Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Однако дух Ялты не дожил до Берлинской конференции, открывшейся 17 июля. Получив накануне известие об успешном испытании атомной бомбы, президент Трумэн предпочёл диалогу грубый нажим на советскую делегацию. Американцы распространили заявление, в котором утверждалось, что СССР не выполняет решения Ялтинской конференции по поводу освобождённой Европы, и потребовали реорганизовать правительства Румынии и Болгарии, а также провести в этих странах выборы под международным контролем. Советская сторона отвергла эти требования, настаивая на признании действующих правительств и заключении с ними мирных договоров. Стороны остались, как говорится, при своём мнении. Димитров, с нетерпением ожидавший окончания конференции, с удовлетворением записал 6 августа: «Говорил с Молотовым о Берлинской конференции и, в частности, о решениях, относящихся к Болгарии и Балканам. В основном, эти решения выгодны нам».

Оппозиция тем временем собирала силы. Когда предложение Петкова о переносе выборов и проведении их под контролем СКК не было принято, он вышел в знак протеста из правительства и приступил к созданию оппозиционного блока в составе группы своих приверженцев в БЗНС (её принято именовать «БЗНС – НП»), группы социал-демократов во главе с Г. Чешмеджиевым и К. Лулчевым и «независимых» во главе с П. Стояновым. В обнародованной блоком 13 августа программе содержалась критика кабинета Кимона Георгиева. В тот же день политический представитель США в СКК М. Барнс вручил премьеру ноту с требованием отсрочки выборов и формирования «представительного правительства», с которым будет заключён мирный договор. В качестве ответного шага Советское правительство объявило о восстановлении с Болгарией дипломатических отношений и предложило обменяться посланниками.

После бурных дебатов в СКК выборы пришлось отложить. Коммунисты сочли это отступлением. Для обсуждения обострившейся ситуации Трайчо Костов и Вылко Червенков были срочно приглашены в Москву. Переговоры в Кремле состоялись 29–30 августа с участием Димитрова и Коларова. По мнению Сталина, не следовало бояться переноса выборов на более позднее время, это несущественная уступка. Если англичане и американцы чем-то недовольны, пусть обращаются в СКК; там им скажут, что не вправе решать подобные вопросы и переадресуют в Москву, а Москва не даст согласия на какие-либо существенные уступки. Генерал-полковник Бирюзов получил прямое указание советского вождя: «Выборы отложили – это была несущественная уступка. Больше никаких уступок, никаких изменений в составе правительства».

В ходе переговоров удалось уладить важный для Болгарии вопрос об уменьшении расходов на содержание советских войск «сообразно не особенно большим силам нашей бедной страны», по выражению Трайчо Костова. Болгарии было предоставлено значительное количество фуража и других товаров в виде материальной помощи.

Напряжённая ситуация в Болгарии побудила Сталина ввести в сражение главные резервы: под занавес переговоров он дал согласие на возвращение в страну Коларова, а потом и Димитрова.

К тому времени в советской печати уже было обнародовано официальное сообщение о том, что Георгий Михайлович Димитров выдвинут в Народное собрание Болгарии по списку Отечественного фронта, в связи с чем Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил его просьбу об освобождении от обязанностей депутата Верховного Совета и от советского гражданства.

Коларов возвратился в Болгарию 9 сентября, в первую годовщину восстания. «Если бы меня сбросили посреди Софии, не сообщив, где я нахожусь, я бы не узнал нашу старую красавицу, так сильно она изменилась в последние годы, – поведал он о своих первых впечатлениях Димитрову. – Особенно жестоко пострадала от бомбардировок. Существенно переменился и человеческий облик города: повсюду новые лица, новый мир; редко мелькнёт какой-нибудь старик, в котором при некотором напряжении памяти припомнишь знакомого; особенно постарели женщины. Естественно, что те, кто давно знали меня и ожидали увидеть дряхлого старца, удивляются, что мой вид решительно опровергает их предположение»²⁹⁴.

Не иначе как родная земля придала бодрости шестидесятивосьмилетнему Коларову, подумал Димитров. В скором времени и ему предстояло встретиться с подобными неожиданностями: двадцать два года эмиграции – срок немалый и для города, и для человеческой жизни.

Из Софии вместе с протоколами и газетами курьер частенько привозил Димитрову то виноград, то сигареты, то трубочный табак, то кусок брынзы. И редкие письма родных.

