Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

1933–1934. Дело о поджоге

Богатство потерять – немного потерять,

Честь потерять – много потерять,

Мужество потерять – всё потерять.

Гёте

Полицейское фото. 1933

Протокол первого допроса Димитров из предосторожности не стал подписывать. Он составил письменное заявление по поводу предъявленных ему обвинений, подчеркнув их политическую подоплёку: «По моему глубокому убеждению, пожар в рейхстаге может быть делом рук только обезумевших людей или злейших врагов коммунизма, которые этим актом хотели создать благоприятную атмосферу для разгрома коммунистического движения в Германии. Я, однако, к счастью, не безумец и не враг коммунизма»¹²⁸.

Следствие. Берлин

С первых минут допроса Димитров дал понять, что не собирается заискивать и оправдываться. Наоборот – его агрессивный тон обещал немало неприятностей следователю Бауху. Тот предъявлял подозреваемому одно за другим вещественные доказательства, добытые полицией при обыске в квартире Мансфельдов, но все они не производили ожидаемого эффекта. Листочки с непонятными записями, открытки, путеводитель по Берлину с карандашным крестиком возле рейхстага, брошюра «Крестьянский комитет», брошюра «Вооружённое восстание»… И это улики? Смешно! Брошюра о восстании издана легально в Цюрихе. Что из того, что на последней странице помещена схема баррикады? Разве это дает основание считать, что владелец брошюры собирался свергать существующую в Германии власть? И разве имеют юридическую ценность находки, сделанные полицейскими агентами в отсутствие понятых?..

Самое главное – они не добрались до Гельмута. По крайней мере, пока не добрались. А ответы в форме резких и разоблачающих контрвопросов – самая верная тактика. Волк рвёт того, кто ведёт себя подобно ягнёнку.

После первого допроса о Димитрове на время забыли. Как пленник – ни допросов, ни контактов с внешним миром, отняли личные вещи и деньги. От уголовников, по очереди убиравших камеры и разносивших пищу, удалось узнать только одно: Попов и Танев находятся здесь же, в тюрьме полицей-президиума, а голландца куда-то увезли.

Двадцать восьмого марта в камеру явился конвой, чтобы препроводить Димитрова в следственную тюрьму Моабит. По недогляду начальства или, наоборот, в расчёте на удачу, в то же самое время во дворе появился Тельман в сопровождении двух охранников. Руки его были заложены за спину, взгляд, не задерживаясь на Димитрове, скользнул мимо.

«Нам всем придётся пройти через этот фашистский ад, Гельмут», – вспомнил Димитров слова, произнесённые Тельманом во время их последней встречи.

Распорядок дня и весь тюремный быт Моабита внушают заключенному мысль о тщетности любой попытки выбраться отсюда на свободу и о невозможности отклониться от установленного распорядка. Оставь надежду всяк сюда входящий… Каждая камера представляет собой каменный куб размером примерно три на два метра. Откидная койка на день примыкается к стене, столик и скамейка прикованы к полу. Над столом – деревянная полка с миской и ложкой. Глиняный кувшин с водой. Ватерклозет. Квадратное окошко под потолком пропускает скудный свет через матовое стекло, зато электрическая лампочка не выключается днём и ночью. В седьмом часу утра раздаётся пронзительный звонок, и спустя десять минут надзиратель открывает камеру. К этому времени арестант должен одеться, умыться и стоять у дверей с пустым кувшином.

В первый же день Димитрову сообщили, что в тюремной книге он значится под номером 8085; номер надлежит употреблять при переписке. Тем не менее в первом письме на имя полицейского комиссара Гейзига он пренебрёг этим правилом: «Так как я подследственное лицо, а не уголовный заключённый и тем более не военнопленный, то прошу поэтому, чтобы со мной обращались как с подследственным лицом, и прошу также не превращать моё злополучное и временное заключение в наказание, ведущее к разрушению моего уже и без того подорванного здоровья. Здесь, в следственной тюрьме, у меня отобрали даже носки, ботинки и носовые платки!»¹²⁹

Комиссар Гейзиг переправил письмо судебному следователю Фогту с резолюцией: «По-видимому, ничего предпринимать не следует». А верховный прокурор Вернер дал Фогту указание расширить предварительное следствие против торгового служащего Эрнста Торглера[51]51
  Депутат рейхстага, член фракции КПГ Эрнст Торглер без санкции ЦК добровольно явился в полицию и заявил о своей непричастности к поджогу. Полиция тут же арестовала его, несмотря на депутатскую неприкосновенность. Другой коммунистический депутат, Вильгельм Кёнен, который также разыскивался по подозрению в поджоге, скрылся, а затем эмигрировал.


