Текст книги "Захват"

– Вот как, – произнес лейтенант: – Оба предпочли огрызаться… Не хотят удирать. Точно сговорились.

– Ага. Трудно ли такое понять. Как же то – иначе? В углу. А, не загоняй, капитон, – Сувантский, поправясь: капте́н выговорив.

– Это же что: вы еще, к тому же – охотник? – Марта, для ушей моряка.

– Дельно!.. Человек не медведь, – молвил, разобрав половину сказанного Сувантским пробст: – Каждому из нас предоставлена возможность подумать, прежде, чем куда-то уйти. По слухам, кое-где притесняют, в нарушение прав на лучшее, чем было житье для среднего достатка людей, что правда, господин мукомол – но, к счастью: недовольных настолько, чтобы не подумав как следует покинуть страну прекрасных, полагаю в грядущем возможностей не так-то и много, и, к тому ж, – заявил с некоторой грустью, для всех: – кто-то из крестьян своеземцев спасается от мнимых обид.

– Веррно! Неужели не так-к?! Да уж, господин преподобие. – Взрычав, толстосум, несколько смущенный вниманием особого рода к личности своей генерала, впрочем ненадолго, примолк.

– Именно, – сказал губернатор: – Думай, не спеши убегать.

– Так-то так. Так, но и немного не так, – молвил человеческим голосом, негромко делец: – думай, но и, разом не жди часу-времени когда на тебе выпустят охотничьих псов. Задумаешься, было подчас: надо ли, пытая судьбину-ту – в берлоге лежать? Подумаем, однако, еще… с год… терпится, – итожил русак.

«О горе, горе, – опечалилась Марта, слушая обрывки речей: – Вы правы, херрар, но и думать – страданье!» – Перед ее взором, в мыслях появился Рене, мученик науки, скиталец[112]112
  Вспомнился, как сказано выше, при упоминании читки губернатором края писем, накануне приезда хустру в городок Нюенштад философ XVII века Рене Декарт, живший перед тем в Нидерландах. В основе учения Д. о теле и душе человека видим пресловутую двойственность, примеры которой можно приводить без конца.


[Закрыть]: пятнышко над бровью, закрашенное, впалые щеки, серые (как даль за Невой, в пригороде), тонкие губы, небольшие усы, змейками, роскошные кудри (пепельного цвета, парик). Главное, конечно: глаза, полные томительных дум, в лучиках морщин, у ресниц – ёмкие, так будет считать. Солнце неожиданно скрылось, красное – последний часок беседовали в лунном свету.

…Помнится, зашел разговор, также о последнем его, написанном недавно трактате. То, что произносят супруг, пастор и богач мукомол проскальзывает, прямо и косвенно в блестящем труде Картезиуса; именно так… Доморощенные «Страсти Души»!.. Жаль, что написано латынью.

Внутреннее, то есть душа, в понимании магистра, Картезиуса – чувства и разум, главная забота которых, как выразился в лунном свету сводится к придаче костям, сердцу, мышцам и всему остальному из чего состоит, волею Творца человек сознания, что он существует; как – второстепенный вопрос… Главный: неживая округа. Мир внешнего, уверен Картезий, мученик науки бездушен, или, попросту мертв; косен, говоря по-ученому, что впрочем, не новость – это, наблюдая животных доказали другие. С тем, то, что видишь в окружающей жизни помогает понять, в общем, подоплеку страстей, свидетельствует в пользу Картезиуса. Так, например, серые в дождливую пору осени, лифляндские зайцы, в отличие от зайцев курляндских зимой, обыкновенно белы. Спросим, почему? Неспроста: в Лифляндии суровее зимы. Белизну придает вызванный морозами снег; истина не слишком сложна. Случается, таких беляков, как слышали однажды в гостях от своеземцев рижан, что то же: лифляндских перебежчиков, спасая кору яблоневых рощ от зубов этого зверька по ночам ловят в сопредельной Курляндии, куда, по словам жителей, голодные, зайцы в поисках привычной как хлеб с маслом для богатых купцов города, съедобной коры бегают по двинскому льду. Как видим, изменение цвета с темного на белый как снег связано с отбором тепла. Впрочем, побеление зайцев единичный пример, многое в природе (да всё!) белеет под воздействием стужи… Всё – за исключением губ, которые синеют; пустяк; мелочь, в подтверждение правил, на которых стоит, неколебимый закон. Снег также, из-за холода бел; тут закономерная сцепка. И, с другой стороны, белое становится черным – от переизбытка тепла; вспомним выжигание углей. То же, приблизительно – зайцы: напитываясь летней жарою постепенно темнеют;

