Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Так партийно-государственные органы СССР и структуры Коминтерна начали длительную совместную военно-политическую кампанию в Испании. Можно ли вообразить проведение столь масштабной международной операции без согласования действий её участников?..

Испанские события стали испытанием на прочность и для Народного фронта Франции. ФКП критиковала проводимую правительством политику невмешательства, охарактеризовав её как «страшную ошибку» и «трагический обман». Однако кабинет Леона Блюма неизменно отвергал требования коммунистов, левого крыла Социалистической партии и Всеобщей конфедерации труда об оказании помощи республиканской Испании. Тогда компартия начала вербовку добровольцев и закупку вооружения. Секретарь ЦК ВКП(б) Лазарь Моисеевич Каганович, с которым Георгий Димитров и Морис Торез встретились 16 сентября, передал им слова Сталина: «Хорошо идут дела во Франции, Торез хорошо ведёт партию. Его популярность в рядах нашей партии и в стране здорово растёт». И добавил, обратившись к Димитрову: «Успехи Народного фронта – это и Ваша заслуга. Вы внесли в работу Коминтерна европейский дух». Итог этой встречи Димитров записал в дневник «Вопрос о контрабандном оружии из Франции в Испанию. Всё необходимое для этой цели будет дано».

Как сообщил вскоре Морис Торез, добровольцы, а также материалы, обмундирование, оружие и снаряжение для них переправлены через границу удачно, затруднения возникли только при переброске самолётов. К тому времени в армии Франко уже воевали десятки тысяч немецких и итальянских военнослужащих.

Сентябрьские заметки в особой тетрадке, заведённой Димитровым для конспектирования закрытых информационных источников[73]73
  Это были информационные обзоры Телеграфного агентства Советского Союза (по цвету заголовка их называли «красный ТАСС»), которые рассылались по списку узкому кругу лиц. Обзоры составлялись ежедневно на основе сообщений иностранной прессы и донесений дипломатов. Часть обзоров с пометками Димитрова и выписки из них сохранились.


[Закрыть], посвящены преимущественно Испании. В войсках мятежников самый подготовленный и надёжный – иностранный легион, записывает он. В южных районах противник оккупировал такие промышленные центры, как Севилья, Кордова, Гранада, на севере – Овьедо. Главный шанс противника – концентрация сил и нанесение удара на Мадрид, который защищён слабо, о передвижениях противника там не осведомлены. Главные минусы революционных сил – отсутствие военного опыта, политические разногласия и недостаток оружия. Однако боевая готовность значительных масс рабочих и крестьян не вызывает сомнений. Борьба крайне ожесточённая – пленных обычно расстреливают.

Коминтерн направил в Испанию большую группу политических представителей, среди них были Андре Марти (Андре), Викторио Кодовилья (Луис), Эрнё Герё (Педро), Луиджи Лонго (Галло), Стоян Минев (Степанов, Морено). В их задачу входило формирование вооруженных частей из добровольцев, оказание повседневной политической и организационной помощи Компартии Испании и обеспечение ИККИ информацией о событиях на фронтах и в тылу. Самое важное из их донесений Димитров доводил до сведения Сталина. Таким образом, намерение Исполкома Коминтерна прекратить опеку национальных партий осуществить не удалось: слишком серьезна была ставка на Испанию.

Служба связи ИККИ рассылала в руководящие органы компартий Европы и Америки шифровки с требованиями усилить вербовку добровольцев и закупку оружия. Добровольцы именовались в них почтовыми карточками, Коминтерн – фирмой, пулемёты – таблицами, пушки – книгами Ромена Роллана, бомбардировщики и истребители – сочинениями Маркса и Энгельса. Димитров визировал шифрограммы новыми псевдонимами – «Жанетта» и «Рудольф»¹⁸⁰.

«Призыв к солидарности с испанским народом был услышан во всех уголках земли, – рассказывал в своих мемуарах Луиджи Лонго. – Первыми откликнулись на этот призыв демократы Франции и Бельгии, политэмигранты всех национальностей, нашедшие в этих странах убежище и работу: итальянцы, поляки, немцы, югославы, венгры, чехословаки, болгары, румыны…»¹⁸¹. Добровольцы из пятидесяти четырёх стран сражались в Испании, не рассчитывая на награды и материальную выгоду. Оказать помощь защитникам республики сочли своим нравственным долгом и писатели – не только пером. «Я приехал в Испанию с неопределёнными планами писать газетные корреспонденции, но почти сразу же записался в ополчение, ибо в атмосфере того времени такой шаг казался единственно правильным», – так начинает документальную книгу «Памяти Каталонии» Джордж Оруэлл. Участниками и летописцами гражданской войны стали Эрнест Хемингуэй, Антуан де Сент-Экзюпери, Людвиг Ренн, Андре Мальро, Вилли Бредель, Илья Эренбург, Михаил Кольцов.