[Закрыть], наборщика и публициста Георгия Димитрова, студента Благоя Попова и сапожника Басила Танева.

Следователь Фогт сформулировал обвинение: Димитров совместно с каменщиком Ван дер Люббе предпринял попытку насильственным путём изменить государственное устройство Германской империи и преднамеренно поджёг здание рейхстага, имея намерение с помощью поджога поднять восстание. Это является основанием для его содержания в тюрьме. Такие же распоряжения были отданы относительно Попова и Танева.

Болгар сфотографировали втроём. Фогт заверил, что это делается в их же интересах. На самом деле фотография потребовалась для плаката, который расклеили на рекламных тумбах и напечатали в газетах. Граждан призвали за вознаграждение давать сведения полиции об изображённых на фото лицах, «связанных с поджигателем рейхстага».

Пока полицейский фотограф настраивал аппарат, Димитров успел переброситься с товарищами несколькими фразами. «Говорите, кто мы на самом деле и что занимались здесь вопросами партии, – повторил он дважды. – Это будет самая лучшая защита».

Советника Фогта Димитров раскусил с первой встречи. Маленький суетливый человечек с розовыми щёчками всеми силами старался внушить арестованному трепет. Но громкий голос и демонический взгляд никак не вязались с его внешностью. Димитров снова не подписал протокол в знак протеста против предъявленного ему обвинения. А в ответ на предложение следователя поставить свое имя на пустом листе бумаги откровенно расхохотался.

Неожиданно принесли очки, чернила и ручку, и он написал письмо сестрёнке Елене в Москву, рассчитывая, что тем самым в ИККИ станет известно о предъявленных ему и товарищам обвинениях. То же сообщил Анри Барбюсу в Париж, попросив оповестить о случившемся Ромена Роллана. Третье письмо отправил Магдалине в Самоков. В нём пожелал «нашей старенькой маме мужественно пережить этот новый удар» и попросил сестру немного помочь ему деньгами.

В тот же день в камеру явились тюремные чиновники. Один зачитал распоряжение господина советника имперского суда Фогта о наложении на подследственного Димитрова ручных кандалов, двое других выполнили эту процедуру. То же самое проделали с Поповым и Таневым.

Через несколько дней опять новость: Фогт ответил на требовательные письма заключённого № 8085 о возвращении принадлежащего ему имущества.

На сочинение ответного письма и его перебеливание ушло больше часа. Наручники мешали писать, кисти рук немели, приходилось энергично встряхивать ими, отчего сталь натирала кожу. Тем не менее в письме явственно звучит ирония:

«Я оказался в странном положении.

Вы разрешили мне покупать дополнительно продукты питания, но у меня нет ни пфеннига!

Мне разрешено покупать газету, но у меня нет для этого денег!

У меня есть трубка, но нет табака!

Я должен связаться с адвокатом, но у меня нет возможности заплатить этому адвокату обычный аванс.

Прежде чем я получу деньги от своих родственников и друзей, пройдёт известное время, по меньшей мере месяц!

Прошу Вас дать мне совет, что мне делать?

Вы сами обещали предоставить в моё распоряжение сумму в 30 марок из конфискованных денег»¹³⁰.

Ни ответа, ни совета Димитров не дождался.