В свете последних представлений о мире было бы смешным допускать в зайцах наличие души. Зайцы – разновидность безжизненного; так же мертва и неразумна и человеческая плоть. Мы б тоже изменяли окраску, не обладай вложенною в род человеческий создателем жизни, Господом способностью думать, противящейся гнету стихий. Побелеет ли, допустим в Лапландии, где вечный мороз житель африканских пустынь? Сомнительно!.. Сравнимая вещь: наместнику правительства, Карлу от некоторой части поборов крестьянские дворы обелить…

Душа человека взаимодействует с махиной безжизненного, косного тела посредством особого придатка, полагает исследователь, страсти души склоняют неразумное тело к желанию различного рода приятных для него ощущений; известных человеческой плоти, неизвестных – не счесть… Душа человеческая мыслит, тело – протяженная сущность. Мыслю – и единственно в силу этого, сказал – существую. То же, но с другой стороны, худшей разумеется: смерть – полная утрата духовного, способности думать. С третьей стороны, наихудшей: лучшее, что можно придумать человеку, в его полной неожиданных промахов, кровавой борьбе за лучшее: о лучшем не думать. Лучшего, для всех одинаково, в грядущем не будет…

Что еще сказал, при луне? И: знание, любое – не вечно, незыблемы, считает Картезиус лишь только сомненья… Вечное! Да, именно так.

В чем же заключается истинное для перебежчиков: спокойствие? сытость? К этому склоняет душа? Что это за вещь – перебежничество, кстати сказать? И что это – права человека?!. Сильного?? Ах, если бы так… В чем для перебежчика счастье? И, чуть-чуть в стороне: что это – искать избавления от мнимых обид? Запутаешься!.. Или, еще: что значит: оставаться спокойною, когда над тобой носится угроза войны? Орудия убийства усовершенствуются… Или не так? Можно ли избыть суету? Надо ли, вообще говоря? Как преодолеть нелюбовь к городу, в котором живет наш чудаковатый, но, впрочем, к маленькому счастью для Карла – искренне любимый, супруг? Что же, по словам бургомистра наблюдаем исход жителей окрестных лесов из полупустых деревень – переселения в штад, к родственникам? Но для чего?? Крик, шум… Сувантский один, сотоварищ Карла, судя по всему горлопан эдакий чего только стоит! В торжище, с ножами в руках – лютая борьба за места… Что это – куда-то бежать, как не разновидность борьбы? С чем – второстепенный вопрос. Что драка за монарший престол, что за рукомойник – борьба. Где же ее только и нет! Всюду. И, подчас в голове. Дух перебежчика страдает, человек сомневается – но, в свете того, что наговорил под луною, в хувудштаде Картезий истина не так-то проста – сомнительно, что каждый колеблющийся может найти нужное лишь только ему. Что ж, что человек сомневается? Раздумья – не всё. Путь в будущее непредсказуем, выбор направления к счастью, но и также, увы к разочарованиям в жизни предопределяет судьба.

Впрочем, размышлять не касаясь будущего можно, не грех; думается, значит живешь. Мыслить никому не заказано, и даже подчас об очередном путешествии – в Африку, допустим, – так что ж многие, подобно скотам, то есть неживому началу, если верить Рене думают лишь только о том, чтобы повкуснее поесть? Чем же, прости Господи, грешницу такие умы лучше беспризорных собак, роющихся в груде костей чуть ли не у стен резиденции, желающих кушать? Так же, по словам лейтенанта (верится, конечно) живут, впроголодь, как стаи собак – люди африканских пустынь. Что ж, видя процветающий норд – северные страны, Европу – ни один эфиоп, кочевник не спешит перебраться в Лондон, или скажем, в Стокгольм? – «Прямо хоть самой вывози; жаль, бедных, – пронеслось на уме; – чуточку… не так, чтоб – до слез…»

– Но, да и покой – не пустяк; двойственное; как поглядеть. Шутка ли – срываться куда-то за моря, к белякам, с верблюдами вдобавок (не бросишь: собственность) и, кроме того чаяниям бедных людей, кочевников на лучшую долю совсем не обязательно сбыться. То есть, на пути к благоденствию преградой сомненья… картезиевы; чьи же еще? Всеобщие, точнее сказать… вечные. Да, именно так; нерешительность подобного рода, свойственная людям песков, ясно же, касается всех – каждый человек сомневается, не том, так в другом…

«Душ-шу-тту свою поп-пытай преже, чем пускаться наз-зад! – рыкнул, потревожив раздумья громкоговоритель: – Моз-згуй!..»