Перед представителями Коминтерна, а впоследствии и перед советскими военными советниками стояла задача сформировать из разнородной массы добровольцев воинские соединения. Глава Высшего военного совета интербригад Андре Марти докладывал в Москву: треть добровольцев не имеет военной подготовки, военных кадров очень мало и они недостаточно подготовлены; есть случаи недисциплинированности и дезертирства; недостаточно автоматических ружей и артиллерии. И ещё требовал прислать хотя бы десятка три командиров РККА, владеющих французским языком.

В Альбасете было сформировано три батальона – немецкий, французский и польский, – составивших 11-ю интернациональную бригаду (по номенклатуре республиканской армии). Её возглавил Манфред Штерн – австрийский коммунист, поработавший резидентом советской военной разведки в США и военным советником ЦК Компартии Китая, а до недавнего времени занимавший скромную должность в аппарате ИККИ. Впоследствии он стал широко известен как генерал Клебер. Командующим следующей бригады, двенадцатой, стал другой посланец

Коминтерна – венгерский революционер и писатель Мате Залка. Единая эмблема – трёхлучевая красная звезда на фоне национального красно-оранжево-фиолетового флага Испанской республики – символизировала включение интербригад в состав республиканской армии и подчинение правительству Народного фронта.

Новая реальность породила разнообразные взгляды на будущее Испанской республики: левые социалисты считали возможным установление социалистической республики, анархисты хотели провозгласить «либертарный коммунизм» и профсоюзное правительство, коммунисты отстаивали курс на демократическую республику нового типа в духе установок, прозвучавших на VII конгрессе.

Для Димитрова было очевидно, что в Испании существуют предпосылки для рождения новых форм общественного устройства, которые не соответствуют известным формам; здесь не ставится вопрос: советское государство или фашистская диктатура, а идёт речь о демократической республике. «Эта республика на данном переходном этапе международных отношений при существовании Советского государства, советской демократии, с одной стороны, и государств буржуазной демократии, как в Англии и Америке, и при существовании фашистской диктатуры будет особым государством с подлинной народной демократией, – говорил он 18 сентября 1936 года на заседании Секретариата ИККИ. – Это ещё не будет советское государство, но государство антифашистское, с участием подлинно левой части буржуазии». Надо отбросить дилемму «пролетариат или буржуазия», заменив её новой концепцией – «и пролетариат, и прогрессивная буржуазия». Не «или – или», а «и – и». Это будет такое демократическое государство, где Народный фронт имеет решающее влияние, но существует буржуазная система¹⁸².

Таким образом, наш герой не был склонен характеризовать события в Испании как предпосылки пролетарской революции с её непременными атрибутами – диктатурой пролетариата и экспроприацией экспроприаторов. Он видел возможность эволюционного преобразования общества, направляемого широким объединением левых и антифашистских сил.

«Война может вспыхнуть неожиданно, – заявил И.В. Сталин в интервью американскому издателю Рою Говарду 1 марта 1936 года. – Ныне войны не объявляют. Они просто начинаются. <…> Имеются, по-моему, два очага военной опасности. Первый очаг находится на Дальнем Востоке, в зоне Японии. Я имею в виду неоднократные заявления японских военных с угрозами по адресу других государств. Второй очаг находится в зоне Германии. Трудно сказать, какой очаг является наиболее угрожающим, но оба существуют и действуют»¹⁸³.