Выручила квартирная хозяйка. В тюремном дневнике имеется запись за 29 марта: «Конверт и 5 марок от Мансф.»[52]52
  Тюремный дневник, охватывающий период с 9 марта 1933 по 27 февраля 1934 г., Георгий Димитров вёл на немецком языке. Его подлинный текст отличается от текста, публиковавшегося ранее (Димитров Г. Лейпцигский процесс: Речи, письма и документы. М., 1984. С. 232–251). Причина в следующем. Во время заключения Димитров делал понятные порой лишь ему одному записи о тюремном режиме, ходе следствия и судебного процесса, переписывал копии писем и документов. Дневник служил ему рабочим инструментом, незаменимым пособием для ведения борьбы в ходе процесса и после него. В Москве с помощью своего референта Бориса Пономарева он подготовил тюремный дневник к печати: дополнил пояснениями, подробностями. С другой стороны, в этот вариант не вошли многочисленные записи личного характера, выписки из германских газет и др.
  Тюремный дневник цитируется здесь в переводе автора настоящей работы по болгарскому изданию: Димитров Г. Дневник (9 март 1933 – б февруари 1949). София, 1997. С. 61–97. В цитатах сохранены сделанные Димитровым подчёркивания отдельных слов и словосочетаний; в квадратных скобках добавлены части слов, усечённые им при письме. Опущенные фразы обозначены угловыми скобками. Автор счёл возможным не давать ссылки на соответствующие страницы дневника, поскольку цитаты почти всегда сопровождаются датами.


[Закрыть] В ответном письме Димитров сообщил доброй фрау Софи Мансфельд, что понесённые затраты ей компенсирует адвокат д-р Роткугель, представляющий его интересы. На первые полученные деньги в тюремной лавке было приобретено самое необходимое: тетрадь, бумага, карандаш, иголка, нитки и две сигары.

Но самым преданным другом и постоянным корреспондентом стала с первых дней заключения Анни Крюгер – разведённая дама, с которой Димитров состоял (по всей видимости, значительное время) в интимной связи. Она подбадривала его частыми трогательными посланиями, писали также две её дочери, и он исправно отвечал на все письма. Страницы дневника буквально пестрят заметками такого рода: «Письмо от Анни», «Написал Анни» и т. п. Если от неё не приходила весточка в течение недели, Димитров начинал беспокоиться: «Нет письма от Анни! – Тревожно!»

Разумеется, он опасался, что переписка с иностранным коммунистом, подозреваемым в государственном преступлении, может нанести ей двойной ущерб – как женщине и как законопослушной гражданке Германии. Даже попросил своего адвоката объяснить Анни в подходящей форме, почему он не мог раскрыть ей свое подлинное имя и характер занятий: «Я имел по отношению к ней самые добрые намерения и только из-за своего особого положения вынужден был так поступить».

Поскольку конфискованные у Димитрова при аресте деньги ему долго не возвращали, Анни помогала ему посылками, весьма разнообразными и практичными: сахар, колбаса, масло, апельсины, печенье, сигареты, спички, письменные принадлежности, почтовые марки. То был единственный источник, дававший возможность разнообразить суровое тюремное меню и обеспечить элементарные бытовые потребности. Ведь даже отправленный сестрой Магдалиной сыр ему не разрешили получить, поскольку оказалось, что заключенным запрещены продуктовые посылки из-за границы.

Но однажды следователь показал Димитрову следующее газетное объявление: «О своей помолвке сообщают Анни Крюгер, урождённая Ратцман, и д-р Шаафсма-Шмидт, Берлин, Потсдам». Это было ошеломляющее известие, поскольку ни о чём подобном Димитров не помышлял. Всё разъяснилось в покаянном письме Анни: она сама сделала объявление без уведомления «жениха». Возможно, думала облегчить тем самым положение обвиняемого. «О, бедная глупая Анни!» – записывает Димитров в дневнике 15 августа. После этого инцидента переписка между ними стала эпизодической и более формальной, а посылки перестали приходить.

Связь с родными Димитров установил через Магдалину. Согласно тюремным правилам, ему надлежало писать ей по-немецки, ответные письма также поступали в камеру в виде переведов на немецкий язык. Маленькая приписка, сделанная Магдалиной в первой весточке под диктовку матери, растрогала до слёз:

«Дорогой мой сын!

Я получила твоё письмо, и мне очень тяжело, что тебе приходится так страдать. Но я молю Бога, в которого так верю, что он тебя освободит. Он должен дать тебе здоровье и терпение. Я буду очень стараться перенести всё это, так как уверена, что мы снова увидимся.

Что делать, мой сын, если твоя жизнь подобна жизни нашего апостола Павла. Да благословит тебя Бог, мой сын»¹³¹.

