Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Суд. Лейпциг

Мировое общественное мнение, уже достаточно разогретое репортажами с Лондонского контрпроцесса, ожидало сенсаций из Лейпцига, где IV Уголовный сенат Имперского суда готовился рассматривать дело о поджоге здания германского парламента. В Лейпциг прибыли 43 представителя крупнейших телеграфных агентств и газет Германии и 82 иностранных корреспондента. Не было только московских журналистов, поскольку германский МИД ответил отказом на запрос Советского правительства об аккредитации на суде корреспондентов ТАСС и «Известий»[57]57
  Советские журналисты получили возможность присутствовать лишь на второй части процесса, в Берлине.


[Закрыть]. Министерство пропаганды Германии заявило о своей исключительной монополии на материалы процесса. Газетам и телеграфному агентству Вольфа были даны недвусмысленные указания о том, как надлежит освещать предстоящее событие, чтобы оно стало убедительным свидетельством «торжества права в новой Германии».

Приготовления к процессу вела и другая сторона. В парижском зале «Ваграм» состоялся многотысячный митинг, на котором знаменитый французский адвокат Моро-Джиаффери во всеуслышание заявил: «Поджигатель – это ты, Геринг!» Германские дипломатические представительства, правительственные органы и Имперский суд оказались буквально завалены письмами и телеграммами протеста.

В 9 часов 10 минут 21 сентября 1933 года судебное разбирательство уголовного дела против Маринуса Ван дер Люббе и других по обвинению в поджоге рейхстага и преступлении против Германского государства открылось. Председатель суда доктор Вильгельм Бюнгер объявил об этом громко и торжественно, сознавая значимость момента. Историческое событие транслировалось по радио, записывалось на граммофонные пластинки и снималось на киноплёнку.

Председатель, нарушив принятый порядок, долго говорил о посягательствах на юрисдикцию Германского государства со стороны прессы и всякого рода «некомпетентных лиц» за границей. Димитров отметил, как подрагивает у Бюнгера отвисшая кожа на подбородке и беспрестанно шевелятся толстые пальцы, почти прикрытые рукавами широкой пурпурнокрасной мантии, а из-под судейской шапочки стекают на лоб капли пота. Его явно нервировал весь этот ажиотаж, присутствие в зале министра юстиции и других высоких чинов.

Люббе и Торглера поместили в первом ряду; Танев, Попов и Димитров сидели позади них, отделённые друг от друга полицейскими в высоких фуражках. Перед подсудимыми – спины и затылки адвокатов Зейферта, Зака и Тейхерта, ниже фигуры стенографов и секретарей, сидящих за длинным столом. Строгие и надменные представители обвинения в чёрных мантиях – верховный прокурор Карл Вернер и его помощник Феликс Паризиус – расположились на другой стороне зала, точно напротив обвиняемых.

Зал декорирован и меблирован с пышностью, достойной королевского дворца: богатая отделка стен и потолка, тяжёлая нарядная люстра, высокие окна с наборным разноцветным стеклом, картины в позолоченных рамах. Кресло председателя суда похоже на трон, кресла членов суда выглядят скромнее, но в том же стиле; кресла особой формы предназначены для обвинителей, защитников, подсудимых, стенографов, публики, журналистов. Ничего случайного, во всём незыблемый порядок.

Но вот доктор Бюнгер завершил свою «тронную речь». Начался допрос Ван дер Люббе. Оказалось, что голландец выглядит значительно старше своих двадцати четырёх лет. Одутловатое лицо неподвижно, рот полуоткрыт, голова опущена.

Процедура установления личности подсудимого тянулась вполне рутинно, пока председатель не спросил: «Вы коммунист?» Слова повисли в напряжённой тишине. Голландец долго молчал, потом сказал уверенно: «Нет». По залу прокатился ропот. Разве не было сообщения, в котором говорилось, что у голландца обнаружен партийный билет? Разве не утверждал то же самое господин Геринг?

