Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

1934–1939. Превратности служения

 
Сказано в старых книгах, как стать умудрённым:
Держаться подальше от мировых волнений
и проводить без страха
Отпущенные мгновенья.
Власти не знать,
На зло отвечать добром,
Не исполнять желаний, а предавать их забвенью —
Считается мудрым.
Этого я не могу:
Поистине, в мрачном живу лихолетье!
 

Бертольд Брехт

Согласно плану Дильса, перемещение болгар из Берлина в Москву держалось в тайне до последней возможности. Советское полпредство на обеспокоенный запрос получило уклончивый ответ: ждите информацию после 19 часов. То было расчётное время прибытия в Москву спецрейса из Кенигсберга; только после этого последовало краткое сообщение германского радио об экстрадиции Димитрова, Попова и Танева. Но ещё раньше корреспондент агентства Рейтер передал из Кенигсберга информацию о вылетевшем в Москву таинственном самолёте с тремя пассажирами.

К моменту прибытия самолёта на Центральный аэродром там собралась огромная толпа, что было полной неожиданностью для трёх новых советских граждан.

Как всё переменилось!

«Восторженный приём… – записывает в дневнике Димитров, перегруженный впечатлениями этого бесконечно длинного и бесконечно счастливого дня 27 февраля. – Пресс-конференция с иностранными корреспондентами. Телефонные звонки из Лондона, Парижа и Берлина. Цветы и поздравления от Ульяновой и Крупской! Трудно себе представить более грандиозный приём, симпатию и любовь. Как всё переменилось!»[63]63
  Личный дневник, начатый в тюрьме на немецком языке, Георгий Димитров продолжал вести в годы жизни в СССР на русском языке. В настоящей работе часть дневника (27 февраля – 1 сентября 1934 г) цитируется в переводе автора настоящей работы по болгарскому изданию: Димитров Г. Дневник (9 март 1933 – 6 февруари 1949). София, 1997. С. 97–109. Часть дневника с 17 сентября 1934 г. по 4 ноября 1945 г. цитируется по машинописной копии, хранящейся в РГАСПИ (Ф. 495. Оп. 195, д. 1). В цитатах сохранены особенности русской письменной речи Димитрова, его подчёркивания отдельных слов и словосочетаний. В квадратных скобках добавлены части слов, усечённые им при письме. Опущенные при цитировании фразы обозначены угловыми скобками.


[Закрыть] Прямо из тюремной одиночки наш герой был вознесён на вершину всемирной известности и славы. Многозначительные приметы перемен появились и в стане его тайных и явных недоброжелателей: Бела Кун прислал тёплое поздравление, а Пётр Искров прикрепил к лацкану пиджака самодельный значок с портретом Димитрова.

Странник безвестный стал героем Лейпцига…

На следующее утро он, как твёрдо решил заранее, покинул «Люкс», уже осаждаемый визитёрами и журналистами, чтобы поехать на Новодевичье кладбище. Там отыскал в стене колумбария нишу, где стояла урна с горстью пепла – всё, что осталось от Любицы. О чем думал он в тот ужасный час свидания со своей первой и неповторимой любовью? Скорее всего, о том, что всегда осознается особенно остро в такой момент, – о бессилии человека повернуть вспять ход времени, чтобы переписать набело отдельные страницы прошлого. Через три месяца, в день смерти Любы, он снова приедет на Новодевичье, и в дневнике появится признание, тщательно утаиваемое в официозе и оптимизме повседневности: «Как такая большая жизнь нашла вечный „покой“ в такой маленькой простой урне! Чувствую себя таким одиноким и лично несчастным!..»

Пятого марта на первой странице «Правды» был опубликован большой фотоснимок: Димитров, Попов и Танев на приёме в Кремле. Заметно смущённый Димитров стоит рядом со Сталиным. Присутствуют Куйбышев, Ворошилов, Каганович, Молотов, Орджоникидзе, от Исполкома Коминтерна – Мануильский и Кнорин. По другой фотографии, сделанной в тот же день, но опубликованной спустя несколько десятилетий, видно, что встреча носила отнюдь не протокольный характер. Это подтверждает и дневниковая запись: «Приём, обед, снимки». На неформальном фото группа вольно расположилась на диване и вокруг него. Сталин выглядит гостеприимным добродушным хозяином, он курит трубку и улыбается. Димитров сидит рядом; поза его напряжена, глаза грустные, кажется, что он далёк от общего настроения. Ворошилов расположился на диванном валике, несколько панибратски возвышаясь над Сталиным, Мануильский же, которому не нашлось места на диване, устроился на полу, у ног Сталина.

