Текст книги "Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи"

Мирная передышка заканчивается

Маршал Фош заявил после подписания Версальского мирного договора: «Это не мир. Это перемирие на двадцать лет». Окончание мирного двадцатилетия пришлось на 1939 год, и чем ближе становилась роковая дата, тем больше появлялось признаков, подтверждающих предсказание французского провидца. Германия быстро восстановила и превзошла свой довоенный промышленный потенциал, создала современные вооружённые силы, обрела крупных союзников в лице Италии и Японии. Аншлюс Австрии в марте 1938 года рассеял надежды на мирное будущее Европы. Следующей жертвой стала Чехословакия – страна, ставшая средоточием европейской политической борьбы осенью 1938 года.

Георгий Димитров в то время находился в отпуске. Состояние здоровья нашего героя, как ни заботились о нём кремлёвские доктора, доставляло ему всё больше неприятностей. Особенно досаждали сырые московские зимы, мучившие простудными заболеваниями. В 1937 году он трижды подолгу болел, а на исходе зимы 1938-го тяжёлый грипп вызвал осложнение – нарушился обмен веществ, появились признаки диабета. Изматывающий режим работы, стрессы, устойчивая привычка к поглощению большого количества крепкого кофе и курению табака также давали о себе знать. Лишь изредка ему удавалось часок побродить по дорожкам дачной усадьбы – вот и весь отдых. А в отпуске не был два года.

За дневниковой записью от 9 сентября 1938 года угадывается радостное волнение: «В поезде! Большая экспедиция». В Кисловодск отправилась Георгий Михайлович, Роза Юльевна, Митя, врач, две медицинские сестры, няня и две девочки – «Фаничка, Ирочка». Общение с племянницей, дочкой Елены и Вылко, должно было помочь Фане войти в новую для неё среду.

Судя по дневнику, в Кисловодске Димитров намеревался основательно поправить здоровье. Он с неудовольствием констатирует увеличение веса, перечисляет предписанные ему процедуры и условия режима, описывает редкие выезды на пикники и экскурсии в окрестности Кисловодска.

А грозное настоящее властно вторглось в отпускную идиллию. Уже на следующий день после первичного медицинского осмотра и назначения плана лечения Димитров подготовил к отправке в Москву просмотренные документы из тех, что захватил с собой в Кисловодск. В первой посылке, среди прочего, была немецкая карта, представляющая рейх, каким он должен стать в 1950-е годы («с Украиной и пр.»). Карту следовало использовать для разоблачения завоевательных планов Гитлера, в том числе и в связи с угрозой Чехословакии. «Заслуживает серьёзного внимания» – такое заключение он сделал, дочитав до конца книгу профессора Высшего военного училища в Праге полковника Эммануэля Моравеца «Die strategische Bedeutung der Tschehoslovakischen Republik fur Westeuropa» («Стратегическое значение Чехословацкой республики для Западной Европы»).

Крупная кузница современного вооружения и ключевая территория для дальнейшей экспансии Германии в Польшу и далее на восток, Чехословакия была для Гитлера желанным призом. Мятеж в Судетской области, где проживало значительное число немцев, потребовавших у правительства Бенеша автономии, стал прелюдией к поглощению Чехословакии. Сделав этот очевидный вывод, Димитров дал указание ИККИ загодя начать подготовку партии к работе в условиях военного времени. Телеграмма, датированная 14 сентября, заканчивалась словами: «Прошу обсудить, посоветоваться с кем нужно и срочно сообщить, не лучше ли будет прекратить лечение и вернуться». В ответ Мануильский пообещал держать Димитрова в курсе событий и передал общее мнение, что отпуск прерывать не надо: «В случае необходимости немедленно вызовем».

Интенсивная переписка Димитрова с Мануильским и Москвиным не прерывалась до конца отпуска. Последний пакет за номером 43 он получил 29 октября и в тот же день подсчитал: получено из Москвы 34 телеграммы, послано – 66.