Допрос Люббе продолжался весь день. Сенсаций больше не было.

На 23 сентября был намечен допрос Торглера. Однако он почему-то обратился к суду с просьбой, тут же поддержанной его адвокатом доктором Заком, – ответить на вопросы позднее. Бюнгер согласился и вызвал Димитрова.

Неожиданное изменение хода заседания несколько разочаровало присутствующих. Интерес журналистов к Торглеру был огромен, поскольку он представлял в рейхстаге КПГ и воспринимался всеми как главный подсудимый.

Димитрова неожиданный поворот событий не застал врасплох: его первая речь, которая содержала ведущие идеи самозащиты и должна была задать тон всей его линии поведения, была подготовлена заранее.

После обычных вопросов относительно установления личности Димитров выступил с заявлением. Он сказал о том, что был лишён возможности свободного выбора защитника, сказал о пятимесячном ношении кандалов, о тенденциозном характере предварительного следствия и даже о вымышленной помолвке с Анни. Довольно скоро всем стало ясно, что происходит нечто необычное: обвиняемый не защищается, а нападает, более того – он откровенно провозглашает и отстаивает своё политическое кредо. Да, сказал подсудимый, он разделяет решения своей партии и Коминтерна, но именно поэтому он не авантюрист, не заговорщик и не поджигатель. Борьба за победу коммунизма является целью его жизни, но именно поэтому он решительный противник методов индивидуального террора и путчизма. Он действительно является приверженцем и поклонником партии большевиков, потому что эта партия управляет величайшей страной в мире и строит социализм, но он не является представителем этой партии в Германии, как силится доказать обвинение.

По странному совпадению первое выступление нашего героя состоялось в день начала Сентябрьского восстания в Болгарии. Подсудимый не обошёл вниманием это событие десятилетней давности, поскольку именно смертный приговор за участие в Сентябрьском восстании вынудил его жить под чужим именем в эмиграции. Да, он был одним из руководителей восстания и не собирается в том раскаиваться. Он гордится этим и лишь сожалеет, что он и его партия не были тогда настоящими большевиками и не смогли добиться победы.

Журналисты всё-таки получили сенсацию. Сразу же по окончании речи Димитрова они кинулись к телефонам, чтобы передать в свои редакции первые сообщения.

«Без сомнения, если бы ударил гром, он не вызвал бы такого удивления, – диктовал корреспондент французской газеты «Пти паризьен». – В поведении этого человека есть что-то глубоко патетическое».

«Его лицо – это лицо типичного интеллигента, – описывал свои впечатления журналист из чехословацкой «Лидове новини». – Он стоит перед судом совсем непринуждённо, опираясь локтем на ближайшее кресло, и при любом случае склонен тоном конферансье реагировать на вопросы суда, касаясь самых мелких подробностей».

В последующие дни процесс шёл ровно. Попов и Танев заявили о своей работе в компартии, но решительно отрицали причастность к поджогу рейхстага. Примерно в таком же духе высказался и Торглер, который особенно напирал на тот факт, что занимался исключительно легальной политической деятельностью и не являлся членом ЦК КПГ. «Я жертва рокового недоразумения, господин судья», – повторял он искательно. Ни слова о политической ситуации в Германии, о том, кому выгоден пожар, о преследованиях коммунистов и социал-демократов.

«Наивная вера в правосудие или трусость?» – терялся в догадках Димитров. По удовлетворённому виду адвоката Зака было видно, что Торглер точно следует его указаниям.