«Этот горлопан мукомол, труба иерихонская прав; нерешительность, – мелькнуло у Марты с тем, как прозвучал перевод сказанного, – смерти подобна – это все равно, что не жить, никак, ни хорошо и ни плохо: время, драгоценное мрет. Ну, а предположим, на миг, – произвелось в голове, – сомнениям не видно конца? Это называется: жизнь?!. Якобы – в плену заблуждений. Временных? О, если бы так. Тут же возникает вопрос: надо ли роптать на судьбу, находясь в пленниках, под властью миссюде? Гром-голос не поможет, увы там, где бесприютна душа… Но, да не об этом печаль, – о беженцах; расстройство души, собственно – не тот разговор».

– Жаль этих поселян, перебежчиков, – откликнулась Марта, услыхав перевод сказанного Колтом: – И ваших, – молвила, с кивком косолапому Сенеке, – и наших, – в сторону священника; – всех.

«Мир это, господа – окружающее; он изменяется, – мелькало в душе фру, под говорок лейтенанта, взявшегося что-то втолковывать отцам городка: – Перебежчик перебежчику – рознь. Кто-то, говорил бородач, Сувантский вернулись назад. Чем кормится душа человеческая толком не ясно, неопределенность – во всем. Каждый одинок, никому в голову и мысль не придет чем-то сокровенным делиться. Тем более, увы не понять что это такое душа. Сколько ни пытайся… Вот, вот: сразу же за тем возникает образ одинокого пса, воющего где-нибудь в роще финиковых пальм на луну. Где уж разобраться, как следует с природой души, коль скоро настоящею двойственностью даже не пахнет – жаждая одних удовольствий, неразумная плоть, как бы устранилась от дел…

В чем, все-таки-то смысл бытия? Следовать бездумно за теми, кто, себе на уме внедряют ради собственной выгоды все больше и больше нового, что значит, по сути: потакать продавцам почти неудержимо растущих потребностей не в том, так в другом – участвовать в развитии общества покупкой услуг, которые не очень нужны? Кто изобретает потребности (арап на запятках собственной кареты – пример противоположного толка, нужное), а кто, гражданин, штадтский обыватель подчас платит неизвестно за что. Жадные; таков человек; хочется все больше и больше. Удержу не знает – ни в чем. Ни в бешеной работе ума, ни в более, чем зверской жестокости – а в целом, борец за равные для всех преимущества (гм, что-то не так), думается, глядя на пир очень-очень-очень смешон.

…Господи, куда же идти? Как жить в таком вот, самопроизвольно меняющемся ночью и днем, невидимо для глаз окружающем, за что ухватиться? – кажется порою, что жизнь напоминает челнок, разнонаправленно рыскающий в море чудес, лодку без руля и ветрил».

Что же заявляет магистр? Людям, по его убеждению не свойственно жить в мире незнакомых страстей. Что это – желать неизвестных? – возмутился Рене, чуть не оборвав разговор. Со временем желанное множится, сказалось в ответ на недоуменный вопрос, но затем, ближе к смерти поле устремлений сужается – все меньше и меньше, в целом, вообще говоря хочется чего-то хотеть – но ее, Марту все еще, по-прежнему тянет в плавания, в дальнюю даль, хочется желать неизвестного!.. Такая судьба; рок. Хочется тебе, или нет – обречена путешествовать… Под властью миссюде! Странно, при ее здравомыслии, мелькнуло вдогон.

– Да уж! А чег-го?! А не так? Чем, скрывшись дуровать, господа хорошие вдали от своих, крестьян по заграницам, – взрычал, скомкав размышления Колт, – лучше потрудиться в дом-му! Понял, господин преподобие? Как-кая миссюда! Лень – первопричина бегов, рекомого тобою распутства.