Сравнение с апостолом Павлом, великим миссионером, без устали проповедовавшим учение Христа и обратившим в новую веру сотни человек, Георгий счёл подходящим. В ответном письме он по-своему интерпретировал этот образ: «Ты права: моя судьба в некотором отношении напоминает судьбу апостола Павла. Но он из Савла превратился в Павла. А я с самого начала был и остаюсь лишь „пролетарским Павлом“. Наверное, ещё в одном будет разница: конец моей жизни не будет таким трагичным, как у Павла.

Мне очень тяжело, что до сих пор нет вестей от Лены из Москвы[53]53
  Елена Димитрова в своих воспоминаниях свидетельствует, что письмо брата до неё не дошло.


[Закрыть], и я, к сожалению, не могу знать опредёленно, что стало с Любой… Последним известием, полученным накануне моего ареста, было то, что я должен был подготовиться к её скорой кончине. Вероятнее всего, это уже произошло. Во всяком случае, я потерял мою незаменимую подругу жизни фактически в такой момент, когда она мне особенно нужна!..»¹³²

Георгий узнал о смерти Любы из очередного письма Магдалины. Сестра сообщила: «12 июня мы получили письмо от Лизы[54]54
  Речь идёт о Елизавете Ефимовне Димитровой, вдове Николы, которая проживала под Москвой, в Подлипках.


[Закрыть]. – Она пишет, что Лена и дети здоровы, но Люба умерла. До последней минуты Люба была в полном сознании и очень интересовалась тобой и нами. Бедная, милая Люба. Её жизнь – сплошная борьба. Я вспоминала всю её жизнь и пришла к выводу, что она прошла в непрерывных душевных переживаниях. Тяжёлой, очень тяжёлой была её жизнь. Наша дорогая Люба жила только для тебя, милый брат, она отдала тебе всю свою жизнь. Ты был для неё всем, и с её смертью ты теряешь очень многое»¹³³.

В дневнике смерть Любы отмечена одной строчкой в траурной рамке:

ЛЮБА УМЕРЛА 8 МАЯ

На самом деле это случилось 27 мая 1933 года.

День ото дня в следствие по делу о поджоге рейхстага втягивалось всё больше лиц. Димитрова допрашивали, устраивали очные ставки. Десятки запуганных лжесвидетелей или обычных людей, желающих получить вознаграждение, прошли перед ним. Сперва это были две дамы и один господин. Первая дама, продавщица из магазина Вертгейма, утверждала, что Димитров покупал у неё пивные бокалы. В другой раз иная комбинация: одна дама и два господина. Эти ничего не утверждали, просто испуганно глядели на предполагаемого поджигателя и что-то нашёптывали следователю. Потом настал черёд официанта из «Байернхофа», по доносу которого арестовали болгар, и тот признал в нём подозрительного иностранца, часто устраивавшего встречи в ресторане с другими иностранцами, в том числе и с Ван дер Люббе (так вот почему их троих сразу после задержания повезли в рейхстаг!).

Однажды, когда Димитрова демонстрировали в тюремном коридоре очередной даме, он сорвался. Угрожающе поднял руки в кандалах и закричал:

– Почему вы показываете меня, словно медведя в цирке, сотням незнакомых людей?

По команде следователя охранники схватили Димитрова и затолкали в камеру. Таким образом, у Фогта появилось формальное основание не снимать с опасного арестанта оковы.

На допросах продолжался нудный и не блещущий разнообразием обмен репликами по поводу бумаг, обнаруженных в квартире Мансфельдов.

– Что означает «Сообщение для немца с той стороны, связь с И…»?

– Я не помню. «И», во всяком случае, не значит «Иванов».

– Верно ли, что вы и есть Иванов?

– Нет, вовсе нет.

– Кто такой Р. Н.?

– Не могу дать никакой справки.

– Что означает «Вместо Кр. на эту работу найти партийного товарища»?

– Это относится к нашей работе в Болгарии.

– Кто такой «Султи»?

– Не помню.

Димитров не собирался называть ни одной фамилии, ни одного факта, который мог бы нанести вред товарищам. Адреса и телефоны в записной книжке были зашифрованы, пусть теперь ломают голову, зачем подследственному коммунисту понадобился телефонный номер полицейского участка…

Несколько раз Фогт опасно приближался к главной тайне, но одинаково бесстрастные ответы Димитрова не давали ему возможности сообразить, где на самом деле «горячо».