Младшая сестра появилась в зале заседаний 25 сентября. Судейский служитель провёл Елену между рядами кресел и усадил на свободное место. И вот их взгляды встретились. Георгий был счастлив: теперь в этом чужом зале присутствует родной и близкий человек. В перерыве им разрешили поговорить. Кроме них, в маленькой комнатке присутствовали Тейхерт и переводчик Тарапанов. Адвокат сосредоточенно жевал бутерброды, переводчик следил за разговором и пересказывал Тейхерту его содержание, время от времени выразительно поглядывая на часы. Елена сбивчиво рассказывала о семье, московских друзьях и коллегах, о последних днях Любицы и о своей поездке в Париж и Лондон. Кампания за освобождение Лейпцигской четвёрки разрастается, боевая речь Георгия на суде придала ей новый размах.

На следующих заседаниях суд занимался выяснением объективных обстоятельств дела. Обвинение всячески подталкивало судей к выводу об ответственности КПГ за поджог и о том, что Люббе действовал по наущению коммунистов. Однако в ходе допросов выяснилось, что голландец сделал три неудачных попытки поджога небольших зданий в Берлине, а разжечь несколько костров в огромном зале рейхстага ему удалось быстро и результативно. Почему же? Своими вопросами Димитров стремился выявить абсурдность вывода следователей, но председатель суда не позволил ему углубляться в опасную тему и лишил слова: «Вы спрашиваете лишь для того, чтобы вести здесь коммунистическую пропаганду». На следующий день подсудимый направил Бюнгеру протест, в котором заявил: «Поскольку прокуратура на этом процессе требует моей головы, я как совершенно несправедливо обвиняемый считаю своим естественным и законным правом защищаться всеми средствами, имеющимися в моём распоряжении».

Итак, с первых заседаний обнаружилось коренное различие тактики Димитрова, который рассматривал поджог рейхстага не только в качестве уголовного преступления, но также и как политическую провокацию, и тактики других обвиняемых, избравших путь личной самозащиты. Это различие не осталось незамеченным немецкими газетами. «Лейпцигер нойесте нахрихтен» вынуждена была признать: «Димитров – несомненно, коммунист большого масштаба! Этот человек не имеет ничего общего с политическим сектантством Ван дер Люббе и с революционным чиновничеством Торглера. В лице Димитрова идея коммунизма – не только пламя, не только программа действий, но и самая ужасающая политическая реальность». Именно поэтому, делал вывод автор статьи, Димитров должен быть осуждён и уничтожен.

Неписаный кодекс поведения революционера на суде имел к тому времени почти вековую историю. В 1849 году против Карла Маркса и Фридриха Энгельса, редакторов «Новой рейнской газеты», началось судебное преследование в связи с тем, что газета поддержала революционные выступления в Германии. Однако речи Маркса и Энгельса, обличавшие прусское правительство, настолько убедили присяжных, что подсудимые были оправданы. Последующие годы дали немало примеров того, как члены революционных партий либо бойкотировали суд, либо использовали выступления в суде для политических заявлений и разоблачения беззаконий властей.

В начале XX века В.И. Ленин в письме, адресованном Е.Д. Стасовой и товарищам, заключённым в московской тюрьме, сформулировал по их просьбе принципы поведения подсудимого революционера. Вот что он писал:

«Речь с изложением profession de foi[58]58
  Символ веры, изложение миросозерцания (фр.).


[Закрыть] вообще очень желательна, очень полезна, по-моему, и в большинстве случаев имела бы шансы сыграть агитационную роль. <…>

Вопрос об адвокате. Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает. Заранее им объявлять: если ты, сукин сын, позволишь себе хоть самое малейшее неприличие или политический оппортунизм (говорить о неразвитости, о неверности социализма, об увлечении, об отрицании социал-демократами насилия, о мирном характере их учения и движения и т. д. или хоть что-либо подобное), то я, подсудимый, тебя оборву тут же публично, назову подлецом, заявлю, что отказываюсь от такой зашиты и т. д. И приводить эти угрозы в исполнение. Брать адвокатов только умных, других не надо. Заранее объявлять им: исключительно критиковать и «ловить» свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения, исключительно дискредитировать шемякинские стороны суда… Юристы самые реакционные люди, как говорил, кажется, Бебель. Знай сверчок свой шесток. Будь только юристом, высмеивай свидетелей обвинения и прокурора, самое большее противопоставляй этакий суд и суд присяжных в свободной стране, но убеждений подсудимого не касайся, об оценке тобой его убеждений и его действий не смей и заикаться.