Письмо Елены переполняло волнение:

«Уже пятнадцать дней мы здесь, а всё ещё кажется, что это во сне. Наша родная, любимая София страшно изменилась. Она вся изранена. Наш маленький домик на Ополченской всё такой же, только обветшал, но садик не тот. Нет уже большого ореха, который мама сажала, кажется, сама; нет беседки, нет скамейки под окнами твоей спальни. А главное – нет нашей милой любимой мамы. Я стояла, как вкопанная, перед лестницей, а в голове кружились рои воспоминаний, теснили друг друга, и я всё чего-то ждала.

Была я и на могиле мамы в Самокове. Могилка стоит одинокая, заброшенная, покинутая, и даже надпись на маленьком крестике смыта дождём. Наши собираются перевезти гроб в Софию.

Встретила я всех наших родственников. Все живы, здоровы. Любо работает, Гошо мечтает об учёбе в Москве. Борис тоже работает. Все расспрашивают о вас, скоро ли вы приедете. А я и сама не знаю…»

Брат Любомир, связь с которым была давно утеряна, так же как и с Борисом, начал своё письмо с «бае» – уважительного обращения к старшему:

«Бае, в двадцать третьем году я был уволен с железной дороги, в двадцать пятом меня разыскивала полиция, и если бы меня поймали тогда, я бы последовал за нашим покойным малым братом Тодором. В сорок втором меня отправили в концлагерь, там я год сидел вместе с племянником Любчо. На следующий год арестовали и моего сына Гошо, обвинив его в организации боевых групп. Ему грозил смертный приговор, спасло лишь то, что было ему всего пятнадцать лет – и столько же он получил по суду. Сейчас, однако, все мы радуемся свободе. Гошо пошёл добровольцем в народную милицию, он окончил гимназию, но учиться дальше нет возможности…

Бае, я думаю, ты уже знаешь о смерти нашей милой мамы, а также о Любчо, который погиб, будучи политическим комиссаром в отряде Славчо. Всё это повергло в глубокую скорбь всё наше семейство, но так уж устроен свет: без жертв не бывает…»

Вслед за братом сестра Магдалина сообщила обо всех родственниках, в том числе и о Борисе: жив-здоров, занимается торговлей.

Стефан Барымов прислал мёд, орехи и каштаны, сообщил, что занялся ремонтом дома на Ополченской. «Хоть бы скорее посчастливилось увидеть вас здесь. Это не только наше пожелание, но и желание всего болгарского народа», – написал он²⁹⁵.

Письма родных будили воспоминания и навевали грусть.

Наш герой продолжал исполнять свои обязанности в ОМИ, несмотря на то, что формально перестал быть гражданином СССР: консультировал деятелей европейских компартий, подписывал документы, проводил совещания сотрудников, согласовывал текущие вопросы с государственными учреждениями. Намеченный круг предстоящих в связи с отъездом забот оказался неимоверно широк – от завершения плановых дел в ЦК до отбора самой необходимой литературы из личной библиотеки, которая могла понадобиться в Софии. О том, чтобы разом порвать все нити с Москвой, и речи не было. ЦК ВКП(б) решил считать пока отъезд Димитрова в Болгарию командировкой. Всё останется по-прежнему: должность, квартира в Доме правительства и дача в Мещерине. Это означало, что стопроцентной уверенности в том, что в Болгарии не произойдёт никаких неожиданностей, тогда ещё не было.

«Реакция поднимает голову. Оппозиционеры свирепствуют!» – резюмирует Димитров сообщения из Софии, а 4 октября записывает: «Говорил с Бирюзовым и Коларовым о положении в Софии. (Американский представитель Барнс заявил Кимону, что если в кабинет не будет включён Н.Петков, „болгарам станет плохо“)». Причины столь бурного натиска лежали на поверхности: 6 августа была сброшена атомная бомба на Хиросиму, 9-го – на Нагасаки; в права вступила «атомная дипломатия». Совет министров иностранных дел СССР, США, Англии, Франции и Китая в Лондоне из-за разногласий участников не принял принципиальных решений по мирным договорам.