Сталин не ошибся в прогнозе. Версальская система международных отношений, созданная странами-победительницами в 1919 году, начала рушиться. В марте 1936 года Гитлер ввёл войска в демилитаризованную Рейнскую область. Намерение Франции применить против него военную силу не встретило адекватного отклика у Великобритании – второго гаранта Версальских соглашений. Германская промышленность стала производить тяжёлую военную технику, проходившую боевые испытания в Испании. В октябре Гитлер и Муссолини объявили о создании оси Берлин – Рим, что предполагало согласование внешней политики двух стран. А в ноябре Германия и Япония подписали соглашение по обороне от коммунизма, известное как Антикоминтерновский пакт. В том же месяце правительства Германии и Италии признали режим Франко. Выдвигавшиеся Советским Союзом предложения о создании системы коллективной безопасности в Европе и заключении двусторонних договоров о военном сотрудничестве не встретили поддержки. Были подписаны всего два договора о взаимной помощи – советско-французский, имевший, по словам Уинстона Черчилля, ограниченное значение как фактор европейской безопасности, и советско-чехословацкий. Европа осталась для СССР по-прежнему враждебной и непредсказуемой…

В записях Димитров едва ли не каждый день упоминаются события на международной арене; заметно также, как он всё больше втягивается в бурную общественно-политическую жизнь Советского Союза. Он присутствует на декабрьском пленуме ЦК ВКП(б), утвердившем окончательный проект новой советской конституции, и на Чрезвычайном съезде Советов, принявшем конституцию, которую вскоре стали именовать Сталинской. Записанные в Основном законе положения окончательно подвели черту под минувшим историческим периодом, когда страна жила под знаменем мировой революции. Об этом же свидетельствовали правительственные решения, направленные на демократизацию и унификацию социально-политической жизни и подъём материального и культурного уровня населения. Страна рассталась с карточной системой, были возвращены гражданские права «лишенцам», отменены ограничения по признаку социального происхождения для поступающих в вузы и техникумы, принята широкая программа обучения миллионов неграмотных и малограмотных. В повседневный обиход стало возвращаться научное и культурное достояние России, возродилась даже традиция устройства новогодних (бывших рождественских) ёлок…

После утверждения курса СССР на ускоренное экономическое и социально-культурное строительство и борьбу за коллективную безопасность Коминтерн фактически утратил провозглашаемую раньше роль мотора мировой революции и стал одним из инструментов советской внешнеполитической, военной и информационно-пропагандистской деятельности. Практические вопросы, такие как вербовка добровольцев в Испанию, заменили прежние длительные дискуссии. Решения принимались оперативно и, после согласования в Кремле, единогласно. Эти перемены отразились и на характере повседневной работы генсека ИККИ, который фактически вошёл в круг высших советских должностных лиц, курировавших определённые сегменты общей работы и функционально связанных непосредственно с советским вождём.

По ряду признаков статус Георгия Димитрова стал сравним со статусом члена Политбюро ЦК ВКП(б), что является уникальным случаем в советской истории и в истории Коминтерна (всё-таки он был иностранцем, лишь недавно получившим советское гражданство)[74]74
  Болгарский академик Илчо Димитров в предисловии к «Дневнику» высказал мнение, что в 1935–1945 гг. Георгий Димитров был «шестым лицом в СССР после И.В. Сталина, А.А.Жданова, Л.М. Кагановича, В.М. Молотова и К.Е. Ворошилова, хотя роль его постепенно снижалась после начала Великой Отечественной войны». С этой своеобразной иерархией, построенной на неясном критерии, трудно согласиться. Димитров не принимал непосредственного участия в работе Политбюро ЦК ВКП(б), а приглашался лишь на те заседания, где обсуждались вопросы, связанные с работой ИККИ. Его высокий пост не давал властных полномочий («административного ресурса») в советской государственной системе.


[Закрыть]. Положение и моральный авторитет давали ему возможность напрямую обращаться к Сталину и другим партийным и государственным деятелям. В дни всенародных праздников его приглашали в президиумы торжественных заседаний и на трибуну Мавзолея, откуда он мог наблюдать собственные портреты, плывущие над колоннами демонстрантов; бывал он и на затяжных ужинах в Кунцеве, куда Сталин приглашал лиц из своего ближнего круга и редких гостей.

Казалось, что действительно «жить стало лучше, жить стало веселее», по выражению Сталина. Но на том же декабрьском пленуме 1936 года секретарь ЦК Н.И. Ежов, недавно ставший по совместительству наркомом внутренних дел, своим докладом – разумеется, с согласия Сталина – объявил о необходимости новых репрессий. И уже прозвучали фамилии тех, кому выпадет стать обвиняемыми на будущих громких процессах, – Пятаков, Сокольников, Радек, Бухарин, Рыков… «Арестованы 400 на Укр[аине], 400 в Ленинграде, 150 на Урале и т. д.», – заносит Димитров в дневник угрожающую статистику превентивных операций чекистов.