<…>

Повторяю в заключение ещё раз: это мои предварительные соображения, которые всего менее следует рассматривать как попытку решать вопрос. Надо дождаться некоторых указаний опыта. А при выработке этого опыта товарищам придётся в массе случаев руководиться взвешиванием конкретных обстоятельств и инстинктом революционера»¹³⁸.

Неизвестно, попало ли это письмо, впервые опубликованное журналом «Пролетарская революция» в 1924 году, в поле зрения Димитрова. Но сама логика борьбы подвела его к схожим практическим действиям. Ведь в тюремной одиночке он, как это ни парадоксально звучит, был внутренне свободен. Здесь не было ни указующих циркуляров «сверху», ни мелочного разбора коллегами его поведения. Он руководствовался тем, что Ленин назвал инстинктом революционера. То же делал Август Бебель, которого дважды судили в Лейпциге по обвинению в государственной измене за публичную поддержку Парижской коммуны и протесты против франко-прусской войны. Бебель успешно вёл самозащиту и мужественно встретил первый и второй приговор о тюремном заключении.

Атаки Димитрова достигали цели: «свидетельства» лопались одно за другим. Пользуясь возможностью защищать самого себя, он без устали задавал вопросы свидетелям, Люббе и Торглеру, пререкался с судьями. То, что подсудимый постоянно старался выявлять провокационную подоплёку обвинения, выводило Бюнгера из себя, и он пригрозил ему удалением из зала заседания. Свою угрозу осуществил, когда шёл допрос криминального ассистента Кюнаста, который продемонстрировал суду найденный у Димитрова путеводитель и стал указывать на почти стёршиеся карандашные крестики, в том числе и у здания рейхстага. На вопрос, его ли это путеводитель, Димитров ответил дерзостью: «Такая книга была в моей комнате, но тот ли это экземпляр, я не знаю. За полицию ручаться никак не могу!» Эти слова зал встретил смехом, а Бюнгер – раздражённым замечанием. Но следующая реплика подсудимого о «неспособности и недомыслии полиции», когда речь шла о зашифрованных телефонных номерах, стоила ему присутствия в зале. Полицейские ухватили его за локти и повели к выходу, в то время как он выкрикивал: «Неслыханно! Это неслыханно! Моё осуждение уже предрешено в другом месте, теперь только требуется соблюсти формальность!»

Димитров совершенно освоился в судебном зале, и если в Моабите он мог сравнить себя со львом, посаженным в клетку, то здесь, в стихии словесных битв, чувствовал себя как рыба в воде. Его патетические восклицания и язвительные реплики были адресованы не только суду, но и публике, особенно журналистам, которые с удовольствием вставляли их в свои репортажи. Ему помогала и дружеская поддержка извне. Хотя он не мог представить её масштаб, но видел по реакции судейских, что давление общественного мнения нарастает. Не случайно доктор Зак и верховный прокурор сочли нужным выступить с протестом против «клеветы из-за границы». И хотя мелкие пакости, вроде конфискации писем, продолжались, тюремный режим стал более либеральным: разрешили получить материалы Лондонского контрпроцесса, опубликованные документы Коминтерна, сняли запрет на деньги.