Текст телеграмм обязательно шифровался, но шифр был не очень мудрёный: ключевые термины и фамилии заменялись числами и невинными словами. Коды для шифровки и расшифровки сообщений Димитров взял с собой. Расшифровав сообщение, переписывал его в дневник. То же делал и со своими текстами перед их шифровкой. В текстах чаще всего встречалось число «112» – таково было кодовое обозначение Чехословакии.

Дипломатические манёвры премьер-министров Англии и Франции, имевшие целью умиротворение Германии, привели к порочному свиданию Чемберлена и Даладье с Гитлером и Муссолини в Мюнхене, где решилась судьба Чехословакии и была заложена мина под мирное двадцатилетие. В 2 часа ночи 30 сентября посланцам Праги, униженно ожидавшим решения четвёрки в отдельной комнате, объявили о выдаче их страны на расправу Гитлеру.

Прошедшие в Чехословакии накануне Мюнхенского сговора забастовки, митинги и демонстративная мобилизация не стали преградой натиску Германии и не произвели впечатления на Чемберлена и Даладье, отказавших Чехословакии в военной помощи. От советской же помощи она сама отказалась. Новости из Праги были таковы, что Димитров поместил их в чёрном обрамлении:

«Известия:

1. Чешское правительство приняло Мюнхенское соглашение.

2. Польский ультиматум чешскому правительству – до 12 часов 1.10.38 – насчёт передачи Тешинской области Польше. В случае непринятия ультиматума польские войска в 2 часа дня 2.10.38 войдут в область».

Димитров предлагает противодействовать германской агрессии массовыми акциями, но, похоже, делает это по инерции, только чтобы не остаться пассивным созерцателем грозных предзнаменований большой войны. «Мне трудно судить отсюда, но кажется, что если народное движение в Чехословакии решительно отвергнет капитуляцию при решимости армии сопротивляться германскому нападению, этот факт окажет огромное воздействие во Франции и Англии, вызовет такое мощное движение в этих странах, под натиском которого провалится предательский англо-французский план, – пишет он в ИККИ. – Во всяком случае, нет ничего хуже, чем сдаваться без боя». Но, как сообщил секретарь ЦК Компартии Чехословакии Клемент Готвальд, призыв коммунистов к неподчинению мюнхенским соглашениям вызвал переполох и неприятие в стане других партий – и только. Компартии оставалось начать организованное отступление. Остановить Гитлера «массовыми акциями» оказалось невозможно.

В конце 1930-х годов народные массы в Европе явно теряли волю к борьбе, их энергия увядала или перетекала в лагерь фашизма, обретая себя в армейских казармах. Надежды на успех народных фронтов и антифашистских союзов развеялись. Французский парламент 535 голосами против 75 голосов депутатов-коммунистов одобрил Мюнхенское соглашение. Это решение положило конец Народному фронту, который последние месяцы и так пребывал в полуживом состоянии.

За отторжением от Чехословакии в пользу Германии Судетской области последовала оккупация Польшей Тешинской области, затем Венгрия заняла южные районы Словакии и Подкарпатской Руси (Западной Украины). Пройдёт несколько месяцев, и Чехословацкое государство исчезнет с карты Европы, просуществовав ровно двадцать мирных лет после распада Австро-Венгерской империи.

Беспокоясь, как бы в его отсутствие не произошло какого-нибудь крупного сбоя в текущей работе ИККИ, Димитров запросил Мануильского и Москвина: «Получаете ли какие-либо советы, указания, замечания и др. от тов. Ст. или товарищей из Политбюро в связи с нашей работой в сегодняшней ситуации? Надеюсь, что вы информируете Ст. о самых важных мероприятиях, предпринимаемых нами». Напрасно наделся! «До сих пор мы не установили контакт с Политбюро по нашим делам в связи с ситуацией», – откликнулся Москвин. С тех пор Димитров стремился не упустить из виду ни одну мелочь в текущей работе ИККИ.