Приглашение нашего героя 21 декабря к Сталину на день рождения (празднество продолжалось до половины шестого утра) должно было означать высокую степень близости и доверия. Однако сколь хрупкой субстанцией было доверие вождя! Каждый третий из гостей, перечисленных Димитровым в дневнике, вскоре не по своей воле ушёл из жизни.

Тотальная проверка

Обширный дневник Георгия Димитрова, охватывающий период с 1933 по 1949 год, – документ поистине уникальный. В нём мы видим хронологический перечень дел и событий, конспекты заседаний, бесед, речей, газетных сообщений, изложение различных поручений и указаний, копии документов – краткие, иногда уже непонятные за давностью лет рабочие записи, не претендующие на отражение текущей истории во всей её полноте и не рассчитанные на возможную публикацию в будущем. Словом, перед нами служебный дневник. Но отчасти это и личный дневник, отражающий движение жизни автора. В нём даже встречаются интимные моменты – описания любовных коллизий, семейных событий, болезней и недомоганий, отношений с родственниками и т. п. Однако при этом внутренний мир автора почти не раскрывается. Будчи от природы человеком эмоциональным и склонным к самоанализу, в дневнике Димитров сдержан и осторожен; он, как правило, избегает прямых оценок, размышлений и откровений. И все-таки сквозь внешне бесстрастные строчки этой своеобразной хроники проступает душа человека, находящегося в средоточии силовых линий эпохи, полной противоречий. Восклицательные знаки даже там, где они не требуются по правилам грамматики, не случайны: они обозначают всплеск психологического напряжения, подобный выбросу пара из перегретого котла.

В дневнике встречается несколько лакун. Одна из них, самая длинная, – с 1 февраля 1935-го по 18 августа 1936 года. Следы удалённых страниц свидетельствуют о существовании записей, содержание которых осталось неизвестным. Причину столь радикальной самоцензуры можно предположить, если обратиться к этому далеко не безоблачному отрезку жизни Димитрова, когда он входил в роль первого руководителя Исполкома Коминтерна, постигал реалии высокой политики, приспосабливался к новому стилю жизни и общению с советским вождем и его соратниками. За полтора года, «пропавшие» из дневника, он трижды встречался со Сталиным в Кремле (16 мая и 9 июля 1935-го, 10 мая 1936 года)¹⁸⁴. Бывали у них, конечно, и неформальные разговоры во время различных мероприятий. По всей вероятности, среди заметок этого периода попадались такие, что показались Димитрову чересчур острыми и откровенными, поэтому он счёл за благо от них избавиться.

Следующая после изъятых страниц запись, сделанная 19 августа 1936 года почему-то на немецком языке, показательно скупа: «Процесс против Кам., Зин. и др. (Начало)». Финал этого первого из громких московских процессов обозначен 24 августа столь же кратко и сухо: «Приговор приведён в исполнение».

Реакция международной социал-демократии на процесс «зиновьевцев» оказалась вполне предсказуемой. На второй день процесса председатель Социнтерна Луи де Брукер и председатель Международной федерации профсоюзов Уильям Ситрин прислали телеграмму на имя председателя Совнаркома В.М. Молотова. В телеграмме, опубликованной «Известиями», содержалась просьба, чтобы обвиняемым «не был вынесен смертный приговор и чтобы, во всяком случае, не применялась какая-либо процедура, исключающая возможность апелляции».

Обращение лидеров мирового социалистического движения было не только проигнорировано, но и послужило поводом для начала пропагандистской кампании под лозунгом «Адвокатов троцкистско-зиновьевских убийц – к позорному столбу». Газеты из номера в номер печатали гневные резолюции митингов и собраний, письма и высказывания советских граждан. Суровый приговор поддержали крупнейшие советские писатели и учёные. ИККИ организовал пропагандистскую акцию за границей, объявив процесс Зиновьева – Каменева защитой дела демократии, мира и социализма, ударом по фашизму и троцкизму.

Несомненно, Димитров понимал, что «процесс шестнадцати» нанесёт ущерб новой политике Коминтерна в самом начале её практического приложения во Франции и Испании, перекроет путь к диалогу с Социнтерном. Тем не менее, повинуясь партийной дисциплине, включился в общий хор. Его (или подготовленная для него) статья «Защищать подлых террористов – значит помогать фашизму», опубликованная журналом «Коммунистический Интернационал», переполнена стандартными клише советской пропаганды и нападками на лидеров Социнтерна, выступающих «с враждебной демонстрацией против страны социализма – самого стойкого, нерушимого оплота свободы народов». Настойчиво подчёркивая различие между руководством Социнтерна и «миллионами сторонников единства» в рядах социал-демократии, автор убеждает последних крепить единый фронт вопреки предательской политике руководства.