Господи, неужто слова херре мукомола – о ней? Вскользь перевели, кое-как; «Вряд ли, – промелькнуло в душе малость озадаченной Марты: – А зубы-то какие, а голос!.. а живот, на столе! а, жуткая, поверх недоеденных кусков борода… Может быть, слегка ошибаюсь в чем-нибудь таком, что касается метаний души? Кто прав: священник? Многотерпеливый супруг, любящий такую жену? Доморощенный Сенека? Магистр? Или, наконец лейтенант, коему на все, относящееся к внутренней жизни, грубо говоря, наплевать?

Это называется – пир? Крик, шум… Кто-то из гостей горожан, сев под рукомойник уснул. Странные какие-то звуки… Что это? Ах, те, музыканты: двое, из четверки – храпят;

В чем же, все-таки смысл существования, хотелось бы знать? Кажется, всё-всё – суета… Господи, опять – бородач!..»

113

Нет, Сувантский ревел не о женщине, сидевшей напротив собственника новых палат, – длился, надоевший порядком губернаторше спор о судьбах земледельцев, крестьян; часто говорят: «перебежчик», «подданный», – отметила фру.

Сколько ж различных сутей, – промелькнуло в душе хустру генерал-губернатора, – в словце перебежчик!.. Сотни… миллионы… не счесть… Действуй – продвигайся вперед, к лучшему, понятно, не к худшему, сжигая вослед каждой переправе мосты, чтоб не возвращаться назад, к прошлому, как действовал встарь некий полководец, глава северо-германских племен, переселившихся в Рим, после неудач возвращайся в прошлое – опять наводи сколько-то еще переправ… Мучайся в погоне за истиною… Также, подчас – всякое бывает в сражениях за лучшую жизнь, ровно ничего не добившись, но при том огорчив как-нибудь, случайно в дороге, на путях к своему ближнего – спасайся от мук… снова устремляйся вперед. Перебежничество – это движение, бегут, кто куда, как тараканы супруга в резиденс на ручье, врозь – ото всего ко всему;

«О, Карл! О, временно счастливый супруг! Качаюсь, – промелькнуло в сознании; – одна, в челноке!.. именно. За что уцепиться? Зыбкое какое-то всё. Растерянности нет ни следа, сомнения – на каждом шагу. Овцы горожан, безнадзорные, вразброд, на полях – терпится, куда бы ни шло; к вечеру, покушав, направятся домой, ночевать; временный разброд, пустяки. То же, очевидно касается собак, лошадей. В косном, то есть в мертвой среде, как пишется в трактатах мыслителей последнего времени, ученых мужей – ровно никаких перемен. В отличие от плоти двуногой неразумная плоть, представленная миром животных, от вшей до африканских слонов пасется, или как там сказать, точнее – по законам Создателя. Не то: человек. Пьяные, в покоях наместника – по воле Творца? Ложь, войны, по дорогам разбойники, на папертях – нищие… Куда мы идем?! Как бы ни пошло к вырождению, само по себе… Лучше ли бездушного мира – окружающей жизни одухотворенная плоть? Сомнительно!.. А что же – Творец? Господи, куда ты смотрел? Болезни, переделы имущества, заложники, страх… Войны восхваляем, в искусстве, боремся, лукаво за мир… Простительно, постольку поскольку ни кровопролитных баталий, с трупами, которых не счесть, ни придорожных разбоев, с нарушением прав на собственность, ни тюрем, ни лжи, наследованных нами у прошлого не может не быть… Господи!.. А что: справедливость? Некоторым – благо, иным, части человечества: зло… Рвение все дальше вперед, в целом, неизвестно куда – общемировая болезнь.

Все ли происходит во славу божию среди человечества? – подумалось фру. – Чьи же мы, в конце-то концов?!.. Эт-тот беспорядочный мир!..»

Вот ее опять отвлекли: Богстранд, в пылу спора с главным опрокинул свечу. – Собственно, пустое – жалеть, – молвил капитан корабля: – Перебежчики – в порядке вещей. Сделали сознательный выбор. Да и, также исход сельщины нельзя осуждать. Правильное, в общем, решение; по-моему, так. Что уговаривать на худшее? – смешно, господа!.. Люди, в разоренном краю воспользовались правом уйти в сторону, где лучше живут… Фрау? Непонятно сказал? Где – второстепенный вопрос. Не перебивайте, мадам, – буркнул для жены бургомистра. – Тут еще, – не глядя в глаза собственнику новых палат, храбро заявил краснобай, – вздумали зерно вывозить, в барках, неизвестно куда, строим, озлобляя народ, сплошь полуголодный дворцы… каторжников стали ввозить. Вместо вывозимой пшеницы, то есть, разумеется ржи.