Дело о поджоге рассматривалось в соответствии с традиционным порядком германского судопроизводства, ещё не изменённым нацистским режимом. Хотя судьи и старались угодить новым хозяевам, они всё же вынуждены были придерживаться действующей в соответствии с Веймарской конституцией судебной процедуры. Поэтому процесс на некоторое время переместился в Берлин, где предполагалось допросить основную группу свидетелей, провести очные ставки и поставить следственные эксперименты непосредственно на месте пожара. В ночь на 10 октября подсудимых посадили в полицейский фургон с охраной, не забыв при этом о наручниках. Надзиратель шепнул: Димитрову: «Не допускайте, чтобы вас сломили в Берлине!» Фургон вырулил прямо на перрон, к отдельному вагону пассажирского поезда. Ночные пейзажи за окном были завораживающими, даже оковы не мешали созерцать безмятежную природу…

Суд. Берлин

В Берлине поначалу мало что изменилось: свидетели, допросы, вопросы, реплики. Доктор Зак пожаловался суду: «Димитров сидит за мной и всех перебивает, притом назвал Люббе идиотом». На следующий день председатель удалил Димитрова на три дня. «Я тут не только обвиняемый Димитров, но и защитник обвиняемого Димитрова, – резко выкрикивал подсудимый, когда его выводили из зала. – Вы отнимаете у меня право на защиту. Это неслыханно!»

В дни вынужденной изоляции он привёл в порядок заготовленные для процесса выписки и материалы. Присутствия духа не терял: «Только в тюрьме и в монастыре человек может лучше всего сосредоточиться».

В обширном послании к «многоуважаемому господину председателю суда» Димитров написал: «Я твёрдо убежден, что на этом процессе Ван дер Люббе является лишь, так сказать, Фаустом в деле поджога рейхстага, за спиной которого, несомненно, стоял Мефистофель поджога рейхстага. Этот жалкий „Фауст“ стоит сейчас перед Имперским судом, „Мефистофель“ же исчез!

Как случайный и невиновный подсудимый на процессе и ещё более как коммунист и член Коммунистического Интернационала, я глубоко заинтересован в том, чтобы дело о поджоге рейхстага было всесторонне и полностью выяснено и чтобы одновременно был обнаружен Мефистофель поджога. <…>

Защищаться и активно участвовать в процессе в качестве и подсудимого, и защитника самого себя – это моё естественное право.

Ясно, что никакими удалениями с заседаний суда и выездных судебных сессий меня не запугать»¹³⁹.

Поскольку официальное следствие не было заинтересовано в поиске «Мефистофеля поджога», Димитров решил заняться этим сам.

Вместе с обвинительным заключением он получил схему рейхстага с точным обозначением коридоров, вестибюлей, лестниц, залов, кабинетов и служебных помещений. Такая же схема, только в десять раз крупнее, висела в зале суда, и Димитров хорошо запомнил обозначенный на ней путь поджигателя: вот он поднялся по лестнице, перелез через решётку, выдавил оконную раму, забрался в ресторан… Получается, что поджигатель должен был за четверть часа преодолеть значительное расстояние, множество препятствий и разжечь огромный пожар. Нелепость версии ясна даже неподготовленному человеку. Что же скажут многочисленные химики и специалисты по пожарному делу, приглашённые в качестве экспертов? Подождём, возможно, они выведут на след истинных поджигателей.

Когда Димитрова допустили на заседание, он за эту ниточку потянул и вытащил кое-что. Начальник пожарной охраны Берлина Темп, уволенный с должности ещё в марте, и новый бранд-директор Вагнер засвидетельствовали, что на месте пожара обнаружены факелы и следы жидких горючих материалов. Всё это Люббе никак не мог сам пронести в рейхстаг. И профессор термодинамики Йоссе сомневался, что голландец мог в одиночку за четверть часа устроить грандиозный пожар. Ведь для этого понадобилось минимум двадцать килограммов жидкого горючего, а может быть, все сорок. Как же он сумел протащить такие тяжести через решётки и окна? Всё наводило на мысль о том, что поджог был подготовлен заранее, а голландцу оставалось лишь зажечь спичку.

В ответ на вопросы Димитрова Ван дер Люббе невнятно бормотал, что действовал один. Истина, вероятно, была навек похоронена в его расстроенном мозгу.