Через месяц пребывания в Кисловодске Димитрову было рекомендовано долечивание в Крыму. Перед отъездом он послал Мануильскому «отчёт», в котором посочувствовал своим ближайшим товарищам-коллегам, принявшим на себя тяжёлый груз ответственности в столь сложное время, и оправдался перед ними упоминанием своей «добросовестной помощи». «Моё кисловодское лечение закончилось, можно сказать, в общем с удовлетворительными результатами, особенно учитывая, что лечение происходило в чрезвычайно напряжённой и нервной обстановке, – пишет он. – Самый большой минус – это то, что голова, мозг у меня совсем не отдохнувшие. Мне никак не удалось переключиться на положение отдыхающего».

Больше возможностей «переключиться» оказалось в Мухалатке, под Ялтой. Димитрова с чадами и домочадцами разместили в правительственном доме отдыха – бывшем дворце купца-миллионера Кокорева. Роскошное белокаменное здание было окружено чудесным парком, с веранды второго этажа открывалась до самого горизонта гладь Черного моря. После строгого режима и ежедневных медицинских процедур здесь можно было насладиться относительной свободой. Путешествия по достопримечательным местам Южного берега и выезды в горы доставляли Георгию Михайловичу истинное удовольствие. Залихватски сдвинув на затылок кепку и распахнув своё любимое потёртое кожаное пальто, он отрывался от группы, взбирался, опираясь на тяжёлую палку, на какой-нибудь уступ и разглядывал россыпь домов в разливе зелени, блистающее на солнце море, нагромождение скал Яйлы. Никто не мешал его уединению, старались не шуметь и не разговаривать. Фаня не раз слышала, как в такие минуты «дядя Георгий» что-то тихонько напевал.

В дневниковых записях тех дней встречаются лирические нотки. Правда, вслед за упоминанием красот и исторических памятников, как и прежде, следуют суровые строки, описывающие политические будни – Чехословакия, Испания, Франция, Китай…

Утром 31 октября севастопольский скорый доставил «большую компанию» на Курский вокзал столицы. Московская осень встретила сыростью, туманом и низким сереньким небом.

Через полчаса Димитровы были дома. Едва осмотревшись, Георгий Михайлович вызвал для доклада Москвина и Крылову (она временно заменила Елену Вальтер, секретаря Димитрова, арестованную в период его отпуска). Другой особо доверенный сотрудник секретариата Димитрова, болгарин Светослав Колев (Сергеев), напуганный допросами в НКВД, пришёл на следующий день. «Или очень опытный шпион, или на редкость честный человек!» – записал Димитров после его исповеди в дневник, почему-то по-немецки. К счастью, подтвердилось второе, и Сергеев остался работать в Секретариате ИККИ политическим референтом.

После праздничной демонстрации 7 ноября в Кремле состоялся традиционный обед. Перечень присутствующих Димитров заканчивает многозначительной фразой: «Значительная часть новых людей». Тот день отмечен ещё одним событием – оперативники НКВД арестовали недавно вернувшегося из Испании командира батальона 13-й интербригады Фердинанда Козовского. «Написал Ежову по этому поводу», – фиксирует свои действия Димитров[80]80
  В 1938 году в СССР прошла серия арестов участников гражданской войны в Испании. Репрессированы были, в частности, коминтерновцы – Манфред Штерн, командующий 11-й Интернациональной бригадой, и Владо Чопич, командующий 15-й Интернациональной бригадой. Погибли также посол СССР в Испании М. Розенберг, советский консул в Барселоне В. Антонов-Овсеенко, специальный корреспондент «Правды» М. Кольцов.


[Закрыть].