Нарастание противоречий в Отечественном фронте, обострение политической борьбы в связи с предстоящими выборами и ощутимый натиск внешних сил вызвали появление в Болгарии нелегальных военных и политических организаций, имевших целью свержение правительства Отечественного фронта и преодоление советского влияния в Болгарии. Мелкие контрреволюционные группы занимались диверсиями, совершали убийства советских военнослужащих и болгарских милиционеров. Такие акции происходили нечасто, но напоминали о бдительности. Ликвидацией контрреволюционных формирований занимались Дирекция общественной безопасности при Министерстве внутренних дел (ДС) и Разведывательный отдел штаба армии (РО) при содействии советников из Москвы. В октябре 1945 года в ответ на просьбу болгарского правительства Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение командировать в Софию в качестве советников МВД Болгарии трёх опытных сотрудников НКВД. Георгий Димитров встречался с ними накануне их отъезда в Болгарию, дал нужные пояснения.

В послевоенные годы во всех странах, включённых в сферу влияния СССР, работали в условиях строгой секретности представители советских органов госбезопасности. В их задачу входило обучение местных кадров, выявление нелегальных формирований и противодействие западным спецслужбам. Сотрудничество между органами безопасности имело и другие результаты – советские представители участвовали в репрессиях против политических деятелей, объявленных иностранными шпионами и врагами народа²⁹⁶.

Димитров назначил сроком своего возвращения конец октября, чтобы успеть включиться в избирательную кампанию. В последние недели перед отъездом, словно стараясь наверстать упущенное, много раз обсуждал с Борисом Христовым, болгарским торговым представителем в Москве, экономическую ситуацию в Болгарии. Коларов в одном из писем справедливо указал на просчёты ОФ в хозяйственной сфере: население не может удовлетворить элементарные нужды, поставки из СССР запаздывают, продовольствия не хватает, из-за отсутствия фуража крестьяне забивают скот. Письмо побудило Димитрова обратиться к советскому наркому внешней торговли. «Имел продолжительную беседу с Микояном о возможных перспективах болгаро-советских экономических отношений, – записывает он в дневнике 30 октября. – „СССР может дать всё основное, что нужно Болгарии для её сельского хозяйства и промышленности. Она могла бы в этом отношении обойтись без особых торговых сношений с Америкой и Англией“. Выяснили, что было бы вполне возможно организовать болгаро-советские общества: 1) для судоверфи в Варне; 2) для добывания и обработки на месте руды; 3) для производства урана. Надо развивать производство кооперациями масла, сыра и пр. (иметь свои заводы); производство розового масла не расширять. Производить сою и другие технические культуры. Обсудили основы будущего торгового договора между Болгарией и СССР и пр.»

Подготовка к переезду Димитрова в Софию своей обстоятельностью напоминала тщательно разработанную секретную операцию. В сущности, таковой она и являлась, и проводил её в течение двух месяцев узкий круг облечённых особым доверием людей. Важнейшей частью операции стало обеспечение безопасности Димитрова и его семьи. Первое время после войны охрану всех руководителей будущих стран народной демократии несли, наряду с национальными кадрами, сотрудники органов госбезопасности СССР. Этот порядок был предусмотрен специальным постановлением Государственного комитета обороны.

«Нарком государственной] безопасности Меркулов у меня, – записывает Димитров 13 сентября. – Обсуждали конкретные вопросы в связи с моим отъездом в октябре в Софию (охрана и пр.)» Меры обеспечения безопасности для Георгия Димитрова должны были отличаться особой надёжностью. За десять лет работы генеральным секретарём Коминтерна и заведующим отделом ЦК ВКП(б) он стал носителем огромного массива совершенно секретной информации, теперь же должен был выехать на постоянное жительство за пределы СССР. Данные обстоятельства объясняют причину разработки в НКГБ по поручению Политбюро мер, которые неискушённому в политическом закулисье человеку могут показаться чрезмерными и даже вызвать иронический комментарий.