Другую трещину в обвинении Димитров нащупал, когда прозвучало указание на Кёнигсдорф. Ему было известно, что это берлинское предместье облюбовано штурмовиками. И вот оказалось, что сутки накануне поджога Люббе провёл именно там – в ночлежном доме и полиции. Димитров направил председателю суда ходатайство о приглашении в качестве свидетелей служащих ночлежного дома и полицейских и предложил серию вопросов, которые следовало бы им задать. Но правосудие не торопилось выполнять рекомендации главного подсудимого. А таинственный «Мефистофель поджога» продолжал засылать на процесс новых и новых продавших ему душу «Фаустов».

Особенно возмутил Димитрова факт вызова в суд 31 октября в качестве свидетеля уголовника Лебермана, отбывающего наказание в тюрьме за воровство и грабёж. Леберман, явно рассчитывая на облегчение своей участи, утверждал, что в 1931–1932 годах у него были тайные встречи с Торглером, вербовавшим его для поджога общественных зданий, в том числе и рейхстага. «Круг свидетелей обвинения замкнулся этим свидетелем», – констатировал Димитров.

Вечером, вспоминая череду лиц, прошедших перед судом, он нарисовал схему кружащихся вокруг таинственного «Мефистофеля поджога» лжесвидетелей, озаглавив её «Чёртов круг».

К схеме дал следующие пояснения:

«1. Свидетель Карване – нацистский депутат рейхстага! (Торглер с «Люббе»!)

2. Свидетель Фрей – нацистский депутат рейхстага! (Торглер с «Поповым»!)

3. Свидетель д-р Дрёшер – нацистский журналист! (Торглер с «Димитровым»!)

4. Свидетель майор в отставке Д. Веберштедт – руководитель службы печати национал-социалистской фракции рейхстага. (Танев с «Люббе» перед кабинетом Торглера!)

5. Свидетель Гельмер – нацист, официант в «Байернхофе». (Димитров с Поповым и «Люббе»!)

6. Свидетель вор и морфинист Леберман – свидетель обвинения! (Торглер запланировал поджог рейхстага ещё весной 1932 г.!)

7. Уголовные преступники Кунцак – Гроте – Кемпфер»¹⁴⁰.

Как будто вся нечисть слетелась на шабаш и кружится в вихре, погоняемая князем тьмы…

Первого ноября нацистский официоз «Фёлькишер беобахтер» подверг Бюнгера критике за либеральное отношение к Димитрову. На очередном заседании Бюнгер отреагировал на критику. Он заявил, что не понял высказывание насчёт круга свидетелей обвинения, замкнувшегося вором. Верховный прокурор тоже пожаловался на плохую акустику. Димитров пробормотал: «„Фёлькишер беобахтер“ может быть доволен», за что был удалён с заседания. На следующий день ситуация повторилась с той разницей, что на сей раз Димитров посоветовал верховному прокурору «ещё многому поучиться». Однако через день суду пришлось отменить своё собственное распоряжение и вызвать Димитрова, поскольку 4 ноября в суде допрашивался важный свидетель – премьер-министр и министр внутренних дел Пруссии, председатель рейхстага Герман Геринг.

«Нацистский вождь № 2» в форме штурмовика явился в сопровождении молодых офицеров военно-воздушных сил. Тяжёлым шагом, с поднятой в нацистском приветствии рукой, он прошёл к судейскому столу. Кинооператоры и фоторепортёры ловили каждое движение высокопоставленного свидетеля, а тот с удовольствием позировал, поворачивался то в одну, то в другую сторону с видом триумфатора.

Отбарабанив ответы на предусмотренные процедурой вопросы, он произнёс полуторачасовую речь, заключив её патетически: «Каков бы ни был исход процесса, я найду виновников, и они будут наказаны!»