Невозможно, однако, представить, чтобы нашему герою не приходило в голову очевидное сравнение: три месяца судебных заседаний по делу о поджоге рейхстага с оправданием четверых подсудимых и пятидневный процесс против «зиновьевцев» с расстрельным приговором всем шестнадцати. От опасных сопоставлений хотелось избавиться, опровергнуть их контрдоводом: если бы подсудимые были невиновны, то советский суд, без всякого сомнения, не вынес бы им смертные приговоры, ведь даже предвзятый германский суд не пошёл на такой шаг. В 1933 году Димитров занёс в тюремный дневник поразившее его суждение газеты «Morgen-post»: «Судопроизводство народа, который борется не на жизнь, а на смерть, не может заниматься слепым преклонением перед объективностью. Судьи, прокуроры и адвокаты должны в своей деятельности руководствоваться единственным началом: „Что полезно для жизни нации? Что спасительно для народа?"» И вот теперь впору было задаться вопросом: если «у них» так, то почему «мы» не должны отвечать тем же? Пусть даже в этой мировой схватке кто-то пострадает безвинно – борьба идет беспощадная, враг стоит у ворот…

Понятно, что это всего лишь предположение, попытка постичь логику мышления человека социалистической идеи, посвятившего себя служению идее и включённого в политическую систему, построенную на этой идее.

В конце 1936 года в Москву приехал немецкий писатель-эмигрант Лион Фейхтвангер, чтобы собрать материал для книги об СССР. Он попросил устроить ему встречу с Георгием Димитровым, полагая, что сможет получить у героя Лейпцига откровенные ответы на свои неудобные вопросы о «процессе шестнадцати». Эти вопросы Димитров аккуратно перечислил в дневнике:

«1. Непонятно, почему обвиняемые сделали такие преступления.

2. Непонятно, почему все обвиняемые всё признают, зная, что это будет стоить им жизни.

3. Непонятно, почему, кроме признаний обвиняемых], не приведено никаких доказательств.

4. Непонятно, почему такая строгая кара против политических] противников, когда советский] режим так могуч, что ему не могло угрожать ничего со стороны людей, сидящих в тюрьмах.

Протоколы процесса небрежно составлены, полны противоречий, неубедительны.

Процесс ungeheur[75]75
  Ужасно (нем.).


[Закрыть] проведён».

Содержание ответов Димитрова неизвестно, но «переводчица», приставленная к Фейхтвангеру, на следующий день донесла по начальству следующее: «Рассказывал о своём визите к Димитрову. Принимал его у себя в доме к ужину. Ездил специально, чтобы поговорить о процессе троцкистов. Сказал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, объяснял ему полтора часа, но его не убедил»¹⁸⁵. Примечательно это «очень волновался»: проницательный писатель заметил, что Димитрову оказалось непросто убеждать своего собеседника в том, в чём он и сам был не до конца уверен.

Именитый гость вновь посетил Димитрова 2 февраля 1937 года. Зашёл разговор о втором московском процессе, где он имел возможность присутствовать. Впечатления Фейхтвангера о судебных заседаниях по делу «Антисоветского параллельного троцкистского центра» оказались не столь однозначными, как прежние. «Диверсионные акты, шпионаж, террор – доказаны, – записал Димитров его оценку. – Доказано также, что Троцкий вдохновлял и руководил». Но другие обвинения, основанные на признаниях подсудимых, писателя вновь не убедили.

В книге «Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей» Фейхтвангер не скрывает, что процесс Зиновьева – Каменева представлялся ему «какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством». Он заговорил об этом со своим главным московским собеседником – И.В. Сталиным. «Я ещё раз упомянул о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приёмы в процессе Зиновьева, – отмечает писатель. – Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».

Похоже, что этот аргумент показался Фейхтвангеру убедительным. «Когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, – продолжает он, – я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если всё это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».

На самом деле признания подсудимых, сломленных многочасовыми непрерывными допросами, были самооговорами. Но об этом стало широко известно спустя полвека, а тогда, в дни первых московских процессов, сенсационные признания, сделанные крупными советскими деятелями в присутствии зарубежных наблюдателей, считались стопроцентным доказательством их вины. «Разве не факт, что подсудимые в своём последнем слове один за другим заявляли о гнусности своих преступлений перед рабочим классом?» – говорится в упомянутой выше статье Димитрова.