Охрана крупных государственных деятелей является специфическим направлением деятельности спецслужб. Опыт в этом отношении у болгарских коммунистов, разумеется, отсутствовал, поэтому было предусмотрено сформировать советскую оперативную группу во главе с майором госбезопасности Георгием Кухиевым, проработавшим в охране Георгия Михайловича много лет. В письме министру внутренних дел Антону Югову от 27 сентября Димитров сообщает: «Народный комиссар государственной безопасности по поручению нашего „Большого друга“ направляет тов. Кухиева, которого ты знаешь, чтобы согласовать с тобой ряд практических вопросов в связи с моим предстоящим возвращением. <…> Моё категорическое пожелание – провести все необходимые меры по моему устройству в Софии скрытно, по-деловому и бесшумно. Особенно важно, чтобы совместная охрана из советских и наших людей была хорошо замаскирована, чтобы избежать вредных для нашей партии и лично для меня разговоров и толков со стороны наших противников и англо-американских агентов». Трайчо Костова Димитров просит обойтись без оповещения, встреч и прочего; интересуется, поставлен ли телефон ВЧ в его будущем жилище, чтобы постоянно иметь прямую связь с Москвой. Видно, что его смущают правила, которые установили для него «известные вам большие друзья». «По их указанию, – объясняет он, – на первое время для меня организована советская охрана. Так как это обстоятельство может вызвать для нас известные неприятности политического характера (болгарский деятель под советской охраной в собственной стране!), очень тебя прошу, обсудите с Юговым и примите необходимые меры, чтобы эта охрана была как можно лучше замаскирована и осталась скрытой для посторонних. Со мной на два месяца приедет Миров. Он нужен для улаживания кое-каких международных дел с моей стороны и для поддержания связи с ЦК ВКП(б)»²⁹⁷.

Судя по последней фразе, у Димитрова остались невыполненные обязательства по его работе в ОМИ, и он решил взять с собой своего помощника Я.Ц. Мирова, чтобы рассчитаться с долгами. Последние недели Миров и Ася Штерн, незаменимый секретарь Димитрова, сортировали по папкам и упаковывали материалы, предназначенные для отправки в Софию. Дома Димитров готовил материалы к отправке сам.

Кухиев, вернувшись из Софии 24 октября, доложил, что к приезду Димитрова подготовлена двухэтажная вилла в Княжеве, южном пригороде Софии. Прежде вилла принадлежала генералу Николе Жекову, главнокомандующему болгарской армией в годы Первой мировой войны. Жеков, убеждённый приверженец нацистской Германии и почётный председатель Союза болгарских национальных легионов, покинул Болгарию вместе с отступающими германскими войсками в начале сентября 1944 года[109]109
  В апреле 1945 года Народный суд вынес генералу Жекову заочный смертный приговор. В 1992 г. останки Жекова были перевезены из Германии в Болгарию и помещены в Военный мавзолей. Его имя ныне носит одна из улиц Софии.


[Закрыть].

Наконец подготовка к отъезду вступила в последнюю фазу. Согласно дневниковой записи от 29 октября, в Софию вылетели сотрудник НКГБ Куратов (будущий комендант «резиденции») и обслуживающий персонал – «Юнина, Мара Поликарповна (повариха) и Борисова Марфуша (хозяйка)». В эти же дни к новому месту службы выдвинулась оперативная группа, предназначенная для охраны Димитрова.

Было выбрано дневное время, чтобы съездить на Новодевичье кладбище, попрощаться с Митей и Любой.

Остались последние штрихи. «Провёл совещание с моими заместителями (Панюшкин, Баранов, Пономарев) о работе отдела во время моего отсутствия, – записывает Димитров в дневник 3 ноября. – Попрощался с Молотовым, Маленковым, Берией, Меркуловым, Вышинским, Декано-зовым, Фитиным и др.»

Сталин в это время находился в отпуске в Сочи. В адресованном ему прощальном письме Димитров написал:

«Уезжая в Болгарию в связи с депутатскими выборами, хотел бы выразить Вам свою глубочайшую благодарность за то, что я имел возможность на протяжении многих лет работать под Вашим непосредственным руководством и так много научиться у Вас, а также за то доверие, которое Вы мне оказывали.

Разумеется, я приложу все усилия, чтобы и дальше оправдать Ваше доверие. Но очень прошу дать мне возможность и в будущем пользоваться Вашими исключительно необходимыми ценными советами».

В 8.30 утра 4 ноября Георгий Михайлович, Роза Юльевна и сопровождающие лица вылетели специальным бортом из аэропорта Внуково в Софию. (Фаня осталась в Москве под присмотром родных Розы Юльевны, чтобы продолжать учёбу в школе.)