Вскоре после приёма в Кремле Димитров уехал в подмосковный военный санаторий «Архангельское». Врачи из Кремлёвской больницы, досконально обследовавшие его, предписали немедленное лечение и отдых. Однако, несмотря на «санитарный кордон», которым окружили знаменитого пациента, в его палату всё-таки просачивались друзья, сотрудники аппарата ИККИ, журналисты. Не прекращался поток писем и телеграмм – они постепенно заполнили стол и подоконник его палаты. Одна из телеграмм озадачила: команда советского транспортного судна, только что спущенного на воду в Голландии, извещала, что корабль назван «Георгий Димитров», и посылала своему патрону «пламенные революционные приветы». Димитров, разумеется, знал, что в СССР имена здравствующих государственных деятелей присваиваются не только предприятиям и улицам, но и целым городам. Теперь и ему предстояло привыкать к перевоплощению при жизни «в пароходы, строчки и другие долгие дела».

В «Архангельском» он начал писать книгу о Лейпцигском процессе. Мысль о книге возникла у него, по всей видимости, ещё в тюрьме. Уже на второй день пребывания в Москве в интервью газете «Энтрансижан» он заявил: «Чувствую, что мой долг коммуниста и человека – раскрыть всю истину целиком». Молодой немецкий коммунист Альфред Курелла с радостью откликнулся на предложение Димитрова поработать у него литературным секретарём. Димитров диктовал, Курелла стенографировал, а через день-два привозил расшифрованный и перепечатанный на машинке текст на просмотр. В санаторий перекочевали многие материалы, вывезенные из Германии. Но кое-что тюремщики ему в своё время не передали, в частности письма Ромена Роллана, и Димитров попросил направить Рольфу Дильсу телеграмму с мстительным требованием выслать незаконно изъятую корреспонденцию на адрес Исполкома Коминтерна.

Димитров задумал описать всю историю с поджогом и последующими событиями хронологически, от первого лица. Называя Лейпцигский процесс крупным политическим капиталом Коминтерна, он имел в виду не только вызванный процессом пропагандистский эффект, но и «своего рода мировой фронт без формальных договоров и соглашений». Хотя первая его статья после процесса и называлась «Победа пролетарской солидарности», он не забыл, что против расправы над Лейпцигской четвёркой боролись не только товарищи по партии, но и многие антифашисты, не разделяющие коммунистических взглядов.

В заключительной речи на процессе Димитров клеймил Круппа и Тиссена, германские шовинистические круги и вождей социал-демократии за то, что к власти в Германии пришли нацисты, но не упомянул о той доле исторической ответственности, которую (он уже сознавал это) несли Компартия Германии и Коминтерн. Моральный императив большевиков запрещал выносить внутрипартийные разногласия за пределы партийной аудитории. Теперь же страницы тюремных записей вновь и вновь подводили Димитрова к вопросу, который настойчиво требовал ответа: как остановить фашизм, расползающийся, подобно заразе, по Европе? Размышления подводили его к неизбежному выводу о необходимости критического пересмотра тактики коммунистических партий, в том числе и в первую очередь пересмотра отношений с социал-демократическими партиями и организациями – наиболее массовым отрядом международного рабочего движения. Как подступиться к такой задаче, с чего начать и в каком направлении действовать – об этом предстояло ещё думать.

Он, конечно, понимал, что ступает на опасный путь, вторгаясь в область политических решений, принимаемых на самых верхних этажах коминтерновской пирамиды, – ведь формально он являлся всего лишь кандидатом в члены ИККИ. Падение Николая Бухарина показало, сколь опасными могут быть опрометчивые шаги.