А 23 ноября последовал удар совершенно неожиданный и обескураживающий: «М[осквина] пригласили в НКВД. Не вернулся!» На следующий день Ежов пояснил Димитрову, что Москвин «был крепко связан со всей этой публикой» и предстоит ещё выяснить, не попал ли он в ловушку какой-нибудь иностранной разведки». Димитрову пришлось в тот же день принять на время дела Москвина и направить Сталину ходатайство о «спешном пополнении делегации ВКП(б) в ИККИ подходящим товарищем, на которого можно было бы возложить эту работу».

Москвин оказался последним из крупных сотрудников ИККИ, арестованных в период ежовщины, что вписывалось в общую логику репрессий. В ноябре 1938 года Ежов, исполнивший свою роль, был отставлен от должности; наркомом внутренних дел стал Лаврентий Павлович Берия. Незадолго до его вступления на столь значимый пост Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) приняли совместное постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нём позитивно оценивалась проделанная в 1937–1938 годах работа по очистке страны от «многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров», говорилось также о «разгроме шпионско-диверсионной агентуры иностранных разведок, пробравшихся в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков». Одновременно отмечалось, что упрощённое ведение следствия и суда в эти годы привело к ряду «крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и прокуратуры».

Арестованный в апреле 1939 года по обвинению в заговоре Ежов был расстрелян. Его участь разделили десятки высших и средних руководителей НКВД.

В 1939–1940 годах было реабилитировано и освобождено из мест заключения 837 тысяч человек. Постановление, однако, не означало наступление «эры милосердия». Не стоит думать, указывалось в нём, что очистка СССР от шпионов, вредителей, террористов, диверсантов окончена, она будет продолжаться при помощи более совершенных и надёжных методов. Следственные действия в отношении арестованных при Ежове людей шли своим чередом, приговоры приводились в исполнение. Москвин был расстрелян 2 февраля 1940 года.

Строчки правительственного постановления о врагах народа, которые «производили массовые и необоснованные аресты», Димитров воспринял как шанс. Следовало поторопиться, и уже через несколько дней после назначения Берии наркомом Коларов, Дамянов и Марек официально обратились от имени Загранбюро БКП к генсеку Коминтерна с письмом. В нём говорилось, что в результате предыдущего ходатайства удалось вызволить из неволи 20 человек, о судьбе же остальных ничего не известно. К письму был приложен обновлённый список арестованных – 131 фамилия.

Димитров немедленно направил ходатайство новому наркому, в котором написал: «Посылая Вам письмо и список, приложенный т. Коларовым и членами Заграничного бюро ЦК КП Болгарии, со своей стороны очень прошу ускорить расследование указанных дел и заинтересоваться о ранее представленных списках. Убеждён, что в ряде случаев после соответствующей проверки выяснится, что честные болгарские коммунисты стали жертвой интриг врагов народа».

Борьба за освобождение Фердинанда Козовского (Петрова), обвинённого в работе на болгарскую разведку, продолжалась почти год. Настойчивость Димитрова натолкнулась на неуступчивость начальника Главного управления госбезопасности НКВД В.Н. Меркулова. Козовского освободили только после повторного обращения к Берии, в котором Димитров заявил совершенно определённо: «Все сведения, которые получены о его связях, о его жизни и работе в Москве, о его поведении как добровольца в Испании и пр., приводят меня к твёрдому убеждению, что показания, изобличающие этого человека в шпионаже, никак не могут отвечать действительности. Надо полагать, что в данном случае мы имеем дело со злостной клеветой или с какой-то мистификацией. Очень прошу Вас помочь, чтобы дело Петрова скорее было рассмотрено, при соответствующем выяснении всех обстоятельств, что позволило бы – я глубоко уверен в этом – установить правду и освободить честного коммуниста от позорящего обвинения в шпионаже»²²⁰.

Димитров ходатайствовал не только за своих соотечественников. Происходило это в тех случаях, когда за репрессированных ручался тот, кому Димитров доверял. Но, судя по сохранившимся в архивохранилищах документам, находилось немного охотников ставить свою свободу и жизнь в залог за свободу другого, даже если этот другой был близким товарищем.