– Кто такой Кант?

– Этого я тоже не помню.

– Как же тогда случилось, что среди конфискованных у вас материалов находится также письмо от Канта к Гельмуту?

– Такого письма я не помню.

– Однако наличие этого письма позволяет заключить, что вы сами выступаете под псевдонимом «Гельмут» и что это имя является кличкой московского агента[55]55
  Полицейским властям Берлина было известно о существовании Западноевропейского бюро ИККИ и некоего Гельмута, однако отлаженная Димитровым и его сотрудниками система конспирации оказалась очень надёжной. Несомненно, если бы в руках следствия оказались документы ВЕБ и было установлено, что Димитров/Гедигер/Гельмут является высокопоставленным представителем Коминтерна, дело о поджоге приобрело бы иную окраску.


[Закрыть].

– Я говорю, что не имел такого псевдонима и что всё это выдумка¹³⁴.

Единственным фактом, который Фогту пришлось зачесть в пользу обвиняемого, – и фактом существенным! – было отсутствие Димитрова в Берлине в ночь пожара. По номеру телефона, оставленному попутчицей в его записной книжке, полиция разыскала фройляйн Рёслер, которая дала правдивые показания. Тем не менее подследственного повезли в Мюнхен для опознания (в тюремном дневнике есть краткая запись, датированная 24–26 мая: «Поездка в Мюнхен и обратно»). Там хозяин отеля подтвердил, что предъявленный ему господин действительно выехал вечером 27 февраля, расплатившись по счету, а дантист засвидетельствовал, что означенный господин был у него на приеме.

Итак, версия следствия о непосредственном участии Димитрова в поджоге развалилась, он получил алиби на ночь пожара. Однако торжествовать было рано. Фогт сформулировал обвинение по-другому: Попов получил задание поджечь зал, Танев сотрудничал с Ван дер Любе, а истинный организатор поджога Димитров специально уехал в Мюнхен, чтобы отвести от себя подозрение.

В первые дни следствия Димитров отрицал близкое знакомство с Поповым и Таневым, чтобы они втроём не выглядели в глазах следствия организованной группой. Теперь же это стало бессмысленно, и он заявил, что головой ручается за невиновность Попова и Танева, поскольку хорошо знает их по совместной работе в партии.

– Ваша голова теперь ничего не стоит, – сострил Фогт.

Мучительны в Моабите ночи. Из-за кандалов спать приходится, в основном, на спине, мышцы немеют, и от малейшего движения в теле возникает длинная ноющая боль. Лампочка под жестяным рефлектором светит прямо в лицо, так что даже перед закрытыми глазами из темноты постоянно всплывают красные круги.

Заключённый № 8085 ворочается на жёстком тюфяке и долго лежит без сна. Ему очень трудно сейчас. Но, человек идеи, он обязан всё выдержать. Из книги, полученной из тюремной библиотеки, он выписал превосходное высказывание Гёте:

Богатство потерять – немного потерять,

Честь потерять – много потерять,

Мужество потерять – всё потерять.

«Мужество и ещё раз мужество», – наставляет он себя. Он ни в коем случае не будет примерять на себя роль жертвы и слепо подчиняться судьбе. Волк рвёт того, кто ведёт себя подобно ягнёнку. Запись от 1 мая: «Довольно скверно и грустно! Но „Дантон: никакой слабости!"»

Он решил, что если останется жив, то должен выйти на свободу – пусть через несколько лет – несломленным, способным продолжать борьбу в полную силу. Заставил себя утром и вечером делать гимнастику, несмотря на оковы. Днём, естественно, прогулка, в любую погоду. Главное – по возможности не менять привычный образ жизни, нагружать себя работой. Он пишет заявления, протесты, личные письма, обязательно оставляя себе копии, переписывается с адвокатом, ведёт дневник, знакомится с германским законодательством, подтягивает немецкую грамматику, делает выписки из газет (когда удаётся их получить) и книг. Гомон сотен воробьёв, заселивших огромные деревья в тюремном дворе, сопровождает его занятия, напоминая о жизни и свободе.