С другой стороны, несколько лет, проведённых в отдалении от политической кухни Коминтерна, дали ему моральное право как бы немного со стороны судить о том, что на этой кухне происходит. В период работы в Европе он пребывал, что называется, в гуще исторических событий, напрямую общался не только с руководителями европейских компартий, но и с левой интеллигенцией, представителями антивоенных и антифашистских организаций; он на собственном опыте познал, что такое идеология и практика нацизма. Благодаря этому его взгляд на вещи освободился от многих предвзятостей и догм, свойственных кабинетным теоретикам мировой революции. Можно сказать, что он испытал воздействие европейского политического опыта, не утратив при этом своей преданности коммунистической идее в её советском варианте.

В конце 1933 года суммарная численность компартий в капиталистических странах заметно сократилась в результате репрессий и составила 732 тысячи человек (для сравнения: в ВКП(б) состояло больше трёх миллионов). Особенно большие потери понесла Компартия Германии. Но коммунисты продолжали играть заметную роль на мировой политической сцене, их голос звучал внушительно. Ведь за ними шли значительные беспартийные массы, которые поддерживали их на парламентских выборах, состояли в профсоюзных и иных организациях, примыкающих к компартиям, участвовали в крупных национальных и международных акциях, проводимых Коминтерном и его секциями. Так, на выборах в германский рейхстаг, прошедших 5 марта 1933 года в обстановке разнузданного террора, за КПГ было подано 4,8 миллиона голосов. Показательно, что СДПГ получила поддержку более 7 миллионов избирателей. Сам ход истории делал два социалистических течения естественными союзниками в борьбе с фашизмом.

Осознание неизбежности совместных действий привело к неожиданным на фоне многолетней вражды инициативам. Конференция семи левых социалистических партий в Париже обратилась к руководителям Коммунистического и Социалистического Интернационалов с предложением созвать конференцию для выработки плана совместных действий против фашизма и мировой контрреволюции. Социнтерн заявил о готовности к соответствующим переговорам с Коминтерном и призвал прекратить взаимные нападки. В некоторых компартиях также обозначилось стремление к совместным действиям – не только «внизу», но и на уровне региональных организаций. Шаги к единству рабочего движения сделала, например, Французская компартия, начав массовые акции совместно с социал-демократическими рабочими. Однако Исполком Коминтерна не поддержал её, указав, что коммунисты «сползли к единому фронту с верхушками ВКТ (Всеобщей конфедерации труда. – А.П.), христианских и других союзов».

Идея переговоров на уровне двух Интернационалов, поддержанная в ряде компартий, также оказалась похороненной в Коминтерне. Но и Исполком Социнтерна отверг предложение Исполкома Коминтерна о переговорах на уровне высшего руководства, подозревая коммунистов в неискренности и стремлении захватить первенство (к чему на самом деле и вёл дело Исполком Коминтерна). Кампания взаимных обвинений продолжалась. Этот обмен ударами можно было бы назвать игрой в политический пинг-понг, если бы за изощрёнными словесными баталиями не стояли судьбы Европы и всего мира, жизни миллионов людей.

Прошедший в ноябре 1933 года XIII пленум Исполкома Коминтерна стал апофеозом ошибочного курса. Ораторы говорили о том, что стабилизация капитализма заканчивается, близится новая волна классовых сражений и войн. Социал-демократия была объявлена «основным виновником» прихода Гитлера к власти. Максималистский лозунг «Класс против класса» из пропагандистского инвентаря первых лет Коминтерна вновь зазвучал в полную силу. Директивы секциям Коминтерна заканчивались призывом: «За революционный выход из кризиса, за советскую власть!»¹⁵³

В первые дни пребывания Димитрова и его товарищей в Москве отмечалось 15-летие Коминтерна. В тезисах для докладчиков, выпущенных отделом агитации и пропаганды ИККИ, прошедшие годы характеризовались как «15 лет неравномерного, но неуклонного развития мировой пролетарской революции». В адрес компартий высказывался упрёк, что они «недостаточно широко разворачивают наступление на международную социал-демократию, беспримерное предательство и развал которой создают для этого наступления исключительно благоприятные условия»¹⁵⁴. Из этих слов вполне можно было сделать вывод, что Гитлер, загнавший в концлагеря тысячи социал-демократов, сделал благое дело для коммунистов.