Мёрнер – лейтенанту: – Не я… Верх распорядился, положим; государственный канцлер. Но, да продолжайте, мудрец. Кончили?

– Язык пересох… Рейнского чуть-чуть, – произнес, больше для себя лейтенант. – Волеизъявление, херрар далеко не пустяк, в особенности тут, на Неве. Глупости? Не пьян; так, чуть-чуть. Воля, для правителей: всё. Чья именно, мадам? Уточнить? По-вашему, не очень понятно? то есть, непонятно совсем? Что это такое: не очень? – вскользь переспросил капитан. – По-видимому, правильно понял все-таки, хотя и с трудом: не очень, в переводе с дворянского на речь простецов значит: не далось пониманию совсем, совершенно. Двусмысленность, по-вашему? Нет. Главное, по-моему: воля трудящихся, простого народа.

– Вот как? – губернатор.

– Да, да; просто. Не мешайте, – изрек, чуть поколебавшись мудрец: – жителям страны размножаться. Не суйтесь на дворы поселян. Худо – размещать постояльцев с ружьями в крестьянской избе: подглядывают…

– Разве? Как так? Глупости какие-то, бред!

– Пожалуй, – согласился моряк. – Нечаянно сказал, сорвалось. Выразился как-то не очень правильно; бывает, в пирах. Неправильно совсем, совершенно, правильнее было б сказать. Ловлею крестьян перебежчиков, – заметил, пред тем выговорив что-то слуге, – лучшего, чем то положение, в котором живет значительная часть поселян провинции, Восточного лёна, судя по всему не добиться. Тем более, никак не поможет улучшить положение дел с доходами в казну государства сотня или две каторжан. И не увеличит, – ввернул, – прибыли отпетых мошенников и власть предержащих.

Мёрнер: – Да, наверное, так. Не очень хорошо обстоит с доходами, что правда, то правда. Или же, попроще сказать, по-человечески: плохо… Эти, каторжане – нахлебники.

– Неправда, не так… Лучше бы сказать: не совсем; не очень, – заявил секретарь. – Слышал, на галерах – у крепости – довольно гребцов. Каторжных содержит казна – и, стало быть, кому-то из нас капает немалая прибыль с тружеников, что вымирают… с голоду… Чем больше, тем лучше? Как вы говорите? – изрек в сторону столов с рукомойником: – Не понял, шумят… Послышалось, так будем считать.

– Лишние; обуза, – ввернул, вслушиваясь в речь комендант.

– Лучше бы в страну завозить наших земледельцев. А что? мало ли пустых деревень. С тем, – проговорил лейтенант, с опаскою взглянув за пирог с яблоками, в сторону Колта, – чтобы таковые крестьяне новопоселенцы, свои – заморские, не тратя впустую сил на раскорчевку лесов успешнее могли размножаться; вот именно; чем легче, тем лучше.

Пипер: – Ну и ну! Голова!.. Простите, перебил.

Лейтенант: – Вовремя… Глоточек… еще. Чем больше завезем колонистов, – продолжал говорить, закусывая дынькой, – тем лучше для будущего наших земель. Грядущее предвидеть возможно, думается так, господа. Единственная лишь оговорка: примерно в половине предвиденных событий грядущего произойдет противоположное тому, что должно было бы случиться; и что ж? Мелочи… По-моему, так. Размножаться – и дело пойдет; жизнь подданных, и даже туземцев, местного народа улучшится, хотя и не вдруг. Перебежчики, по сути вещей – возрождению страны помогают: даром достается земля!.. Полного успеха в борьбе за счастье трудового народа, процветания сел, освоенных как должно не будет, но зато рубежи шагнувшего с балтийских морей к Ладоге, на ост королевства, херрар не вернутся назад. – Всё сводится, – итожил: – к игре в кошки-мышки между «Больше» и «Меньше». Подразумеваю под этим, – пояснил капитан, – противостояние сил, ниспосланных на землю Творцом. Противоборствуют, – изрек для голов менее понятливых плаватель, – подобно борьбе за мировое господство на́ море отдельных флотов. Жизненное; в общем ряду. Больше ничего ни в природе, ни в людях, что тоже – разновидность животных не происходит. Переселения – лишь частный пример; всё движется, гоняясь по воле божией одно за другим, по кругу, или как там сказать; соперничает. Каждому – дай… Больше, подходщего – лучше, меньше, соответственно – хуже; в этом заключается соль того, что Миротворец, Господь создал на земле и в морях…