Несколько раз вступался за арестованных Вильгельм Пик. Представив 25 апреля 1938 года Димитрову список и характеристики пятнадцати немецких политэмигрантов, Пик заявил, что ЦК КПГ твёрдо убеждён в их невиновности. Очевидно, Димитров не получил ответа от замнаркома НКВД М.П. Фриновского, потому что в мае 1939 года Пик обратился к Мануильскому с просьбой ходатайствовать о его встрече с Берией в связи с тем же списком – и снова безрезультатно. Однако Пик продолжал борьбу за освобождение арестованных политэмигрантов и 19 ноября 1940 года вновь прислал ходатайство Димитрову. Из поименованных в его списке людей за несколько лет были освобождены трое²²¹.

Йоганн Коплениг также пытался вызволить из тюрьмы австрийского коммуниста Франца Квиттнера – учёного-физика, приглашённого на работу в Москву. Прокурор СССР М. Панкратьев ответил на просьбу

Димитрова о пересмотре дела коротким сообщением: Квиттнер на допросе «виновным себя признал и показал, что он занимался шпионажем против СССР», за что и был расстрелян.

Сохранились также письма Димитрова в защиту итальянского профсоюзного активиста Фуэнтоса, работавшего в Новороссийском порту. Основываясь на просьбе Пальмиро Тольятти и других итальянских товарищей, Димитров обращался в прокуратуру СССР с соответствующими запросами. Фуэнтоса удалось освободить только через три года²²².

Краткая элегическая запись Димитрова за 1 января 1939 года «Дома – одни» обозначила прелюдию к полугодовой череде его болезней, врачебных консультаций и лечебных процедур. Дали о себе знать психологические перегрузки в связи с событиями в СССР и на международной арене. В марте консилиум сделал заключение: серьёзные функциональные нарушения нервной системы и обмена веществ, крайнее переутомление, отягощённое последствиями гриппа. Плюс диабет: первые инъекции инсулина вызвали сильную головную боль и рвоту. «Весь день пролежал!», – записывает Димитров в дневнике 14 марта.

Из-за болезни ему даже пришлось пропустить несколько заседаний XVIII съезда ВКП(б), когда шли прения по докладам. Исполком Коминтерна представлял на съезде Мануильский – глава делегации ВКП(б) в ИККИ, а Димитров был приглашён в качестве гостя. В отчётном докладе ЦК Сталин сделал традиционный обзор международного и внутреннего положения СССР. Он указал на обострение международной обстановки, крушение послевоенной системы мирных договоров и напрямую заявил, что новая империалистическая война уже началась. Исходя из этого, задачи партии в области внешней политики таковы: проводить и впредь политику мира и укрепления деловых связей со всеми странами; соблюдать осторожность и не давать провокаторам войны втянуть страну в конфликт; всемерно укреплять мощь армии и флота; крепить международные связи с трудящимися всех стран. Очерченные Сталиным задачи ВКП(б) означали также общую ориентировку политики Коминтерна на предстоящий период.

Подробно вопросы международного коммунистического и рабочего движения были освещены в отчёте Мануильского. Он привёл данные о существенном росте рядов компартий за последние пять лет: в капиталистических странах почти 2 миллиона коммунистов, и каждый ведёт за собой от 15 до 20 человек. Значительное место оратор уделил борьбе за единство действий рабочего класса, успехам антифашистских народных фронтов и национальных фронтов. В победном рапорте, к сожалению, не нашлось места для реальной картины, отражающей судьбу нового курса Коминтерна.

Поражение народных фронтов во Франции и Испании вызвало в Советском Союзе и за границей слухи о том, что Димитрову грозит опала. Тот факт, что в изданном под патронажем и при прямом участии Сталина «Кратком курсе истории ВКП(б)» не упоминалось ни о VII конгрессе Коминтерна, ни об опыте народных фронтов, Димитрову показался не случайным. Насторожило и другое: раньше газеты регулярно печатали материалы в связи с очередной годовщиной начала Лейпцигского процесса, а 23 сентября 1938 года (пять лет – круглая дата!) не было ни одной публикации.