Своеобразной иллюстрацией господствовавших в коммунистической среде того времени взглядов является русский вариант немецкой песни «Заводы, вставайте!», ставшей неофициальным гимном Коминтерна. В ней звучит призыв: «Наш лозунг – Всемирный Советский Союз!»[64]64
  Свободное переложение песни Ганса Эйслера на слова Бертольда Брехта с добавлением новых строф сделал в 1931 г. поэт Илья Френкель, после чего она получила большое распространение в СССР. Герои фильма Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин» постоянно её напевают: «Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!» и т. д.


[Закрыть]

Нет ничего необычного в том, что и наш герой представлял таким же магистральный путь мирового развития. «Колесо истории вертится, движется вперед, к советской Европе, к всемирному союзу советских республик, – написал Димитров в проекте заключительной речи перед оглашением приговора. – И это колесо, движимое пролетариатом под руководством Коммунистического Интернационала, не удастся остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями. Оно вертится и будет вертеться до окончательной победы коммунизма!» Фразы, проникнутые глубокой верой в конечную победу мировой революции, не были им произнесены, поскольку к тому времени председатель лишил его слова.

Установкам XIII пленума ИККИ не суждена была долгая жизнь. Уже в 1934 году в ряде компартий стали расти сомнения, всё острее ощущалась потребность пересмотра догматических схем. В подготовительных материалах к VII конгрессу Коминтерна, намеченному на вторую половину года, появились рассуждения о переходных политических лозунгах «по линии антифашистской борьбы». Однако в ИККИ не нашлось авторитетного деятеля, который взял бы на себя смелость выступить возмутителем умов. Георгий Димитров решился на такой шаг. Не будучи новичком в политике, наш герой понимал, что в необходимости перемен следует убедить в первую очередь не членов Исполкома Коминтерна, а Сталина. Тот факт, что после XVII съезда ВКП(б) Иосиф Виссарионович перестал называться генеральным секретарем ЦК, только наивному простачку мог показаться знаком наступления эпохи коллективного руководства. Сталин был по-прежнему вождь не только большевистской партии и Советского государства, но и всего мирового коммунистического и рабочего движения. Плакат, помещённый в «Правде» по случаю 15-летия Коминтерна, прочитывался без вариантов: Сталин был изображён стоящим за высокой трибуной, как бы вырастающей из земного шара, над его головой развевался стяг с профилем Ленина, а внизу были изображены фигурки людей с приветственно поднятыми руками.

Функционирование Коминтерна, его секций и примыкающих к нему организаций в решающей степени зависело от советской политической, материальной и организационной поддержки. Руководство ВКП(б) стремилось обеспечить идейно-политическую и организационную сплочённость Коминтерна. Особую роль в этом играли представители партии большевиков в ИККИ – Д.З. Мануильский, И.А. Пятницкий, В.Г. Кнорин и другие члены выборных органов, а также ведущие сотрудники аппарата. Сталин через своих доверенных лиц и лично держал под контролем деятельность Исполкома Коминтерна. Считая первейшей задачей коммунистического движения защиту интересов Советской страны, строящей социализм в условиях капиталистического окружения, руководящие органы Коминтерна мирились с неизбежными ограничениями самостоятельности международной организации, входящих в неё секций и примыкающих объединений. Нескончаемые согласования и дискуссии были характерной чертой стиля работы высших структур и функционеров Коминтерна, вынужденных искать оптимальные компромиссы, словно аргонавты, пробирающиеся между Сциллой и Харибдой.

Диалоги со Сталиным

Формальным поводом для первого разговора, положившего начало напряжённым диалогам Димитрова со Сталиным, стало «Письмо к австрийским рабочим». Так называлась статья, написанная Димитровым по заказу «Правды» в связи с вооружёнными столкновениями австрийского шуцбунда – социал-демократических боевых дружин – с австрийскими фашистами в феврале 1934 года. Четырёхдневные бои закончились поражением шуцбундовцев и запретом социал-демократической партии. При этом Австрийская компартия с благословения ИККИ не поддержала «чужую» антифашистскую борьбу.