Запись от 18 апреля: «Закончил том 1 „Германской истории“ Шефера»; 3 мая: «Получил из библиотеки новую книгу по германской истории („История Германского рейха, 1871–1926“ д-ра Иоганнеса Гольфе льда)».

Важно было не давать себе слабину, не предаваться раздумьям о своей горькой судьбе, а постоянно работать. Коммунисту Димитрову помогали в этом Гегель и Моммзен, Гёте и Ницше. У Гёте он обнаружил две максимы, которые чрезвычайно подходили к его положению: «Быть активным – назначение человека» и «Нет ничего хуже, чем человек без работы». Он записал их в рабочую тетрадь, озаглавленную «Всемирная литература». Завёл также тетради по английскому и французскому языкам, всемирной истории, немецкому языку, немецкой истории, философии и отдельную тетрадь для подготовки к самозащите. К концу процесса накопилось двадцать две тетради.

Помогал ему и тюремный пастор, с которым заключенный № 8085 дискутировал о христианстве, практикуясь тем самым в немецком языке. Размышлениями над прочитанными книгами и беседами с пастором, очевидно, навеяны строки письма к сестре Магдалине: «Не следует забывать, что на протяжении всей истории человечества часто именно лучшим людям приходилось проходить через тюрьмы. Это тем более относится к нашему времени, ибо мы переживаем чрезвычайно бурную, переменчивую переходную эпоху. Борьба за великие идеи никогда не обходилась без жертв. Так было когда-то с христианством; так было с Галилеем, Джордано Бруно, Гусом, Коперником, Томасом Мюнцером и с бесчисленным множеством людей науки и политики; так было во время буржуазных революций и различных освободительных движений, особенно же во время Октябрьской революции в России. Так обстоит сейчас дело с коммунизмом!»¹³⁵

Выписка из газеты «Morgenpost» прозвучала суровым предупреждением о том, что его ожидает впереди:

«Судопроизводство в Пруссии.

Рейхскомиссар Кёрль заявляет:

„Предрассудок формального либерального права состоит в том, что кумиром правосудия должна быть объективность. Сейчас мы добрались до источника отчуждения между народом и судопроизводством, и в этом отчуждении в конце концов всегда виновно судопроизводство. Ибо что такое объективность в момент борьбы, которую ведёт народ за свою жизнь?..

Поэтому само собой разумеется, что судопроизводство народа, который борется не на жизнь, а на смерть, не может заниматься слепым преклонением перед объективностью. Судьи, прокуроры и адвокаты должны в своей деятельности руководствоваться единственным началом: Что полезно для жизни нации? Что спасительно для народа?“»

История с поисками адвоката для трёх обвиняемых болгар стала красноречивым свидетельством того, что в Германии наступают новые времена. Знакомый адвокат Роткугель, на которого Димитров так надеялся, сообщил, что не может взять на себя защиту. Танев обратился к адвокату Курту Розенфельду, но и его постигла неудача. Причина лежала на поверхности: гонения на евреев («Эйнштейн объявил, что выходит из Прусской академии наук и не хочет возвращаться в Германию» – записал Димитров в дневнике 5 апреля).

Новому адвокату болгар, Вернеру Вилле, Димитров отправил одно за другим три письма с изложением своего дела. В ответе, полученном 26 апреля, Вилле пообещал предпринять некоторые действия, о которых просил его беспокойный клиент, но поставил непременное условие: без оплаты он работать не может. Изъятые при аресте у Димитрова 350 марок оставались по-прежнему недоступными для него, деньги от родных всё не приходили из-за многочисленных препон и проволочек с пересылкой и обменом на марки, а платить надо было за всё, даже за конверты и марки для переписки с адвокатом. Напрасно подследственный бомбардировал своего поверенного униженными просьбами и твёрдыми обещаниями, напрасно ожидал встречи с ним – поверенный отмалчивался. Продолжал молчать и после того как 3 июля получил гонорар – 100 марок. Ясность появилась только 22 июля. «Письмо от Вилле – он уже не в состоянии меня представлять», – отмечает в дневнике Димитров. Адвокат явно не хотел портить свою деловую репутацию.