Чуткий царедворец Мануильский, уловивший дуновение ветра перемен, при обсуждении в ИККИ статьи Куусинена к 20-летию Коминтерна высказался против возвышенных оценок курса VII конгресса и заслуг Димитрова. Однако вскоре сам Дмитрий Захарович попал под критический залп. «„Сталин – это мир! Сталин – это коммунизм! Сталин – наша победа!“, – возмущённо цитировал Иосиф Виссарионович Димитрову подготовленный Маунильским проект призывов ИККИ к 1 Мая. – Мануильский подхалим. Он был троцкистом!..» И посоветовал Димитрову «крепко держать его в руках».

Наш герой окончательно успокоился, когда получил приглашение на трибуну Мавзолея 1 мая и увидел среди портретов вождей над рядами демонстрантов и свой портрет.

Домашний очаг

Провести выходной или праздничный день в тихом семейном мирке, где ровно горит огонь согласия и взаимной любви, было для нашего героя удовольствием новым, редким и потому высоко ценимым. Ведь раньше он фактически не имел собственного домашнего очага. Комнатка в родительском доме и наёмное жильё в Софии, конспиративные квартиры и отели в Европе, общежитие Коминтерна в Москве мало соответствовали этому понятию, включающему в себя обжитое домашнее пространство, устоявшийся бытовой уклад, семейные ужины, праздники с детьми, приглашение желанных гостей и много других милых и приятных радостей. Теперь такую роль стала играть шестикомнатная квартира № 235 на десятом этаже двенадцатого подъезда Дома правительства, выходящая окнами на Москву-реку и Кремль. Роза Юльевна, выросшая в благополучной мещанской среде чешского городка, с воодушевлением преобразовывала стандартную роскошь огромной квартиры в домашний очаг.

Конструкция и обустройство Дома правительства соответствовали утвердившейся в те годы точке зрения, согласно которой особо ценный для государства человек должен быть освобождён от бытовых забот и наделён в соответствии со своим рангом привилегиями и удобствами, чтобы иметь возможность все силы отдавать на благо Отечества. Счастливый новосёл въезжал в квартиру с расписными стенами и потолками, специально сконструированной мебелью, набором посуды и постельного белья, оборудованной телефоном, электричеством, радиоточкой, газоснабжением, водопроводом с горячей и холодной водой, канализацией и мусоропроводом. В полученной квартире ему ничего не принадлежало, и об этом ежедневно напоминали жетоны с инвентарными номерами на предметах мебели и вывешенные на видном месте правила для квартиросъёмщиков. Кухни были маленькие, не приспособленные для приготовления семейных обедов. Готовую еду приносили из столовой в судках, а дома только разогревали; некоторые продукты покупали в специальном гастрономе дополнительно – по ценам ниже государственных, но в пределах норм, указанных в лимитной книжке.

Помимо столовой и магазина, на первом этаже Дома правительства размещались почтовое отделение, детский сад и ясли, амбулатория, сберкасса, библиотека, прачечная, парикмахерская. Клуб тоже был свой. И только чтобы посмотреть новый советский фильм в кинотеатре «Ударник», примыкающем к домовладению с южной стороны, надо было совершить небольшой переход по улице. Въезды и входы во двор, где били фонтаны и благоухали клумбы, охранялись. И в подъездах несли круглосуточную вахту вооружённые вахтёры, пропускавшие гостей к лифту только по телефонному указанию хозяев.