Рукопись статьи попала на стол Сталину (очевидно, её переслали из «Правды» или из ИККИ), и он выразил несогласие с некоторыми высказанными в ней положениями. Первого апреля Димитров в разговоре со Сталиным по телефону попросил его сформулировать свои поправки, чтобы статья была опубликована как можно быстрее. Он мотивировал свою настойчивость тем, что среди социал-демократических рабочих идут оживлённые дискуссии об уроках февральских событий, и необходимо сформулировать точку зрения коммунистов на эти события.

Третьего апреля он подготовил письмо Сталину, в котором просил найти полчаса для обсуждения «ряда принципиальных и конкретных вопросов». «По моему мнению, – говорилось в письме, – то, что мне удалось сделать в Лейпциге, является политическим капиталом Коммунистического Интернационала, который необходимо использовать всесторонне, полностью, рационально и своевременно. Но всё это в немалой степени связано также с моей будущей работой, её постановкой, характером, формами, размахом». Из письма видно, что Димитров, продолжавший лечение в санатории «Архангельское», уже принял для себя решение инициировать процесс обновления в Коминтерне и объективно оценивал свои возможности. Отсюда его вопрос о будущей работе, которая должна была иметь соответствующий статус. Однако письмо не ушло к адресату, поскольку 7 апреля Сталин сам пригласил Димитрова в Кремль.

В двадцатые годы Димитрову случалось присутствовать на заседаниях Политбюро, где рассматривались «болгарские вопросы». Была свежа в памяти и дружеская встреча в Кремле после прибытия в Москву. На сей раз между Димитровым и Сталиным впервые состоялась длительная деловая беседа. Её подробное изложение в тот же день оказалось в дневнике Димитрова, и с этих пор тщательная фиксация в дневнике всех важных встреч и разговоров станет непреложным правилом для нашего героя. Кроме Сталина, в кабинете присутствовал председатель Совнаркома В. М. Молотов.

Выслушав пожелания и замечания Сталина по тексту «австрийского письма», Димитров перешёл к самой острой теме, волновавшей его. Почему в решающий момент миллионы рабочих не идут за коммунистами, а остаются с социал-демократией или даже уходят к национал-социалистам? Не система ли пропаганды тому причиной? Или неправильный подход к европейским рабочим? Нет, возразил Сталин, главная причина – исторические связи европейских масс с буржуазной демократией. Миллионные массы имеют стадную психологию. Они действуют только через своих вождей. Если утратят доверие к вождям, то чувствуют себя ослабленными, потерянными. Поэтому и социал-демократические рабочие следуют за своими вождями, хотя они и недовольны ими. Рабочие покинут их, когда появятся другие – получше. А для этого нужно время. Фактически Сталин повторил традиционную коминтерновскую идею: коммунисты должны вырвать рабочих из-под влияния социал-демократических вождей, раскрыв им глаза на предательскую роль последних.

Сочтя этот вопрос исчерпанным, Сталин перешёл к положению дел в Коминтерне. С грубоватой прямотой спросил собеседника: «И кто там первый? Кто правит?» Димитров попытался уклониться от прямого ответа, но Сталин добивался своего: «Ну-ну, не хитрите!» Тогда Димитров назвал Мануильского как политического руководителя и Пятницкого как организатора. Но у Сталина нашлись свои оценки. Мануильский каждый год предсказывает пролетарскую революцию, а та всё не происходит. Однажды доложил о восстании в каком-то селении, которое даже не удалось найти на карте… Куусинен хорош, но академичен… Кнорин – пропагандист… Пятницкий – [65]65
  Публикаторы дневника сообщают, что следующее слово им не удалось прочесть.


[Закрыть]… И кто вообще сказал, что эта четвёрка должна оставаться в руководстве?..