Один против безотказно работающей государственной машины… И кандалы днём и ночью… Каково же приходилось его товарищам, не знающим языка и не имеющим возможности заполнить своё одиночество чем-либо, помимо размышлений о собственной участи? Танев, доведённый до отчаяния, уже покушался на самоубийство, что дало повод судебному следователю отказывать болгарам в просьбах о снятии кандалов.

Третья попытка найти адвоката поначалу обещала успех. На разрешённом свидании Димитрова, Попова и Танева, прошедшем в присутствии следователя и переводчика, они условились настаивать на том, чтобы их защищали болгарские юристы. «Письмо адвоката Дечева: просит доверенность на представление моих интересов по поручению родных, – записывает обрадованный Димитров 19 июля. – Слава богу!» Болгарский адвокат Стефан Дечев, хорошо знающий германскую юриспруденцию, сразу же провёл переговоры с коллегами из разных стран. «В Германии я пытался привлечь к защите других немецких адвокатов, но все они отказались, – сообщил он Димитрову из Парижа. – Во всяком случае, согласно германским законам, у Вас будут официальные защитники, которых назначит Имперский суд. В момент, когда это назначение состоится, мы, иностранные адвокаты Моро-Джиаффери, Кампинки, Торрес и я, свяжемся с немецкими официальными защитниками и будем просить Имперский суд допустить нас в качестве ассистентов официальных защитников»¹³⁶. К этой внушительной группе волонтёров присоединились также болгарин Григоров, француз Виллар, американец Галлахер. Но многообещающая затея провалилась: 11 августа Димитров получил решение Имперского суда о том, что Дечев не будет допущен к защите. «Может высказывать предложения назначенному защитнику и говорить с нами» – и только. Отказано было и другим иностранным адвокатам.

Подследственные болгары получили официального защитника, доктора Пауля Тейхерта, только 31 июля. Переписка с ним выявила несоответствие взглядов адвоката и Димитрова на характер предстоящей защиты. Тейхерт придерживался традиционного подхода, когда адвокат стремится опровергнуть или свести к минимуму обвинения прокурора и тем самым облегчить участь обвиняемого. Димитров же собирался привнести в эту необходимую тактику политический момент: он будет открыто говорить о своей деятельности в пользу партии и о своих коммунистических убеждениях. Не встретив понимания со стороны Тейхерта («Официальный защитник – саботажник защиты!»), Димитров заявил, что в таком случае будет сам защищать себя так, как считает нужным.

Третьего августа Димитров получает обвинительное заключение. Всем подсудимым инкриминирован поджог. Пункт за пунктом, фразу за фразой обвиняемый анализирует в течение десяти дней документ на 235 страницах, старясь постичь его логику в целом, а не только содержание тех частей, что относились непосредственно к нему. Из нагромождения небылиц и подтасовок следователи сделали вывод казуистический, но и опасный: Димитров, хотя он и не был на месте преступления в момент поджога, всё же причастен к его подготовке; по меньшей мере он «своими советами и влиянием подстрекал других участников преступления и подбадривал их к действию». «Невиданная махинация!» – заносит он в дневник краткий вывод.

Борьба на суде обещала быть отчаянной, и обвиняемый, готовясь к ней, завёл три тетрадки. В одну он подбирал материалы к своему первому выступлению во время дачи предварительных показаний, другая предназначалась для защитительной речи, третья – для заметок к заключительному слову, которое он рассчитывал произнести после оглашения приговора. Он не собирался оправдываться перед неправедным судилищем. Напротив, готовился идти на суд во всеоружии, как обличитель нацистских бонз, устроивших чудовищную провокацию. Но недооценивать юридическую сторону было бы неверно. Глупо произносить одни коммунистические фразы, нужно вести линию защиты таким образом, чтобы подорвать обвинение и докопаться до истины.

Однажды Фогт, сам того не ведая, дал ценную информацию: «Видите, вы всё время утверждаете, что имели связь только с болгарской партией. Я могу показать вам журнал, из которого видно, что люди совершенно открыто говорят о Димитрове как о крупном революционном лидере». Но журнал не показал. Очевидно, там говорилось о солидарности с невинно обвиняемыми, понял Димитров. Скоро пришло подтверждение. Двадцать девятого июля он получил письмо от Елены. Но не из Москвы, а из Парижа. Сестра сообщила: «Несколько дней тому назад я приехала сюда, чтобы сделать всё, что в моих силах, для твоего освобождения»¹³⁷. Короткая фраза сказала ему многое: значит, узники Моабита не одиноки.