В дневнике Димитрова записи о личной жизни выглядят сиротливо среди описания событий исторических. Упоминаются редкие семейные выезды к Червенковым и Коларовым. С 1939 года, когда несколько разрядилась гнетущая атмосфера ежовщины, круг гостей, бывавших у Димитровых по выходным дням, заметно расширился. Чаще всего к обеду или к ужину приглашали Елену и Вылко с детьми, изредка приезжала из Подлипок Елизавета Ефимовна с дочкой Ольгой (после смерти Николы Димитрова в сибирской ссылке она замуж так и не вышла). Бывали у Димитровых сёстры Стелла и Наташа Благоевы, Васил и Цветана Коларовы и другие болгары, с которыми можно было обменяться фразами на родном языке, поймать радиоволну, доносившую балканские мелодии, перенестись в мыслях на родину, где остались мать, сестра и братья. Георгий Михайлович знал, что Магдалина и Стефан, так же как и его братья, не оставляли матушку Парашкеву без внимания и заботы. Сам он посылал ей по своим каналам краткие весточки и деньги. О Любице в общих разговорах Димитров предпочитал не упоминать – то была часть его сугубо личной жизни. Только после поездок на Новодевичье кладбище к знакомой стене колумбария в дневнике появлялись лаконичные записи: «Был в крематории (Люба)».

По-семейному, с жёнами, приходили Тольятти, Мануильский, Куусинен. Иногда Георгий Михайлович приглашал целую группу приехавших из-за границы партийных деятелей. Разумеется, продолжительные застолья не обходились без обсуждения международных проблем. «Царившая на таких встречах атмосфера искреннего товарищества и дружеской простоты незабываема, – вспоминала спустя десятилетия Фаня Георгиевна Димитрова. – В кабинете Георгия Михайловича или за общим столом в столовой кипели страстные споры, прерываемые взрывами смеха после чьей-нибудь удачной остроты. Но, как бы ни расшумелось многоязыкое общество, стоило только заговорить Димитрову, как наступала уважительная тишина, нарушаемая лишь голосами добровольных переводчиков».

Рождение сына Мити и появление Фани внесло в жизнь супругов новые эмоции и приятные заботы. Митя рос смышлёным, подвижным ребёнком, родители в нём души не чаяли и, конечно, баловали его. Фаня не сразу привыкла к своему новому положению. Она тосковала по матери и отцу, дичилась, уединялась в своей комнате. Георгий Михайлович старался приободрить её, рассказывал, как отважно сражаются с японцами китайские товарищи и какую ответственную работу выполняет в Китае её отец. В 1939 году Фаня пошла в школу. Учёба давалась ей легко, она сразу вышла в число отличников.

У Розы Юльевны появилась подруга – Зинаида Гавриловна, вдова Григория Константиновича Орджоникидзе. А вся родня Рози осталась за границей, и это внушало тревогу. В 1940 году Димитров обратился к наркому Берии с просьбой разрешить въезд в Советский Союз родственников жены «смешанного моравско-еврейского происхождения». Просьба была удовлетворена, и родня Розы Юльевны постепенно перебралась в Москву. «Приехали мать, сестра и племянница Рози (Генриетта, Дора, Ильза), – записывает Димитров 29 мая 1941 года. – Потрясающие рассказы о положении евреев в Чехословакии и Австрии». Братья Розы, Артур и Бено, приехали с семьями раньше. Первого июня все Флейшманы собрались у Димитровых. «Радостная атмосфера в доме», – не преминул зафиксировать это событие Димитров.

Для свободного времяпрепровождения у Георгия Михайловича оставалось мало возможностей. Посещение спектаклей и концертов, как правило, было связано с участием в каких-либо мероприятиях. Пожалуй, лишь домашние киносеансы, нередко с приглашением гостей, можно назвать его любимым развлечением. В 1930-е годы такие просмотры отечественных новинок и заграничных фильмов были очень популярны в высших кругах советского общества.