Столь откровенными рассуждениями Сталин явно давал понять Димитрову, что вполне ему доверяет, считает «своим». Безусловно, Сталину импонировало мужество, с каким болгарский коммунист держался на процессе: не оправдывался, не просил снисхождения у классового врага, не сдрейфил, когда Геринг угрожал ему виселицей. Человек проницательный и дальновидный, он уже после первой беседы с Димитровым сделал вывод, что такого популярного у масс деятеля, обладающего к тому же незаурядным политическим опытом, следует использовать для укрепления руководства Исполкома Коминтерна. Там явно не хватало авторитетного и энергичного человека, правильно понимающего свою роль и способного поставить работу так, как нужно. Поэтому резюме беседы прозвучало вполне определённо: «Начинайте, а мы поможем».

Так состоялось «сватовство» нашего героя на первую роль в Коминтерне. В течение нескольких дней его статус изменился кардинально: он был введён в состав Президиума, Политсекретариата, а потом и Политкомиссии – своего рода «коллективного председателя» ИККИ. Членами Политкомиссии к тому моменту были Отто Куусинен, Фриц Геккерт, Ван Мин, Дмитрий Мануильский, Иосиф Пятницкий, кандидатами – Вильгельм Кнорин и Бронислав Бронковский.

Димитров, стремительно поднявшийся на вершину коминтерновской пирамиды, присматривался к людям, с которыми предстояло работать, исподволь подбирал единомышленников, из которых намеревался составить костяк высших органов Коминтерна. Он был полон желания придать движению новый облик, соответствующий вызовам времени. И, что самое важное, чувствовал в себе силы для этого. Поддержка Сталина была самым важным его преимуществом перед коллегами.

Мануильский, приезжая в «Архангельское», горячо убеждал Димитрова возглавить работу ИККИ. «Я много думал о твоём разговоре со Сталиным, – говорил он. – Это не случайный разговор, он имеет большое политическое значение… Мы в Коминтерне испытываем нужду в „хозяине“. История с Лейпцигским процессом выдвинула тебя на передний план. У тебя огромная популярность среди масс, твой голос имеет колоссальный резонанс. Ты должен взять на себя руководство, а я буду тебе во всём помогать на 120 процентов, честное слово. Ты должен подобрать и объединить людей. С этим у нас не всё гладко – ужасная рутина и бюрократизм. Я давно пытался что-то изменить, но авторитет у меня не тот… Нужен контакт со Сталиным. При тебе это будет легче, он будет считаться с тобой. Выздоравливай и берись серьёзно за дело!»

Впору было снова записать в дневнике: «Как всё переменилось!»

В первомайский праздник Димитров был приглашён на Красную площадь. Он стоял на трибуне для почётных гостей вместе с матерью и сестрой[66]66
  Парашкева Димитрова и Магдалина Барымова приехали в Москву из Берлина 3 марта.


[Закрыть]. Площадь взорвалась овациями, когда на трибуну Мавзолея поднялись руководители партии и государства. Все взгляды устремились на тех, по чьим указам советские люди возводили заводы и города, перекрывали реки, прокладывали железные дороги, создавали новую технику, овладевали науками, осваивали военное дело. В центре немногочисленной шеренги стоял вождь. Когда он поднимал в приветственном жесте руку, из рядов демонстрантов слышалось: «Сталину слава!» – и площадь согласно отзывалась раскатистым «ура!».

Руководителей Коминтерна Димитров на трибуне не обнаружил. Вспомнилось, как Мануильский жаловался, что Сталин никого из ИККИ не принимает. Тут вдруг послышалось: «Товарищ Димитров!» Стоявшие рядом люди указывали на трибуну, откуда Сталин делал знаки, приглашая его подняться вместе с матерью и сестрой.

Он оказался на трибуне рядом с Алексеем Максимовичем Горьким. «Не хочу говорить комплименты, но на суде вы держались блестяще, – гудел писатель, перекрывая шум демонстрации. – Я искал аналогии Лейпцигскому процессу и смог сравнить его только с процессом против Желябова или с Кёльнским процессом Маркса… Вы – образцовый большевик, да…»

Горький поинтересовался, скоро ли живописец Корин закончит работу над портретом Димитрова, на что тот со смехом ответил, что позировать художнику – для него сущая мука[67]67
  Неизвестно, где находится этот портрет, и сохранился ли он вообще. По рассказу Прасковьи Тихоновны, вдовы П.Д. Корина, автору настоящей работы, Димитров был изображён на нем в полный рост на фоне голубого весеннего неба.