Когда Димитрову разрешили задавать вопросы, он прежде всего спросил о мнимой находке у Ван дер Люббе членского билета компартии. Герингу это не понравилось. Едва сдерживая раздражение, он произнёс:

– Нужно сказать, что я до сих пор мало интересовался этим процессом, то есть читал не все отчёты. Я иногда слышал, что вы, – и он вперил в Димитрова немигающий взгляд закипающих бешенством глаз, – большой хитрец. Поэтому я предполагаю, что вопрос, который вы задали, давно ясен для вас. Ранее я уже говорил: я не хожу туда и сюда и не проверяю, что у людей в карманах. У меня есть, если вам это ещё неизвестно, полиция, и, если вам это ещё неизвестно, полиция обыскивает всех опасных преступников и, если вам это ещё неизвестно, сообщает мне, что ею найдено…

Димитров продолжал настаивать:

– Обращаю внимание премьер-министра на то, что трое чиновников полиции, арестовавшие и первыми допросившие Ван дер Люббе, единодушно заявили, что у него не было найдено партбилета. Откуда же взялось это сообщение в заявлении господина Геринга, хотел бы я знать?

Несколькими витиеватыми фразами Геринг дал понять, что сам по себе этот факт не имеет значения.

Но Димитров не унимался:

– После того как вы как премьер-министр и министр внутренних дел Пруссии официально заявили Германии и всему миру, что поджигателями рейхстага являются коммунисты («Да!» – воскликнул Геринг), что это совершила Коммунистическая партия (Геринг снова подтвердил: «Да!»), что Коммунистическая партия Германии связалась с Ван дер Люббе, иностранным коммунистом, и другими подобными субъектами, – не направило ли это ваше заявление полицейское, а затем и судебное следствие в определённом направлении, и не исключило ли оно возможности идти по другим следам в поисках истинных поджигателей рейхстага?

Геринг помедлил несколько секунд. Он стоял, широко расставив ноги в галифе и начищенных сапогах, уперев руки в бока. Заговорил он сначала спокойно, но мало-помалу речь его стала убыстряться, а лицо наливалось кровью. Геринг был на грани срыва, когда воскликнул, указывая на Димитрова:

– Ваша партия – это партия преступников. И если на расследование и было оказано влияние в этом направлении, то оно было направлено по верным следам.

После этого, подобно поднаторевшему в судебных прениях адвокату, Димитров решил вернуть противнику его же ораторский приём:

– Известно ли господину премьер-министру Герингу, что эта партия с «преступным мировоззрением», как он выражается, является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе? (Геринг: «К сожалению!») Известно ли господину Герингу, что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его хозяйственные заказы давали и дают работу сотням тысяч германских рабочих?

Председатель растерянно наблюдал за происходящим. Процесс, похоже, выходил из-под контроля. Наконец опомнился:

– Димитров, я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду!

– Господин Геринг ведёт здесь национал-социалистскую пропаганду, – парировал подсудимый и продолжил, обращаясь к свидетелю: – Это мировоззрение, это большевистское мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира. (В зале послышался нарочито громкий смех.) Это известно?

И Геринг не выдержал. Повернувшись к Димитрову и потрясая кулаками, закричал, срываясь на фальцет:

– Я вам скажу, что известно германскому народу. Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведёте, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг и позволять себе наглость в отношении немецкого народа. Но я здесь не для того, чтобы позволить вам обвинить меня. Вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить!

В зале раздались хлопки и крики «Браво!». Димитров удовлетворённо кивнул:

– Очень хорошо, я очень доволен.

И снова Бюнгер ринулся спасать положение:

– Я лишаю вас слова. Сядьте!

– У меня есть вопросы, относящиеся к делу.

– Я лишаю вас слова.

Тогда Димитров повернулся к Герингу и проговорил с сарказмом:

– Вы боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

– Это вы будете бояться, как только после суда попадёте ко мне в руки, подлец! – проревел Геринг¹⁴¹.

Теперь дьявольский круг наконец-то обрёл законченный вид: в центре его утвердилась грузная фигура «Мефистофеля поджога».