– Справился, – добавил тишком, так, чтобы священник не слышал, – скоренько, за несколько дней… Как бы, торопясь ни ошибся в чем-то, прицепил лейтенант. – Кстати говоря – приземлимся, херрар: о промашках туземцев. Жители Огладвы ошиблись, разумеется; так. Охтенские – ладно, – а здесь? Под городом… А? Ваше превосходительство? Ошиблись? Кажется, не бедные люди… рыболовы.

– Ах, те… четверо? на Лисьем Носу? Вернулись, – проронил губернатор, – выплатили им, за постой; всем; полностью. А вы то, друзья, в Нотбурге куда подевались? Тоже мне, – изрек генерал в сторону главы городка: – Стыд, срам; бежали в непосредственной близости от пушечных жерл, как духи бестелесные, тролли; невидимки? Позор! Сплыли, на восток разумеется, куда же еще – под носом, средь белого дня!.. в лодках, по словам рыбаков. Неслыханно!! – взорвался наместник, выговорив несколько тише: – Олухи. Как-кая беспечность!.. Рядом, в полумиле от вас.

– Кто? – Сувантский: – Опять? На восток?

– Те же, – отмахнулся, не глядя в сторону купца губернатор: – охтенцы, верховье – карелы. Но, а вы – для чего? – ладожскому гостю. – И вы, херре, – лейтенанту: – хорош; именно. Зачем же тогда крепость, береговая стража и, наконец флот?

«Неслышно, господин генерал! Громче! Ссорятся… имение делят» – прозвучало в гостях.

Мёрнер, одновременно с криком лубненца: «Пекеза, убью!» вспомнил разговор с переводчиком, который погиб, Стрелкою; вовне резиденс, прежней громыхала гроза; шум ливня, проникавший вовнутрь комнаты, предстало на миг скрывшееся тотчас видение старинной избы, так же вот, как в Рьщарском зале выкрики мешал говорить.

– Не слышно? Повторю, – произнес в сторону сидевших за Колтом, в дальней половине столов: – Бежали, заграницу – карелы… К Лидне. В позапрошлом году. Кто не ошибается? Все… Даже, по словам одного умника – всевышний, Создатель…

– Что вы говорите? Как, как? – пастор, вслушиваясь;

– Речь о властях! – дерзко перебив, лейтенант. – Недовольные и были и будут при любом губернаторе – и, с тем наряду следует мозги подправлять.

– Чем? как? Советуйте. И можно, потом высказаться в письменном виде.

– Лучше бы начать с переделки самого человека, сельщины восточных земель. С трудящихся; ну да, с беглецов. Нетрудного труда не бывает, – проронил корабельщик, – тут же, по словам господина Сувантского царствует лень. Действуйте со всею решительностью; именно так. Эх вы, провинциальная власть. Начните с переделки самой природы человека борца против недохваток имущества – и дело пойдет. – Выговорив, Богстранд пригубил рейнского. – И только; и всё. При этом, на успех предприятия не стоит замахиваться.

– То есть? как так? Последнее весьма непонятно.

– Не стоит, – пояснил капитан, потрагивая кубок, («Достаточно», слуге проронив), – херре генерал потому, что люди разучились трудиться. То-то и бегут на хлеба тружеников дальних земель.

– За Лугою, по-вашему легче? Вот как, – с хохотком, генерал.

– Труженик один, коли можно выразиться так, виноват… Не только генерал-губернатор… Перевоспитание – вздор. Заново к сохе приучайте.

