка; вернее сказать, – молвила тишком: – не всегда».

Радости любил, а не деньги, присовокупила не вдруг. Якобы, когда отправлялся на литовскую брань маливал его за рубеж, в свейскую страну отпустить, с шубою иль нет – непонятно. Мигом, дескать, мол обернется – за недельку, другую. Ладился к могилам отцов. Там де, у ее муженька, бывшего положим, в Заневье – на корельской стране, баяла, прадедушко жил. Странно!.. Да и, кстати: почто вздумала сие говорить? Ну. Ладился увидеть прародины, да вот не пришлось – канул, между чахи и ляхи, повторила вдова. Жаль, бедную; погиб, так погиб…

Чается, прибудет – вернется до дому, изрек, дуралей; именно; а кто же еще? Как-то с холодком говорилося, абы не молчать – сочувственно-вотще-леновато. Где уж там, сказала: не ждет; вряд ли между делом, в походе прилюбился к другой, – пал. Даже коли, паче нечаянного жив, не отыщет. Вымер околоток, в поветрие, под Тихвином было – ну, а кто уцелел, тамошники в чермную не́житовицу-ту, молвила Настя в ходе разговора, вечернего, не помер, в чуму – тех, приговорила не вдумываясь в то, как звучит живьём перевели в Подмосковье.

Жалко!.. И такое добро, можно говорить пропадает. Получается так. Славная была бы подруженька в дальнейшем пути, предопределяемом свыше. И статью, и лицом удалась, деятельна, что хорошо, в общем-то, само по себе… Умница, что тоже не худо. Жить бы душа в душу до скончания лет, кольки на его усмотрение позволит Господь, – нет-таки, заместо сего тянет бултыхаться в грязи. Всё выгодно: и деньги, и счастье, даром что никак не прознать в чем же то оно состоит. Где она, собака зарыта? В пенязях? в сообществе душ?

Ну и применение отдыху: еще и, теперь, к денной заморочке мозгов, кончившейся было на грядках в свете предвечерней зари – ночно занимайся трудом! Запутаешься… Что выбирать?

Главное, по-нашему: деньги… Ой ли? Да ведь как поглядишь. Как, именно? С какой стороны? С той, что приоткрылась, нечаятельно в Красном Бору. Ажно, поглядеть с колоколенки, предложенной Настею: дворцы в городах, каменные – пёсьи конуры, злато-серебришко – навоз… Да, так, в действительности… Да? Так-то так, ежели в кармане бренчит маль на пропитание блох – тут можно бы к хозяйству прижиться, – а случись поимати с Карлы, генерал-губернатора не сдачу, а деньги, талеры – иной разговор!

Люб, стало быть!.. Ей-ей. Ну и ну. Прямо чудеса в решете.

Как-нибудь, вещал додерется до проклятого счастья. Вряд ли, усомнилась вдова – станется еще, не дай Бог днешное, что есть потеряет… Ну да: сицею пропажей считала, очевидно живот; именно.

Да что ж то за жизнь? Выброски!.. Невжо ли ж не так? Окончил бы, вещала вдругорь, несколько позднее, шастьбу. Что это, в его понимании – житейское счастье? Может, по-еговому – деньги? да? – перепросила, вздохнув. Счастье, говорит не в деньгах, но, по ее разумению, крестьянскому в том, что человек может радоваться по-настоящему, испытывать счастье токмо лишь когда, по ее мнению, хозяйки готов даром, безвозмездно – за так наделять частью своего благодушества кого-то еще; даже коли он, человек в общем понимании слова, потолочный – простец, обыкновенный орарь. Мнится, поимела в виду некое сообщество душ… Как-то – не совсем по-людски… умно чересчур; да уж, так; чаяла поди воумить приглянувшемуся чем-то найденышу, пыталась вложить в голову, что лучше бы им жити с нею, поселянкой удвох. Дельные глаголы, по-нашему!.. вообще говороя. В нем, стало быть, каков ни на есть нонеча, с его неимуществом, и в этой крестьянке то, что называется счастьем? Главная собака зарыта, получается – в них?

«В нас?» – недоуменно похмыкав проронил в темноту, вслушиваясь в скрипы сверчка;

Спит, праведница, обочь… Как все: вольно и невольно стянула шкуру – одеяльце, овчинное… ага, по-людски.