[Закрыть].

Подошёл улыбчивый Бухарин (после изгнания из Коминтерна и Политбюро он остался членом ЦК и работал главным редактором «Известий»). Среди похвал Николай Иванович с особым восторгом вспомнил эпизод, когда Димитров на суде назвал себя мужчиной в полном смысле слова, – чувствовалось, что такая самооценка близка и самому Бухарину.

Димитров не преминул воспользоваться возможностью сказать пребывавшему в благодушном настроении Сталину о своем желании поговорить с ним ещё раз: «Я замечаю известную сумятицу в Коминтерне». – «Ну, это не страшно, – отозвался Сталин. – Всё уладим».

Встреча состоялась уже на следующий день. Димитров признался, что хотел бы обсудить фундаментальные вопросы деятельности Коминтерна. Сталин его поддержал и, усмехнувшись, признался, что и сам по возможности старается увильнуть от мелочёвки. Вероятно, настойчивость Димитрова стала для него неожиданностью. Сталин счёл судьбу героя Лейпцига, вознесённого на вершину коминтерновской пирамиды, решённой, однако оказалось, что его амбиции простираются дальше рутинной работы в новой должности.

Одиннадцатого мая в «Архангельское» приезжает Морис Торез. Словно свежий порыв ветра ворвался в санаторную палату, когда 34-летний генеральный секретарь Французской компартии стал рассказывать, как идея антифашистского единства обретает реальность в совместных действиях коммунистов и социалистов. Попытка захвата фашиствующими элементами парламента, предпринятая 6 февраля 1934 года, всколыхнула всю Францию. Через три дня компартия вместе с примыкающим к ней объединением профсоюзов организовала грандиозную антифашистскую демонстрацию, в которой приняло участие более 50 тысяч человек. Вслед за ней состоялась всеобщая стачка протеста против наступления фашизма. По призыву Коммунистической и Социалистической партий, а также двух профсоюзных центров прекратили работу 4,5 миллиона человек. Впервые произошло столь мощное совместное выступление антифашистов, представляющих различные политические силы.

Димитров решительно поддерживает действия французских коммунистов. Он высмеивает догматические схемы времён Зиновьева о едином фронте «сверху», «в середине», «снизу», называет лозунг борьбы за советскую власть в капиталистических странах несвоевременным, а намерение перетаскивать рядовых социал-демократов под знамя коммунистов – нелепым. Похоже, что фактическое несогласие с позицией Сталина, не раз звучавшей на партийных и коминтерновских форумах, его не смущает.

Однако разговор со Сталиным по французскому вопросу охладил его пыл. В разговоре с Мануильским Димитров констатировал: «Сталин очень недоволен».

А в Исполкоме Коминтерна началась подготовка материалов очередного конгресса Коминтерна, который предполагалось провести осенью. Димитров, ставший теперь в ИККИ своего рода главным экспертом по фашизму, был определён докладчиком по теме единого пролетарского фронта против наступления фашизма. «Окончательное предложение по повестке дня конгресса, – записывает он 27 мая. – Докладчики: Пик, Димитров, Эрколи, Мануильский, Ван Мин, Поллит. (Комиссия по моему докладу: Димитров, Пятницкий, Костанян, Шмераль, Геккерт.) <…> Острые споры в открытых заседаниях Политсекретариата».

Споры шли и в четырёх подготовительных комиссиях – по числу вопросов повестки дня конгресса. Вторая комиссия под руководством Димитрова разрабатывала план его доклада, который должен был состоять из трёх разделов: «О социал-демократии», «О едином фронте», «О руководстве Коминтерном». К концу июня был готов первый вариант концепции, и Димитров направил Сталину обширное письмо с опорными тезисами будущего доклада. Форма этого письма, повторявшая трёхчастную структуру доклада, необычна. В первой части – самой острой, посвящённой отношениям коммунистов и социал-демократов, Димитров как будто ничего не утверждает и ничего не отрицает, а только задаёт вопросы. Вторая и третья части, наоборот, имеют императивную модальность.