На следующий день на первых полосах газеты поместили очередную сенсацию.

«Сенат совершил харакири, так как у него не хватило мужества немедленно выставить из зала г-на Геринга за оскорбление обвиняемого Димитрова, – признала лондонская «Дейли телеграф». – Процесс дал непоправимую трещину. Теперь мы по крайней мере знаем, в чём дело».

«Поединок Димитрова с Герингом станет одной из страниц истории человечества, – заявил в газете «Творба» чехословацкий публицист Юлиус Фучик. – <…> Димитров исчез во мраке камеры. Геринг с триумфом удаляется, приветствуемый рядами своих приспешников. Но победил Димитров».

«Угрозы, которые Геринг в своём безрассудном бешенстве изрыгал по адресу Димитрова, сразу обесценили всё судебное разбирательство», – отметила швейцарская «Нойе цюрихер нахрихтен».

Корреспондент австрийской «Арбайтерцайтунг» свидетельствовал: «Редко случалось видеть что-нибудь такое же потрясающее, что-нибудь такое же встряхивающее и вдохновляющее, как борьба этого человека против германских властителей. У них, у этих обагрённых кровью завоевателей, есть министерство пропаганды, у них есть гигантские фейерверки и гигантские демонстрации, у них громкоговорители и пулемёты, залы собраний и суды, – а этот обвиняемый болгарин, этот одинокий Димитров не имеет ничего, кроме своих уст, своего мужества, своего фанатизма.

И всё же германские диктаторы, скрежеща зубами, чувствуют, что этот обречённый на смерть сильнее, чем весь их аппарат власти, что каждый его вопрос оказывает более сильное действие, чем вся их дьявольски функционирующая пропаганда».

Через четыре дня в суд явился следующий высокопоставленный свидетель – министр пропаганды Йозеф Геббельс. Бюнгер, помня о скандале, которым закончилось состязание Димитрова с Герингом, стал жёстче контролировать поведение строптивого обвиняемого: чаще перебивал, требовал говорить только о поджоге, лишал слова. Но и противник Димитрова на сей раз был весьма изощрённым в словесной казуистике. В отличие от Геринга, который всем аргументам предпочитал яростный натиск и угрозы, главный идеолог нацистской партии всячески показывал, что лишь из уважения к правосудию великодушно снисходит до диалога с этим, как он выразился, «мелким коммунистическим агитатором».

Димитров предложил Геббельсу традиционный набор вопросов, вскрывающих связь между пожаром и преследованием коммунистов и социал-демократов. Прямые и простые вопросы вязли в многословных рассуждениях Геббельса. Главный нацистский идеолог подчеркнул, что он не полицейский и не воинский начальник, что «коммунизм является идейным, а может быть, и фактическим инициатором поджога рейхстага», откуда вытекает национальная задача – «наряду с коммунистической уничтожить и социал-демократическую партию».

Другие вопросы Димитрова касались отдельных страниц истории послевоенной Германии и нацистской партии, терроризировавшей рабочее движение. Бюнгер постоянно обрывал его, Геббельс же с готовностью соглашался разъяснить свою позицию: «Моё впечатление таково, что обвиняемый Димитров хочет вести на этом суде пропаганду в пользу не только коммунистической, но и социал-демократической партии. На это я могу ответить ему: я знаю, что такое пропаганда, и ему незачем делать попытку вывести меня из терпения своими вопросами. Это ему не удастся».

Словесная дуэль с Геббельсом не выглядела столь эффектно, как поединок с Герингом, и не привлекла острого внимания прессы. Однако в тот день, 8 ноября, Димитров сделал важное заявление. Он сообщил, что готов по окончании процесса вернуться в Болгарию и предстать перед болгарским судом при условии обеспечения свободного и открытого судебного разбирательства. Там он сделает полный отчёт о своей политической деятельности за последние десять лет¹⁴².