Счастье заключается в том, что, наконец – не один? Может быть, таки водвориться? За здорово живешь, просто так? Впрочем, не зело удивительно: кому-то, в миру честно добиваться богачества, хотя б невеликого, как в случае с Настьицею – сущая каторга, кому ни за что валится с небес получай… Двоица. С другой стороны, можно ли почесть предложение остаться в Бору на постоянное жительство шальною удачей? Коль скоро согласишься хозяйствовать, такой вот его, воистину залетный, успех должен окупиться горбом; так ведь, по-людски и по-божески… Прощай, серебро? Тысячи – собаке под хвост? Именно. Туда же – Карвила, мыза, и туда же – трактир… Так себе, оно – получай. Задумаешься!.. Может, права? Как же тут решиться на выбор? Прямо хоть кричи караул; – («Воздержимся», – подумал, вздохнув).

63

Шло к вечеру. Сидели, в избе у грубого, с чутком желтизны, не слишком хорошо, напоказ подобранному гостю, а так, по-видимому-от, по привычке вымытого ею стола. (Прошлого зимой, говорит, к масленой неделе, с трудом, с помощью ребят сколотила). В сумеречном свете зари скрадывалось виденье рук. Тесаные доски, сосновые слегка отдавали запахом семян конопли… Кончила, на днях перебор.

«Все ли ты, дружок исповедал?» – Настя, рассказав о своем. Было, иногда обинячил, то, есть выражался не впрямь – где-то говорил околичностями; ну; изворотом. Где употребишь недомолвку… Прятались отдельные частности, но, в целом не врал. Все-таки поймала на чем-то; даром, что простая крестьянка – на козе не объедешь!.. В малости какой-то, касающейся платы за брань с нищенством не стал раскрываться: мало ли чего впереди? Верилося, в общем: не выдаст. Вроде бы, как мог просветил, даже с перебором… Сестру, ятую в безвременье в плен, не найденную даже в Ливонии, скользком притянул… думалось, в беседе – и так вдосталь выложил, для первого разу. «Не к чему таиться, свои, – молвила чуть-чуть погодя: – Лутше изговаривать въявь. Есть плата, и есть расплата, даже за невольно содеянное… И триисподняя» – ввернула, тишком. Странные слова! Ну и ну. Чем платит, вещевал изворотом, видно по его изможденности, а что надлежит выложить московскому Карле, резиденту свеян и, соответственно как будет выглядеть ответная дача генерал-губернатора, заневского Карлы, Мёрнера не стал сообщать. Надо ж: не дворянка, не книжница – но как говорит! Как ясно взвидела конечную цель, даром что не много сказал!.. то есть, по великому счету не сказал ничего, ежели по правде сказать.

…Смерклось помаленьку-потиху. В сумеречном свете зари к одворью, затопляя низины подбирался туман – сосны, как церковные свечки, гаснущие, кое-когда втягивались, у перекрестка в задорожную мгу; помнится, поскольку подчас глядывал на стог, за окном… Невзанарок, по нечаянности пальцы ее, дрогнувшие при наложении ладонью прикрыл – Настя на мгновение смолкла, но не стала отдергивати. В целом, считай – женскою осталась рука… Вслед сицему вещал не таясь.

В общем, хорошо побеседовали-от, по душам. Двожди совещались, ну да. Сумерничать стали позднее, с проводью вечерней зари. В меркнущем свету завязался несколько иной разговор, кончившейся в полную темь – байкали до позднего вечера; потом подошла, исподволью ранняя ночь, – тут-то и затренькал сверчок. Дальше продолжали беседовати, как бы втроем с ютившимся немного поодаль, где-то (на печи?) невидимкою, до входа в избу двоицы еённых робят, маршалов как есть, великанов так, не воспаляя огня.

Сумерничать – милое дело, в радость (и, пожалуй не очень важно, кое и когда, не существенно о чем говорить, – было бы, одинственно: с кем);

Так вот, продолжая размову, не спеша и беседовали с глазу на глаз, до появления отроков, пока позволял видеть очертания лиц полностью сгустившийся мрак. В отличие от первой беседы больше и гораздо охотнее вещал о себе; в сумерках, отвлёкшись размовами от денных сует можно говорить обо всем.

Пробовал он, всякожды, – но нет, не далось вдосталь животов раздобыть: ни в Риге, исповедал, ни в прусах, ни, потом – на Неве; тут Карло подвернись, губернатор Ингрии, Восточного лёна: предложил прогуляться, посулив магарыч, плату за грядущий успех – он, предполагая вернуться к лету в Нюенштад, согласился.

Яко на духу рассказал всё, не исключая подробностей, когда вещевал в сутеми, с кончиною дня. Разве что не стал говорить вдовушке с чего началась эта оголтелая рвачка неизвестно за чем. Вон куды завел корабельник: в подмосковную весь!.. К женщине, с которой быть может сложится хотя и не жизнь в лучшем понимании слова, то, хотя бы – семья. Рвется, умозрительно к талерам, но может, злодей, работорговец, предатель – переветник попасть на шибеницу, али на дыбу; здесь-то – из чего выбирать?