Специфический термин проверка появился в 1935 году в связи с проведением обмена партийных документов в ВКП(б) и фактически означал чистку партийных рядов. В то время 280 из 468 членов ВКП(б), составлявших партийную организацию Исполкома Коминтерна, были выходцами из 28 партий – большей частью запрещённых на родине. Согласно принятым ещё в 1920-е годы правилам, переход в ВКП(б) членов зарубежных компартий, оказавшихся в эмиграции в СССР, происходил по решению ЦК той партии, в которой состоял политэмигрант, и предполагал дальнейшее активное участие коммуниста в работе одной из первичных организаций ВКП(б). Выступая на партийном собрании аппарата Исполкома Коминтерна, Георгий Димитров заявил, что некоторые иностранные коммунисты замкнулись в своём мирке, оторвались от жизни ВКП(б), не изучают и не применяют её опыт. Тысячи нитей, тысячи дорог ведут в ИККИ со всех концов света. Классовый враг пытался, пытается и будет пытаться найти среди сотрудников аппарата сознательное или бессознательное орудие для проникновения в Коминтерн. Поэтому необходима тщательная проверка политэмигрантов, перешедших в партию большевиков из национальных секций Коминтерна, а также проверка всех сотрудников аппарата, чтобы очистить его от подозрительных и явно враждебных элементов¹⁸⁶.

Проверка сотрудников ИККИ в том смысле, который подразумевался Димитровым, началась в 1936 году, после принятия Политбюро ЦК ВКП(б) постановления «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов». В постановлении безапелляционно утверждалось, что часть проживающих в Советском Союзе политэмигрантов – это «прямые агенты разведывательных и полицейских органов капиталистических государств»; предусматривалось ограничить въезд в страну зарубежных коммунистов, провести «полный переучёт политэмигрантов» и очистить от «шпионских и антисоветских элементов» аппарат международных организаций. Координация этих мероприятий возлагалась на секретаря ЦК (и формально члена Исполкома Коминтерна) Ежова.

О результатах развёрнутой проверки сотрудников аппарата ИККИ можно судить по нескольким документам. Одиннадцатого августа 1936 года секретарь партийного комитета аппарата ИККИ Ф. Котельников сообщил Димитрову, Мануильскому и Москвину, что в ходе проверки и обмена партийных документов выявлена и изгнана из партии «группа выродков, ставших предателями и врагами партии и рабочего класса». В докладной записке было названо несколько десятков сотрудников с указанием их прегрешений (связь с троцкистами, моральное разложение, сокрытие ареста родственников, участие в оппозициях и т. д.). В другой докладной записке, изготовленной в отделе кадров, говорилось о сорока выявленных «троцкистских и иных враждебных элементах» из числа членов Компартии Германии¹⁸⁷.

Для коммуниста-эмигранта проверка завершалась в лучшем случае исключением из партии и увольнением из аппарата ИККИ, в худшем – дело передавалось в органы НКВД. Так, 23 августа 1936 года отдел кадров доложил Димитрову, что направил в НКВД материал на три тысячи (!) членов зарубежных компартий и политэмигрантов, подозреваемых в шпионаже, провокаторстве, вредительстве и т. д. Больше всего подобных случаев установлено в Польской, Румынской и Венгерской партиях. Агенты классового врага выявлены даже среди членов ЦК ряда партий. Таким образом, отдел кадров ИККИ в нарушение норм партийной жизни стал самостоятельно определять вину попавших в поле его зрения иностранных коммунистов, в том числе и руководителей «братских партий». Как реагировал на это донесение Георгий Димитров, неизвестно, но дело было уже сделано: в распоряжении НКВД оказался обширный компромат, база для будущих арестов.

В другом документе под названием «Список членов ВКП(б), состоявших ранее в других партиях, имеющих троцкистские и правые уклоны, а также получивших партийные взыскания», направленном парткомом аппарата ИККИ непосредственно в НКВД, было указано 87 фамилий, в том числе и фамилии руководителей «братских партий» и ответственных работников Коминтерна. Судя по скудным сопроводительным сведениям, большинство фигурантов попали в перечень лишь потому, что когда-то состояли в социал-демократических или других левых партиях. Среди них числились даже Отто Куусинен, секретарь Исполкома Коминтерна, и Стелла Благоева, автор первой биографии Георгия Димитрова, работавшая в ту пору в отделе кадров ИККИ. К «списку Котельникова» органы внутренних дел обращались не раз, судя по тому, что в копии, оставленной в отделе кадров, возле фамилий имеются надписи разным почерком – «Арестован» (подавляющее большинство) или «Работает»¹⁸⁸.

Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года, продолжавшийся одиннадцать дней, ошеломил Димитрова. Он скрупулезно перечисляет в дневнике всех докладчиков, начиная с наркома внутренних дел СССР Ежова, который обрушил град обвинений на Бухарина и Рыкова. По его словам, они противодействовали сталинской политике ускоренной коллективизации и индустриализации, а теперь связались с троцкистским подпольем, участвовали в подготовке террористических групп, готовивших убийство Сталина. Ораторы дружно выражали поддержку докладчику и требовали расширения репрессий против политических двурушников. Бухарин и Рыков выступили с невнятными раскаяниями. «Выступление Бухарина (гадкая и жалкая картина!)», – записывает Димитров, изменяя своей привычке бесстрастной фиксации фактов. Пленум исключил Бухарина и Рыкова из партии, и в тот же день они были арестованы.

А члены ЦК перешли к рассмотрению очередных вопросов повестки дня – о проведении выборов в Верховный совет; о политическом воспитании кадров; об уроках вредительства, саботажа и шпионажа в тяжёлой промышленности, на транспорте и даже – совершенно неожиданно! – в органах НКВД. Трижды выступал Сталин. В докладе «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников» он заявил, что по мере продвижения страны вперёд остатки разбитых эксплуататорских классов будут всё больше озлобляться, прибегать к самым острым, отчаянным формам борьбы как к последнему средству обречённых. Скрытую подрывную работу ведут в первую очередь бывшие оппозиционеры, среди которых наиболее опасны троцкисты. Троцкизм, по словам Сталина, изменился. Теперь это не политическое течение, а «безыдейная банда вредителей, диверсантов, разведчиков, шпионов, убийц, банда заклятых врагов рабочего класса, действующих по найму у разведывательных органов иностранных государств». Сила вредителей-троцкистов состоит в обладании партийным билетом, который «даёт им политическое доверие и открывает им доступ во все наши учреждения и организации», что является «находкой для разведывательных органов иностранных государств»¹⁸⁹.

Выдвинутое Сталиным обоснование репрессий против потенциальных врагов народа показалось Димитрову столь убедительным, что он назвал пленум в дневнике «поистине историческим». Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) действительно вошёл в историю как пролог периода, названного впоследствии ежовщиной, что несколько демонизирует наркома и выпячивает его роль. Но даже если указать на истинных вдохновителей развернувшихся в последующие два года небывалых политических преследований – Сталина и его ближайшее окружение, – картина не станет полной. Понять её в лишь рамках дихотомии «палачи – жертвы» не удастся: цепочка палачей тянулась от высшего руководства до рядовых партийцев, а среди жертв оказывались и бывшие палачи. В один чудовищный клубок сплелись слепое доверие к Сталину, подчинение партийной дисциплине, страх за свою жизнь и жизнь близких, готовность к самопожертвованию во имя долга, взаимное недоверие и подозрительность, оправдание доносительства, подавление моральных норм соображениями государственной пользы и политической целесообразности…

Установки «поистине исторического» пленума ЦК немедленно были конвертированы в программу действий Исполкома Коминтерна. Её разработал Д.З. Мануильский – секретарь ИККИ, курирующий кадровую работу. В принятых Секретариатом ИККИ резолюциях коммунистам предписывалось поставить заслон классовому врагу, который не оставляет попыток проникнуть в руководящие органы Коминтерна и коммунистических партий. Члены зарубежных компартий, подозреваемые в содействии врагу, даже непреднамеренном, должны быть исключены из партийных рядов. Для выявления таковых санкционировалось создание контрольных комиссий во всех компартиях. В письме, адресованном в НКВД и ЦК ВКП(б), Мануильский предложил ужесточить процедуру перехода политэмигрантов в партию большевиков, а переход в ВКП(б) членов Компартии Польши, «засорённой агентами классового врага», временно приостановить. Секретариат ИККИ создал Особую комиссию в составе Димитрова, Мануильского и Москвина по проверке работников аппарата ИККИ.