О чём он размышлял в полёте, длившемся в общей сложности почти восемь часов? Какие картины прошлого вспыхивали в памяти? Что ощутил, когда проплыла внизу серая лента Дуная и показались хребты Стара-Планины? То нам неведомо: записей никаких не осталось, а публично делиться своими переживаниями наш герой не любил. Но в одном можно не сомневаться: он не раз принимался обдумывать вопросы, которые предстояло обсудить этим вечером с Костовым, Юговым и Червенковым на совещании, назначенном ещё из Москвы.

1945–1949. Бремя власти

 
Нет, не смеет кончиться до срока
то, что и не начинало жить.
Мысли, что оборваны жестоко, —
вас должны другие подхватить.
Корабли должны к земле добраться
издали, из глубины морей.
Не должны дороги прерываться
линией окопов и траншей.
 

Веселин Ханчев

На V съезде БКП. 1948

В послевоенной Европе говорили о социальной справедливости, новых параметрах демократии и международного права, солидарности прогрессивных сил в борьбе за мир и счастливое будущее человечества. Советский Союз выдвинулся в число мировых держав и по праву победителя претендовал на роль вершителя судеб народов. Социалистический строй, вопреки предсказаниям, не рухнул, а напротив – продемонстрировал несомненную силу и привлекательные стороны. В правительствах ряда европейских стран работали коммунистические министры. Даже президент США Рузвельт на исходе войны высказал мысль о том, что «мир идёт к тому, чтобы быть после войны гораздо более социалистичным».

На самом деле мир шёл к расколу. На конференции в Ялте Сталин, Черчилль и Рузвельт установили рубеж, на котором должны были встретиться – и действительно встретились – советские войска и войска союзников. Через год этот рубеж стал линией раздела Европы.

Пятого марта 1946 года бывший британской премьер Уинстон Черчилль в присутствии президента США выступил с речью в Вестминстерском колледже в американском городе Фултон. Отдав должное вкладу Советского Союза в победу над гитлеровской Германией, Черчилль сказал о главном, что его волновало: «Сегодня на сцену послевоенной жизни, ещё совсем недавно сиявшую в ярком свете союзнических побед, легла чёрная тень. Никто не может сказать, чего можно ожидать в ближайшем будущем от Советской России и руководимого ею международного коммунистического сообщества, и каковы пределы, если они вообще существуют, их экспансионистких устремлений и настойчивых стараний обратить весь мир в свою веру. <…> Протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтике и до Триеста на Адриатическом море, на Европу опустился железный занавес. Столицы государств Центральной и Восточной Европы – государств, чья история насчитывает многие и многие века, – оказались по другую сторону занавеса. Варшава и Берлин, Прага и Вена, Будапешт и Белград, Бухарест и София – все эти славные столичные города со всеми своими жителями и со всем населением окружающих их городов и районов попали, как бы я это назвал, в сферу советского влияния. Влияние это проявляется в различных формах, но уйти от него не может никто. Более того, эти страны подвергаются всё более ощутимому контролю, а нередко и прямому давлению со стороны Москвы».

Черчилль заявил при этом, что Советская Россия не хочет новой войны: «Скорее, она хочет, чтобы ей досталось побольше плодов прошлой войны и чтобы она могла бесконечно наращивать свою мощь с одновременной экспансией своей идеологии». США и Британская империя не могут закрыть глаза на то, что режим в странах по ту сторону занавеса противоречит всем принципам демократии, и что единственным инструментом, способным в данный момент предотвратить войну и оказать сопротивление тирании, является братская ассоциация США и Великобритании²⁹⁸.

О листке бумаги, на котором он собственноручно обозначил очертания послевоенных сфер влияния, а потом согласовал их со Сталиным, Черчилль, конечно, не упомянул.

Вскоре на это заявление откликнулся Сталин. В интервью газете «Правда», опубликованном 14 марта, советский вождь заявил, что Черчилль провозгласил своего рода расовую теорию, утверждая, что «только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира. <…> По сути дела господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда всё будет в порядке, – в противном случае неизбежна война».

Что касается советской сферы влияния в Восточной Европе, то Сталин объяснил её назначение так: «Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу? Как можно, не сойдя с ума, квалифицировать эти мирные стремления Советского Союза как экспансионистские тенденции нашего государства?»²⁹⁹

Фактически состоялся обмен уведомлениями о готовности к началу холодной войны, которая стала постепенно набирать силу и деформировать внутреннюю и внешнюю политику правительств, доводя порой до опасных крайностей геополитическое, военное, экономическое и идеологическое противостояние двух групп государств.