Судя по сохранившемуся черновику, Димитров диктовал письмо стенографистке, а затем редактировал машинопись, делая текст более строгим, коротким и точным. Например, он счёл неудобным использовать в обращении к Сталину «указующие» фразы, принятые в докладах руководящих лиц, что свидетельствует о его понимании тонкостей русской политической стилистики. Вычёркивает такие обороты, как «В связи с изменившейся обстановкой необходимо изменить и нашу тактику…», «Надо окончательно отбросить ту установку…», «Надо всячески добиваться совместных выступлений коммунистических и с-д рабочих…», заменяя их лишённым экспрессии словечком «необходимость». Получалось так: «Необходимость в связи с изменившейся обстановкой изменить и нашу тактику…», «Необходимость отбросить установку…» и т. д. Иными словами, хотел подчеркнуть, что проблема объективно назрела, автор письма лишь констатирует её наличие¹⁵⁵.

По мере чтения тезисов Димитрова Сталин делал комментарии на полях документа. Судя по их тональности, не все тезисы показались ему вполне приемлемыми. К некоторым он отнёсся иронически, а кое-какие формулировки, очевидно, принятые им на свой счёт, вызвали у него вопросы.

Вот как бы мог сложиться этот диалог, если бы документ мог заговорить:

Димитров: Правильной ли является огульная квалификация социал-демократии как социал-фашизма?

Сталин: Насчет руководства – да, только не огульная.

Димитров: Правильно ли считать социал-демократию везде и при всяких условиях главной социальной опорой буржуазии?

Сталин: В Персии, конечно, нет. В основных капиталистических странах – да.

Димитров: Правильно ли считать все левые социал-демократические группировки при всяких условиях главной опасностью?

Сталин: Объективно – да. Сознательно – кое-кто.

Димитров: Необходимость в связи с изменившейся обстановкой изменить и нашу тактику единого фронта. Вместо применения её исключительно как «манёвр для разоблачения социал-демократии» без серьёзных попыток создать действительное единство рабочих в борьбе мы должны превратить её в действенный фактор развёртывания массовой борьбы против наступления фашизма.

Сталин (подчеркнув слово «исключительно»): Против кого этот тезис?

Димитров: Необходимость развёртывания боевой инициативы масс, без мелочного опекунства со стороны компартий по отношению к органам единого фронта; не декламировать о гегемонии компартии, а осуществлять на деле руководство компартии.

Сталин (выделив «декламировать» и «наделе»): Разумеется, но против кого направлен этот тезис?¹⁵⁶

По характеру комментариев Сталина видно, что он не готов был сразу согласиться с высказанными в письме постановками. И всё-таки Димитров представил концепцию будущего доклада на заседании подготовительной комиссии. Как свидетельствует стенограмма, он сразу сказал о главном: «Я хотел бы сделать некоторые разъяснительные замечания в связи с этой схемой. Мне кажется, что основная политическая проблема, которая стоит теперь перед Коммунистическим Интернационалом и, стало быть, перед VII конгрессом Коминтерна, – это проблема единого пролетарского фронта в борьбе против наступления фашизма, проблема борьбы за единство рабочего класса». Он говорил о слабости тактики Коминтерна и отдельных партий, о необходимости анализировать действительное положение вещей, а не следовать схемам, о всестороннем использовании накопленного политического опыта и об учёте особенностей различных стран. «Я думаю, что поэтому пересмотр оценки нашей тактики, нашей установки, наших методов работы на основе опыта последних событий надо совершить смело и безболезненно и, я бы сказал, не считаясь со связывающими по рукам и по ногам уже существующими тактическими установками, – сказал в заключение своей вступительной речи Димитров, приглашая к дискуссии. – То, что нужно переменить, – нужно переменить. То, что нужно уточнить, – нужно скорее уточнить. Другими словами, надо всесторонне использовать опыт в течение последних лет и в самое последнее время, как позитивный, так и негативный»¹⁵⁷.