Заболевания, особенно простудные, вынуждали Димитрова оставаться дома, но и такие дни он предпочитал проводить не в кровати, а за работой в домашнем кабинете. Главными предметами обстановки здесь были обширный стол и библиотека. На столе находилось всё необходимое для полноценной работы: тяжёлый чернильный прибор с литым бронзовым самолётиком между чернильницами, бронзовая же настольная лампа с круглым абажуром, набор остро заточенных карандашей, стопа бумаги, простые и автоматические ручки, «вечный» календарь, в окошках которого менялись названия месяцев и дней недели на болгарском языке. Два аппарата – городской и правительственной связи – стояли под рукой на телефонном столике. Самые важные телефонные номера из особой записной книжки Димитров знал на память: Сталин – 22–43, Молотов – 21–24.

Две стены кабинета занимали застеклённые книжные шкафы. Библиотека, начатая в Москве с нуля, быстро комплектовалась общественно-политической и художественной литературой преимущественно на русском языке; среди книг было немало экземпляров с дарственными надписями авторов. Высокий общественный статус и солидный возраст не мешали Димитрову постоянно черпать новые знания из книг. Одно из интересных свидетельств самостоятельных занятий Димитрова той поры – «Грамматика русского языка» Бархударова и Досычевой (1938) с многочисленными подчёркиваниями прилежного ученика.

Кабинет меньшего размера, так же оборудованный двумя телефонами и всем необходимым для работы, был устроен на даче в усадьбе Мещерино, неподалёку от Горок Ленинских. Помимо главного дома, сооружённого еще в XIX веке купцом Мещериным, здесь были подсобные постройки, теплица и оранжерея, сад с фруктовыми деревьями и ягодниками. Роза Юльевна увлекалась домашним консервированием; по воспоминаниям Фани Димитровой, в подвале особняка стояли стеллажи с рядами «закруток». Липовые аллеи, беседки и обширный смешанный лес дополняли облик типичной русской усадьбы. Так же, как и в Москве, обслуживающий персонал заботился о бытовой стороне жизни, охрана несла неусыпную службу, а «линкольн-зефир» и «кадиллак» готовы были в любой момент отправиться в путь по делу, не терпящему отлагательства.

В Мещерине Георгию Михайловичу удавалось бывать далеко не каждый выходной день. Когда выпадала такая удача, непременно устраивалась большая прогулка по дорожкам парка. Начальник личной охраны, майор товарищ Кухиев, держась на некотором расстоянии, не упускал из виду своих подопечных.

Иногда по пешеходному мостику перебирались через реку Пахру в Котляково, где находилась дача «всесоюзного старосты» М.И. Калинина. Но чаще Михаил Иванович и Георгий Михайлович встречались у этого мостика и подолгу разговаривали.

Летом 1939 года Димитрову пришлось превратить в гибрид рабочего кабинета и больничной палаты двухкомнатный «люкс» на втором этаже правительственного санатория в Барвихе. Категорически отвергнув рекомендацию докторов о двухмесячном отпуске в Кисловодске, Димитров согласился пройти курс лечения в Подмосковье. Медицинские процедуры чередовал с работой за письменным столом и приёмом посетителей – сотрудников аппарата ИККИ и иностранных коммунистических функционеров, приезжавших для консультаций и докладов в Москву. Регулярно бывала Роза Юльевна с детьми.

В уединении Димитров вспоминал лето тридцать пятого года, необыкновенный душевный подъём перед конгрессом. Как легко и радостно работалось тогда здесь, в Барвихе, сколько мыслей рождалось под шум вековых сосен… И вот всего через четыре года – больничная койка и крах надежд на народный фронт. Строки, не оставляющие сомнений в дальнейшем ходе событий, ложились на бумагу:

«1. 25-летие Первой мировой войны – выросли новые поколения, которые не пережили непосредственно ужасов этой войны; Версальская система мира обанкротилась – она заложила элементы новой империалистической войны.

2. Зачинщики второй империалистической войны – фашистские агрессивные государства – фашизм – война!»²²³