Находясь почти в полной изоляции от внешнего мира, он, естественно, не представлял размах развернувшегося движения за освобождение жертв германского фашизма, среди которых первыми называли Тельмана, Торглера, Димитрова, Попова, Танева. Исполком Коминтерна – не напрямую, а через международные рабочие и антифашистские организации и левую интеллигенцию Европы и Северной Америки – развернул кампанию, имевшую целью дискредитацию выдвинутых германскими судебными властями обвинений. В начале мая была создана комиссия ИККИ по руководству кампанией. Комиссия направила в Париж Басила Коларова и Елену Димитрову. Елена выступала на многолюдных антифашистских митингах, в которых участвовали люди разных политических взглядов и идейных убеждений, встречалась с крупными общественными деятелями и юристами.

Вилли Мюнценберг, секретарь ЦК Межрабпома[56]56
  Межрабпом (Международная рабочая помощь) – организация пролетарской солидарности, взаимопомощи и поддержки, основанная в 1921 г. Центральный комитет Межрабпома находился до 1933 г. в Берлине, затем в Париже. Организация прекратила существование в 1935 г.


[Закрыть], получил указание ИККИ «вести кампанию постоянно и в широких масштабах». Благодаря его энергичным действиям и финансовым возможностям возникли новые активные центры возбуждения общественного мнения в пользу узников фашизма. В кампании протеста прозвучали голоса авторитетных деятелей социал-демократии Георга Брантинга и Эмиля Вандервельде, писателей Ромена Роллана, Анри Барбюса, Мартина Андерсена-Нексё, Теодора Драйзера, учёных Поля Ланжевена, Луи де Бройля и многих других.

Первого августа в Париже вышла на немецком языке «Коричневая книга о поджоге рейхстага и гитлеровском терроре», составленная Отто Кацем, австрийским журналистом и сотрудником Мюнценберга. В книге были приведены десятки письменных и устных показаний, свидетельствующих, что истинными организаторами поджога являются нацисты, а Ван дер Люббе – лишь их орудие.

Другая идея, столь же успешно осуществлённая летом 1933 года, состояла в проведении силами известных юристов независимого расследования поджога рейхстага ещё до начала суда над обвиняемыми. Международная следственная комиссия, возглавляемая британским королевским адвокатом Деннисом Приттом, обстоятельно изучила вопрос о причинах и ответственности за поджог здания рейхстага и собрала большое число надёжных документов и свидетельств. Обширный материал, в том числе и такой, которым не располагали германские судебные органы, рассмотрели восемь всемирно известных юристов из разных стран на заседаниях, проходивших в Лондоне 14–19 сентября.

О заседаниях, получивших название контрпроцесса, писали десятки корреспондентов из разных стран. Было выявлено и обнародовано множество фактов, раскрывших подноготную задуманной нацистами провокации, ставшей сигналом для преследования инакомыслящих. В числе свидетелей суд заслушал и Елену Димитрову.

Задавшись классическим вопросом римского права Cui prodest? («Кому выгодно?»), контрпроцесс пришёл к заключению, что поджог рейхстага в сложившейся в Германии политической ситуации был выгоден Национал-социалистской партии и мог быть использован только ею. Юристы доказали, что психически неуравновешенный Ван дер Люббе не мог совершить преступление в одиночку, что истинные поджигатели наверняка воспользовались подземным ходом между рейхстагом и резиденцией Геринга, что никакой связи между поджогом рейхстага и компартией нет, что обвиняемые Торглер, Димитров, Попов и Танев не имеют отношения к инкриминируемому им преступлению. Двадцать первого сентября английские газеты поместили сообщение об окончании контрпроцесса под заголовком «Национал-социалисты подожгли рейхстаг».

Заключённый № 8085 к тому времени уже не значился в списках Моабитской тюрьмы. Восемнадцатого сентября он стал обитателем камеры № 49 следственной тюрьмы в Лейпциге.

Многочисленные требования Димитрова о снятии кандалов следствие удовлетворило только 31 августа. Он провёл в оковах пять месяцев.