– Гм… Благодарю за подсказку; дельные слова, молодец. Правильнее было б сказать: не только рядовой поселянин, труженик, вообще говоря, сеятель во всем виноват. Главною причиной исхода лучше бы считать произвол некоторой части вояк, местных, – уточнил резидент. – В общем, своеземцев не трогали, какая-то дань в пользу госпожи королевы, герцогини карельской, херрар – совершенный пустяк, шланты, да и то не всегда можно было их получить; слухи о каком-то немыслимо высоком налоге на промысел тюленя, у шхер Ладоги – бесстыдная ложь, выгодно купцам приграничной полосы водоема; в прошлое уходит, как знаем трудовая повинность подгородных крестьян… В общем, изменения – к лучшему, – изрек генерал. – Порадуемся, дешево стоит. Чем больше изменений, тем лучше; да уж. И, в конце-то концов счастье, господа сотрапезники не столько в доходах, сколько в человеке самом. Ладога – не мертвое море, да и, также в лесах водится немало еды… («Карелия, – ввернул, осушив кубок лейтенант, под хмельком, – лучше африканских песков»). – Истинно. И, главное: рядом. А тут, тебе какой-то мерзавец, – продолжал, – самодур – возмутитель народного спокойствия, – изрек, помолчав, – швед, с позволения сказать, в действительности ваш соплеменник, – Сувантскому, – позже узнали, в ходе разбирательства, ретивый дурак выборжец фельдфебель Михайлов, единственно лишь ради того, чтоб выслужиться перед полковником затеял налет на жителей Огладвы, крестьян!.. Есть ли, при таком отношении к туземной среде у сельских обывателей, бондов, насмерть разобиженных выбор? Не думаю. Каков, негодяй!.. Усердствовать для собственной выгоды, во благо семьи по своему произволу значит наносить государству, пусть непредумышленный, вред.

Сувантский, негромко: – Эге ж; враг, внутренний. Воистину, так… Чуть перестарался, подлец.

– Именно… Ах, если б – чуть-чуть, – порядочно-таки навредил, как следует. Порочить порядки – предательство, по сути вещей. Где там – роковая случайность. Не спорьте, господин лейтенант. Тем более, никак не миссюда. Вредительство, чистейших кровей. Как – не убежать, – заключил с горечью, вздохнув губернатор: – Главная причина: погром; да уж, так.

Прошлое; налетчик в тюрьме… вроде бы. А дальше-то – что? Будь воля, головы б снимал, с подлецов! Не кончилось; подобная вещь может повториться… Не я. Собственно, никто не виновен. Ни выборжец, начальник Михайлова, ни граф Делагарди… Кто это? Начальник начальника начально начального…

Ни даже ни сам… даже – (медленно): – ни даже… Никто.

– Славно получается, – Богстранд: – Наверху – ангелочки. Ундер лишь один виноват…

114

Был Нюен, городок на Неве, канувший со временем в Лету, северо-восточнее хижинок матросской слободки, видимый в ночи сторожами возвышался дворец[113]113
  В дополнение к свидетельству карт, местоположение дома – на излучине Охты, за чертой городка подтверждается, как будто бы данными археологических раскопок 1992 года. (П. Е. Сорокин: «Ландскрона, Невское Устье, Ниеншанц», С.-Пб, 2001, с.74).


[Закрыть], шел пир, с кипением сердечных страстей;

«Вина всевозможные, сыр, яблоки персидские – прасквы, окорок… фунтишко, грибы; хрен, финики. Всего пожевал. Наполнившись. Чего только нет!.. Квашеной капусты… Была; кто-то из гостей упредил. Но, да и не очень хотелося, – подумал русак, Сувантский, спускаясь во двор, чтобы в животе утряслось. – Походим», – промелькнуло в мозгу некоторый час погодя.

Темь; вызвездило. Виден канал, черная полоска воды; брех, непродолжительный, в штаде; смутных очертаний, за будкою, вдали – колоколенка, – отметил купец, – нужник, у забора, подсвечен, саженях в десяти.

Под фонарем, у западного взъезда на остров чуялась, невнятная молвь.

«Стражники? А где же второй? В будке? А, возможно… И; нет»: подле караульни, узрел выходец на двор, постояв – некто посторонний, чужак;

Вслед, желтое в лучах фонаря, менее, чем в сотне шагов, мельком показалось лицо: вислые усы, борода, рыжая, под цвет балахончика, в неярком свету, падавшем вокруг вратаря.

«Странно; это ж как понимать: кланяется; шапка – в руках; сызнова убрался во тьму; вышел, продолжая глаголати. Крутой разговор! – лая; что ни слово, то брань. Нашенская? Трудно понять. Сварятся; собачья брехня, выкрики – с обеих сторон… Важно ли», – подумал купец.

Брань кончилась. Потом караульщик, нудно говоря говорком, как бы нараспев, произнес нечто наподобие проповеди; «Нет… Не проси. Не велено. Не смею. Боюся» – уловил наблюдатель, покидая крыльцо.

Вслушиваясь, Колт пригляделся.

Что бы это значило все-таки? – войдя в полусвет, встав, соображал, в стороне: – Полночь приближается! Гость? Видом – не весьма дворянин: так себе – одёжка. Не то. Кланяется… Местный, простец. Вроде, умоляет впустить.

«Эк-кой же ты неуговорчивой, – расслышал богач:

– Все-таки. А може, зайду? Вживь, скоренько. Туда и назад. Смилуйся, пожалуй, отец. Прощу тебя. Ну, хошь, на колени… Сжалься, пропусти поглаголати, чего тебе стоит. Али же, пускай сехлетарь, Ларко Табельверкин заявится, покажет глаза».

– Ну-ко убирайся, – вратарь. – Сказано. Тупой? Повторить?

– Все-таки. Ну, сжалься, отец, – вымолвил проситель вдругорь. – «Надо было днем, запоздал, – произвелось на уме: – Как прорваться?

Следовало б раньше прийти. Не вовремя, но все ж догадался; лучше бы, наверно сказать: выдержки не стало; ну да. Посветлу б – иной разговор. Страх вынудил явиться к властям. То бишь, не по собственной воле. К пиру подгадал, невзначай».

– Ну же.

– Уходи, по здорову.

– Да не так, штоб темно… – «Главное, решив – не откладывать, – мелькало в душе: – Кто его погнал, по камням?.. Пуганой. И сам виноват. Расхлебывай теперь кисели».

– Пожалуй-ста. Ну, смилуйся, отче.

– Тридцать не исполнилось дык… Проваливай, покудова цел.

«Только бы прорваться!.. И сам. Вдруг, видели? А ну, донесут?

Немец намекал, между прочим, староста. Уж лучше пойти, думалось, чем так вот терпеть страх в ждании когда повлекут в яму, смрадное узилище, с крысами, в подземную темь. Легше добровольно явиться даже без вины виноватому, абы не страдать. Повинную-ту, что б ни сказал Инка, Немец голову и меч не секёт».

«Мигом» – донеслось до ушей топтавшегося чуть в стороне, пресыщенного яствами, гостя; «Что б ему, – подумал купец, трогаясь назад, – ни помочь? Свой, вроде бы, русак; подгородный. Можно бы – а только зачем?» Вслед проговорилось название знакомой деревни – Стрельна, показалось в шумке, несшемся во двор из палат;

«Стрельна или, кажется – Стрелка, не-пойми-раз-берешь…»

Вскрикнули, услышал купец.

Будочник схватил протазан, и, поведя острием в сторону, откуда звучал вопль выходца из тьмы, чужака выругался, длинно-предлинно.

Вскоре вислоусый, проситель растворился в ночи.

Только и осталось: к Никитьевне, поспать, – рассудил сельник, убираясь долой. «Пир!.. Окна полыхают, украшенные чермно-лазоревым, – неслось на уме; – чу – возобновилась мусикия. На то – генерал; не кто-нибудь такой, из простых, крестьянцев, ни рыбак, ни оратай…

Где уж там, она, справедливость? Рытвины, собаки, темно…

Староста, быть может не видел. Надо ли, заутра идти в карловы палаты вдругорь? Стоит ли? Похоже на то, Немец наобум-наугад высказался, дабы иметь лучшую в округе избу… Поталкивает выбежать вон… в русь… к Новгороду, – пало на ум. – Выкусит, не взять на испуг».

«Пир!..

Весело и, разом – печаль… Грусть некая. Откуда взялась? Не было. С чего это, вдруг? Видимо, навеял гуляж».

Колт, с легонькой досадою хмыкнул.

«…Скрылся; не пустили вовнутрь; да уж. Потому что – не свой. Жаль. Мог бы человеку помочь. То-то и маленечко давит сущее, неведомо что; смута, непокой на душе. Как бы, недовольство собою. Совестно? Быть может. И что ж? – минется, пройдет… Наплевать.